Текст книги "Опаленная юность"

Автор книги: Зоя Смирнова-Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Ну, братва, что дальше будем делать? – спросил один из новичков.

– Подождем связного, – отозвался другой. – Может, какие приказания будут...

– Подождем, – согласился Самарский, хотя не очень верил тому, что связной вернется.

Не прошло и нескольких минут, как из темноты вынырнула фигура связного.

– Легок на помине, – с облегчением сказал Самарский, но не удержался и тут же укорил: – Таких хорошо посылать за смертью...

– Капитана дожидался, – устало ответил связной и добавил: – Отходить приказывает комбат... [72]

– Как это отходить?! – приподнялся на локте Самарский.

– Очень просто, ножками... – Связной расстегнул карман гимнастерки, вытащил обернутый газетой пакет, протянул Самарскому. – На вот, читай.

– И прочитаю, – с неожиданной злостью ответил тот. – Было бы что!

Взяв пакет, пулеметчик спустился в траншею и, накрывшись плащ-палаткой, стал читать при свете спички исписанный рукой капитана листок из ученической тетради. Связной сказал верно: комбат действительно приказывал отходить.

С тяжелым сердцем вернулся Самарский к ожидавшим его товарищам.

– Нашего полку прибыло! – радостно встретила его Маша Иванова. – С нами теперь политрук Сергеев!

– Вот это здорово! – оживился Самарский. Он давно и хорошо знал политрука и сразу понял, что его появление внесет уверенность в смятенные души оставшихся в живых чапаевцев. – И надолго вы к нам, товарищ политрук?

– Навсегда, – просто ответил Сергеев. Присев на камень, он, осторожно подсвечивая себе фонариком, быстро набросал несколько слов и протянул сложенный листок Самарскому: – Доставите комбату.

– Как же вы меня отсылаете, товарищ политрук?..

– Выполняйте приказание, – твердо повторил Сергеев.

– Есть выполнять приказание!

Самарский ушел. Затихшая было автоматная трескотня на участке роты разгорелась с новой силой. Гитлеровцы опять пошли в атаку, пытаясь с ходу овладеть окопами, которые защищала горстка чапаевцев. Больше часа продолжалась кровавая стычка. Враг не выдержал, откатился. Но победа досталась чапаевцам дорогой ценой: в живых остались только тяжело раненный Сергеев и Иванова, с трудом отыскавшая политрука на дне темной траншеи. Раненная в плечо девушка, выбиваясь из сил, потащила Сергеева туда, где, по ее мнению, находились главные силы батальона.

– Брось меня, Маша, – услыхала она во время [73] одной из передышек шепот пришедшего в себя политрука. – Оставь мне гранату, а сама уходи.

Кусая губы, чтобы как-то пересилить боль в поврежденном плече, Иванова продолжала тащить раненого. Под утро, когда на небе погасли последние звезды и стала видна изрытая, вся в воронках, земля, она добралась наконец до своих. Сдав санитарам политрука и наспех перевязавшись, Маша хотела снова отправиться на передовую. В дело вмешался командир полка и приказал эвакуировать санинструктора Иванову в Инкерманские штольни, где временно размещался медсанбат.

На пути к штольням машину с ранеными обстреляли «мессершмитты». Иванову ранило в голову, а Сергеева, которого она прикрывала собой, – в живот. Шофера тоже задело, но он довел машину до соседней воинской части и там сдал раненых в эвакогоспиталь.

* * *

Я находилась в медсанбате уже третий день и считалась «старожилом». Не знаю, как перенесла бы я контузию и ранение в глаза, случись это в гражданских условиях. Но тогда, в борющемся Севастополе, едва придя в себя, я тут же поднялась на ноги. И подобное было не только со мной.

Подходила к концу короткая июньская ночь, а машина, посланная за ранеными, все еще не возвращалась с переднего края. В штольнях по этому поводу ходили самые разные толки. Одни говорили – на фронте наступило затишье и потому нет раненых. Другие считали, что полк попал в окружение, а из окружения не просто вырваться даже здоровым... Второе предположение казалось наиболее реальным большинству из нас. Но и оно требовало подтверждений. Вот я и отправилась к помощнику командира полка по тылу Сергею Ивановичу Зудину. Он так сухо встретил меня, что я сразу подумала: наши дела, кажется, действительно плохи. И все же спросила:

– Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?

– Не знаю. Ничего не знаю, – сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.

Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.

– Ну что? – вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.

Я развела руками.

– Ясно, – коротко резюмировал Заря. – Особого распоряжения ждать не будем. Машины – тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.

Бойцы одобрили решение старшего сержанта.

Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:

За нами родимое море,

И рвутся снаряды вокруг.

Дымится в развалинах город,

Смыкается вражеский круг.

Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...

Пускай мы погибнем в неравном бою,

Но братья победы добьются.

Взойдут они снова на землю свою,

С врагами сполна разочтутся...

Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.

– Баста! – сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.

* * *

До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое «та-та-та», все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:

– Слышишь? Мой «максимка»! Честное слово, мой!

– А! – с досадой отмахнулся Заря. – Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой «максим» на передовой? [75]

На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов – почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.

– Назад! – раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.

Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.

– Куда вас черти понесли?! – выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. – Прямо к фашисту в зубы!

– Нам в штаб полка надо, – объяснил пулеметчику Заря. – Мы из чапаевской, понимаешь?

– Все мы теперь чапаевские, – ответил пулеметчик. – А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.

– А вы чьи же? – спросила я.

– Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! – Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.

– Вот оно что!..

Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. «Кто это?» – спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: «Эх ты, пехтура!.. – Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: – Жидилов это, пехота!»

Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло – немцы поднимались в атаку.

– А ну, сестра, правь ленту! – крикнул моряк и, прильнув к пулемету, открыл огонь по мелькавшим среди кустов темным фигурам.

Но мне не пришлось долго править ленту. Голова моряка неожиданно беспомощно поникла, пулемет умолк.

– Володя, посмотри! – попросила я Зарю, а сама взялась за рукоятки. После ранения со мной творилось что-то неладное. В правом глазу стояла вечная ночь. [76]

А перед левым, мешая вести прицельный огонь, плыли яркие пятна.

По разноголосому реву, доносившемуся из кустарника, я догадывалась, что пули находят цель, и всем сердцем радовалась этому.

– Молодец, Зоя! – словно издалека услышала голос Зари. – Только левее бери, левее! – кричал он, правя окровавленными руками запыленную ленту. Потом хлопнул ладонью по крышке короба. – Хватит! «Полундру» вместо фрицев скосим!

И правда: слева до нас донеслось дружное «ура», замелькали фигуры в полосатых тельняшках.

– Вот ведь народ! – не то осуждающе, не то восхищенно произнес Заря. – В одних тельняшках воюют!

Атака противника захлебнулась.

Заря долго с надеждой всматривался в опаленный огнем кустарник.

– Нет... Не видно наших, – наконец сказал он.

– Раз нет, пошли обратно, – предложил незнакомый боец, поправляя на забинтованной голове смятую, перепачканную землей пилотку.

Заря сердито посмотрел на него и, ничего не ответив, отправился разыскивать брошенный где-то вещмешок.

Быстро вечерело. Все заметнее стихал огонь с обеих сторон. Вернулся Заря, потрясая своим вещмешком, пробитым осколками.

– А теперь, пулеметчик мой одноглазый, давай перекусим, – предложил он, доставая банку рыбных консервов и два твердых, как кирпич, пшеничных сухаря. – А то, чего доброго, убьют и отправимся на тот свет голодными.

– Это почему же одноглазая? – с обидой спросила я Зарю.

– Меня не проведешь, – ответил он. – По моим ведь указаниям стреляла.

От еды я отказалась. Решила разыскать хозяев пулемета.

– Зря, – отговаривал меня старший сержант. – Пулемет не иголка. Хозяева сами найдутся, если живы.

И точно. Вышло так, как говорил Заря. Едва мы разложили еду, послышался треск, из кустарника вывалился [77] незнакомый боец с патронным ящиком в руках.

– Слышь, браток, – обратился он ко мне, – тут где-то пулемет наш стоял. Не видел, случаем?

– Здесь ваш пулемет, – успокоила я.

– Господи... Извини... В темноте за мужика тебя принял... А Ваню, дружка моего, ты не видела, девушка?

– Убит твой Ваня, – тихо сказала я и встала, чтобы показать бойцу место, где лежит его мертвый друг. В ту же секунду рядом разорвалось несколько снарядов...

Очнулась я от острой боли в голове. Чьи-то руки выворачивали карманы моей гимнастерки. Поняла – забирают документы: за мертвую приняли.

Хотелось крикнуть: «Не троньте, я жива!», но только тихо застонала.

– Да она жива... – проговорил кто-то.

Меня подняли и понесли. По дороге снова потеряла сознание, а когда очнулась, услыхала шум работавших на полную мощность машин и ощутила подступавшую к горлу тошноту от качки. Поняла, что нахожусь на корабле. Потом часто били зенитки, ухали за бортом бомбы, чувствовалось – корабль виляет из стороны в сторону, уходя от прямого попадания.

Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.

– Приехали, – сказал кто-то рядом.

– Точно! – подтвердил сидевший тут же моряк. – Как говорится, в полном здравии.

Раненые заволновались:

– Эй, морячок, куда это нас?

– Сколько еще валяться здесь будем?

– Привезли вас, ребята, в Сочи, – успокоил моряк. – А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.

Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.

На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:

– Зоя! Ты жива!.. [78]

Глава третья.

Госпиталь

Я никогда не видела Сочи, хотя несколько месяцев назад уже была в этом городе, когда нас отправляли в Одессу. Не раз слышала о том, как красив Сочи. Помню, моим товарищам раненым он тоже показался прекрасным. Сама я ничего рассмотреть не могла, но из разговоров окружающих поняла, что здесь буйно и беззаботно растут деревья, что спокойно колышется у берега море, что на волнах покачиваются, как поплавки, непуганые черноклювые чайки. Хотела представить себе всю эту красоту, да так и не смогла.

На берегу нас усадили в автобусы и повезли по гладкой, обсаженной тополями дороге. Дорога часто петляла, автобус раскачивало. Каждый толчок причинял мне страдания. Я закрыла глаза, прислонилась к мягкой спинке сиденья и незаметно задремала. Когда проснулась, наш автобус стоял у красивого здания с колоннами. Кто-то из попутчиков сказал, что раньше здесь был санаторий «Воронежздрав», а теперь – военный госпиталь.

Я вышла из автобуса последней. Медсестра, встречавшая раненых, вроде бы немного растерялась, увидев перед собой женщину. Потом ласково спросила, [79] что у меня с глазом. Осторожно поддерживая, повела в палату, бережно усадила на койку:

– Теперь, можно сказать, вы дома. Вот белье, тапочки. Переодевайтесь. Кстати, как вас зовут?

– Зоя.

– Мы тезки... Ну, я побегу, нужно разместить других раненых.

Оставшись одна, я попыталась разобраться в событиях, которые произошли за последние сутки. То мне виделась простреленная голова моряка-пулеметчика, то улыбался из-под повязки неунывающий Заря, то вдруг в ушах раздавался оглушительный треск рвущихся снарядов. Но больше всего беспокоили глаза. Я боялась признаться даже себе самой, что почти ничего не вижу. В раненом глазу стояла ночь; уцелевшим я различала предметы, но они почему-то были покрыты белым налетом плесени. Мысль, что останусь инвалидом, упорно сверлила мозг. Нервы не выдержали – уткнулась лицом в подушку и заревела.

В таком состоянии и застала меня медсестра Зоя, заглянувшая под вечер в палату.

– Что с тобой? – встревоженно спросила она, не замечая, что перешла на «ты».

– Так... Пустяки. Не обращайте внимания.

– Хорошие пустяки – вся подушка мокрая от слез, – сказала Зоя, присаживаясь на койку. – Разве так можно?

Ее непосредственность тронула меня.

– Просто я дура, – призналась я и сквозь слезы улыбнулась Зое...

Моей соседкой по палате оказалась симпатичная черноволосая девушка. Познакомилась я с ней на следующее утро и с первых слов поняла, что Аня считает себя вполне здоровой и уже не первый день воюет с медицинским персоналом, добиваясь выписки из госпиталя.

Шли дни. Зрение у меня не улучшалось, но я никому не жаловалась на судьбу. Почти все время лежала, безучастно глядя в потолок, и думала, думала...

В один из вечеров в палату пришла Зоя.

– Вот ты и дождалась своего, – сказала она моей соседке, – выписывают тебя.

– Правда?! [80]

– Конечно. Надо бы тебя еще подержать, да койки требуются – новые раненые прибывают, – объяснила медсестра.

Аня запрыгала от радости и тут же принялась собирать свой нехитрый скарб.

Ночью в госпитале почти никто не спал: все ждали наступления утра и прибытия раненых – хотелось скорее узнать, как там, на фронте.

Сразу после утреннего обхода раздался легкий стук в дверь нашей палаты.

– Можно? – послышался басовитый голос.

Я не могла разглядеть лица вошедшего, но голос был мне определенно знаком.

– Кто это? – волнуясь, спросила я.

– Здравствуй, Зоя! Не узнаешь? Я это, Кожевников.

– Вася?

– Он самый!

– Ой, господи! Ну, садись, садись, рассказывай... Как дела, кого встречал из наших?

– Самусев здесь.

– Неужели?

– Контужен он. Трясется, оглох да и говорить почти не может.

– А ты?

– Я-то что! На мне как на собаке заживает. А вот с командиром не знаю, что и делать. Не ест, не пьет. Домой не пишет. Кому, говорит, я нужен, калека...

– Как он может так говорить!

– А что с ним поделаешь? – развел руками Кожевников. – Упрашивал, ругался – ничего не помогает.

– Дураки вы, мужчины, – вмешалась в разговор Аня. – Где он, этот ваш Самусев? Я сама им займусь.

– А что? Может, и верно? – оживился Кожевников. – Как думаешь, Зоя?

– Думать здесь нечего! – перебила Аня. – Действовать нужно.

Она спрыгнула с койки и, схватив Кожевникова за руку, чуть не силой потащила к двери.

Вернулась в палату торжествующая.

– Вот! – подняла она над головой аккуратно заклеенный солдатский треугольник. [81]

– Написал! – обрадовалась я.

– У меня не открутишься... Пойду отдам письмо медсестре...

В тот же день нам с Кожевниковым пришлось пережить еще одну тяжелую сцену.

С одним из автобусов привезли молоденького, с забинтованным лицом бойца. Поддерживаемый сестрой, он вышел из машины и, прислушавшись к возгласам встречающих, громко спросил:

– А из наших, из чапаевцев, есть тут кто? Сизов я. Рядовой Сизов, разведчик, – назвал себя боец.

– Коля! – в один голос крикнули мы с Кожевниковым, бросаясь к раненому.

– Коля, дружок, – бормотал Кожевников, обнимая земляка. – Вот и встретились!

– Вася, ты? – спросил боец, осторожно ощупывая дрожащими пальцами лицо, плечи и грудь Кожевникова.

– Я, я, не волнуйся.

– Покурить бы, земляк...

– Это мы мигом! – Кожевников подвел Сизова к скамейке, усадил его, а сам торопливо свернул махорочную цигарку. Прикурив, протянул ее Сизову. Николай глубоко затянулся.

Нам очень хотелось порасспросить однополчанина о положении на фронте, о друзьях-товарищах, но не решались начать разговор. Словно угадав наше желание, Сизов вытащил изо рта цигарку и сказал:

– Не сегодня-завтра падет Севастополь...

– Брось! – оборвал Кожевников. – Кто сказал?

– Все говорят, – сухо ответил Сизов, задетый за живое недоверием друга.

В те дни мы с Кожевниковым с тревогой и болью не раз говорили о судьбе Севастополя. И все же слова Сизова показались нам кощунством.

Все трое умолкли, думая об одном.

– Пойдем, – сказала я наконец, тронув Кожевникова за плечо.

Взяв Сизова под руки, мы повели его в корпус. В палате я застала плачущую Аню: не только нам стало известно о делах на фронте.

Увидев меня, Аня встала и пошла навстречу.

– Ну вот, Зойка, я и уезжаю... [82]

Только теперь, когда Аня стояла рядом, я увидела, что она уже в форме, что на груди у нее красной эмалью поблескивает орден Красной Звезды.

Я не стала ни о чем расспрашивать. Знала – врачи предоставили Ане десятидневный отпуск, но по ее виду поняла: отпуск останется неиспользованным.

Вечером, как всегда, в палату зашел Кожевников. Он был сильно взволнован.

– Что случилось?

– Понимаешь, Зоя... Есть одна новость. Да не знаю, верить ли ей. Говорят, Маша здесь, в госпитале.

– Иванова?

– Ну да! Встретил сейчас одного приятеля, тот и сказал. Будто бы в хирургическом она.

Я знала, что богатырь разведчик давно неравнодушен к моей подруге. Глядя на его здоровенные ручищи, мявшие полотенце на спинке кровати, поняла, что Кожевников пришел за помощью.

– Идем, – ни о чем не допытываясь, сказала я.

В хирургическом отделении мы долго ходили по коридорам, пока наконец нам не показали палату, в которой лежала какая-то Иванова. Побледневший, притихший, Кожевников осторожно постучал в дверь. Увидев нас с Василием, Маша попыталась подняться, но руки и ноги не слушались ее.

– Машенька! – кинулась я к ней. – Жива, родная...

– Жива, жива, – шептала Маша, пряча счастливое, вдруг ставшее мокрым лицо у меня на груди.

– Ох, уж эти мне бабы, – неестественно бодрым голосом сказал Кожевников. – Медом не корми – дай поплакать!

Я молча погрозила ему.

– Ну будет, перестань, – успокаивала я подружку.

– Милые вы мои! – сказала Маша, вдоволь наплакавшись. – Если бы вы только знали, как я вам рада! Целыми днями лежу здесь одна. Тихо, страшно. Кричать иногда хочется...

– И давно ты здесь? – спросил Кожевников.

– Дней десять уже. Только ты сядь, Вася, – попросила Иванова, – не могу смотреть, когда ты ходишь – голова кружится.

– Десять дней! А мы и не знали. Спасибо вот ему, – кивнула я на Кожевникова, – все выведал. [83]

Разговор постепенно перешел на волновавшую всех нас тему. Говорили о Севастополе, вспоминали родной полк. Вспомнили живых, помянули мертвых.

– Значит, пятеро нас теперь, – подытожил Кожевников.

– А кто здесь еще из наших? – спросила Иванова.

– Самусев и Коля Сизов.

– Как они?

– Плохо, – вздохнул Кожевников. – Николай ослеп, и Самусев, боюсь, больше не вояка. Да, – спохватился он, – чуть не забыл: письмо ему сегодня было.

– Пусть Ане спасибо скажет! Если бы не она, так бы он до сих пор и кочевряжился.

– Не говори так, Зоя, – возразил Кожевников. – Человек, можно сказать, в отчаянии был. Сейчас, конечно, ругает себя, а тогда не мог по-другому... Вот с Колькой хуже. Горюет парень шибко...

– Ой, Вася, присматривать за ним надо, – всхлипнув, сказала Маша.

– Я и то...

– И то, а сам сидишь здесь.

– Отдыхает он сейчас...

Самому Василию Кожевникову уснуть в ту ночь не пришлось. Когда, распрощавшись с нами, он вернулся в свою палату, то обнаружил, что Сизов не спит.

– Ты что, Коля? Может, надо чего?

– Вась, а Вась, – не отвечая на вопрос Кожевникова, сказал Сизов, – сядь-ка рядышком... Знаю я, ты выписываться собираешься. Так вот, как друга, прошу об одном: подожди малость. А? Может, попривыкну я за это время, что скоро не будет тебя рядом...

– Подожду, Коля. Обещаю.

Земляки так и просидели всю ночь.

* * *

После трехдневной передышки полк майора Шестопалова{4} снова вступил в бой. Еще на рассвете Шестопалов ушел на позиции, занимаемые батальоном старшего лейтенанта Рыбальченко. Здесь, по мнению майора, [84] было наиболее уязвимое место в обороне полка. Не потому, что в батальоне не хватало трети состава (в таком же положении оказались и другие подразделения). Он тревожился за Рыбальченко: слишком молод и неопытен был новый комбат{5}. Вот и направился к нему Шестопалов, чтобы в трудную минуту поддержать, ободрить молодого командира.

В штабе батальона Рыбальченко не оказалось. Шестопалов нашел его на левом фланге – в роте, против которой был направлен удар наступавшего неприятеля. С автоматом в руках комбат вместе с бойцами отбивал очередную атаку. В штабной землянке Шестопалов увидел прикрытое шинелью тело командира роты и сразу понял, почему Рыбальченко находится именно здесь. Новый комбат абсолютно правильно понимал место командира в бою.

Увидев командира полка, Рыбальченко тоже догадался, по какой причине тот пришел именно к нему. Поэтому, когда на исходе дня Шестопалов откровенно похвалил комбата, тот лишь снисходительно улыбнулся покрасневшими от усталости глазами.

На свой командный пункт Шестопалов вернулся уже в темноте. Открыв дверь землянки, он увидел при свете коптилки широкую спину сидевшего за столом Цапенко. Комиссар набивал патронами диск трофейного автомата.

– Ну как, навоевался? – дружелюбно спросил он командира полка.

– Навоевался. Во как! – проведя ребром ладони по горлу, ответил Шестопалов.

– Потери большие, – вздохнул Цапенко. – У Морозова, например, больше половины людей вышло из строя.

– Потери сейчас у всех – отозвался Шестопалов, опускаясь на топчан и думая о том, что надо бы кого-нибудь послать к Морозову взамен убитого в сегодняшнем бою политрука.

Словно отвечая на его мысли, Цапенко сказал:

– Везет старику Морозову! Сколько раз водил людей [85] в контратаки, такие потери – и хоть бы что, как заколдованный. Только послать ему больше некого. Сам пускай управляется.

– Пускай, – согласился Шестопалов.

Согнувшись чуть ли не пополам, в землянку вошел старший лейтенант Кондрат Куценко, вернувшийся из разведки.

– Разрешите доложить, товарищ майор? – приложил он руку к пилотке.

– Докладывай, начинж, – кивнул головой Шестопалов. – Садись и докладывай.

Куценко присел и кратко сообщил о результатах разведки. По его словам выходило, что на правом фланге полка контакт с соседом утерян.

– Тихо там, товарищ майор, – сказал Куценко. – Подозрительно тихо.

Шестопалов и сам уже догадывался, что на правом фланге неладно, слова начинжа только утвердили его в этом мнении.

– Ладно, – сказал он старшему лейтенанту, – иди отдыхай, а мы с комиссаром покумекаем... Ну, брат, что делать будем? – обратился он к Цапенко.

– Снарядов нет – раз, орудия разбиты – два, – начал загибать пальцы комиссар. – Надо отходить, Борис. Пока темно. Утром нас задавят.

– Задавят, – подтвердил Шестопалов и, сжав до хруста кулаки, решительно поднялся: – Идем!..

Триста человек – все, что осталось от некогда полнокровного полка, – повел ночью майор Шестопалов, оставив позади жидкий заслон из саперов во главе со старшим лейтенантом Куценко. Недолго пришлось идти чапаевцам – едва лишь голова колонны вступила в Первомайскую балку, ее встретил автоматный огонь. Тотчас застрочили автоматы слева и справа, а немного погодя и сзади – оттуда, где остался Куценко. Худшие опасения подтверждались: полк был окружен. Майор Шестопалов разделил людей на две группы, которые одновременно, но в разных местах бросились на прорыв. Больше часа гремели в темноте гранаты чапаевцев, и гитлеровцы снова не выдержали неистового натиска – разомкнули кольцо, выпустив, казалось бы, верную добычу. Одно омрачило радость бойцов: во время прорыва погиб комиссар полка Григорий Иванович [86] Цапенко. Тело убитого подобрали и принесли с собой догнавшие полк саперы старшего лейтенанта Куценко. Полк занял круговую оборону. Выставив дозорных, Шестопалов вызвал к себе Куценко.

– Есть дело, старший лейтенант, – сказал он начинжу. – Надо связаться с дивизией. Бери Самарского и попытайся пробраться. Доберешься – передай, что в полку осталась сотня штыков и нет ни одного орудия, что Знамя полка цело и невредимо, что полк по-прежнему считает себя боевой единицей... Ну иди, – ласково подтолкнул Шестопалов полюбившегося ему командира.

Посылая Куценко на опаснейшее задание, командир полка понимал, что вряд ли когда увидит смелого начинжа. Шестопалов успокаивал себя лишь тем, что еще неизвестно, кому из них первому доведется умереть той ночью...

Кондрат Куценко и Анатолий Самарский добрались к полудню до штаба дивизии. Их сразу же провели к командиру дивизии.

Выслушав старшего лейтенанта, генерал Коломиец спросил, найдут ли они обратную дорогу.

– Найдем, товарищ генерал, – бодро ответил Куценко.

– Я понимаю, вы устали, – сказал командир дивизии, – и вам необходимо отдохнуть... Но обстоятельства таковы, что нужно немедленно возвращаться в полк. Передайте Шестопалову, чтобы он отводил людей в бухту Круглая. Там его будут ждать наши корабли. Вопросы есть?

– Нет, товарищ генерал, – вытягиваясь, ответил Куценко.

– Тогда желаю успеха. И торопитесь, торопитесь... Не мог знать командир дивизии, отдавая приказание, что никогда не вернется Кондрат Куценко в полк{6}. [87]

...Госпиталь был полон запахов. Остро, сладковато пахло эфиром и хлороформом. Древесным дегтем отдавали ихтиолка и йод. Пахло «утками» и спиртом, кислой капустой и лекарствами, махоркой и вянущими на тумбочках цветами.

Госпиталь звучал. Позвякивал термометрами, похрустывал раздавливаемыми ампулами, звенел колокольчиками, когда становилось плохо тяжелораненому в дальней палате, притоптывал войлочными подошвами.

Ночью в притихшие палаты доносились запах моря и аромат роз, которые росли прямо у открытых окон.

Никогда прежде действительность не распадалась для меня на такое бессчетное количество звуков и запахов. Никогда раньше не были такими обостренными обоняние и слух. Никогда до этого лишь По одной, выхваченной из сплошной черноты примете мне не удавалось воссоздавать таких ярких, выпуклых, рельефных картин происходящего.

Это совершалось помимо моего желания.

Весь мир, пусть военной, горькой, непередаваемо трудной, но зримой жизни, был отгорожен от меня шершавой плотностью охватившей голову повязки. Именно повязки, думала я, а не почти полной слепотой моих глаз. Но когда я все-таки осознавала, что дело совсем не в повязке, что на мою долю остались лишь звуки и запахи – без света и цвета, – эта мысль становилась непереносимой.

Все, что происходило вокруг, потеряло свое значение, роль, привычный смысл. Машинально, лишь подчиняясь ласково-укоризненным настояниям палатной сестры Зои, я ела, ходила на процедуры, гуляла. Опираясь на руку не расстававшейся со мной Маши Ивановой, разговаривала, порой улыбалась. Только дважды в день, когда вокруг черных тарелок репродукторов собирался весь «Воронежздрав», я опять становилась [88] частью единого целого, солдатом, дочерью народа, на чью землю ворвалась война.

Любое горе способно притупляться от времени, самая страшная действительность может стать повседневно обыденной. Но в минуты, когда скорбный и гневный голос Москвы доносил до каждого очередную сводку, в общем несчастье растворялась своя скорбь.

И ослепла-то я в одну из таких минут – 4 июля, в день, когда закончилась героическая оборона Севастополя. Ослепла неожиданно и для самой себя, и для госпитального окулиста – немолодого грузного капитана медслужбы.

«Проникающее осколочное ранение правого глазного яблока» было достаточно серьезным, но не грозило большими осложнениями для другого глаза. Лечение шло нормально: не слишком быстро, не слишком медленно – так, как и могло оно в данном случае протекать. Если бы только повязка была снята в другой час, в другой день, может, все и обошлось бы благополучно.

Но 4 июля 1942 года я не смогла выдержать госпитальный режим, я должна была узнать правду о своем зрении и самовольно сняла повязку. После режущей вспышки яркого света и сильнейшего нервного припадка наступила слепота.

Старый капитан медслужбы знал, чем кончаются такие случаи. Правый глаз – ноль, левый – около пяти сотых. Это был самый оптимистичный прогноз, на который я могла рассчитывать. И медицина в данном случае не ошиблась. Неделя, вторая, третья... пятая... Процедуры, уколы, перевязки, вливания... В полутемном кабинете снимается наконец повязка. На пять минут. На десять. На двадцать. И вот распахивается госпитальный подъезд. Мне разрешена первая самостоятельная прогулка.

Сочи действительно оказался прекрасным. Были в нем и утопающие в зелени дворцы, и пальмы, и – главное чудо – море. Откуда-то издалека доносилось его ровное, спокойное дыхание, степенно перекликались гудки портовых буксиров, свежий, пахнущий простором ветер приятно холодил разгоряченное лицо. Пальмы с волосатыми, будто укутанными в медвежьи шкуры, стволами шеренгой выстроились вдоль асфальта до [89] самого поворота дороги. Но что это? Почему замыкающее дерево подпрыгивает, словно человек на ходу? Постой, постой! Так это же и есть человек. Он приближается... Худощавый старик в широкополой войлочной шляпе, легко опираясь на длинный крючковатый посох, прошагал мимо. Он наверняка заметил мое волнение. Но разве горец покажет другому, тем более женщине, что та ведет себя неприлично, так пристально рассматривая его! Никогда, наверное, не видела она живого чабана, вот и стоит как вкопанная, замерла, будто встретилась со злым духом...

А для меня в ту минуту добродушный абхазец и вправду был как бы вестником большого несчастья. Я, пулеметчица, без промаха накрывавшая вражеские цепи, поднимавшиеся в полукилометре, спутала человека с деревом... Значит, не случайно даль затянута для меня переливчатым перламутром, это не дымка, это страшный дефект зрения, значит, мне никогда уже не занять место в строю боевых друзей?!.

В палатах и коридорах госпиталя, в ограниченном четырьмя стенами пространстве слабость зрения не ощущалась так остро. Осторожно ступая, я двинулась вдоль тротуара, чтобы измерить расстояние между пальмами.