Текст книги "Форсайты"

Автор книги: Зулейка Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Знаю, дорогой. Просто ужас… Почти никто не приедет. Сможет она найти замену – вот так, экспромтом?

– Ничего, постарается. В первый день будет только наша семья. И Александр, конечно.

– Да, – мрачно проговорила Уинифрид, сожалея о будущей потере так, словно она не менее реальна, чем больная нога. – Я буду ужасно скучать…

– А это что такое? – Вэл взял лакированную шкатулку и повертел ее в руках. – Что-то новенькое?

– Нет, довольно старое. Понятия не имею, что это. Смизер оставила мне по завещанию.

– Не могу открыть – наверно, покоробилась. Ты уже пыталась?

– Все перепробовала, дорогой. Миллер даже предложила подержать ее на пару. Я, конечно, не позволила. Да, старая лакированная шкатулка – но довольно симпатичная, правда? По-моему, и довольно ценная… Надо будет найти подходящее место, где-нибудь наверху. Нельзя же ей вечно стоять на каминной полке!

Вэл поставил шкатулку назад, на временное место.

– Бедная старая Смизер, хорошая была женщина…

– Да. Я растрогалась, когда Роджер мне это привез. – Воспоминание о том дне навело Уинифрид на другие мысли. – Кстати, ты не слышал, как Сентджон Хэймен сострил про Александра? Довольно зло. Он взял ему кличку из песни… – и она сообщила сыну остроту их молодого родственника.

Вэл рассмеялся.

– «Южноамериканский Джо»? Да, неплохо. Честное слово, Александру бы понравилось. Мы с ним ужинаем сегодня у меня в клубе, расскажу-ка я это, а?

Уинифрид заметила, как сын поднял бровь, и поняла, что он ее поддразнивает. Тут дверь гостиной, и до того не совсем прикрытая, распахнулась совсем и Миллер объявила:

– Мистер Баррантес, мадам.

Выражение тонкого лица было просто безукоризненным, хотя за минуту до этого, еще в холле, гость, улыбаясь одними глазами, поднес палец к губам, чтобы горничная не докладывала о нем, пока хозяйка не кончит рассказывать о его прозвище.

– Александр! – воскликнула Уинифрид так радостно, будто ее монетка неожиданно нашлась или, по крайней мере, ей попалась другая, тоже настоящая.

– Привет, – добродушно сказал Вэл. – А мы о вас говорили.

– А я о вас. – Он подошел прямо к Уинифрид и встал на одно колено у ее ног – точнее, у одной ноги, покоившейся на подушке. – Я только что встретил на выставке Флер, и она рассказала мне, что вам нездоровится. Как жаль!..

Уинифрид сочла этот маленький спектакль очаровательным – на что он, конечно, и был нацелен. Да, Александр – настоящий кавалер, почти рыцарь былых времен!

– Спасибо, мой дорогой. Нет, ничего серьезного, но вот присоединиться к вам в Уонсдоне я не смогу.

Лицо Баррантеса омрачилось – не слишком, но все же выразительно. Увидев это, Уинифрид почувствовала, что хоть как-то вознаграждена за свою боль и оторванность от мира, – горько, но ведь и сладко сознавать, что кто-то разделяет твою печаль.

Что до Вэла, то, если бы он не видел, что такое разочарование вызвала его собственная мать, он бы предположил, что аргентинец получил любовный отказ. Ему захотелось утешить его как брата.

– Я собирался отвезти туда маму завтра, опередив тех, кто будет в пятницу. Если вам нечего делать, присоединяйтесь к нам. Сможем лишний день поездить верхом.

– Да, Александр, соглашайтесь! Ты очень хорошо придумал, Вэл. А теперь я переберусь к себе, иначе придется еще раз платить за тот же самый диагноз. Ты не позвонишь Миллер, Вэл?

Баррантес тут же встал, чтобы помочь ей подняться с кресла, а Вэл потянулся к колокольчику на каминной полке. Выпрямляясь, он слегка задел плечом лакированную шкатулочку, и она упала, задев по пути каминную решетку. Из ее разлетевшихся половинок на очаг выпало что-то, возможно – некогда живое и серое, словно мышку поймали в шкатулочку и закрыли в ней навсегда.

– Господи! – воскликнул Вэл. – Что за черт…

Он поглядел на мать, ища объяснений, и увидел, что она пристально смотрит на загадочный комочек, лежащий прямо перед ней, да так напряженно, что он ничего больше не сказал, и никто не пошевелился. Эту живую картину нарушила растерянная Миллер, вошедшая в комнату на крик своей госпожи:

– Локоны тети Энн!

* * *

Клуб «Айсиум» изменился почти до неприличного мало с того дня, когда девятнадцать лет назад Вэл Дарти впервые перешагнул его порог новоизбранным членом. В ту пору путеводным маяком клубного комитета был Джордж Форсайт, полностью определявший его стиль, от кухонь и винных погребов до порой щекотливого вопроса – кого принять в клуб. Его влияние ощущалось до сих пор, словно запах хорошей сигары. Избегая всяких французских и просто модных влияний, которые Джордж презирал, здесь подавали бифштексы и котлеты, словно достойный человек мог окончить только Оксфорд или Кембридж. Мебель и вся обстановка, без претензий и неопределимой эры, были такими же, какими их знал Джордж. Даже сопротивляться появлению новых богачей перестали здесь позже, чем во многих других местах; собственно, здесь еще пытались не избирать «этих клещей», как назвал бы Джордж сыновей индустриального магната, которым был теперь открыт доступ в такие, казалось бы, респектабельные места, как «Хотчпотч» и «Аэроплан». Может, они и респектабельны, но у них нет своего Джорджа Форсайта.

Что же до «Айсиума», – за сорок лет усердного служения клубу Джордж поистине стал государством в государстве. Сидя в своем постоянном кресле у эркерного окна, он созерцал насмешливым глазом, как приходят в упадок люди и вещи, находящиеся вне его ведения. Язвительный, ухоженный, забавный, непостижимый для всех, кроме, может быть, своего букмекера, убежденный холостяк, Джордж Форсайт лишь по чистой случайности не жил на свете уже семнадцать лет.

Только одну его добродетель мы еще не воспели – именно он ввел в семью Монтегью Дарти.

Вэл провел Баррантеса к своему столику в курительной – такое отличие причиталось ему по наследству – и велел служителю подать два виски с содовой.

Баррантесу вроде бы здесь понравилось. Проявив вежливый интерес к подробностям, которые члены клуба услужливо сообщали тем, кто оказался здесь впервые (цифры, даты, исторические личности), он спросил у Вэла, состоял ли в клубе его отец.

– Почти тридцать лет, до самой смерти, – ответил Вэл и добавил с печальной улыбкой: – Хотя, наверное, какие-то слухи о нем его пережили.

Им подали два стаканчика виски и сифон.

– Самую чуточку, Перке. Вот так. Вы ведь знали моего отца?

– Да, мистер Дарти, знал. …Сэр?

Баррантес от содовой отказался.

– Как бы вы его описали? – Вэл увидел, как дрогнуло лицо у слуги, хотя тот почти сумел это скрыть, и добавил: – Не беспокойтесь, мертвых оклеветать нельзя!

– Я об этом и не помышлял, сэр. Мистер Монтегью Дарти был истинным знатоком спорта, сэр. Особенно скачек.

– Намекал вам, какая лошадь придет первой, да?

– Однажды его намек оказался верным, сэр.

– Не чаще?

– По-моему, он всегда был уверен в своих суждениях, сэр. Насчет лошадей. Уж он-то знал в них толк.

– Несомненно! Спасибо, Перке.

– Спасибо вам, сэр.

Слуга удалился, и Вэл рассмеялся от души.

– Вот так, Александр. Если хочешь узнать что-нибудь об англичанине, расспроси его слуг.

Он отпил из своего стаканчика и продолжил менее беспечным тоном:

– Знаете, иногда мой отец наверняка был рад поделиться своими мыслями с кем-нибудь, вроде этого малого, за глоточком спиртного. И все же вряд ли я его по-настоящему знал.

Баррантес коротко, но выразительно нахмурился, а Вэл продолжал:

– Однажды я устыдил его на людях.

Поощряемый и стаканчиком, и слушателем, Вэл поведал случай сорокалетней давности, перед театром «Пандемониум», когда он увидел отца под руку с «этой испаночкой». Кончая рассказ, он сделал еще один глоток, словно перешибая неприятный привкус.

– Что же вы сделали?

– Обидел, иначе не скажешь. Наверно, в те дни я был самодовольным снобом, но все равно, это было ужасно – для матери, для всех нас. Может, и лучше, что вы не знаете своих родственников.

Красноречивый иностранец опять ничего не ответил. Но выражение лица у Вэла уже изменилось.

– Смотрите, вон мой молодой кузен! Он страшный дурак, но может вас посмешить. Эй, Сентджон!

Глава 5

Отъезды

Хоть она и поклялась однажды, что они ей еще понадобятся, не дикие лошади, а простые обстоятельства притащили Флер в Уонсдон, к Меловым горам, где родилась ее единственная любовь.

Она так и не могла простить Майклу, что он принял приглашение Холли, и ее раздражение превратилось в почти материально ощутимый гнев, обращенный против всех на свете, пока она вела машину по лондонским улицам, на которых столько пробок к концу недели. Она была рада, что из-за заседания в парламенте по этому русскому вопросу Майкл приедет поездом, попозже, – она бы просто не смогла оставаться с ним вежливой, если бы он ее вез!

Постепенно городские грохот и теснота сменились аккуратными пригородами. Частные владения, где перед каждой приземистой двухэтажной «половинкой» лежали абсолютно одинаковые лужайки, окаймленные по длинным сторонам одинаковыми кирпичными стеночками и отгороженные одинаковыми калитками с узором в виде солнечных лучей. Здания и улицы нравились ей все меньше, хотя она сама не смогла бы сказать, почему именно они ей не нравятся – сами по себе или из-за той цели, ради которой приходится проезжать мимо них. Она ехала вперед, ненавидя все вокруг.

Вскоре трассы «А» сменились трассами «Б», а те, в свою очередь, превратились в извилистые дороги Суссекса. Высокие изгороди с просвечивающими сквозь зелень волнами несжатых полей лишь ввели ее гнев в определенное русло. Флер казалось, будто все в мире подталкивает ее туда, куда ей совсем не хочется ехать. Когда появились первые приметы Уонсдона, это чувство почти душило ее.

Чтобы собраться с духом перед встречей с Холли и томительной перспективой трехдневного лицедейства, она свернула на лесистую дорожку, с одной стороны от которой был сад, а с другой – поля в просвете между деревьями. Поддаваясь нисколько не утраченной привычке, она пошарила в «бардачке», пока рука не наткнулась на пачку сигарет. На вид они были старые и подсохшие – она не могла припомнить, когда их купила, – зато нашла и зажигалку. Прихватив их, она вышла из машины, отыскала калитку и прислонилась к ней.

Воскрешая былую привычку, Флер выпускала сперва голубой, потом – серый дым, и затхлый привкус сигареты казался ей необходимой прелюдией к раздумьям ни о чем. Над полем, над своим гнездом, парил жаворонок, и песня его была похожа на посвист грошового свисточка. Назойливая птичья трель еще больше подействовала на очень натянутые нервы. Сама того не замечая, Флер ехала за городом быстрее чем надо, и взгляд на часы подсказал ей, что если она и дальше будет двигаться с такой скоростью, то приедет слишком рано. Это было хуже всего самого плохого в этом нежеланном визите – приехать первой, терпеть чаепитие и болтовню с Холли, которая зорко высматривает в ней признаки тех самых чувств, которые пришлось бы скрывать. Нет, чаепития и сочувствия она не вынесет. Лучше подзадержаться вот здесь, прийти поздно, после Майкла, и затеряться среди других. В компании легче вынести людей.

Кто же там будет, что говорила Холли? Флер перебрала фамилии. Кроме нее самой, Майкла и, конечно, аргентинца, еще четверо, и, возможно, кто-то пятый, приглашенный в последний момент вместо Уинифрид. Один из четырех, припомнила она, Джек Маскхем – кузен Барта, владелец конюшен возле Кембриджа, Вэл знает его по своим лошадиным знакомствам. Майкл будет держаться от него подальше. Затем – супруги с фермы, соседней с Уонсдоном, Флер не могла припомнить их неанглийской фамилии. По звуку, шотландская или староирландская – что-то там «Ферон» или что-то там «Фергюсон». Наверняка окажутся скучными, но ночевать не останутся. Четвертая – писательница, Эвелин Хэлли, Флер по клубу знала ее в лицо. Пишет автобиографические романы, о детстве в Китае во времена Боксерского восстания… нет, это Розамунд Холл. Флер выпустила из легких остатки дыма. В общем, подумала она, могло быть и хуже – но ради всего китайского чая, какой только есть (этим выражением злоупотреблял Майкл), она не приедет первой! Она выбросила докуренную сигарету, отворила калитку и пошла по мощеной дорожке через сад.

Пока она шла, со всех сторон доносился запах сладкого сидра от яблок-паданцев, гниющих в траве, и, вместе с предвечерним солнцем, греющим шею, он успокоил ее уже через несколько шагов, хотя она давно настраивала себя против ненадежных соблазнов природы. Ну что ж, все просто – надо ухватиться за это настроение и сохранять его, пока можешь. Это казалось не очень вероятным, но если оно продержится до отъезда – и то спасибо.

Но благодарить оказалось некого – хорошее настроение испарилось, словно капля дождя, когда Флер увидела, куда привела ее тропинка.

Сад оканчивался живой изгородью и другой калиткой, за ним был огород. Коротенькая тропинка вела к старому дому, а от него – к сеновалам и пристройкам, поднимающимся по холму. У дома были красивые островерхие фронтоны; между ними густо вился дикий виноград. Сквозь ржаво-красные лозы было видно, что ставни закрыты. Возможно, именно листья, багровеющие в неярком августовском свете, и остановили Флер. А может быть, связь в мозгу возникла, когда она увидела, что дом закрыт и пуст. Почему же она раньше не узнала этого места? Она была здесь всего однажды, но этого достаточно на всю жизнь. Здесь, стоя у этой калитки, она распечатала письмо от Джона, которое он оставил ей, когда оборвал их роман. Флер всегда считала, что это трусость – сообщить ей так, а не лично, лицом к лицу. Стоя у этой калитки, она прочла письмо, медленно порвала его на мелкие кусочки и выкинула в живую изгородь. Теперь, как и все остальное, она припомнила каждое слово.

...

«Вчера вечером Энн сама сказала мне, что знает о случившемся, И еще сказала, что ждет ребенка. Я обещал ей больше с тобой не видеться. Прости и забудь меня, как я должен забыть тебя.

Джон»

[53]

.

В тот самый миг, когда пришло это отвратительное воспоминание, Флер полностью поняла, что за прошедшие тринадцать лет ей не удалось ни то ни другое. Она повернулась от калитки и побежала к машине.

В ту же самую пятницу, приблизительно в то же самое время, когда Флер проезжала последний пригород, инспектор полиции, придерживая шляпу за поля, стоял в холле на Саут-сквер с таким напряженным видом, словно боялся, что плохо вытер ноги. Конечно, это было не так, он отличался особой аккуратностью, мало того – за годы своей службы в Скотленд-Ярде ему пришлось навещать множество великосветских домов, и они уже не наводили на него благоговейного трепета. Но в этом доме он столкнулся с тем, с чем прежде не встречался, и в ту же секунду понял, как несомненна главная истина его профессии – о людях ничего нельзя знать заранее. Профессионально приметливый глаз сразу же увидел Гогена и стал его избегать, что редко здесь случалось. «Они голые! – говорил этот взгляд из-под неодобрительного частокола бровей. – Да еще и черные!»

Тимс ушла доложить хозяину, который теперь неспешно спускался по лестнице впереди нее. Он только что вернулся из парламента и надеялся впервые за день хоть как-то прочитать газеты – там были сообщения об успехе Риббентропа в Москве и о вчерашнем взрыве. Да, Майкл надеялся, что его не потревожат до тех пор, пока он, снова заехав по дороге в парламент, не приедет на вокзал Виктория.

Когда баронет спустился, полицейский просунул широкую руку в нагрудный карман, выудил белую карточку и сверился с ней, прежде чем заговорить.

– Я обращаюсь к сэру Майклу Монту, члену парламента?

– Да.

– Это ваша карточка, сэр?

Майкл взглянул на нее.

– Да. Моя. Можно узнать, как она к вам попала?

– Ее нашли на теле человека, лишившего себя жизни. Иностранца, как мы считаем.

Майкл опять поглядел на свое имя, отпечатанное с граверной доски, не понимая, какая тут может быть связь.

– Боюсь, я не понимаю.

– Мы тоже пока еще не понимаем, сэр. Вышиб себе мозги у Памятника павшим, сэр, где-то ночью… простите…

Инспектор поглядел куда-то за плечо баронета и стал вертеть в руках шляпу. Майкл полуобернулся и увидел уголок крахмального фартука. Горничная не смогла покинуть холл – вид такого важного полицейского прямо «приворожил» ее, как она сказала потом поварихе.

– Вы больше не нужны, Тимс, спасибо, – через плечо сказал Майкл и, услышав, что она торопливо удаляется, повернулся к инспектору. – Да, я читал об этом в клубе, в срочной сводке новостей. Кто он?

– К сожалению, мы и этого не знаем. Никак нельзя установить личность. Я хотел спросить, сэр, вы не проехались бы со мной? Это бы помогло…

– Да, конечно.

Они ехали к моргу в молчании, разделяющем людей не хуже любого барьера. Инспектор молчал спокойно, как человек, привыкший выполнять свою работу и выполняющий ее сейчас. Эти минуты были для него не мрачней и не торжественней других, он мог припомнить поездки и похуже. Майкл молчал совсем иначе. Он вроде начинал догадываться, откуда взялась визитная карточка. Если худшая – и, видимо, единственная – догадка оправдается, он сделал что угодно, только не исполнил свой долг. Весь путь до полицейского морга подозрение окутывало его, словно затхлый запах.

В мертвенно-бледном свете морга полицейский устремил на Майкла серьезный взгляд и точным жестом отвернул угол простыни, будто все это входило в какой-то ритуал. Ну, конечно, он делал это и прежде, подумал Майкл, – но ведь не я, упаси Господи! Инспектор все глядел на него, когда Майкл, следуя глазами за его рукой, посмотрел на мертвеца.

Он и знал, и не знал, что ему предстоит увидеть. Теперь его покинули все сомнения. Это был Льюис – сперва не очень похожий, потому что затравленные кроличьи глазки были закрыты и запали, но явно загорелый и обветренный, несмотря на тусклое освещение. Небольшое бурое отверстие в правом виске говорило о том, как именно он покончил с собой. Запачканная пилотка, водруженная кем-то под аккуратным утлом, скрывала неведомо какой ужас.

Майкл только подумал: «Бедняга! Сколько раз он спасал мою жизнь, а я не пошевелился, чтобы спасти его».

Инспектор снял простыню, и Майкл увидел, что Льюис, верный себе до конца, умер как солдат. Его худая фигурка застыла по стойке «смирно» в последнем мундире, который ему суждено было носить, – в полном обмундировании испанского ополченца. Куртка на молнии, офицерский ремень с пристегнутыми к нему флягой, жестяной кружкой и иззубренным охотничьим ножом; вельветовые бриджи, один тяжелый башмак (второй, вероятно, потерялся, когда труп везли от памятника, и худая нога жалко торчала из штанины).

Майкл понял, что в глубине души он все время этого страшился. Он припомнил блеск в глазах своего ординарца, когда тот сказал:

– На этот раз русские их остановят, вот увидите!

Для истерзанной жизни Льюиса, состоявшей, в сущности, из этой горячечной веры, пакт с Риббентропом стал смертельным ударом.

Не отрывая глаз от Майкла, инспектор сказал:

– Мы решили, что он иностранец, судя по одежде. У вас в последнее время не крали бумажника? А то как у этого парня оказалась ваша карточка?.. В отчете мы запишем его неопознанным, если…

– Нет, инспектор, – резко ответил Майкл, хотя редко использовал тон социального превосходства. – Этот человек не иностранец и не вор. Я могу его опознать. Его фамилия Льюис. Младший капрал Льюис, Рональд Артур, родом из Майл-Энда, служил в…

И Майкл сообщил название собственного полка.

– Сражался при Амьене и Аррасе, награжден за битву при Ипре. Может быть, вы могли бы внести это в свой протокол?

Инспектор пошаркал ногами по холодным каменным плитам, дожидаясь, когда вышестоящий скажет что-нибудь еще в том же вполне понятном тоне. Но губы у Майкла горестно сжались. Зачем напускаться на полицейского? Он только выполняет свой долг. Если бы и он выполнил свой!

– Наверно, он и застрелился так аккуратно, потому что служил в армии, – предположил инспектор, почтительно кивнув на темный кружок раны.

Если бы не торжественность обстановки, Майкл бы присвистнул. Вот горькая ирония! Жизнь, проведенная в боях за правое дело, подарила Льюису только одно: старый солдат знал, как аккуратно уйти из этой жизни.

Инспектор мрачно хмыкнул, прежде чем опять укрыть тело простыней. Майклу захотелось выяснить еще что-нибудь, и он спросил:

– Можно ли… Можно мне увидеть оружие?

– Что ж… – Полицейский выдерживал его взгляд, пока привой полицейской процедуры мерился силами с прочным стволом социального превосходства, – и сдался. – Что ж, вреда, по-моему, не будет. Но это «не для протокола», если вы не против, сэр.

Чуть-чуть поддел меня в ответ, решил Майкл. Ну, ничего – что для него все это?

Из запирающихся шкафчиков у другой стенки инспектор вынул картонную коробку и поставил ее на пустой стол. Коробка некогда хранила шесть дюжин консервированных сардин, но теперь прекрасно подошла для того, что осталось от жизни ординарца, – старого походного рюкзака и «гражданского костюма», аккуратно перевязанного шнурком. Майкл горестно и растроганно подумал о том, вернул ли Льюис библиотечную книгу.

Инспектор порылся в коробке, вынул пистолет и вручил его Майклу.

– Пожалуйста, сэр.

– Как же?.. – начал Майкл.

– Не беспокойтесь, сэр, – с осторожной улыбкой заверил полицейский, неправильно истолковав колебания баронета. – Он разряжен. Я не узнал марки, не был в армии, – а он оказался немецкий, еще с войны. Сейчас совершенно безопасен.

С дурацким чувством, что он видит и слышит то, что уже видел и слышал, Майкл держал маузер, заботливо почищенный последним владельцем. Он во второй раз заглянул в дуло, опробовал спусковой механизм. Пружинку ударника починили.

На несколько секунд он просто оторопел – он ведь помнил слова Льюиса:

«Никогда нет денег его починить».

Потом, с тошнотворной уверенностью, он понял, откуда Льюис взял эти деньги. Пять фунтов! Его подачка, чтоб ее черти драли!

«Я их потрачу на что-нибудь полезное, капитан Монт. Вы не сомневайтесь».

Собирался ли Льюис сделать это с самого начала, или деньги навели его на мысль? Стали ли эти деньги, его деньги, орудием самоубийства? Майкл боялся, что это так. Как легко сыграл он свою роль в этой трагедии – а он-то думал, что помогает! Господи, есть ли что хорошее в деньгах, хотя без них так трудно!

* * *

Опять оказавшись на улице, спиной к солнцу, Майкл позволил себе задрожать – физический холод морга и духовный холод многих лет сошлись вместе, пробрали до самых костей. На мгновение ему захотелось вернуться и попросить инспектора, чтобы тот держал его в курсе, – ну, хоть сообщил, если в Майл-Энде не отыщется семьи. Он подвел Льюиса при жизни, и самое меньшее, что можно сделать, – быть с ним в смерти. Даже если его нельзя похоронить в освященной земле – Майкл не думал, что это хоть сколько-то еще уязвит смятенный дух, – должно же найтись какое-нибудь последнее пристанище для старого солдата! Понадобился бы более строгий судья своим братьям, чем Майкл, чтобы постановить, что Льюис умер не в бою. Майкл решил, что он просто не вынесет еще одного визита в морг. Точно так же можно позвонить из парламента. Это напомнило ему об Уонсдоне – туда тоже надо позвонить и сказать, что он не приедет до завтра, если вообще приедет.

Сгорбив плечи и опустив голову, он направился к парламенту, словно борясь с северным ветром. Инстинктивно следуя по брусчатке и мимо фонарных столбов, словно пес, ищущий дорогу к тому последнему месту, где его не били, Майкл не замечал ничего, ибо ум его затерялся в видениях. Вместо прохожих он видел лицо умирающего Уилфрида на белой простыне военно-полевого госпиталя, где они оба лежали… потом лицо это сменилось другим, отчаянным, как с той картины Гойи, а уж его вытеснило худое, безжизненное, обветренное лицо ординарца. Белая рубашка повстанца, смертельная бледность Льюиса и белая простыня на Уилфриде вращались и вращались, сменяя друг друга, – какое-то мерзкое, позорное, неуправляемое месиво – и он был его частью. Да, конечно, Майкл не искал себе поблажек. Пятнадцать лет провел он так близко от руля государства, и для чего? Только для того, чтобы спасти свою шкуру и погубить свою совесть? Был ли почетным тот мир, который буквально – вполне буквально – не стоил бумаги, на которой его подписали?

Когда Майкл добрался до парламента, его одолело чувство, так давно ему чуждое, что он не сразу смог его назвать. Но, когда он входил в здание, он знал, что это такое. Господи, это же решимость!

Глава 6

Родной очаг

– Локоны?

– Совершенно верно. Сперва я подумал, что это мертвая белка.

– Ох, Вэл, ты смеешься!

– Честное охотничье!

Холли не знала, что и думать, – с одной стороны, она твердо верила слову своего мужа, с другой стороны – усвоила за почти сорок лет брака, какое у него чувство юмора. Она поглядела на него в зеркало туалетного столика, когда он нагнулся там, сзади, чтобы поправить галстук. Его лицо, насколько можно судить по отражению, было совершенно серьезным.

– А что сказала твоя мать?

– Ничего не сказала. Просто онемела и глядела на пол. По правде говоря, я решил, что она сейчас упадет…

– О Господи!

– Потом она стиснула руки и закричала: «Локоны тети Энн!» Я как-то не очень привык к ее чувствительности.

Холли все еще не была уверена, что поняла.

– Да что такое эти локоны?

– Вот в том-то и самое странное. Это было очень давно… ведь тетя Энн умерла в 1886 году.

– Да, я помню, отец говорил о ней, когда мы с Джолли были маленькими. Я никогда ее не видела и никого из Старых Форсайтов, кроме деда.

– Я-то видел их всех, – выразительно сказал Вэл. – Мама всегда стояла на том, что раз в неделю мы должны ходить к дяде Тимоти. Тетя Энн была самая старая. Худа, как щепка, смотрела так…

Вэл изобразил, как именно она смотрела, и Холли, следившая за его отражением, увидела на секунду, каким был он сам тогда, в детстве, когда его заставляли целовать ритуальным поцелуем щеку двоюродной бабушки.

– Знаешь, они были другой породы, – сказал он.

Холли воспроизводила выражения его лица, пока он не увидел, что она делает.

– Не совсем другой, наверное, – сказала она и, подняв руку, поднесла ее к его лицу.

Вэл застенчиво улыбнулся. Она все еще могла подловить его; ласково, но твердо правя им, она не давала ему сбиться с курса.

– Расскажи об этих локонах.

– Так вот, мы и в самом деле немножко удивились – мама ведь думала, что шкатулка пустая, понимаешь? Александр принял это очень мило, но наверняка посчитал все очень странным. В свое время такие волосы были в моде, старые дамы их носили, спереди, словно под чепчиком у них по-прежнему густо. Так, во всяком случае, говорит мама.

– Горничная сберегла эти локоны?

– Должно быть. И хранила столько лет. Чтобы никто не узнал, какой тщеславной была старушка. Можешь ты в это поверить?

Холли задумалась. Да, она могла. Небольшой и бескорыстный поступок, строго говоря – нечестный, но ведь единственная его цель – скрыть чью-то слабость.

– По-моему, довольно трогательная история. Только подумать, как тяготила ее совесть! Ведь она украла их у своей госпожи.

Холли встала из-за столика. Сочувствие исчезло с ее милого, все еще красивого лица, когда она смешливо подняла бровь.

– Мама не сказала, что она сделает с… этим даром?

– Как тут скажешь! – рассмеялся Вэл.

Он обнял за талию и привлек к себе ту, кого любил еще девочкой; ту, которая сохраняла в нем истинного Дарти, как ей ни было трудно, и ни разу не задела его чувств.

– Это уж для женских разговоров, – продолжал он. – Спроси ее сама, если тебе так хочется знать.

Он поцеловал ее в лоб, Холли ласково его оттолкнула.

– Ну, пойдем, – сказал он. – Надо задать сена рыжей кобыле и черному жеребцу.

* * *

Несколько минут Холли и Вэл полагали, что они спустились в гостиную первыми, как и хотели. Легкий ветерок из сада поигрывал занавесками в открытом до пола окне, наполняя комнату нежным благоуханием. Холли вспомнилась, как часто вспоминалась в дивные вечера зрелого лета, ферма в Южной Африке. Эта ферма была их первым домом, когда они поженились – совсем младенцами, казалось ей сейчас, – и там они провели двадцать счастливейших лет.

Холли никогда не жалела, что они вернулись в Англию. Зато она поселилась в Робин-Хилле, с любимым отцом, в тот год его жизни, который оказался последним. Мало того – встретилась наконец со своим девятнадцатилетним братом, Джоном, который оказался на удивление милым. Если б только она могла поделиться с ним своим счастьем, она бы с радостью это сделала.

Но все еще бывали времена, когда ей едва верилось, что в Уонсдоне она прожила двадцать лет с Вэлом в такой гармонии души и ума. Ее сразу околдовал вид на Меловые горы из ее окон, и в этот темный, бархатистый вечер она видела мысленным взором каждую деталь их очертаний. Здесь – ее родной очаг, и она любила его, несказанно любила. Они с Вэлом так подходили друг к другу, что каждый миг своей жизни она считала счастливым. А Джон сейчас в Америке… Найдет ли он там счастье? Холли очень этого хотелось, Джон такой милый!

Все эти мысли и воспоминания бессознательно проявились, когда она левой рукой ласково почесала правое ухо мужа, который наполнял ее рюмку старым шерри, извлеченным к случаю из доисторических запасов ее деда.

Когда Холли брала рюмку, ей показалось, что ветерок доносит до нее быстро перешептывающиеся голоса. Повернувшись к окну, она увидела, что из сада входит Флер.

Едва перехватив взгляд кузины, Флер весело улыбнулась:

– До чего же мы привыкли к нашим английским цветам! А вот Александр в полном восторге от твоих роз, Холли. Ты должна назвать ему все сорта при дневном свете.

– Я не доставлю вам таких хлопот, – спокойно сказал Александр, внезапно появляясь из тени и вслед за Флер проходя в гостиную. – Роза – это роза, как ее ни назови.

– По-моему, Шекспир тоже так считал [54] , – сказала Холли.

– А может, он хотел сказать «шерри пахнет шерри», – с улыбкой заметил Вэл, удачно переводя разговор. – Прошу вас!

* * *

Именно Флер первой спустилась вниз, быстро приняв ванну и переодевшись. Она даже не понимала, в какой спешке все время движется. Думала она об одном – вернувшись в самую сердцевину своего прошлого, она сделала страшную глупость. С тех пор как выяснилось, что вечером народу в доме будет еще меньше, чем ожидали, тяжелое чувство усиливалось с каждой минутой, пока ей не стало казаться, что она какой-то зверь на привязи. Не в силах выносить пустоту в гостиной, а может – собственное общество, она вышла в сад и стала бродить по дорожкам среди роз.

Ей хотелось воздуха и пространства, но она не находила ни того ни другого. Изгибы шпалер и решеток были сплошь увиты розами, воздух – напоен густым ароматом. Куда ни направляла она бесцельный шаг, едва взошедшая луна следила за ней сквозь листья и шипы, не давая очистить разум от драгоценных, болезненных и бесполезных воспоминаний. Здесь, в точно такой же вечер, она отдала свое сердце и получила взамен другое. Здесь, в точно таком же вечернем воздухе, переполненном запахами и надеждами, она уступила своим чувствам. В точно таком же темном и сияющем небе она нашла свою звезду, и с тех пор только за ней и следовала.