Текст книги "Форсайты"

Автор книги: Зулейка Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– И когда ж вы его видели? – спросил он, понимая, что для полноты картины нужно заполнить некоторые пробелы. Он затушил сигарету в маленькой аргиллитовой пепельнице.

– Только что.

– И вы прямо так и подошли к нему?

– Конечно, – подтвердила Сисили. – Подошли и сказали: «Добрый день».

Сентджон так бы не поступил. Он стал бы издали наблюдать, рассчитывал и выжидал и подошел бы в самый неподходящий момент, чтобы поставить человека в неловкое положение. В деле сбора сведений он обладал чутьем профессионала.

– И что же, он растерялся? – с надеждой спросил Сентджон. – Сконфузился, стал заметать следы?

– Ничего подобного! – воскликнула Селия. – Он поцеловал мне руку.

– Да… и мне тоже. Я сказала, какой изумительный жемчуг, и угадай, что он на это ответил!

Но Сентджон сегодня уже устал от загадок, он хотел, чтобы ему просто сказали. Сисили увидела, как сдвинулись его брови, и начала:

– Он сказал…

Но Селия, не обладавшая талантом подражания, ее опередила:

– Он сказал: «Да, этот жемчуг принадлежал моей матери…»

Брови Сентджона снова взлетели вверх.

– Вот как?

– Мы, конечно, ни на йоту не поверили, – продолжала Селия. – Было ясно, что он жемчуг покупает и оказался застигнут врасплох.

Сентджон в этом усомнился.

– Почему вы решили, что он покупал жемчуг? Возможно, наоборот, хотел сдать или обменять на что-то другое.

– Нет, мы точно знаем. Знаем, потому что видели, что последовало дальше.

– И что же было потом? – настаивал Сентджон.

– Потом… потом он элегантно поклонился, и мы ушли.

В ответ на очередное выразительное движение сентджоновых бровей Сисили жалобно залепетала:

– Мы не могли больше задерживаться, это было бы слишком навязчиво… но зато я слышала, что он сказал продавцу, когда решил, что мы отошли достаточно далеко.

– И что он сказал? Только не заставляйте меня отгадывать!

– Он сказал… – На сей раз Селия уступила слово своей более одаренной подруге.

– «Буду весьма признателен, если вы положите жемчуг в коробку и пришлете мне в гостиницу». Вот так-то!

И молодые дамы, переглянувшись, закатились слишком громким смехом.

Сентджона обрадовало услышанное – не хохот, а то, что ему предшествовало, – вернее даже сказать, привело в восторг. «Ай да я!» – подумал молодой человек. Вот еще один многообещающий сюжет, надо непременно разузнать, что это за история с жемчугом, хотя пока непонятно, как это сделать.

– Интересно, что скажет обо всем этом бабушка, – произнесла Селия.

– Я бы на вашем месте не стал ей ничего рассказывать, – поспешил предупредить ее Сентджон. Нельзя допустить, чтобы болтушки спугнули дичь, он первый должен ее выследить!

– Почему не стал бы? – спросила Селия.

– Почему… – Сентджон стал лихорадочно искать объяснение… – да потому что скоро день ее рождения. Кто знает, может быть, жемчуг предназначается ей?

Ничего более невероятного придумать было невозможно, и кузины Кардиган пришли в изумление от такого предположения. Сентджон решил ковать железо, пока горячо.

– Нет, ни в коем случае нельзя об этом рассказывать…

– Кому нельзя рассказывать и о чем? – раздался голос Уинифрид, которая как раз входила в гостиную, поддерживаемая под руку Миллер, а другой рукой опираясь на трость с изогнутой ручкой.

– Тетечка, милая!

Слова Уинифрид поначалу потонули в потоке расспросов о том, как ее здоровье вообще и как нога в частности. Она опустилась в свое кресло, и Сентджон подставил ей под ноги скамеечку.

– Спасибо, Сентджон. Свежего чаю, Миллер. Кажется, у нас должно быть миндальное печенье? – Миллер ушла. – Так ты говорил, что кому-то нельзя о чем-то рассказывать, – повторила Уинифрид, заподозрив, что утаить что-то интересное хотят именно от нее.

– Да, тетя, дорогая, – вам! Я просил не рассказывать, что проник в вашу тайну!

– В мою тайну? И что это за секрет?

Сентджон снова уселся на свое место.

– Что за тайна? А то, что вы встречаетесь с высоким смуглым незнакомцем.

– А, вы говорили о сеньоре Баррантесе? Как я не догадалась. Только, Сентджон, его никак нельзя назвать незнакомцем. Он приятель мамы Флер.

На это Сентджон не ответил: об этой даме он в свое время тоже кое-что слышал.

– Но он безусловно высокий и смуглый… – начала Селия.

– И такой красавец, – завершила Сисили. – Тетечка, когда ты пригласишь нас на ленч вместе с ним?

– И в самом деле, когда? Тетя, милая, вы же его просто монополизировали. Завтраки à deux [36]  и прочее. Так нельзя, скоро пойдут разговоры.

– Ох, Сентджон, язык у тебя без костей.

Это верно, язык у него был без костей, тем более что попалась такая благодатная тема для шуточек.

– Не знаю, не знаю; по-моему, вы очень рискуете! От этих иностранцев всего можно ожидать. Дорогая бабушка, будьте очень и очень осторожны!

Уинифрид с нежностью глядела на внучатого племянника. Какую чепуху несет, но очень забавный.

– Быть может, он даже намеревается украсть ваши драгоценности, так что будьте начеку.

Едва он произнес эти слова, как вспомнил строку из песенки. Песенка эта была очень популярна года два назад и как нельзя лучше соответствовала нынешней ситуации. Он повернулся к пианино, поставил ноги на педали и, подняв крышку, начал подбирать мотивчик в стиле аргентинского танго. Потом откинул назад голову и запел, аккомпанируя себе:

Будьте с ним начеку,

Ах, не верьте ему!

Он жену уведет!

Он невесту украдет!

Этот странный, непонятный

И опасный человек!

Начеку, начеку, будьте с ним начеку!

Мотив сложился, и тут же, как по волшебству, родились слова:

Белоснежные зубы, ах, как ярко сверкают,

Томно-черные очи всех вокруг покоряют!

Да, он неотразим —

Наш аргентинский красавчик!

Наш аргентинский красавчик! Вот оно, в самое яблочко! Черт возьми, наконец-то Сентджон придумал удачное mot [37] , он был в этом уверен.

Уинифрид и молодым дамам так понравилась эта неожиданная импровизация, что Сентджон запел свой куплет снова, да так громко, что Миллер пришлось чуть ли не кричать, чтобы ее услышали:

– Мистер Роджер Форсайт, мадам!

Сентджон посмотрел на дверь и умолк после слов «всех вокруг покоряют…» – на самом интересном месте, однако Роджер проговорил:

– Развлекайтесь, не хочу портить вам веселье. За такое в «Палладиуме» [38]  надо заплатить десять шиллингов и шесть пенсов!

И Сентджон продолжил свое блестящее выступление.

* * *

Когда Флер узнала о смерти Энн Форсайт, она решила держаться от Грин-стрит как можно дальше. Потом, когда все уляжется, она постарается заходить туда чаще и быть в курсе всего, что происходит в Грин-Хилле. Сколько раз ей приходилось бороться с желанием позвонить в Сассекс. Ведь, казалось бы, что может быть проще – произнести слова сочувствия, может быть, даже чуть больше, чем сочувствие, – но она знала, что делать этого ни в коем случае нельзя. И сейчас была полна решимости делать вид, что ей все это в высшей степени безразлично. Решить-то она решила, но жизнь, как всегда, повернула по-своему.

В тот день, когда Сентджон вдохновенно музицировал в гостиной Уинифрид – что так не соответствовало чопорному духу Саут-сквер, – Флер получила с вечерней почтой письмо. Она узнала почерк и сразу же поднялась с ним в свою маленькую комнату – кабинет не кабинет, в менее демократические времена ее назвали бы будуаром. Повинуясь своему безошибочному чутью, она пришла туда в поисках уединения, хотя в доме, кроме нее, никого не было. Она опустилась на кушетку и, замирая от надежды и страха, вскрыла конверт. И начала читать, летнее солнце заливало ее щедрым светом.

...

«Дорогая Флер,

Писать такие письма нелегко, видит Бог, но необходимо, и я начинаю ощущать некое подобие успокоения, делая то, что велит долг. Я хотел поблагодарить тебя – и, пожалуйста, передай мою благодарность Майклу – за цветы, которые вы прислали. Я никогда не забуду, какое участие вы ко мне проявили.

Что касается забвения, у меня это не получается. Не было в моей жизни дня, когда бы я с нежностью не думал о тебе. Вчера провел час наедине с собой, тайно слушая голоса всех людей, которые мне были дороги в жизни, и среди них, как всегда, была ты. Помнишь, ты сказала, что Майкл самый лучший мужчина из всех, кого ты знаешь, а я ответил, что Энн лучшая из женщин? Что ж, мы оба были правы. Я всем сердцем желаю, чтобы вы с Майклом были счастливы всю жизнь.

А мы, как только все устроится, сей же час уезжаем в Америку. Брат Энн, Фрэнсис, очень ждет нас, и мы тоже по нему скучаем. Если детям там понравится, возможно, мы в Америке «укоренимся», как принято говорить.

Благослови тебя Бог, Флер, и храни тебя вечно.

Джон».

Америка! Страна безграничных возможностей – для кого-то другого! Он уже ездил туда однажды, сразу после того, как в первый раз отказался от Флер. Она его поняла. Джон тоже обладал обостренным чутьем, но, в отличие от нее, обладал еще и совестью, и чутье ему подсказало, что Америка – его спасение. Когда его жена умерла, Флер подумала… Но что толку думать, что толку желать, все равно никогда ничего не исполняется. Если бы только Джон остался в Англии… кто знает, что тогда могло бы произойти?

Флер услышала вздох и поняла, что это она вздохнула. Как больно, когда у тебя есть сердце, уж она-то это хорошо знала. Письмо упало на пол с легким шелестом, как падают осенью на траву первые желтые листья. Она и не заметила, что выпустила его из рук.

Глава 17

Крикет

В «Лондонском светском календаре», которому с младых ногтей вынуждены следовать все Форсайты, вряд ли найдется событие, столь же охотно ими посещаемое, как крикетный матч между Итоном и Харроу. «Королевский Эскот» [39] , скачки на ипподроме «Гудвуд», хенлейская регата, даже теннисный чемпионат в Уимблдоне – всюду их присутствие было гарантировано в значительном числе, но с самым большим азартом они, вне всякого сомнения, стремились попасть на стадион «Лордз» [40] . И вот теперь, ясным, без единого облачка, июльским днем все они собрались здесь поглядеть друг на друга и позлословить.

В отличие от других спортивных событий сезона этот матч никогда не считался состязанием игроков самого высокого класса. К тому же он был единственным значительным светским событием, на котором почти никогда не присутствовали члены королевской фамилии. Но вообще сам крикет здесь был почти ни при чем, и это было, без сомнения, единственное собрание, важность которого в глазах Форсайтов не могла бы возрасти даже от благосклонного интереса к нему монаршей семьи.

Почему Форсайты были так привержены этой традиции? Лишь двое-трое из них учились в Итоне и в Харроу, и только некоторые отдали туда своих детей, мало кто мог сказать, что их родные – тамошние выпускники. Но освященное обычаем право посещать крикетные матчи в «Лордзе» опиралось на основания более прочные и надежные, чем старые школьные связи, на устои, имеющие значительно большую побудительную силу, чем суетное желание вращаться в обществе монарших особ. При этом было даже не обязательно знать правила игры. Нет, Форсайты съезжались на стадион потому, что здесь все отвечало их духу, и то, что происходило на поле, и то, что происходило на трибунах; и если королевская семья в этот раз отсутствовала, то толпа осторожно выразила по этому поводу скрытое удовлетворение, которое люди попроще могли истолковать как несомненное самодовольство.

Пусть развлечением королей будут скачки, Форсайты выбрали себе крикет!

– И-и-ито-он! Ха-арроу-у! Да не спи же ты на ходу! У тебя в руках бита, а не лопата! – раздается улюлюканье болельщиков из сектора «Г» в северо-восточном конце поля. Публика разряжена в пух и прах.

Эти два учебных заведения олицетворяли собой все то, на чем зиждились жизненные устои Форсайтов. Уинчестер, Стоу, Мальборо, Рагби и другие колледжи того же класса – название не имело значения, – эти закрытые школы, которые готовят мальчиков к поступлению в университет (и по странной иронии называются Public Schools [41] , хотя ничего более обособленного и представить себе невозможно), – были теплицами, в которых взращивались жизненные принципы Форсайтов во всех их цветущих и не цветущих видах и разновидностях. В них были воплощены все самые важные качества породы. Сила духа, уверенность в себе, правила приличия, нравственные критерии и нормы поведения, и самое главное – незыблемая традиционность всех этих качеств и ощущение надежности, которое они дают.

Традиции! Надежность! Это самые святые понятия в моральной системе ценностей Форсайтов – за одним-единственным исключением.

Итак, все сегодня собрались здесь. Цвет и гордость английской верхушки, светской и церковной, гражданской и военной, знать и нетитулованные политические деятели, почти все по-прежнему в цилиндрах – в серых, согласно летнему светскому этикету, – многие с женами и детьми, и все под синим, без единого облачка небом выглядят еще более оживленными, еще более холеными и элегантными, чем всегда.

И-и-и-тон!.. Харро-оо-у!!..

В ранних выпусках вечерних газет уже указали, что публики в «Лордзе» собралось около десяти тысяч – внушительное число. Возможно, присутствие завсегдатаев усиливало хорошее настроение зрителей, добавляло веселья, праздничности. Казалось, некое непостижимое чутье огромной толпы, собравшейся на стадионе в Сент-Джонс-Вуд, подсказало ей, что такого яркого праздника теперь уж долго не будет, а может быть, не будет и вовсе никогда.

Синяя тишина неба словно накрыла толпу стеклянным колпаком и заперла на стадионе, точно экспонат в лабораторной банке, который не подозревает, что его заспиртовали.

* * *

К часу дня компания Уинифрид, как и многие другие компании, покинула свои места на трибуне и двинулась к северо-восточному концу поля, гонимая атавистическим инстинктом стаи, к единственной своей нынешней цели – сесть за стол и перекусить. Конечно, жалко, что Майкл не смог вырваться, думала про себя Уинифрид, поездка за город помогла бы ему встряхнуться. Но тогда их оказалось бы нечетное число, ведь с Форсайтами поехал сеньор Баррантес, – и уж как он был на месте, как ослепителен в своей элегантной серой шляпе!

Уинифрид была членом клуба «Бедуин», она вступила в него сразу после войны, как только он образовался, потому что ее заинтриговало название. Оно не вызывало в воображении пейзажей пустыни и закатов над Нилом, как у некоторых, потому что она терпеть не могла путешествий; однако была убеждена, что у клуба с таким названием блестящее будущее, и, пока не поздно, надо в него вступить.

Шествие к клубному шатру возглавлял нетерпеливый упрямец Кит, который и злился на своего престарелого кузена, рассказывавшего все те же изрядно надоевшие байки, и в то же время горел желанием поскорее вернуться к игре: она складывалась так, что, возможно, в этом году наконец-то победит команда, за которую он болеет. Он надеялся улучить момент и после ленча ускользнуть от всех, тогда удастся побродить одному. Ему хотелось зайти в раздевалку и поговорить с двумя игроками команды, которые заканчивали его школу. Он надеялся, что в будущем году сам будет подавать мячи, так что его обязаны впустить. Проходя по газону, отделявшему их шатер от соседнего, Кит обернулся и увидел возле парусиновой стенки между двумя канатами как-то странно скорчившегося ребенка. Услышав, что кто-то приближается, ребенок поднял голову, и Кит сразу же его узнал – это был тот самый мальчик из парка, – но не потому, что в наружности было что-то запоминающееся, наоборот, он был самый обыкновенный, – а потому что приговор, который он с первого взгляда вынес его характеру, сейчас так точно подтвердился: по лицу мальчишка размазывал слезы. Что за нюня, плачет у всех на глазах! Как девчонка или сопливый младенец! Что он себе позволяет? Сам Кит уже с семи лет не плачет, ни при посторонних, ни когда остается один. При виде этих, таких настоящих, горьких слез Кит вдруг почувствовал испытал злобное торжество, и это чувство зажгло его кровь, хотя ни за что на свете он не мог бы объяснить, почему ему так приятно видеть горе именно этого мальчика.

То, что случилось дальше, не заняло и минуты. Кит услышал за спиной быстрый топот, и это опять напомнило встречу в парке. Он обернулся и увидел ту самую девочку, сестру этого мальчишки, которая кормила тогда, в парке, птиц и его собаку, но как же она изменилась! В лице не было ни кровинки, глаза погасли. Она чуть не налетела на Кита.

– Ах!

Она увидела его и остановилась в шаге. Темные глаза глядели на него, не узнавая.

– Привет, – воскликнул Кит, понимая, что его приветствие неуместно, хоть и не мог бы объяснить, почему.

Выражение лица у девочки мгновенно изменилось, мелькнуло подобие хорошо отрепетированной улыбки.

– Ах да… там, в парке…

Она не договорила, ее кто-то позвал. Стоящие полукругом Кит, девочка и мальчишка обернулись на голос.

Кит увидел высокого мужчину со светлыми волосами и таким же выражением лица, как у девочки, – видимо, это был ее отец.

– Не волнуйся, папа, – сказала она неожиданно совсем как взрослая. – Джонни здесь.

Увидев сына, мужчина подбежал к нему, даже не взглянув на Кита. Девочка за ним, и печальная троица двинулась к главному входу. Любопытство вынудило Кита поглядеть им вслед, хоть он и знал, что сегодня незнакомка не обернется и не помашет ему на прощанье.

* * *

Флер шла всего в нескольких шагах от Кита, за ней, чуть отстав, шагали Баррантес и Джек Кардиган, который рассказывал «самый забавный» крикетный анекдот – последний в нескончаемой серии баек, былей и небылиц, которыми он терроризировал аргентинца с самого начала игры. Она слышала визгливый голос Джека – какой же он невыносимый тупица и с каким достоинством аргентинец все это занудство терпит! Она глянула через плечо, и карие глаза Баррантеса в тот же миг встретили ее взгляд. Всегда готов к игре! Джек ничего не заметил, и она вскользь улыбнулась и принялась демонстративно вертеть головой, делая вид, что ищет Имоджен и Уинифрид, которые шли следом. Да, вот они, о чем-то увлеченно беседуют – возможно, обсуждают свои туалеты для летнего сезона. Потом, обнаружив, что Кит не дожидается их на углу, она зашагала быстрее, – какая невоспитанность, надо сделать ему выговор.

За поворотом дорожки показался не Кит, а человек, при виде которого сердце Флер чуть не выпрыгнуло из груди, – Джон! Они не виделись тринадцать лет, только иногда он приходил к ней во сне, но выглядел не так, как теперь, – похудевший, измученный, встревоженный. Встреча с ним в любых обстоятельствах была бы для нее потрясением, но сейчас это оказалось совсем невыносимо, ведь предполагалось, что он уже в Америке. В письме он не написал, когда уезжает, и Флер решила, что он уедет сразу же после его отправки. Ее вдруг охватила такая неукротимая тоска по нему, с такой силой нахлынуло забытое чувство, что в душе не осталось ничего, кроме желания броситься к нему, быть рядом с ним, утешить его, помочь. Вот он стоит, ее любимый Джон, ему так тяжело и так нужна она, Флер!

Оглядывая поле своими глубоко посаженными встревоженными глазами, Джон в какой-то миг посмотрел прямо на Флер, и ее пронзила нестерпимая боль, потому что она в тот же самый миг поняла, что он ее не замечает. Не ее он искал с таким волнением, с такой мукой, заботой и надеждой во взгляде! Это маленькое открытие причинило почти физическую боль, и что-то сместилось в ее сознании. Как будто и не было тех лет, когда она демонстрировала миру лишь то, что сама хотела ему показать!.. Она слышала, как он воскликнул «Энн», это было имя его жены, женщины, которая умерла, но Флер ничего не слышала. Она только видела и чувствовала – перед ней Джон, и вдруг все начала застилать страшная, мучительная темнота, которая родилась в ней самой…

* * *

Флер почувствовала, что кто-то твердо взял ее под руку и поддерживает ее. Конечно, это была рука аргентинца. Она начала терять сознание, а он не дал ей упасть и привел в чувство. Флер подняла к нему лицо – его карие глаза ждали ее взгляда, спокойные, все видящие, все вбирающие в себя. Она отвернулась и глубоко вздохнула – как ей показалось, впервые за долгое время. Потом быстро огляделась вокруг, Джона нигде не было. Мир снова опустел. Рука Баррантеса чуть разжалась, но он все еще поддерживал ее, помогая устоять на ногах. Что он видел – Джона? или только ее реакцию? Он несомненно заметил, как она выглядела в этот миг. Неужели он проник в ее тайну? Да, проник, одного его прикосновения было достаточно, чтобы это понять, – черт бы его побрал с этой его острой интуицией! Еще один беглый взгляд сказал Флер, что, кроме него, никто ничего не понял. Кит ушел вперед, Джек высматривал свою жену и тещу. Каким-то чудом никто ничего не заметил. Беспокоило только невозмутимое молчание Баррантеса, шагавшего рядом с ней. Почему он ничего не говорит? Как будто ему все известно. И все еще поддерживаемая под руку аргентинцем, который не обменялся с ней ни словом, Флер позволила ему ввести себя в шатер.

* * *

Пока дамы рассаживались за столом, Джек Кардиган – не будем забывать, он когда-то был подающим в команде Харроу – досказывал свою байку.

– Так что сами видите, у подающего не было ни малейшего шанса, потому что последний мяч оказался гугли [42] , – и Джек захохотал.

Баррантес, слушавший Джека, как тому казалось, с глубочайшим интересом, воскликнул:

– Понимаю!

И, подставив стул Уинифрид с выражением все того же глубочайшего интереса на лице, задумчиво добавил:

– А что такое, если вы позволите спросить, «гугли»?

Вопрос был так точно рассчитан и взвешен и содержал такой тонкий оттенок извинения за то, что он распространил на свою особу принадлежащее лишь родственникам право подшучивать над Джеком, что даже сам Джек вынужден был засмеяться, – хотя бы затем, чтобы продемонстрировать, что ценит чувство юмора. Флер послушно улыбнулась, чувствуя, что Баррантес ее прикрывает, дает время взять себя в руки. Ее самообладание, закаленное суровыми испытаниями, было так же безупречно, как и гардероб, и никогда ей не изменяло, но сегодня по нему был нанесен жестокий удар. Она была благодарна аргентинцу, но ее еще больше насторожила его удивительная проницательность во всем, что имело отношение к ней.

– В самом деле, Джек, – проговорила Уинифрид, когда смех утих, – что такое «гугли»? – И приготовилась внимательно слушать. – Ты мне наверняка объяснял…

– И объяснит еще раз, мама, – подхватила Имоджен, опуская свое дородное тело на стул, который от нечего делать подставил ей Кит, следуя примеру Баррантеса.

– А, гугли! – радостно закричал Джек. – Это очень просто, но потому-то и гениально. Это подача с переломом ноги!

Лаконичное, как строка из Тацита, объяснение Джека потребовало демонстрации приема, что он немедленно и проделал в замедленном темпе.

– Теперь поняли?

– Да, дорогой, – подтвердила Уинифрид, – конечно, поняли. – Она похлопала рукой по сиденью его стула. – У сеньора Баррантеса от всего этого голова пойдет кругом. – И проворчала: – Моя уже пошла.

Джек сел.

Последним сел аргентинец. Откидывая фалды сюртука, он возразил:

– Ничуть. Я благодарен за то, что мне так терпеливо объяснили правила игры. В особенности последний прием коварной подачи… – Он поднял голову и обвел очаровательно простодушным взглядом сидящих за столом, остановив глаза на Флер, которая сидела против него. – Это очень полезно знать.

Если бы судьба наградила Флер родственницами не столь доброжелательно-миролюбивыми, как Уинифрид и ее дочь, этот молчаливый, но очевидный диалог взглядов, который произошел в эту минуту между ней и аргентинцем, не остался бы незамеченным. И Флер показалось, что Баррантес потешается над их непрошибаемой тупостью и хочет, чтобы они это заметили, нарочно ведя рискованную игру, – так скучающий кот свысока глядит на резвящихся мышей. Более того, слегка изогнув бровь, он приглашает и ее присоединиться к игре. В ответ на такую дерзость Флер нахмурилась. Пусть этот господин поостережется, с ее чувствами шутить никому не позволено, он должен знать грань.

Молчаливо сидя за столом среди весело болтающих родственников, Кит перестал думать о том, почему плакал тот мальчишка и что вообще произошло, и начал гадать, что подадут на первое, которого до сих пор не принесли. Только бы не рыба!

* * *

Не будь у Майкла уважительной причины в виде кипы документов, которые следовало прочесть, он не стал бы презирать себя за беспринципность, если бы изобрел какой-нибудь другой предлог остаться дома. Он знал, что Кит очень недоволен его отказом ехать с ними, и конечно Кит прав, ведь Майкл всегда умел посмотреть на все глазами другого человека. И Флер… снова увидела пустой взгляд, Майкл понял все, что ему нужно было знать о ее чувствах. При всем своем природном дружелюбии он превыше всего на свете чтил жизненные принципы, и тратить время – даже если бы оно и было – на пустые светские развлечения в такие тревожные дни казалось ему столь же пагубным, как играть на скрипке, когда горел Рим.

Все еще слыша прощальные слова жены – заботливый, но суховатый совет пойти перекусить в кафе, потому что у слуг выходной, – Майкл поднялся в кабинет. Снял пиджак, повесил его на спинку стула, сел и открыл первый доклад.

Казалось бы, лиха беда – начало. Но он долго не мог сосредоточиться, внимание рассеивалось и улетало, он по нескольку раз перечитывал одну и ту же страницу. Поднимая голову, он встречал взгляд Белой Обезьяны, – казалось, она знает, что у него душа не лежит к работе. Но он все же заставлял себя трудиться, хоть и не слишком верил в успех, однако постепенно возвышающаяся на письменном столе гора папок и докладов частично переместилась с левой стороны на правую, так что с каждой стороны теперь образовались стопки средней высоты. Не слишком большое, но все же достижение, и Майкл решил, что пора перекусить, и спустился на кухню с надеждой соорудить себе сэндвич. Найдя в шкафу пирог с дичью и початую бутылку кларета, Майкл подумал, что стоит отказаться от завоевавшего такую популярность кулинарного изобретения своего вельможного соотечественника [43] . Поставил добычу на небольшой поднос и поднялся с ним к себе.

* * *

Сытый и разомлевший после пирога с дичью, Майкл пошел прогуляться на солнышке. Вскоре он оказался на набережной и сел на скамейку лицом к реке. Как быстро тревоги улетучиваются, когда ты плотно поел! Зажмурив глаза, он поднял лицо к небу, где так ослепительно сияло солнце. Оно обожгло кожу, так что он даже почувствовал озноб. Потом, как он почему-то и ожидал, слева к нему кто-то подошел. Майкл, как когда-то Диоген, пожелал, чтобы человек не закрывал солнце, потому что на него упала холодная тень. Он открыл глаза и содрогнулся. Это был Уилфрид! Живой, из плоти и крови – Уилфрид! Он постарел, осунулся, выглядел смертельно уставшим, жизнь, казалось, выбросила его за борт. «И ты тоже, старина?» – хотел сказать глупость Майкл, но язык не слушался, так он был изумлен. Как такое возможно? Уилфрид утонул где-то в Индии много лет назад. Майкл отчаянно пытался вспомнить, нашли ли его тело или власти просто решили, что произошел несчастный случай? Он не помнил подробностей, но ведь тогда его смерть была установлена достоверно, разве не так?

И вот сейчас Уилфрид пытался что-то сказать Майклу, и Майкл изо всех сил напрягал слух, но какой-то кретин решил именно в эту минуту проверить, как работают сирены воздушной тревоги. Он обратится с официальным протестом в палату общин! Уилфрид, дружище… не уходи!..

Майкл неожиданно проснулся, в ушах у него звенело.

Глава 18

«Шевелюра плюс характер»

Майкла вывел из забытья далекий звонок. Он звенел уже давно, а Майкл все никак не мог сообразить, что звонят у парадного и будут звонить, пока он не вспомнит, что в доме один и открыть дверь больше некому. Сначала он решил не обращать на звонок внимания. Сон оказался слишком ярок и стоял перед глазами, не таял, казалось, это было какое-то важное послание. Звонок умолк, словно посетитель понял, что его не хотят впускать, и Майкл открыл очередную папку, но сосредоточиться не мог, со страниц на него глядело призрачное лицо Уилфрида. Наконец-то Майклу удалось понять, о чем идет речь в докладе, но тут в дверь снова начали звонить. Уступив вежливой настойчивости, Майкл снял пиджак со спинки стула и пошел вниз.

Поправляя воротничок, он открыл дверь и увидел перед собой маленькую сухонькую, но с очень прямой спиной старушку. На старушке было странное старомодное летнее пальто, перед собой она держала огромный бесформенный ридикюль. Она решительно наставила на Майкла свой подбородок и отважно улыбнулась, отчего ее шляпа – такая же огромная и бесформенная, как и ридикюль, – съехала набок. Она не обратила на это ни малейшего внимания. Ее сощуренные живые глаза так и впились в Майкла.

Первой его мыслью было, что она член какой-нибудь благотворительной организации и обходит дома с целью сбора средств, и уже хотел сунуть руку в карман, но тут ancienn [44]  произнесла его имя.

– Привет, Майкл.

И чуть заметно усмехнулась, глядя, как он, озадаченный, застыл в дверях, не зная, что ответить, и ждет, когда забрезжит воспоминание.

И вдруг он вспомнил подбородок.

– Господи Боже, кузина Джун?

Поскольку Майкл все еще стоял столбом, его престарелая родственница со стороны жены была вынуждена спросить, не возражает ли он, если она войдет в дом. Майкл тупо кивнул и отступил в сторону; Джун ворвалась в холл, как неожиданный порыв ветра в душный летний вечер.

– Я не стала звонить, что приду. Я никогда не звоню.

– Это так неожиданно… – наконец произнес Майкл, надеясь, что голос звучит ровно. Неожиданное, как снег на голову, появление этого живого призрака из прошлого буквально через минуту после встречи с тем, другим призраком во сне, его просто потрясло. – Прошло столько лет…

– Да, немало. – Ее улыбка была обескураживающе-самоуверенной. – Нет, спасибо, я останусь в пальто. – Майкл сделал одно-единственное движение, которое полагалось сделать после закрытия двери. – Мне что-то в эти дни холодно.

Он отворил дверь в гостиную, и снова она пронеслась мимо него как вихрь. Ее волосы, огненно-рыжие, как помнил Майкл, чуть с проседью, сейчас стали бледно-оранжевыми. Они были кое-как сколоты в пучок под шляпой, и при каждом ее решительном шажке шляпа подпрыгивала. «Шевелюра плюс характер», – так сказал о ней однажды дедушка Флер Джеймс Форсайт, и сказал отнюдь не одобрительно. Сейчас казалось, что эти ее черты, справедливо признанные самыми яркими деталями ее личности, были единственным, что в ней сохранилось, все остальное не выдержало долгой неравной борьбы с бурями, которыми была полна ее жизнь. У Майкла, знакомого с перипетиями ее судьбы, она вызывала в воображении образ уличного керосинового фонаря, отважно горящего на ветру и отказывающегося погаснуть, пока не выгорит фитиль.