Текст книги "О любви в алфавитном порядке (СИ)"
Автор книги: _Moony_Padfoot_Prongs
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
========== Амортенция (Harry Potter; Сириус(/)Лили/Джеймс) ==========
– Амортенция – самое сильное приворотное зелье…
Получится большая ложь, если сказать, что Сириус слушал профессора Слизнорта с большим интересом и удовольствием. Мало того, что всю эту теорию он знал, так ещё и не питал особой любви к зельеварению как таковому, а, стоило ему только заметить, какой интерес разгорается в глазах Нюниуса – ему приходилось через силу сдерживать рвотные позывы, чем он не мало веселил Джеймса и других однокурсников.
С другой стороны, точно таким же, если не большим интересом загорались глаза Лили, а вот в этом он не видел ничего отталкивающего. Напротив, зелёные глаза Эванс словно приобретали какой-то иной оттенок, становились ещё зеленее, когда она смешивала всякую дрянь в старых котлах, и Блэк сам не знает, почему, но в такие моменты ему хочется подойти как можно ближе и смотреть на неё, не отрываясь.
Первые года, когда Сохатый только заболел неизлечимой болезнью «Лили Эванс», Сириус не просто смеялся, он откровенно ржал над другом, когда тот, стоило рыжей только появиться в его поле зрения, лохматил волосы и расплывался в глупой улыбке, делая всё что было в его силах, чтобы привлечь внимание девушки. А вот теперь что-то не смешно…
Слизнорт продолжал воодушевленно щебетать, гремя крышками котлов, но, так и не притронувшись к одному, самому маленькому, и Сириус невольно приметил, как Лили сделала несколько небольших шагов вперед. Рыжие пряди волос выбились из высокого хвоста и постоянно падали ей на лицо. Римус пихнул Джеймса в бок, потому что тот засмотрелся на девушку не хуже Бродяги, и Поттер дернулся, а после него пришёл в себя и Блэк.
– Амортенция для каждого пахнет по своему, – подала голос Марлин МакКиннон, от чего Слизнорт довольно кивнул и прибавил Гриффиндору пять очков.
Сириус прислушался, а профессор с торжественным видом поднял крышку самого маленького котелка, и несколько девчонок сильнее втянули носом воздух, прикрыв глаза. Сириус фыркнул. В нос Блэку резко ударил сильный запах шампуня Эванс, который тут же сменился машинным маслом, а потом перемешался с запахом маггловского пива. Римус начал тихо посмеиваться, как только заметил, как Джеймс снова нацепил глупейшую улыбку и принялся смотреть на Лили ещё пристальнее, словно вот-вот прожжёт в ней дыру взглядом. Сириус тоже усмехнулся, стараясь не дышать. Ведь, если бы ему очень хотелось надышаться машинным маслом, он бы при первой же возможности завел мотор своего мотоцикла.
Зельеварение Сириус не любил от слова «совсем», и не понимал, как можно получать удовольствие от вонючих котлов, когда есть такая вещь, как, например, Квиддич. В его голове никак не укладывалось, что вообще может быть хорошего во всех этих колбах и мышиных хвостах, если можно сесть на метлу верхом и рассекать воздух, гоняясь за снитчем или забивая квоффлы во вражеские ворота, уворачиваясь от бладжеров. Но Сириус бы снова соврал, если бы не согласился с тем, что Лили, наклоняясь над этими котлами, приобретает особый шарм.
Он никогда не понимал, почему Джеймс продолжает гоняться за ней с таким рвением, словно не представляет без неё своей жизни. Ведь Лили Эванс не последняя женщина на планете, зачем же тогда так унижаться, таскаясь за ней хвостом, когда ему, Сириусу, готова отдаться каждая третья, стоит только Блэку щелкнуть пальцами.
Вечером того же дня Сириус, растянувшись на диванчике у камина, слушал треск поленьев и тихое бурчание Римуса, который читал домашнее сочинение Хвоста по Трансфигурации и вносил поправки. Казалось бы, такой же, как и всегда, пятничный вечер, всё такой же Римус и такой же Хвост. Всё та же гостиная Гриффиндора за тем же портретом Полной Дамы, людная и шумная, и все такой же он, Сириус Блэк. Однако этот вечер имел что-то иное, и такое ненужное здесь, словно инородное, давящее Сириусу не столько на голову, сколько куда-то на грудь, но парень всё никак не мог понять, в чём же дело. Хотя, едва ли он искал ответ на этот вопрос.
Всё встало на свои места, когда где-то на верху, у мальчишеских спален, громыхнула дверь, ударившись о каменную стену, а потом, перелетая через две, а то и три ступеньки разом, в гостиной появился Джеймс. Взъерошенный и красный, но такой счастливый, он подлетел к Мародерам и упал практически на Сириуса, неплохо так придавив.
– Она согласилась! Согласилась! Сегодня я иду на свидание с Лили Эванс!
Все трое замерли, причем Римус не в самом удобном положении – так и не успев поднести чашку чая к губам. Первым опомнился, что довольно странно, Хвост. Питер предпринял какую-то неловкую попытку подняться с пола, на котором он сидел, слушая поправки Римуса, при этом, чуть не упав и толкнув рукой близстоящее кресло, и глупо спросил «Действительно согласилась?», а потом расплылся в не менее глупой улыбке.
Все трое Мародёров, не считая слегка потерянного от такого неземного счастья Джеймса, принялись наперебой кричать что-то, и тянуться к Поттеру руками, словно он не девчонку на свидание смог пригласить, а только что выиграл матч по Квиддичу мирового уровня. Сириус накинулся на друга, зажав кудрявую голову руками, и принялся довольным голосом распевать что-то о том, что «Сохатый наконец-то стал мужчиной». Веселье парней постепенно распространилось на всю гостиную, потому что нельзя было не улыбнуться, глядя на то, как эти четверо взрослых парней дурачатся, подобно детям, счастливо выкрикивая что-то нечленораздельное.
Ближе к семи часам, когда момент первого официального свидания Лили и Джеймса приближался с поразительной скоростью, Сириус первый заметил, как с лестницы, ведущей в спальню девочек, спустилась Лили. Она выглядела, как и всегда, как и сегодня утром, словно для этого свидания, от одной мысли о котором Джеймс был готов задохнуться от счастья, ничуть не принарядилась. Лишь сильный запах шампуня, который Блэк теперь не перепутает ни с чем, перебивал запах её духов, но в этом не было ничего плохого. Лили неловко улыбнулась, как только заметила его пристальный взгляд, а гриффиндорец почувствовал, как что-то в груди сжалось. Он просто был очень раз за своего лучшего друга, конечно, очень рад.
– Мадам, – пока Поттер приходил в себя и, под тихие смешки Римуса, пытался научиться дышать заново, Сириус галантно подал девушке руку, и протянул из-за спины ветку сирени, которую минутой ранее, высунувшись в окно, отодрал от большого дерева, которое росло у самой башни, странным образом обвиваясь по каменной стене практически плющом.
– Это от Джеймса, – тут же пояснил он, заметив, каким потерянным в этот момент стал взгляд Лили, и передал её в руки лучшему другу.
Поттер сиял ярче новогодней ёлки, ярче самой яркой звезды, которую можно бы было заметить на небе в ту ночь, стоило только поднять голову. Ярче него самого, наверное, в тот вечер улыбался только Сириус, немного скаля зубы и заигрывая с каждой второй гриффиндоркой, которая проходила мимо дивана, в котором он снова развалился. Питер, который так и не смог ничего разобрать в поведении друга, списав неожиданное изменение на что угодно, вернулся к своему сочинению, допуская ошибки уже в совсем других местах.
Единственным, кто всё понял, потому что даже сам Сириус не мог себя до конца понять, оказался Римус. Огоньки потухающего камина плясали в его глазах, прикрывая своим пламенем озорные искорки. Но Люпин, тем не менее, довольный своей подтвердившейся догадкой, не стал ничего говорить, ни Сириусу, ни вернувшемуся после полуночи Джеймсу, ни уж тем более Лили, спрятав улыбку в чашке остывшего черного чая.
========== Биение сердца (Miss Peregrine’s Home for Peculiar Children; Енох/Оливия) ==========
Потолок, такой же, как и всегда, серый и с узорчатой росписью древесных узоров, смотрел на него так же молчаливо, как и изо дня в день. А Енох, все не теряя надежды найти в этих незамысловатых завитках ответы на интересующие его вопросы, продолжал так же молчаливо смотреть в потолок, положив руки под голову. Парень не задавал вопросов вслух. Потолок не отвечал. И всё-таки, после практически часа этого красноречивого молчания с обеих сторон, О’Коннор пришёл к выводу, что не понимает, да и не желает понимать девушек.
Сегодня за завтраком он не просто разругался со всеми странными сильнее обычного, и Эмма окрестила его пустоголовым бессердечным болваном, так ещё и от Оливии он не услышал ни слова поддержки. Даже больше, Элефанта в этот момент даже взглядом его не удостоила, уставившись в тарелку, словно подтверждая все слова, сказанные мисс Блум. Тогда Енох закипел окончательно и, сухо поблагодарив за завтрак, встал из-за стола и скрылся в своей спальне.
Нет, всё-таки, не понимает он девушек ничерта. Или как ещё объяснить то, что Оливия, которая обычно ни на минуту его не оставляет, даже чай поздним вечером приносит в спальню, чтобы он не отвлекался от работы, приняла в этот раз сторону вопящей о его бессердечности Эммы? Неужели блондинка за этими «ночными девчачьими разговорами» настолько промыла Элефанте мозги? Нет, его Оливия не так глупа. В конце концов, после всего, что она вытерпела от него, после всех этих лет полного игнорирования чувств с его стороны, девушка не могла просто так взять, и отвернуться от него. Что тогда?
Парень нахмурил брови, не совсем довольный итогом своих размышлений, и приложил правую руку к груди, затаив дыхание. Прислушался. Бьётся…
О’Коннор тяжело вздохнул, словно принятое решение стоило ему огромных усилий, и поднялся с постели, принявшись мерить комнату шагами. Возможно, стоило прислушаться и к Горацию, который стабильно несколько раз в неделю закатывал глаза и говорил Еноху о том, что он не правильно ухаживает за девушкой. Может, Оливии просто это всё надоело? Надоело ходить за ним, словно за годовалым ребенком, надоело принимать его сторону, даже если он неправ. Надоело постоянно убеждать Эмму в том, что он не такой уж и плохой, и надоело верить – именно верить, потому что она всё ещё не знала наверняка – в то, что её чувства взаимны. На её месте, он бы давно устал.
Но сейчас он был на своём собственном месте, и всё никак не мог понять, что же произошло, а главное, так и не смог разобраться, что же он чувствует. Тогда, во время битвы с Пустотами, он не врал, это точно. Он действительно дорожит Оливией, потому что она единственная, кто дорожит им. И почему тогда ему так сложно признать, что она ему небезразлична? Почему у него не хватает мужества признаться, наконец, девушке в том, что она нужна ему? Предположение о том, что он боится, звучит до абсурдного глупо. Ему больше ста лет, в конце концов! Скорее, Енох просто не считал это необходимым. До этого момента. Зачем клясться в любви и петь серенады под окном, если девушка прекрасно знает, что ты дорожишь ей? Енох этого не понимал. А теперь, не понимает ещё больше.
Парень решительно двинулся к выходу из спальни, надеясь, что не заплутает в коридорах их нового дома. Потому что сейчас его главной задачей было найти Оливию и извиниться. Не известно, конечно, за что, но О’Коннор чувствовал, что это просто необходимо, и, если он этого не сделает, то, часть, оставшаяся от его совести (и Эмма Блум в придачу) будет грызть до конца его бесконечных одинаковых дней.
Одинаковые коридоры вывели его в большую гостиную, где сидели Бронвин, Клэр и Эмма. Младшие девочки играли между собой, а мисс Блум с серьёзным видом, словно от этого зависела судьба человечества, что-то вышивала.
– Вы с ней разминулись, – с широкой детской улыбкой заявила Брантли, стоило Еноху показаться в дверном проёме, – Оливия ушла.
О’Коннор насупился, и провел рукой по тёмным вьющимся прядям, упавшим на лоб. Эта новость ему совсем не понравилась. Он заметил, как Эмма, наклонив голову немного ниже, постаралась скрыть расползающуюся по её лицу улыбку. Это ему не понравилось ещё больше.
– И куда же она ушла? – он поднял брови, стараясь придать лицу максимально равнодушное выражение и скрыть раздражение. Незачем Бронвин или Клэр, а уж тем более Эмме, знать, зачем он ищет Оливию. Девочка пожала плечами.
Енох сдержал порыв удариться головой о ближайшую стену. Единственный раз, когда он решил первым извиниться перед пиротехник, сделать шаг ей на встречу, признать, что она очень ему дорога, превращается в блуждание по коридорам, потому что девушка куда-то запропастилась. Кукловод решил выйти в сад. Вдруг, Оливия окажется там.
С большим трудом преодолев несколько поворотов, О’Коннор, наконец, нашел дверь, ведущую на улицу. Он огляделся по сторонам, прищурившись от яркого солнца, надеясь найти в зелени сада копну рыжих волос. Но заметил он только Фиону, которая с трудом выбралась из клумбы с пионами и практически с головой погрузилась в соседнюю клумбу маков. Енох хотел было уже подойти к девочке, как в него врезался Миллард.
– Енох, тебя Оливия искала!
Кукловод постарался сдержать недовольный рык. Неужели он вот так весь день будет по её следам бегать, пока они не встретятся во время обеда, когда его героический порыв извиниться уже сойдет на «нет»? Видимо, так оно и выходило.
– И где она?
– Куда-то ушла, – только по движению пиджака Енох понял, что невидимка пожал плечами.
Парень взъерошил волосы и, стараясь не позволить настроению испортиться (потому что тогда из разговора с Элефантой уж точно не выйдет ничего хорошего), хотел вернуться в дом, пока его взгляд не упал на клумбу, из которой только выбралась Фиона.
Пионы, большие, белые, с крупными листьями, смотрели прямо на него и их головки покачивались на ветру. Они выглядели так, словно специально привлекли внимание кукловода, словно специально попались ему на глаза. И Енох подумал о том, что эти пионы хорошо бы смотрелись в комнате Оливии и непременно бы её порадовали.
Тогда он, недолго думая, забрался прямо в клумбу и сорвал пять самых больших и красивых бутонов, мысленно готовясь получить по голове во время обеда, когда выяснится, что именно он разорил клумбу. Тем не менее, Енох был уверен, что цветы Оливии понравятся, и ему хотелось верить, что, при виде их на лице Элефанты появится улыбка.
О’Коннор вернулся в дом, на ходу припоминая, какой из коридоров ведет к лестнице, а какая лестница – к крылу, где располагались спальни. Комнаты Еноха и Оливии находились буквально на расстоянии пятидесяти метров, потому что её дверь была в самом начале коридора, практически у лестницы, его – в самом конце. Кукловод поднялся на нужный этаж, и уже практически открыл дверь в спальню девушки, мысленно придумывая слова извинения.
Надо сказать, это была задача не из простых, потому что он так и не понял, чем провинился сегодня утром. Но сейчас это было уже не важно, потому что от двери Элефанты его разделяли какие-то три шага, и он уже было потянулся к дверной ручке, как дверь его собственной спальни открылась и оттуда выскочила Оливия, держа в руках в черных перчатках большой поднос.
Девушка смотрела себе под ноги, и улыбнулась мимолётным мыслям в рыжей голове, как вдруг замерла, увидев его с цветами у своей двери. Это было довольно комичное зрелище, потому что они стояли на расстоянии пяти шагов и смотрели друг на друга с таким удивлением, словно видятся впервые. Енох даже забыл о букете, который держал перед собой, потому что сердце в груди начало колотиться сильнее, словно напоминая о своём присутствии, и вспомнил о нем, только когда Оливия смущенно спросила:
– Это мне?
Она уже и не помнила, когда ей последний раз дарили цветы, если вообще когда-нибудь дарили. От мысли, что Енох собрал букет пионов специально для неё, пиротехник почувствовала, как уши начинают гореть, и она порадовалась, что их не видно за копной волос. Это было так неожиданно и приятно, что она поджала губы, чтобы улыбка не расплылась по ним.
– Нет, мне, – буркнул Енох, но потом, подняв на Оливию взгляд, встретился с её зелёными глазами, и быстро опомнился, – конечно, тебе.
Он всунул букет ей в руки, потупив глаза в пол, и, не дожидаясь слов благодарности, или хотя бы какой-то реакции, большими шагами направился в свою спальню. Он сделал пару шагов и остановился, словно вспомнив что-то, и опять подошел к Элефанте, которая так и замерла на месте. Он молча взял её за руку и приложил узкую ладонь в чёрной перчатке к своей груди.
– Слышишь? Оно бьётся.
Он так и не смог выдавить из себя ни одного извинения, но почувствовал, что Оливия всё поняла. Никаких красивых слов или сложных предложений не требовалось для того, чтобы девушка его поняла. Потому что она всегда его понимала. Даже в те моменты, когда он сам себя понять не мог.
О’Коннор вошел в свою спальню, и, стоило ему закрыть за собой дверь, замер на месте. Окно было открыто, впуская в помещение свежий воздух, по большей части перемешанный с приторной сладостью цветущих во дворе деревьев. Енох поморщился: от всей этой сладости ему становилось тошно. А на столе стояла чашка крепкого чая с ложкой сахара и тарелка печенья, которое, Енох знал, Оливия всегда оставляет специально для него.
========== Весенний букет (Avengers; Баки/Наташа) ==========
Всю свою жизнь, сколько она себя помнит, Наташа всегда любила весну. Она любила воздух, переполненный запахом цветущих деревьев, любила пение птиц, которые чирикали во время дождя, прячась под крышей, и любила дождь, который был всегда какой-то особенно теплый и приносил только наслаждение, даже во время сильной грозы. Наташа любила цветы, которые всегда распускались на клумбе ближе к концу весны, уже в мае. Наташа всегда любила весну.
Вот только, Красная Комната весну у неё забрала. А потом – Нью-Йорк и Мстители, и уже не до этого, и весна, кажется, есть, но разве весна в Америке сравнится с нашей русской весной?
Не сказать, что она очень страдала от этого. С годами детский восторг сменился профессиональной холодностью и это касалось всего, и, даже если бы ей удалось вернуться в Россию, агент Романофф не нашла бы в себе сил так восхищаться весной, как делала это раньше. Потому что здесь, в Нью-Йорке, кто бы что не говорил, ей было не до весны. Она была Мстителем, героем, от которого зависели судьбы людей, человеческие жизни. На её плечи легла ответственность, которой она не просила, но и отказаться от неё она не могла.
Она вспомнила о русской весне неожиданно, когда майским вечером сидела за ноутбуком в маленькой квартирке одной из высоток, которую делила вместе с Джеймсом Барнсом, жевала горький шоколад и пила кофе с двумя ложками сахара. Воспоминания о том времени, времени детства, мая и цветущих клумб, ударили в голову так резко, словно тот самый запах цветущих деревьев, что она замерла, так и не успев набрать в поисковике нужное слово до конца.
Наташа закрыла крышку ноутбука и подошла к окну. С огромной высоты она видела множество огоньков-окошек, которые точно так же смотрели на неё в ответ. С тоской она подумала о том, что сейчас в России настоящая весна, не такая, как здесь. Здесь весна – только название, день календаря, который сопровождается датой.
В отражении большого панорамного окна она увидела силуэт Барнса, а через несколько секунд почувствовала как рука, настоящая, не металлическая, опустилась ей на плечо. Невольно, Романофф задумалась, а видел ли Барнс настоящую весну? Удалось ли ему хотя бы один вечер любоваться всей этой красотой, слушать пение птиц, вдыхать аромат цветущих деревьев, слышать, как капли дождя барабанят по крышам во время ливня? Или Красная Комната точно так же, как и у неё, отобрала всё это?
– Ты когда-нибудь видел весну? – женщина задала этот вопрос тихо, не оборачиваясь, но не прекращая смотреть на отражение мужчины в стекле в упор. Ждала ответа, словно не заметила его нахмуренных бровей и непонимающего взгляда.
– Сейчас весна, – просто ответил он и, посчитав на этом вопрос закрытым, отошел от женщины и устроился в одном из кресел.
Наташа ещё какое-то время стояла у закрытого окна и смотрела, как звезды перемешиваются с горящими окнами таких же высоток. Она не понимала, как можно считать это весной. Где же цветы, птицы, цветущие деревья и дождь, где это все? – хотелось спросить ей, но она только поджала губы и отошла от окна, подхватив с компьютерного стола свою чашку и на ходу допив кофе.
– Это не весна, – просто ответила она, забираясь в соседнее кресло с ногами. В этот момент женщина не могла сказать наверняка, обращается она к Джеймсу или уже принялась разговаривать сама с собой, потому что только она могла себя понять, – настоящая весна не такая.
Между ними воцарилось молчание. Барнс с задумчивым видом уставился в панорамное окно, словно стараясь припомнить, какой должна быть «настоящая весна», или пытаясь найти ответ в отражении, а Наташа погрузилась в воспоминания, которые, будто старые цветастые картинки, принялись выплывать из её памяти одна за другой. И агент Романофф окунулась в эти воспоминания с головой, потому что они были такие приятные, теплые, и словно из другого мира.
– Настоящая весна яркая, – попросту сказала Наташа, будто для Барнса, смотря в однотонную стену, даже не думая повернуться к своему собеседнику, который уставился на неё, позабыв все свои дела, – она цветущая. Трели птиц не умолкают, и деревья цветут и так пахнут! А букеты… ты когда-нибудь видел весенние букеты?
Только сейчас она устремила на Баки взгляд, а мужчина просто пожал плечами. В его глазах не было такого воодушевления как у неё, и, уж точно, он не мог представить все эти краски, даже после Наташиных рассказов. Надо сказать, слова давались ей с трудом, потому что невозможно было передать на английском всё, что касается русской весны.
– Распускаются тюльпаны. Я помню, как отец всегда дарил моей матери тюльпаны весной…
Романофф замолчала, и, задумчиво закусив губу, окончательно ушла в воспоминания, не произнеся больше ни слова. И уж тем более, она не заметила задумчивого взгляда Джеймса, который тоже погрузился в какие-то собственные мысли. Тем вечером они больше не разговаривали, и заснули в постели, так и не сказав друг другу ни слова.
Наташа всегда просыпалась рано. Даже в выходные дни, не говоря о тех днях, когда буквально выскакиваешь из постели по вызову Старка, женщина всегда вставала до звона будильника и готовила завтрак на двоих – для себя, и для Барнса. Для Романофф это не составляло труда, особенно, если учесть то, как сильно она успела привыкнуть к своему сожителю. Это была особенная привязанность, не такая, как например к Стиву. Но сегодня, кажется, всё было немного иначе.
Когда агент Романофф открыла глаза, первое, что она увидела – часы, которые показывали восемь двадцать семь утра, и почувствовала запах, такой непривычный и слово инородный в этой маленькой квартире. Такого запаха раньше здесь никогда не было и, казалось, быть не могло. Запах цветов.
Наташа поднялась с постели и, потянувшись, направилась на кухню. Она замерла от неожиданности, когда увидела Джеймса, готовящего завтрак на двоих, а на столе… букет тюльпанов. Цветы стояли в самой большой чашке, которую мужчина смог найти среди их посуды, и покачивали головками от легкого сквозняка. Сам Барнс стоял у плиты и пытался приготовить яичницу с беконом, то и дело откидывая с сосредоточенного лица тёмные пряди волос, которые выбились из неаккуратного пучка на его голове.
Наташа молча подошла и выключила закипевший в турке кофе. Барнс сделал вид, что не заметил её, не теряя надежды, что у него всё-таки получится приготовить вкусный завтрак. Женщина молча заправила прядь волос ему за ухо, а потом улыбнулась, представив, как он, суровый Зимний Солдат, стоит утром возле зеркала с расчёской в зубах, и старается заплести волосы.
– Зачем всё это?
Мужчина тяжело вздохнул и поднял на неё взгляд. Он выглядел недовольным своей провалившейся попыткой, но тепло улыбнулся, увидев такую приятно удивленную Наташу, с таким непривычным легким румянцем на щеках. Оказалось, для того, чтобы порадовать её, нужно приложить совсем немного усилий и позволить себе раскрыть собственные чувства.
– Ты же хотела настоящей весны, – просто ответил он, пожав плечами, – и я решил, что лучше, чем весенний букет, может быть только весенний утренний завтрак в придачу к букету.
Романофф улыбается и легонько целует Баки в висок. Мужчина вида не подаёт, но ему приятно. Он разворачивается к Наташе всем корпусом и заключает в объятия, которые получаются немного неловкими, словно ему пятнадцать, а не под сотню. Рыжеволосая усмехается тихо-тихо, и прижимается к Барнсу сильнее, позволяя себе расслабиться, что происходит впервые за несколько месяцев, если не лет.
Объятия у Джеймса крепкие, тёплые, и в них хочется раствориться, хочется забыть обо всём, что выходит за рамки этих объятий, и хочется, наконец, поверить в то, что ты дома. И Наташа улыбается, пряча улыбку в мужском плече, потому что ловит себя на мысли, что её дом и её весна всегда будут там, где есть он, её Джеймс Барнс. Наташа Романофф подумала о том, что никогда не будет более счастливой, чем сейчас. И это была правда.
========== Горизонт (Miss Peregrine’s Home for Peculiar Children; Эмма/Эйб, Эмма/Джейкоб) ==========
Эмма смотрит на небо и с грустью понимает, что оно такое же, как и вчера, и позавчера, и думает (скорее, знает), что точно такое же оно будет завтра и послезавтра, и ещё бесконечность одинаковых дней, потому что день-то один и тот же. Эмма подмечает, что ей становится трудно дышать, вот только она не знает, от чего именно. Солнце постепенно начинает заходить за горизонт. Это значит, скоро перезапуск петли.
Эмма вздыхает. Она устала проводить здесь каждый вечер, словно по часам мисс Перегрин, ожидая какого-то чуда. А чего она ждёт? Что Эйб вернется с войны? Как бы ни так! По её расчетам прошло уже достаточно времени, лет двадцать, чтобы у него хватило ума начать жить новой жизнью и забыть их. Забыть её. Но какая-то часть внутри неё настойчиво твердит, что этого произойти не могло, ведь он любит её. Любит ведь?
Отчего-то хотелось верить, что она не обманывала себя все эти годы, что его чувства были взаимны. Хотелось знать, что всё это время она страдала не понапрасну.
Эмма усмехается грустно и как-то нервно, потому что в мыслях всплывают слова Еноха, которые он сказал ей достаточно давно, чтобы она смогла запомнить их и прислушаться. «Он не вернется. Эйб, конечно, идиот, но не настолько. Он не променяет свободную жизнь на существование в одном дне со всеми нами. Даже если рядом будешь ты, Эмма». Осознание того, что кукольник прав, с каждым днём становилось только сильнее, а сейчас от этой мысли, которая посещает её из вечера в вечер, но ничуть не успокаивает, становится ещё хуже.
Эмма вглядывается в горизонт с такой надеждой в глазах, словно он может дать ответы на её вопросы, словно сейчас из-за этого горизонта появится Эйб. Она прекрасно понимает, что этого не произойдёт, и что для того, чтобы её сердце, изрядно истерзанное, наконец, успокоилось, ей действительно нужно чудо, которого не будет, она это знает. А знает потому, что один день повторяется из раза в раз, и это начинает действовать на нервы.
Кажется, прошло столько лет, а она до сих пор помнит, каким одеколоном пользовался Эйб, и помнит цвет его глаз. Помнит, как он смотрел на неё. Помнит, как он улыбался, глядя на неё, и точно знает, так искренне он улыбался только для неё. Помнит каждую деталь, каждую мелочь, каждый маленький момент, словно это было вчера.
Эмма снова кривит губы в подобии улыбки, обращаясь к своим мыслям. Она думает о том, что она самая настоящая дура, взрослая женщина в теле девчонки, которая не может сделать с бушующими в ней чувствами и эмоциями ни-че-го. Но каждый день, с самого утра, она натягивает на себя что-то похожее на счастливую улыбку (на самом же деле, только её жалкое подобие), а потом приходит сюда, бездумно смотря на полоску горизонта, гипнотизируя её глазами, и не собирается что-нибудь менять.
После перезапуска петли Эмма добрые тридцать, а то и все сорок минут проводит в комнате Оливии, и Элефанта успокаивает её, как может. Успокаивает так, словно происходит это впервые, а не на протяжении вот уже множества лет. Надо сказать, настолько искренних слов поддержки девушка не слышала никогда. Видимо, Оливия действительно верила в то, о чём говорила, верила в ту самую, искреннюю и настоящую любовь, в которую Эмма уже потеряла веру. И первое время слова подруги правда приводили её в чувство, а теперь, лишь немного снижают тревогу, помогая дожить до завтрашнего утра, чтобы всё началось по новой.
Она крутит в руках небольшой венок из одуванчиков, пачкая соком ладони, но потом откидывает его в сторону. Венок улетает куда-то к краю горизонта, а Эмма с грустью думает, что не может позволить себе улететь точно так же. Хотя, чего тут сложного? Но в Эмме говорит совесть и ещё что-то…
Ведь не отправится же она искать Эйба, как только выберется из петли. Он, наверняка, уже и имени её не помнит. Она поджимает губы, когда её голову посещает эта мысль, а посещает она её практически постоянно. Каждый вечер, если быть точнее.
Тем не менее, девушка поднимается на ноги и, отряхнув испачкавшийся подол платья, уходит в дом, не забыв нацепить счастливую картонную улыбку, которой до сих пор все продолжают верить.
Так происходило изо дня в день, всё повторялось по новой, и складывалось в годы, десятилетия. Эмма не старела, терять ей было уже нечего, поэтому она была уверена в том, что может позволить себе тосковать по ушедшей любви ближайшую вечность, если захочет.
Вот, только потом появился Джейкоб.
Он был не такой, как его дедушка, можно даже сказать, абсолютно другой. Он и смотрел на них всех иначе, и улыбался по-другому. Вот только Эмма и сама не поняла, когда вдруг так произошло, что, посмотрев на горизонт, за которым спешно пряталось солнце, переливаясь оттенками акварельной краски от нежно розового до ярко оранжевого, она вдруг подумала не об Эйбе.
Впервые за столько лет, её мысли посетил не тот человек, которого она любила так сильно, так искренне, и который разбил ей сердце, а его внук. Она подумала о Джейкобе. О том, что в его голубых глазах красиво бы отражалось заходящее солнце, и что они похожи даже не на весеннее небо, а на бушующее лазурное море, которое накрывает своими волнами скалы. О том, как его темные волосы трепал бы ветер. О том, что он улыбается, глядя на неё, и его улыбка, искренняя, самая настоящая, такая, что улыбаются даже его глаза, такая красивая!
Эмма и сама улыбается, когда думает об этом, и снова крутит в руках венок из одуванчиков. В одно мгновение она представила, как этот венок смотрелся бы на голове Джейка, и снова улыбнулась. Знать бы, кто его тут каждый день оставляет. Хотя, разве это теперь важно?
