Текст книги "Форсайты"

Автор книги: Зулейка Доусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Это все, сэр?

Юстэйс обошел машину спереди, чтобы поцеловать Кэт и помочь жене, поддержав ее под другой локоть.

– Да, да, – отвечал он. Странствуем налегке, без лишнего груза.

– Если меня не считать! – сказала Динни, и Кэт совсем умилилась, что она одновременно, сразу – и веселая, и беспомощная.

* * *

– Ну, а теперь что будем делать?

Юстэйс ответил не сразу. С дотошностью человека, который, быть может, спорил на несколько фунтов об исходе игры, он примерялся к уклону лужайки, прежде чем ударить по шару. Они играли в крикет, он синим, Майкл – красным, и ему хотелось победить еще до чая. Он уже дошел до последней дужки, а теперь, прекрасно понимая, что речь идет не о крикете, он придержал шар ногой, осторожно провел его сквозь дужку и рокировал шар противника, отослав его в ближнюю клумбу.

Следующим ударом он достиг последнего столбика, даже миновал его, а потом уж сказал:

– Да ничего хорошего. Старик прав, только никто ему не верит. Министры думают, что он опять кричит: «Волки, волки!»

Майкл вздохнул. Все же легче, когда такой же, как ты, обычный член парламента скажет то, что думаешь сам, и дома, совсем не «в служебной обстановке». На неделе они слушали по радио обращение Черчилля к Соединенным Штатам.

«Леди и джентльмены, сейчас время отдыха, – начал он с той иронией, которую и не заметишь, словно уклон лужайки. – Как проводили мы его двадцать пять лет назад? В эти самые дни передовые отряды немцев ворвались в Бельгию и двинулись к Парижу, сметая бельгийцев на своем пути».

Вот старая лисица!..

В тишине, которая, по мнению Черчилля, сковала сейчас Европу, Майкл сделал последний ход – и, вздымая фонтаны пунцовых лепестков, шар его отлетел на восемь футов в сторону.

– Да, не повезло! – сказал добрый Юстэйс. – Кстати, старик, ты часом не в запасе?

* * *

Неожиданно наткнувшись на представителя «той семьи», Кэт признала поневоле, что брат ее не ошибся – лицо у мальчика было грязное, а колени… Однако такие мелочи никак не мешали ему быть принцем. Авторитетнейшие источники (скажем, «Грозовой перевал») именно это и подчеркивают: найденыши не знают, кто они, и живут у очень бедных людей.

Мальчик лежал на животе, махал ногами и глядел вниз с деревянных мостков, которые, как и речка, размерами не отличались. Какой он одинокий!

Кэт ни за что не нарушила бы материнского запрета, но постаралась выполнить его буквальней буквального. Луг огорожен, туда она не ходит, незнакомец – здесь, на мостках, значит – с ним можно говорить. Искренне веря, что ничего она не нарушает, а выполнить должна особенно важное, с младенчества вбитое правило приветливости, она спокойно подошла к незнакомцу и поздоровалась с ним.

Он вскочил, поднимая тучу желтой пыли, весь подобрался и крикнул:

– Я ничего не делал!

– Конечно, конечно, – утешила его Кэт.

– Я на колюшек смотрю.

И он сунул руки в карманы штанов, подвязанных бечевкой где-то под мышками, а снизу, у колен – закатанных. Глядел он дерзко.

Колюшку она вроде бы знала, это рыбка, ее ловит Кит – и приветливо кивнула.

– Как тебя зовут? – спросила она. – Я – Кэтрин.

– А я Питер!

«Флопси, Мопси, Хвостик и Питер, – подумала она. – Вот хорошо!» И ей захотелось узнать, как им живется в новой норке.

– Наверное, ты скучаешь по дому?

Он посмотрел на нее с недоверием, но искренность, чистая, как ее кожа, подкупила его.

– Я? Да нет. Тут просто здорово.

– А как вы обычно проводите лето?

– На хмелю.

Ей показалось, что она недослышала, но вспомнила, что не очень образованные люди путают предлоги и замечать это невежливо. Бабушка Эм, к примеру, не поправляла ее раньше, а тетя Динни сказала, что в бабушкиной школе лучше было спутать предлог, чем заметить это за другим. Словом, Кэт подумала, что он хотел сказать «во хмелю», и необычайно удивилась. Она слышала, что летом ездят в горы или к морю, гуляют, купаются, но пить!..

– Где же? – спросила она, надеясь, что это спросить можно.

– Да в Кенте.

Тут он зашмыгал носом. К счастью, платка у него в помине не было, а Кэт не могла отвести глаз от его верхней губы.

– Кое-что зашибаем! – прибавил он.

Они еще и бьют непонятно что… Как интересно проводят лето некоторые люди!

– А много там народу? – осторожно осведомилась она.

– Да мы вот с малявкой!

С маленьким? Разве ему уже можно… все это?

Нет, только подумать – пьет и что-то бьет! Однако новый знакомец укоризненно покачал головой.

– Мы его в плетушку сажаем, – пояснил он и, заметив, как она удивилась, прибавил: – Ничего, он тихо сидит.

Тихо сидит в клетушке, в клетке! Она просто слов не находила. Вот это лето так лето…

Мальчик и девочка молча смотрели на воду, вразнобой махая ногами. Им было вместе хорошо.

– Отец с нами ездил, – сказал наконец мальчик. – А теперь он в армии.

И опять шмыгнул носом. Кэт ждала, что он еще скажет, но он провел по глазам грязной рукой, а уж потом произнес:

– Может, скоро вернется…

– Непременно! – вежливо заверила Кэт, понимая, как старается он не заплакать. Потом отыскала в кармане платок, протянула ему, он высморкался и отдал платок ей – так неожиданно, так доверчиво, что при всей своей чистоплотности она приняла свой дар, повинуясь тем же чувствам, из-за которых вообще заговорила; как-никак, а другу она помогла, он просморкался.

* * *

В поместье, в саду, был уголок, который называли убежищем, потому что его надежно укрывали густые заросли тиса. Когда дул легкий ветер, там пили чай (совсем без ветра его пили на террасе, а при сильном ветре этот поистине переходящий праздник справляли в гостиной, перед камином, где лежала тигровая шкура).

Солнце пригревало, пчелы сновали и жужжали во вьющихся розах, а Флер и Динни решали вместе, какие цвета должны быть в детской. Согласившись на том, что голубое не слишком холодного оттенка успокаивает глаз, они увидели Кэт, которая прибежала к ним, чтобы не пропустить ничего из тетиных рассказов и поделиться новостями.

– Здравствуй, милая, – сказала ей Динни. – Садись сюда, ко мне. Я тебя толком и не видела.

Кэт пошла было к ней, но услышала голос матери:

– Руки! Ты руки мыла?

Ей так хотелось побыть с Динни, посидеть с ней за чаем, что она, ни мгновения не подумав, сделала невозможное – кивнула, солгала.

– Хорошо, – сказала Флер. – Тогда передай тарелку тете Динни.

Блоур внес самовар, семейное сокровище, которое неведомо как приобрел покойный предок, дослужившийся до адмирала.

Потом явились Майкл и Юстэйс, довольный своей победой. За ними шел Кит.

Майкл придвинул себе кресло и спросил:

– Где мама?

– Не знаю, – ответила Флер. – Недавно охотилась на слепней у клумбы с цинниями.

– Ее разглядеть легко, – сказала Динни. – У нее попугай на плече.

– Кит, – сказала Флер, – сходи за бабушкой.

Кит не двинулся с места, Флер услышала резкий крик и, взглянув в сторону сына, увидела свекровь. Вдова девятого баронета шествовала величаво и плавно; на плече у нее, словно бант, красовался какаду.

– Вся семья в сборе, – сказал Майкл и придвинул ей кресло.

– С этими слепнями одно мучение, – сказала она. – Плодятся и плодятся. Босуэлл никак их не урезонит. Без Джонсона ему не управиться.

– А не наоборот?

– Раньше у нас был Хогг, его ровесник, но твой отец не мог успокоиться, пока не отыскал Джонсона [48] . А теперь он совсем одряхлел, никуда не годится! Сиди тихо, Полл. Сейчас дам печенья.

– Я всегда понимала Барта, – сказала Флер. – Действительно, Хогг и Босуэлл – ну что их связывает? Нет, не годится!

– А теперь не годится Босуэлл, – сказал Майкл. – Все идет по кругу.

– А у ваших пришельцев нет кого-нибудь такого? – спросила Динни. – Они были бы рады принести хоть какую-то пользу.

– Есть один мальчик, не очень большой, как наша Кэт. Вряд ли он годится. Да и что толку? Они отгорожены. Блоур, какой это чай?

– Китайский, миледи.

– Очень неприятный привкус. Скажите Огастину, пусть заварит индийского, в фарфоровом чайничке.

Дворецкий удалился.

– И Блоур совсем старый, – сказала вдова. – Это хорошо.

– Отгорожены? – спросила Динни, возвращаясь к прерванной теме.

– Я запретила туда ходить, – объяснила Флер. – Вроде бы жестоко, но очень уж не хочется, чтобы дети подхватили заразу. Да, вывозить из Лондона, придумали хорошо, а вот каждый отдельный случай… Сиди спокойно, Кэт.

Угощая печеньем своего какаду, вдова сказала:

– Не пойму, как они держатся!

– Кто, дети?

– Правительство. Разве эти люди не голосуют?

– Еще как! – ответил ей Юстэйс. Только без пользы для себя. А потом, безопасней всего сунуть голову в песок. Правда, Майкл?

– Видимо, правда. У бедных мир делится надвое, вот «мы», а вот – «они», то есть мы с вами. Что тут поделаешь? Перси Эберкромби просто клянется, что там, у него, они зашиваются на зиму, одежду зашивают.

– Средневековье какое-то!

– Если ничего не меняется, Майкл, как же все идет по кругу?

– Молодец, Флер! Ну-ка, Майкл, ответь, вопрос трудный. А вот и Блоур, несет нам индийский чай.

Глава 3

Наследие Форсайтов

Если задать любому Форсайту пресловутый вопрос: «Сколько стоит искусство?», – он непременно и нетерпеливо ответит: «Столько, сколько дадут, о чем тут спрашивать?» Все они твердо верили, что картиной или скульптурой нельзя любоваться, а уж тем более владеть, пока не установлена ее цена. Собственно, для них вопрос был в том, сколько потянет искусство.

Думетриус в свое время использовал этот их принцип несчетное множество раз, особенно – с облюбованным представителем рода, покойным Сомсом, и часто говаривал:

– Уж он-то знал, почем картина!

Прошлой зимой он умер, предупредив напоследок, что экспрессионисты могут и не подняться в цене, чего прежде не изрекал. Теперь галереей владел Думетриус-младший, который перебрался с Суффолк-стрит на Берлингтон-Гарденз и весь этот год готовил испанский вернисаж, чтобы по всей форме открыть новое помещение. О Форсайтах он слышал буквально с колыбели, имя это произносили почтительно и тихо (несмотря на дефекты дикции), и оно стало для него семейным преданием.

Вот почему сын Думетриуса с великим почтением встретил дочь Форсайта, когда двадцать третьего августа, ранним вечером, она пришла с родными на вернисаж.

– А, леди Монт!.. – вскричал он, сверкая новым костюмом, сцепил руки в какой-то клубок пальцев и склонился над этим клубком, подходя к Флер. – Очень рад, очень рад!

С Флер пришло меньше народу, чем она хотела. Тут был муж, была и свекровь, но ими все и кончалось – Уинифрид, молодые миссис Кардиган и Сентджон Хэймен отпали по той или иной причине. Нельзя сказать, что она хоть о ком-то из них жалела, особенно о трех последних, которых позвала исключительно из вежливости; однако их отсутствие говорило о том, что не все на свете идет точно так, как ей хочется. Она была светской женщиной, существом общественным, и чувствовала, что попытки поставить жизнь «на военную ногу» мешают лично ей. Кроме того, Кэт лежала в постели, видимо – схватила грипп, и она, Флер, совсем уж разрывалась.

Словом, приветливости в ней не было, и, видя, что Думетриус подходит все ближе, она упорно держала каталог обеими руками. Хозяина галереи она презирала за вульгарность, больше ни за что – но вульгарность, фамильярность были для нее тягчайшим грехом. Однако он, далеко не такой простой (и фамильярный только тогда, когда он считал это нужным), понял на ходу, что руки она не подаст, и не расцепил клубка, хотя по-прежнему кланялся.

– Какой успех! – восклицал он. – Поверите, леди Монт, картина вашего отца – это гвоздь программы! Без нее никто бы и не заметил других картин Гойи…

Флер холодно улыбнулась, прекрасно зная, как знал и Сомс, что эта их картина – из «второстепенных» творений великого испанца.

– Не буду мешать! – сказал Думетриус. – Смотрите, смотрите. – И отошел, ничуть не огорчившись, тем более что за спиною Флер маячила другая стайка знатных гостей.

Когда он уже не мог бы услышать, Майкл заметил, подняв одну бровь:

– Ну, я вам скажу!

– До чего же навязчив! – прибавила Вдова, вынимая лорнет из ридикюля. – Фальшивый какой-то, выспренний…

Но, молча посмотрев на картины, все трое почти сразу поняли, что, при всех своих недостатках, Думетриус дело знает и галерея после вернисажа прочно войдет в моду. Интерьер был поистине изыскан: пастельные стены, матовые перегородки, разделявшие залы на десяток узких ячеек. Остальное пространство он использовал прекрасно, на удивление даровито, создавая ощущение и укромности, и простора. Не выставляя бесспорно выигрышных картин, Думетриус сумел собрать работ сорок и воспроизвести тот едва уловимый дух, который присущ именно этой стране.

Через первую залу они прошли медленно, молча – как-никак, нельзя выражать мнение сразу, тем более что здесь были алтарные картины не очень известных, а то и совсем неизвестных художников. Пять картин из восьми принадлежали кисти почти безымянного «мастера из Сигуэнцы», изображали же в разных видах Иоанна Крестителя, Саломею, Ирода и святую Екатерину. Рядом висел уж совсем безымянный «испанский художник», живописавший сцены из Нового Завета, и еще два, все похожие друг на друга.

Следующая зала, а точнее – комната футов в десять, была предоставлена Рибере. Изобразил он трех святых. Флер, не заглядывая в каталог, знала, что он подражает темной гамме Караваджо. Так она и сказала – а муж и свекровь заметили: «А!» и «Да?», после чего все трое прошли дальше.

Миновав по дороге двух-трех инфант кисти Веласкеса, двух римских пап кисти Леонардо (Джузеппе или Хосе, а не того, великого) и натюрморт толедской школы, изображавший лук, лосося и собаку, они вошли в зал, отведенный Гойе.

– Вот и она, – сказал Майкл, увидев не очень юную даму в черных кружевах, гордо глядевшую на него с ближней стены. Все трое приблизились к картине, бессознательно ограждая ее от других посетителей, которые, на свою беду, не принадлежали к Форсайтам и с ними не породнились.

Майкл прочитал вслух:

– «Донья…», Франсиско де Гойя, из собрания Форсайтов.

Первой отозвалась Вдова.

– Очень приятно, – сказала она, немного откинув голову и пристально глядя сквозь лорнет.

– Да, да, – подхватила Флер, удивляясь тому, что и ей это очень приятно. – Отец бы гордился.

– Выглядит она на два-три мужа моложе, чем было в жизни, – сказал Майкл. – Забыл, на сколько именно.

– Но не счастливей!

– Вероятно, ей не хватает нашего стола, – предположил Майкл. – Не за чем восседать.

– Наверное, – сказала Флер, – мы не оправдали ее ожиданий. Когда отец ее купил, она висела в поместье герцога NN. Тогда Гойю подзабыли, но отец верил, что после войны он опять войдет в моду.

– Прекрасно его помню, – изрекла Вдова. – Неприятный человек… несимпатичный и женился на какой-то француженке.

Подумав немного, Майкл и Флер поняли, что речь идет не о Гойе и не о Сомсе, а о герцоге.

– Мой дядя купил у него Пёрди, – прибавила она, словно эти сведения могли хотя бы немного его оправдать.

– Хорошо, что у нас копия, – сказала Флер. – Эту должны видеть все.

Майкл повернулся к другой стене – и ему явилось видение его юности.

– Флер, посмотри! – воскликнул он. – Твоя «Ven-dimia» [49] .

Флер посмотрела, и совершенно искренняя улыбка осветила ее лицо прежде, чем она спохватилась. Ей в ответ улыбалась из рамы девушка, на которую она была когда-то похожа, девушка с корзиной винограда.

Еще не успев подумать, Флер припомнила, что у нее был вот такой же маскарадный костюм, виноградно-зеленое платье с бархатными цветами. Она надела его только один раз, для Джона… Тут она вспомнила обрывок стихов:

Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском

Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд… [50]

Неосторожная улыбка сменилась вежливой и восхищенной, когда она услышала, что Майкл говорит матери:

– Мы ее видели в музее Прадо, у нас был медовый месяц.

Флер знала, что он повернется к ней. Он и повернулся.

– Знаешь, я просто все вижу! – сказал он ей. – Ты и сейчас очень похожа на нее.

Вдова девятого баронета поправила его:

– Ну, не совсем. Конечно, что-то есть… Наверное, раньше было больше.

– Да и то немного, – сказала Флер. – Теперь и совсем ушло. Как говорится, было, да ушло. Что ж, идемте.

На третьей стене висели довольно непонятные рисунки и еще одна картина. Флер старательно делала вид, что их рассматривает, чтобы увести мужа и свекровь от своей утраченной юности; но Вдова, легко сменявшая тему, в эту просто вцепилась. Решив, что невестка ее слышит, она сказала:

– Заказал копию? Майкл, а не эта картина на него упала?

Флер перешла в следующий зал, помня и веря, что Майкл прекрасно знает способности своей матери к неуместным замечаниям и удержит ее на какое-то время в зале, где висит Гойя.

Майкл принял свою роль в небольшой семейной драме как истый jeune premier [51] , которым он все больше себя ощущал. Спорить с матерью смысла не было, она своих ляпсусов не видела и никогда бы не признала. Виноват именно он – зачем он заговорил о том, втором Гойе? Видит Бог (если сам он не видит), что с этой картиной ничего хорошего не связано – от медового месяца, когда он целых две недели спал там, в Испании, на отдельной тахте, до смерти Сомса, когда Флер заперлась у себя на трое суток.

Чтобы жена отдышалась, он попытался привлечь внимание матери к рисункам. Собственно говоря, скоро пора уходить. Флер беспокоится о Кэт, та простудилась в Липпинг-холле и приехала с ними. Дня через два она поправится, но Риардон, столичный врач, все ж надежнее, чем старый Картридж из глубин Букингемшира. Да и ему самому надо зайти в клуб, узнать, как там в России, завтра это будут обсуждать в палате.

Он услышал, что мать спрашивает, как перевести подпись под рисунком, «Роr Liberal». Изображен там был человек, прикованный к стене. Майкл посмотрел в каталог и объяснил:

– За любовь к свободе. А можно – за щедрость духа.

– Это что-то церковное?

– Нет, здесь ирония.

На других рисунках были отпетые безумцы в сумасшедших домах. Да, невесело… Но просто чепуха перед последней картиной. Называлась она «Третье мая», а изобразил художник весь ужас расстрела. Жуть и жестокость царили тут на равных правах. Ночь, темные горы, темный город, кровавая земля, человек в белой рубахе стоит на коленях, вскинув руки в отчаянной мольбе, выкатив от страха глаза. Только великий живописец может изобразить самый последний миг перед расстрелом. Как ни странно, человек в белой рубахе очень похож на Льюиса, просто близнец. Вот он, ответ! Это – Испания Гойи, но ведь она – и Франко, а Льюис был там, в самой гуще, целых три года.

Майкл внезапно подумал, что же он скажет, когда узнает про Риббентропа с Молотовым?.. – и заметил, что мать взяла его под руку. Очень хорошо, пора идти!

* * *

Флер вошла одна в другой зал и увидела картину Эль Греко – «Портрет неизвестного, прижавшего руку к сердцу». Точнее сказать, она увидела верхнюю половину, нижняя была закрыта другим неизвестным, которого она, однако, узнала по костюму.

То был аргентинец. Флер стояла сзади него, немного сбоку, он ее еще не видел, и ей было приятно, что она с самого начала – в выгодном положении.

Еще две картины Эль Греко, «Воскресение» и «Увенчание Пречистой Девы», висели рядом на противоположной стене. Удлиненные фигуры тянулись к небу, к разноцветным облакам.

Майкл с матерью подошли поглядеть на них, не замечая Флер и Баррантеса.

– Какие линии! – сказала Вдова, поднося к глазам лорнет. – И ноги красивые.

– Да, тела у них небесные, – согласился Майкл. – А глаза!..

Баррантес, не видя Флер, глядевшую на него, услышал и обернулся. Флер отступила за спины пожилых американок, чтобы он ее и теперь не видел. Сперва она решила, что он подойдет к Майклу, узнает его, – но нет, он обвел взором зал. Кого же он ищет, не ее ли?

Полюбовавшись еще немного, Майкл и Вдова двинулись дальше, явно предполагая, что и она ушла вперед.

Аргентинец, не найдя ее в зале, снова обернулся к картине и увидел, что между ним и картиной стоит Флер.

Глаза его засветились веселым удивлением, и, не сверяясь с Эль Греко, он прижал ладонь к груди точно так же, как Неизвестный, признавая ее победу. Ей это очень понравилось, хотя и показалось нескромным. Почему она теперь повела себя с ним иначе? Что-то в нем – может быть, улыбка, выражение лица – стало честнее, лучше, не таким кошачьим. И появился он в хорошую минуту. Если сейчас ему вздумается ухаживать за ней – что ж, она позволит.

– Опять вы меня опередили, – улыбнулась она. – Мы должны были увидеться только к субботе.

– Это великая награда!

Секунду-другую оба молчали, снова почувствовав отчуждение. Мимо прошли величественные американки и произнесли: «Боже мой!» – в тот самый миг, когда они, не сговариваясь, повернулись к следующему залу.

– Я видел картину вашего отца, леди Монт… – начал Баррантес.

Флер в полупритворном ужасе подняла руку.

– Ой, только не про Гойю! – воскликнула она. – И без титула! При моей свекрови я чувствую, что «леди Монт» – она, а не я. Вы не могли бы называть меня по имени?

– Очень буду рад, – просто ответил он.

Незаметно, исподтишка, она взглянула на него тем самым взглядом, который два предыдущих поколения Форсайтов назвали бы старомодным. Кто его знает, чему он рад, кроме своих игр и того, как умело он в них играет?

– Александр, – спросила она первое, что пришло ей в голову, – вы мне еще не сказали, как вы познакомились с моей матерью.

– Что же… Флер, – подхватил он, – разве она вам не говорила?

Фехтовать он умел. Флер улыбнулась и напала снова.

– Нет, не говорила. Да я и не спрашивала. А теперь захотелось узнать. Она думает, что вы финансист или что-то такое, но этого просто не может быть.

– Почему? Чем я не похож на банкира?

– Не похожи, и все.

– Неужели?

– Ни малейшего сходства.

– Подумать только! Тем хуже для меня.

– Да, да. – Флер отказалась от иронии, она и так сумеет разделаться с ним. – И не надейтесь.

Баррантес словно бы обдумывал свои упущения и недостатки.

– Разве очень хитрый человек не может притвориться? – спросил он.

– Хитрый человек, – ответила Флер, – заметит, что здесь у нас хитрость ни к чему. Во всяком случае, денег ею не наживешь. Понимаете, мы любим, чтобы иностранцы не притворялись. Иначе нам не сохранить главного нашего свойства.

– А что это?

– Лицемерие, что же еще?

Он посмеялся и спросил:

– Как мне выглядеть, Флер? Как лучше всего использовать мою внешность? Скажите, я сразу исправлюсь.

Искренне наслаждаясь этой веселой перепалкой, она поняла, что сегодня почему-то аргентинец нравится ей гораздо больше. В чем тут дело? Он изменился или оба, он и она?

– Ну, хотя бы… вы кажетесь… ох, не смотрите вы так, я ничего хорошего не скажу!

Смотрел он очень спокойно, в сущности – безупречно, разве что промелькнула какая-то искорка.

– Я и не сомневался. Итак, я похож?..

– Ну, что же – на светского человека.

– Да? Значит, светский человек не может быть дельцом?

– Может, но профессиональным.

– А! – засмеялся он. – Боюсь, это у меня от отца.

– Он был финансист?

– Нет. Но, все говорят, человек светский. Деньги ему были нужны только для одного.

– Для чего же?

– Для удовольствий.

Прежде, чем она подумала, как поприличней или хотя бы поосторожней спросить, что же из этого товара он успел приобрести в Лондоне, Баррантес переменил тему.

– Посмотрите, Флер! – воскликнул он. – Вон там, перед «Магдалиной»!.. Там женщина…

Флер повернулась, но не сразу поняла, что он имеет в виду. Несколько человек, в том числе – две величественные американки, стояли между ними и картиной, на которой, по всей видимости, изображался тот миг, когда Христос сказал: «Не тронь Меня», причем Магдалина была выписана тщательно, а Христос – только намечен. Баррантес был выше, чем Флер, и разглядел лучше.

– …Правда красивая? – закончил он. – В молодости, наверное, была «Любовью небесной» Тициана. Ах ты, отвернулась!..

Флер только собралась сказать, что никого красивого не видит, как американки прошли дальше, воскликнув: «Боже мой!», и в другом конце зала она увидела спину какой-то женщины, если судить по цвету волос – немолодой. Они были серебряные – не седые, не белые, а чистого серебра, и собраны в мягкий узел чуть ниже затылка. А вот сама спина в синем платье – нет, скорее лиловом, как дельфиниум, – казалась молодой, прямой; не опираясь на бархатную спинку стула, незнакомка изящно повернулась к другой картине. Если бы это слово подходило к такому возрасту, Флер назвала бы ее гибкой. Держалась она прекрасно, впору женщине, которая наполовину моложе.

– Как странно… – сказал Баррантес. – Я ее однажды видел – в Париже, в опере. Она сидела в ложе, совершенно одна, очень красивая, очень печальная. Был я там с вашей матушкой, она ее, кажется, знала. Помню, мы ею любовались… Смотрите, Флер, она повернулась к нам!

Женщина, сидевшая вполоборота к ним, неспешно, но легко поднялась, и только тогда Флер узнала профиль, не изменившийся за все эти годы. Она повернулась еще немного, являя лицо, такое же спокойное и неотразимое, как тогда, прежде, – безмолвно спокойное в своем противлении Флер, достаточно неотразимое, чтобы отнять Джона. Да, то была его мать, Ирэн. Она постояла перед «Магдалиной» и ушла, не заметив, что за ней наблюдают, а кто-то один – и восхищается.

Не показав виду, Флер ощутила, что впервые в жизни ей захотелось, чтобы кого-то не было в живых. Эту женщину, несмотря ни на что, любил до последнего вздоха ее отец, так и не догадавшись, чем же она гасит его ненависть. Глядя на гибкий стан, удалявшийся от них, Флер думала, что сможет победить там, где отец проиграл. Время снисходительно к Ирэн. Какая горькая ирония! Сколько же растратила она, Флер, стремясь к тому, что отнимало у нее само существование этой женщины? Нет, увидеть ее здесь, среди испанских картин!.. Ирэн увезла Джона в Испанию, чтобы он забыл. И Флер ощутила горьковатый привкус победы, вспомнив, что это ей не удалось.

– Вы знаете ее, Флер? – спросил Баррантес.

Видимо, он что-то заметил, была у него такая способность.

– Да, – просто ответила она, ей хотелось найти выход своей ненависти. Он смотрел на нее, ждал более подробного ответа. Сумеет ли она?.. Как часто выбираем мы чужих для самых сокровенных признаний! В эту минуту Флер была ближе всего к разгадке запутанной истории, неразрывно связанной с ее прошлым. Надо ли ему все это знать? Может, и надо…

– Когда-то она была замужем…

Как положено в старых комедиях, в другом конце зала появился Майкл со своей матерью. Та помахала рукой.

– …за одним моим родственником.

Тайну не дали открыть более важные узы. Момент был упущен, Флер продолжала, согласно этикету:

– Вы должны познакомиться с моей свекровью! Это сеньор Баррантес, друг моей мамы. Он – из Аргентины.

– Как поживаете? – сказала Вдова. – Удивительная женщина! Никак не думала, что она там была.

С поразительной для новичка прытью Баррантес подхватил ее тон:

– Я познакомился с миссис Форсайт в Париже, леди Монт. Но сам я действительно из Аргентины, – он склонился над ее рукой.

– Вы говорите по-испански? – спросила Вдова.

Баррантес кивнул. Она глядела на него с минуту, потом как-то шлепнула по локтю своим лорнетом.

– Тогда расскажите нам об этих… существах.

После такого начала компания Флер, состоявшая сперва из троих, потом – из двоих, увеличилась до четверых.

Баррантес был человек образованный, как сказала бы Уинифрид Дарти – «истинный лондонец», легкий, занятный, красноречивый. Ни один посетитель не пожелал бы лучшего гида; и маленькое общество двинулось по оставшимся залам.

Там был один-единственный Пикассо – голубого периода, конечно, – и одинокий Миро, ничем не примечательный. Аргентинец прошел мимо них, слегка поцокав языком. Флер заглянула в каталог и в графе «владелец» увидела его имя.

Экспозицию они прошли легко, не уставая. В последнем зале висела большая, во всю стену, картина – «El Jaleo» [52]  Джона Сингера Сарджента, и остаток их внимания привлекли кружащиеся алые подолы.

– Язык парижских салонов! – одобрительно сказал Баррантес.

Флер заметила, что подхватывает его тон.

– А какое движение! Юбки просто шуршат.

– А напряжение какое! – серьезно продолжал он, словно картина и впрямь его поглотила. – Я бы сказал, это – страсть ожидания.

Флер отвела взгляд.

– Страсть ожидания, – задумчиво повторила Вдова. – Как верно!..

Глава 4

Что такое истинный Дарти

Уинифрид Дарти ничуть не хотела бы отказаться от светских выходов, хотя оставалось всего несколько недель до ее восемьдесят первого дня рождения. В сущности, ей и жизнь была бы не дорога, если бы пришлось отказаться от книжки-календаря, которая была ей путеводителем по жизни. Однако в галерею вместе с компанией Флер пойти не удалось – палец на ноге разболелся (она попыталась шугануть кошку с лестничной площадки), – и вот это она воспринимала как жестокое лишение. Такое чувство возникало не потому, что она не увидит форсайтовского Гойю, – картину своего брата она не видела с 1927 года, когда его коллекцию перевезли в Национальную галерею, и относилась к ней равнодушно; скорее ее огорчало то, что исподволь прочитывалось за этим отказом: она, всегда так крепко державшаяся за жизнь, начинает выпадать из жизни и ее событий. А большего ужаса Уинифрид и представить себе не могла.

Чувство обездоленности еще удвоилось, когда к ней пришел врач – как раз после того, как она наконец смирилась с мыслью, что не будет в галерее, побережет больной палец, а то еще не удастся поехать в Уонсдон. Доктор настойчиво рекомендовал, чтобы нога была в покое еще неделю, и когда он покинул свою пациентку, она была похожа на ребенка, потерявшего монетку и нашедшего потом фальшивую. Как только врач удалился, Уинифрид призвала Миллер. Наперекор благоразумным доводам, госпожа настояла на том, что посидит в гостиной, – и сидела там, погрузившись в мрачное раздумье, крепко сжимая ручку трости в виде лебединой головы, словно держалась по-прежнему крепкой хваткой не за слоновую кость, а за саму жизнь. В таком положении и застал ее сын, заглянувший к ней на полпути между портным и клубом.

Уинифрид подставила сыну напудренный лоб, чтобы он утешил ее поцелуем.

– Мерзкая штука старость! – пожаловалась она, глядя снизу вверх на Вэла. Облокотясь на каминную полку, тот сверил каминные часы из позолоченной бронзы со своими карманными и обнаружил, что они отстают на две минуты. Рядом с часами он заметил белую лакированную шкатулочку, которой никогда прежде не видел. – Самая мерзкая!

– Что врач сказал?

– Не очень много. – Платя ему фунта по два за слово, Уинифрид предпочла бы, чтобы он был поразговорчивей. – Ну, сказал, что такие переломы плохо заживают.

– Это и я бы сказал! Когда такое бывает с лошадью… – Вэл взглянул на мать и осекся. Она вряд ли хорошо воспримет такое сравнение, тем более что ее давно не выгуливали. – Что ж, не так уж плохо. Холли надеется увидеть тебя в субботу.