Текст книги "Опаленная юность"

Автор книги: Зоя Смирнова-Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

По приказу командира полка была усилена маскировка землянок, дотов, дзотов, а местами и траншей. Поверх них плотно укладывали тонкие стволы деревьев, а на этот навес прилаживали дернину. Маскировали даже тропинки-подходы, которые мог увидеть сверху фашистский наблюдатель. А в сторонке камушками выкладывали лозунги: «Смерть фашистским оккупантам!», «Умрем, но не отступим!»

Погода, хоть и баловала нас, была по-весеннему капризной. К вечеру небо нахмурилось. Сильный ветер принес грозу. На землю упали крупные теплые капли.

Морозов отдыхал в блиндаже и проснулся, видимо приняв гром за артналет. Он быстро встал, взял плащ-палатку, пошел проверять посты.

Вернулся часа через два насквозь промокший: плащ-палатку отдал часовому. По лицу младшего лейтенанта нетрудно было догадаться, что все в порядке.

Свободные от нарядов бойцы, оставшиеся в доте, не спали.

Я долго стояла у амбразуры. Порывистый ветер задувал в нее дождевую пыль. Накрыв своей шинелью пулемет, я присела невдалеке от амбразуры. Тревожно было на сердце. Словно отсветы взрывов, врывались в незакрытую дверь дота вспышки молний, а после грома [55] еще долго слышалось, как осыпались где-то за стеной струйки сухой каменистой земли.

Усевшись на землю у выхода из дота, Морозов курил самокрутку и чуть слышно мурлыкал: «Ревела буря, дождь шумел...» Ему потихоньку подтягивал Анатолий Самарский.

Часовым у дота стоял молоденький боец, подносчик патронов Курбатов. Накрывшись плащ-палаткой, он до боли в глазах всматривался в ночь, которая после каждой вспышки молнии становилась все непрогляднее. От Курбатова начинался разминированный для разведчиков узкий проход – извилистая тропка, уходившая в глубь балки.

В момент одной из вспышек Курбатов увидел поднимавшихся по тропке людей. Сначала не поверил себе. Но когда снова сверкнула молния, молодой боец убедился, что из балки приближаются люди, и обрадовался: «Ну вот и наши возвращаются...»

Курбатов плотнее закутался в плащ-палатку. Когда подходившим оставалось до него несколько шагов, спросил для порядка:

– Стой! Пропуск!

Ответа не последовало.

– Стой! – Часовой щелкнул затвором, но не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть: его оглушили.

У дота разорвались гранаты.

Младший лейтенант Морозов метнулся к амбразуре, мгновенно ощупью поставил ствол пулемета против колышка «ориентир два» и дал длинную очередь вдоль тропки. Потом другую. Прислушался, подождал немного и, держа наготове наган, двинулся к месту, где несколько минут назад находился часовой. Окликнул Курбатова. Молчание. Рядом тяжело дышали бойцы, поднятые по тревоге сержантом Зайцевым.

– Украли...

– Точно, утащили, гады...

– Жаль парня...

– Раззява!

– Своих же ждали...

Слушая реплики бойцов, Морозов молчал. Он думал о том же и, пожалуй, теми же словами. Но ЧП есть ЧП. Выставив новых часовых, младший лейтенант [56] возвратился в блиндаж, свернул новую толстую самокрутку.

Никто и не помышлял о сне. Гроза притихла. Под утро поднялся белый непроглядный туман.

Настроение у нас было препоганое.

Морозова вызвали в штаб. Пробыл там долго. Вернувшись, не прикоснулся к пище и только курил одну за другой толстенные самокрутки.

Следующая ночь была тихой. Деревья словно дремали, утомленные непогодой. После солнечного дня одуряюще пахло полынью.

Я должна была стоять часовым у разминированной тропки с десяти вечера до полуночи. Зайцев предварительно около часа инструктировал меня – и все же не выпустил одну, сам находился рядом. Впрочем, тут же был и Морозов (потом он признался, что ждал немецких разведчиков).

Близилась полночь, когда я заметила: вроде бы зашевелился «ориентир два» – куст шиповника на изгибе тропинки.

Подала знак командиру.

Все трое насторожились.

Из-за куста шиповника показались люди.

– Подними пулеметчиков! – приказал командир. – Сама оставайся в доте, у «максима».

– Я на посту, товарищ младший лейтенант...

– Выполняйте приказ!

Ночь была лунная, звездная. Через амбразуру я хорошо различала у тропы наших пулеметчиков во главе с Морозовым. Видела и людей, поднимавшихся из балки. Они уже преодолели половину подъема. У того, кто шел впереди, было словно две головы – одна, а над ней другая.

– Стой! Кто идет? – услышала я голос Морозова.

– Свои...

Прошло еще несколько томительных секунд. Я смотрела на людей, поднимавшихся по склону, сквозь прорезь прицела.

– Стой! – повторил Морозов. – Стрелять буду!

Шедший впереди ответил, тяжело дыша:

– Свои... Разведчики... Раненого несем...

– Свои, товарищ комвзвода... – слабым голосом подтвердил Курбатов. – Меня вот на себе притащили... [57]

Морозов осторожно спустился на тропинку:

– Свои... Жив! Жив, Курбатов!

– Жив...

– Я знал, что ты их, иродов, перехитришь!

На тропку спустились пулеметчики, понесли в траншею раненного в обе ноги Курбатова.

Передав раненого на попечение санинструктора, Морозов спросил у командира разведчиков:

– Чего так задержались? Ну, будет вам нагоняй!

– Да вот «родственники» квартиру поменяли. Долго пришлось искать. – Разведчик кивнул на толстого гитлеровца без головного убора, с завязанными назад руками. На радостях мы его и не заметили.

– Видать, штабист, – сказал Морозов.

– Похоже... Полковник разберется. Да и вашего бойца спасли по дороге. Тоже серьезное дело...

Курбатов очнулся, когда похитившие его фашисты спускались в балку. Руки бойца были крепко связаны, рот забит кляпом. Из нашего дота ударила пулеметная очередь. Два немца, прикрывавших отход, свалились замертво, а те, кто шли впереди, бросили «языка» и кинулись за поворот, где начиналось мертвое пространство, недосягаемое для пулемета.

Курбатов вскочил, метнулся в сторону, нечеловеческим усилием вытолкнул изо рта кляп. Но не пробежал в кустарнике и пятнадцати шагов, как попал в новую беду: разорвавшаяся неподалеку противопехотная мина ранила его в обе ноги. Боец притаился, сдерживая стоны. Немцы могли вернуться. Звать на помощь – значит привлечь к себе внимание, а Курбатов находился слишком далеко от своих.

Принялся освобождать от веревок руки. Это ему удалось. Но, чтобы ползти к своим, уже не было сил. Ослабев от потери крови, Курбатов впал в забытье.

Утром очнулся, огляделся, увидел вокруг земляные бугорки – присыпанные землей немецкие противопехотные мины. Приметил глубокую воронку от авиабомбы. Воронка до половины заполнена дождевой водой. Но делать нечего. Спустился в нее и пролежал в этой «ванне» весь день, выставив над водой только голову.

С наступлением сумерек Курбатов по заранее намеченному маршруту снова подобрался к тропке. [58]

Здесь-то и нашли его возвращавшиеся из вражеского тыла разведчики...

Случилось это перед самым Первомаем, и мы были счастливы, что в нашем пулеметном взводе все обошлось без ЧП.

На следующий день в роте состоялось предпраздничное партийное собрание, главным вопросом которого был прием новых членов в ряды Коммунистической партии. В тот день стал коммунистом и сержант Андрей Зайцев.

Тридцатого апреля сразу после раздачи праздничных подарков на нас обрушился страшенный артиллерийский налет. Несмотря на это, все бойцы и командиры на следующее утро подшили к гимнастеркам чистые подворотнички, до блеска надраили самодельным сапожным кремом сапоги и ботинки.

Даже в той трудной обстановке мы торжественно встречали свой праздник.

Самым радостным, пожалуй, был Первомай у Федора Ткаченко – политрука стрелковой роты Самусева. К политруку с Большой земли приехала жена. Оля Ткаченко рвалась на фронт с первых дней войны, но у нее был грудной ребенок. Теперь, когда сынишка немного подрос, молодая женщина оставила его с бабушкой и приехала санинструктором в осажденный Севастополь.

Сделать это было непросто. Даже командир батальона вначале весьма скептически отнесся к желанию Оли Ткаченко служить рядом с мужем:

– Есть другие роты. А иметь на передовой жен никому не положено...

– Нам бы с Федором хоть в один батальон...

– Ладно, – смилостивился комбат. – Доложу командиру полка майору Антипину{2}. Надеюсь, не откажет.

Антипин не отказал.

Так и стали служить в нашем батальоне супруги Ткаченко. [59]

...В один из дней в штаб полка приехали командир дивизии генерал-майор Трофим Калинович Коломиец и начальник штаба полковник Парфентий Григорьевич Неустроев.

Тепло поздоровавшись с Антипиным и Шестопаловым, генерал тут же стал осматривать недавно вырытую, пахнувшую свежеоструганными бревнами землянку. А майор Шестопалов начал быстро раскладывать на столе карту, где жирным красным карандашом была обведена выровненная на днях линия обороны роты лейтенанта Самусева.

– Ты не старайся с картой. Сейчас не время. В натуре все хочу посмотреть вместе с новым командиром полка, – сказал генерал и направился к выходу.

– Позвони во второй батальон, – тихо сказал Антипин Шестопалову, беря полевую сумку.

– Не буду, – так же тихо ответил Шестопалов, поглядев на неплотно прикрытую дверь. – Не любит генерал, чтобы о его приходе предупреждали заранее. Хорошо еще, что заглянул сперва к нам. А то обычно идет прямо в роты. Он прекрасно знает в натуре оборону полка. Да и не только это... Многих командиров и солдат тоже знает.

* * *

– Вот и снова мы с вами встретились, – сказал генерал, протягивая руку Морозову. – А вы все такой же – и зимой и летом с бритой головой. Седину свою стесняетесь молодым показывать, что ли? Ну а здоровье как?

– Благодарю. На здоровье пока не жалуюсь.

– А письма? Часто пишет старуха?

– Всякое бывает, товарищ генерал, – когда зачастит, а когда и подолгу отмалчивается.

– И вы здесь, товарищ Зайцев? Зачем прячетесь за спину своего командира? Воюете неплохо, а генерала боитесь?

– Да я не боюсь, – еще больше смутился Зайцев.

– Дот у вас неплохой и на новом месте, – продолжал генерал уже серьезно, – а вот подходы к нему ни к черту. Траншея местами до колен. В землю, в землю глубже забираться надо, пока не поздно. [60]

– Где же ее взять, землю-то? Кругом камень да камень.

– Вот и вгрызайтесь в него.

– Вгрызаться-то можно, – сказал Морозов, – так ведь фашист на каждый звук десяток мин кладет... Рады бы мы, со всей душой, да не можем развернуться – уж очень близко соседи проклятые.

Генерал помолчал, потом вполголоса произнес:

– Знаю, чем вы недовольны. Засиделись без дела, правда? Ну спрашивайте, не стесняйтесь.

– Отчего же стесняться, мы вас еще по одесским боям знаем, – ответил за всех Зайцев. – А вопрос будет один – скоро ли в бой?

– Всему свое время. Погуляйте немного, отдохните малость. Ждать осталось недолго. Совсем недолго, – уходя, повторил генерал.

Наш комдив не скакал, как Чапаев, на лихом коне, не носил он и красивых усов, а все же те, кто видел Чапаева, говорили, что генерал чем-то напоминает его. Была в нем большая человеческая простота и душевность, умение подойти к каждому солдату, найти сердечное слово, шутку, а если надо, то по-отцовски пожурить. Солдаты отвечали ему не только уважением, но и любовью.

Обойдя несколько землянок и дотов, командир дивизии вернулся в штаб полка.

– Вот теперь, Борис Анисимович, расстилай карту, – сказал он Шестопалову. – Посмотрим, где занимает оборону первый батальон. – Генерал склонился над картой и после паузы продолжал: – Выравнивать оборону не будем. Нужно по возможности углубить траншеи между первой и второй ротой, сделать потолще земляной вал на всех землянках и перекрытиях на траншеях. А дот, который выстроили неделю назад на стыке с третьей ротой, развалится от первой взрывной волны. Не жалеете вы пулеметчиков.

– Я уже отдал приказ, товарищ генерал, бревна заготовляются, – ответил майор Антипин.

– Да смотрите, чтобы балку хорошо пристреляли ваши минометчики! Думаю, противник будет накапливаться в ней для атаки. Ну, а коли бревна уже заготавливают, тогда у меня все. Может, ты что добавишь? – повернулся он к Неустроеву. [61]

– Только одно: хорошо бы добыть «языка», да посолидней.

...В ту же ночь три разведчика во главе со старшим сержантом Кожевниковым покинули дот и направились по узкой тропке, разминированной саперами, к переднему краю противника. Дорога была очень трудной. Прожектор, установленный гитлеровцами на высоком обрыве, каждые пять минут освещал заросшее кустарником дно балки. На смену гаснувшему лучу одна за другой взмывали в темное небо ракеты. Через каждые два-три шага приходилось камнем падать на землю. И все же ребята вплотную подобрались к позициям неприятеля.

– Товарищ майор, ваше приказание выполнено, – докладывал на рассвете Кожевников командиру полка. – «Язык», правда, не очень солидный. Так себе, ефрейтор-артиллерист... Зато мы с ребятами увидели у «соседей» кое-что интересное... – И рассказал про новые огневые точки, про свежевырытые траншеи, про гитлеровские окопы, паутиной разбросанные перед рубежами чапаевцев.

Данные разведки и показания «языка» еще раз подтвердили: противник готовится к новому штурму.

* * *

Тревожнее и тревожнее становилось с каждым днем на переднем крае.

Во второй половине мая состоялось делегатское собрание личного состава нашей дивизии и действовавших с нами прославленных моряков-артиллеристов из дивизиона майора В. А. Одынца. В президиуме рядом с боевыми командирами генерал-майором Коломийцем, полковым комиссаром Расниковым, начальником политотдела дивизии Финком сидели наши товарищи, герои переднего края.

Здесь, в небольшом прифронтовом лесочке, мы услышали, что советские войска оставили Керчь и что гитлеровцы усиленно перебрасывают к Севастополю живую силу и технику, сосредоточивая их в районе Мекензиевых гор, перед рубежами нашей, чапаевской дивизии. Заканчивая свое выступление, полковой комиссар Расников от имени Военного совета Приморской армии и командования нашей дивизии призвал бойцов [62] и командиров по-чапаевски отстаивать родной Севастополь.

Один за другим поднимались представители частей и подразделений. Они заверили командование, что будут биться насмерть, защищая подступы к Севастополю. Среди выступавших был и командир нашего пулеметного взвода Павел Морозов.

Подойдя к столу президиума, Морозов нагнулся, взял горсть земли и, показав ее собравшимся как неоценимое сокровище, сказал:

– Эту землю мы отстояли от интервентов в гражданскую войну. За эту же землю мы, старые солдаты, а с нами наши сыновья и дочери, будем драться до последней капли крови.

Выступавшие были скупы на слова, да и не требовалось в те минуты пространных речей. Каждый из нас мысленно поклялся с честью выполнить свой солдатский долг перед Родиной.

* * *

С раннего утра до наступления сумерек надоедливо висела в небе немецкая «рама». Не забывали передовую и отбомбившиеся над Севастополем фашистские бомбардировщики. Возвращаясь на базы, они на бреющем полете, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетали вдоль ходов сообщения, поливая их из пулеметов, сбрасывая листовки, которые злили нас больше, чем пули (самые заядлые курильщики брезговали употреблять эти листовки на курево).

Чаще, чем прежде, уходили в поиск полковые разведчики. По ночам то и дело завязывалась разведка боем, чтобы вызвать реакцию тщательно замаскированных огневых точек противника. Нашим ребятам удалось обнаружить и уничтожить противотанковыми гранатами несколько пулеметных гнезд врага, запрятанных в скалах и под каменными навесами и потому недоступных для артиллерии.

Тревожные вести приносили разведчики из немецкого тыла. Гитлеровцы все плотнее насыщали свою передовую артиллерией, все больше скапливалось вокруг нас танков и самоходок.

Наступало время новых жестоких боев.

На руках защитников Севастополя снова появились [63] кровавые мозоли. С великим трудом отвоевывали мы у каменистой почвы сантиметр за сантиметром, чтобы углубить траншеи. Рубили деревья и ветви, которыми маскировали землянки и доты. Выдалбливали новые запасные окопы. Стояла жара. Не хватало воды.

И вот началось.

Вскочив в дот, Морозов отдышался и, почесывая свой бритый затылок, сказал:

– Похоже, всерьез...

Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов мы не слышали. Над передовой стоял сплошной оглушительный грохот. Дот покачивало из стороны в сторону. Крупнокалиберные снаряды дважды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля бьется в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно от жары, пыли, пороховой гари.

Оглушенная, безразличная к новым, еще более сильным разрывам, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться неожиданно. Фашисты, прикрываясь своим огнем, имели возможность заранее подойти поближе к нашей обороне. Но я ничего не видела, кроме огня, черного дыма и вздыбленной земли.

– Смотрите у меня, – услышала над ухом голос Морозова, – чтоб все было в порядке! Чтоб ни одна сволочь к доту не подобралась! Я в другие расчеты наведаюсь.

Мне захотелось остановить Морозова. Но он быстро вышел.

«Действительно, – подумала я, – ведь кроме нашего дота есть еще дзоты. А там гораздо опаснее!»

Словно угадав мои мысли, крикнул Самарский:

– Не волнуйся, справимся!

Я кивнула.

Нас навестила Оля Ткаченко. Спросила, нет ли раненых.

– Все здоровы, – бодро ответил Самарский.

Не удержавшись, я поинтересовалась, много ли у нас раненых.

Оля только рукой махнула. Первый раз попала она под такой обстрел. А держалась молодцом.

В дот заглянул Федор Ткаченко. [64]

– Чего ходишь? Обещал же не рисковать! – сердито сказала Оля мужу.

– Ты тоже обещала, – добродушно отозвался политрук.

– Меня раненые ждут.

– А меня здоровые. Это поважнее!

Они улыбнулись друг другу и пошли каждый по своему делу...

Час спустя артиллерийско-минометная подготовка начала заметно стихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы просветы в общем гуле.

Наконец разорвались последние снаряды и мины.

Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и когда я попыталась подняться, шагнуть, то все вокруг поплыло и закачалось.

В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.:

Стало хорошо видно солнце.

Потом голубое небо.

Осунувшийся и потому казавшийся еще старше Морозов в который уже раз заскочил в дот. Тряхнув пустой фляжкой, он вытер пот со лба, сжал в руках автомат, высунулся на поверхность и стал оглядывать подступы к рубежу. От деревьев остались только расщепленные, обугленные пни. Трава сгорела. Еще дымились воронки. Никакой маскировки на позициях не сохранилось.

Вражеской пехоты пока не было. Землю постепенно окутывала плотная тишина. Но это продолжалось недолго.

В небе послышался далекий гул. Летели самолеты.

– Только вас, проклятых, и не хватало, – пробурчал Морозов и стал торопливо свертывать самокрутку, чтобы успеть покурить до бомбежки. Увидев вышедшего из укрытия бойца Курбатова, младший лейтенант хрипло крикнул:

– Воздух!

– Воздух! Воздух! – словно подхватили наблюдатели.

Задрав голову с зажатой в зубах самокруткой, Морозов некоторое время смотрел на стремительно приближавшиеся [65] черные точки, постепенно превращавшиеся в черточки. Потом стал вслух считать самолеты. Досчитав до шестидесяти, вынул изо рота погасшую цигарку, сплюнул:

– Не все ли равно – сколько их? Знали, что прилетят. Знали, что будем по ним стрелять и прятаться от осколков. А от прямого попадания бомбы на передовой укрытия нет. Это тоже давно известно.

Открыли огонь чудом уцелевшие зенитки.

Но «юнкерсы» пролетели высоко.

– Ну вот, пронесло... – облегченно вздохнул Курбатов, обернувшись к стоявшей рядом Оле Ткаченко.

– Ты обрадовался? – Оля со злостью посмотрела в глаза Курбатову и, кивнув в сторону города, спросила: – А там что будет?

Курбатов не ответил.

– Воздух! Воздух! – снова закричали наблюдатели.

Самолеты приближались со стороны солнца, и их трудно было увидеть или сосчитать.

Около полусотни «юнкерсов» закрутили в вышине «чертово колесо», чтобы не мешать друг другу при бомбометании. Потом один за другим стали входить в пике.

Мне показалось, что от бомбовых ударов взвыла в страхе сама земля. Нервно мигая, закрывались глаза, съеживалось, непроизвольно прижимаясь к камням, дрожащее тело.

С неба рушилась на землю грохочущая смерть.

В этом аду надо было найти в себе силы, чтобы выйти в открытый окоп и стрелять по врагу.

И люди вышли.

– Два самолета! – закричал Курбатов, хватая за плечи Морозова. – Прямо на нас! Два самолета!

Младший лейтенант склонился над противотанковым ружьем, готовя его к бою.

– Чего кричишь? – невозмутимо ответил он. – Думаешь, ничего не вижу? Становись-ка лучше, сынок, за пулемет. Опережение на три – три с половиной корпуса.

Бомбы долбанули землю рядом с траншеей.

Отложив в сторону набитые патронами магазины трофейного пулемета, Курбатов заставил себя встать. Подошел к нише, вытащил оттуда полузасыпанный пулемет, [66] продул ствол, обтер его чистой тряпицей и изготовился к стрельбе, поставив «ручник» прямо на бруствер. Укрыться было негде. Фашистские летчики отлично просматривали наш передний край. Первая, отбомбившаяся волна «юнкерсов» поливала траншеи из пулеметов. Мы отвечали с земли ружейно-автоматным огнем.

Когда один самолет выходил из пике, Морозову удалось всадить бронебойную пулю прямо в брюхо бомбардировщику. «Юнкерс» закачался, как подстреленная птица, попытался, видимо, набрать высоту – и рухнул за своими траншеями.

Мы кричали и смеялись от радости. Но новый налет заставил всех заняться делом. Морозов снова прицелился. Однако стрелять ему не пришлось. Второй самолет со свастикой, уже объятый пламенем, камнем падал к земле.

Третий «юнкерс», подбитый ребятами из нашего взвода, после падения благополучно взорвался на собственных бомбах.

Как ни жесток был налет, но кончился и он. Мы готовились встретить гитлеровскую пехоту.

– Ну, рассказывайте, кто сбил самолет? – спросил политрук Федор Ткаченко, остановившись возле пожилого бойца, который медленно сворачивал тоненькую самокрутку.

– А как это узнаешь, товарищ политрук? Может, я сбил, а может, он, – кивнул боец на Курбатова. – Пулю-то свою, когда выстрелишь, в небе не видишь. Куда она попала – в белый свет как в копеечку али в самолет? Мы все до единого стреляли. Одного сбил младший лейтенант Морозов. Это точно. А насчет других... Нет, не знаю.

– Значит, и к награде представлять некого?

– Это почему же? – боец удивленно поглядел на политрука. – Как некого? А полковника Николая Васильевича Захарова, который недавно нами командовал? Он нас такими сделал. Ему и честь!

– Идут!..

– Пошли!

Я приникла к амбразуре.

Гитлеровцы двинулись в атаку. [67]

Сначала они приближались короткими перебежками.

Мы молчали.

Фашисты осмелели.

Я смотрела на изуродованный воронками клочок земли перед дотом. Смотрела – и не узнавала его, и не могла отыскать глазами ни единого чуть приметного бугорка земли, ни одной мины, на которые мы тоже немного надеялись. Тогда я поняла, почему вместе с разрывом вражеского снаряда часто слышался как бы второй взрыв: мины срабатывали от детонации. Все пространство перед нашим рубежом оказалось разминированным.

Всматриваясь в прорезь прицела, я видела поспешно поднимавшиеся по склону цепи солдат в серо-зеленых мундирах. И в каждом фашисте чудился мне убийца Нины Ониловой.

Не слыша с нашей стороны ни единого выстрела, не потеряв до половины пути ни одного солдата, гитлеровцы осмелели, двинулись на рубеж во весь рост.

Ладони у меня стали мокрыми от волнения.

– Ну... Чего медлишь? – зашептал мой второй номер, Самарский.

– Подождем... Минутку...

– Хватит и полминутки!

– Хватит...

– Гранатами забросают! – забеспокоился Самарский. – Смотри, как бы не было поздно!

С левого фланга открыли ружейно-автоматный огонь. Немцы откатились вправо, ближе к нашему доту, пошли кучнее. И тогда я подняла предохранитель и нажала на спусковой рычаг. «Максим» выпустил длиннющую очередь. Потом я стала стрелять короткими очередями. Видела, что не мажу, что пули находят цель.

Поредевшая цепь отхлынула.

За ней пошла вторая. Однако мы вынудили отойти и ее.

И вдруг совсем рядом, в мертвом пространстве, я увидела двух гитлеровцев с гранатами – они подползали к доту.

– Толя! – успела крикнуть Самарскому. Но он и сам уже заметил грозившую нам смертельную опасность. [68] Кинулся к запасной амбразуре, успел метнуть гранату. Осторожно выглянув в амбразуру, я увидела, что гитлеровцы, подбиравшиеся к доту, мертвы.

Началась новая атака. В ружейно-автоматной пальбе не звучал упругий голос соседнего «максима». Я вслушалась внимательно. Второй пулемет, установленный на левом фланге, молчал. Тогда мне было неизвестно, что немцы уничтожили дзот, а случайно оставшийся в живых Морозов, взяв автомат, залег в цепи. Я твердо знала другое: с левого фланга не видно, что немцы поднимаются по склону балки все ближе к нашему укрытию.

Теперь, когда наше положение оказалось особенно трудным, Самарский перестал нервничать. Он спокойно, не спеша обтер пыль, покрывшую крышку короба, поправил ленту, посмотрел на меня, будто спрашивая: «Опять ждешь?»

Я кивнула и тут же открыла огонь.

Вражескую цепь словно скосило. Вторая, двигавшаяся за ней, прижалась к земле, стала отстреливаться из автоматов. По колпаку дота часто застучали пули.

Я перестала отвечать.

За второй цепью гитлеровцев появилась третья, четвертая.

Высокий немецкий офицер поднялся, обернулся к солдатам, прокричал слова команды, размахивая парабеллумом. Но тут меткая пуля, посланная кем-то из наших, свалила его. Пошатнувшись, офицер разрядил парабеллум по своим же солдатам, упал ничком и покатился по склону в балку. Солдаты, будто увлекаемые офицером, тоже бросились вниз.

Бой не продолжался и часа. Немцы, наверное, очень рассчитывали на результаты своей артподготовки. Но так ничего и не добившись, на время затаились.

Усталость заставила меня сесть.

– Что же случилось на левом фланге? – спросил Самарский.

– Ладно, пойду посмотрю. – Мне стоило огромных усилий заставить себя подняться. Рассовала по карманам бинты, вышла.

Дзот на левом фланге был разрушен. Но оттуда доносился тихий голос – кто-то разговаривал сам с собой. [69] Я с трудом разрыла проход, протиснулась внутрь. Там бредил раненный в обе ноги боец. Осмотрев повязки, на которых уже проступила кровь, я поудобней уложила раненого, сунула ему под голову свернутую плащ-палатку и заторопилась к себе: начался новый артналет – под прикрытием своего огня враг мог подобраться совсем близко к нашему доту.

Вскоре к нам заглянула Оля Ткаченко, пожаловалась, что нет воды для раненых. Мы с Самарским отдали свои полупустые фляжки. В это время вошел Павел Андреевич Морозов с перевязанной головой.

– Не за водичкой ли пожаловала? – строго спросил он санинструктора.

– За водичкой... Только норму «максима» я не трогала. Пулеметчики свои фляги отдали, – сказала, уходя, Ткаченко.

– Ну как вы тут, дети мои, живы? – Морозов подошел к пулемету, быстро оглядел его, потом посмотрел на меня, на Самарского. – Слава богу, что живы. – Младший лейтенант вытер пот с лица: в доте было очень душно. – Во время боя никак не мог вас проведать, – продолжал он. – У других совсем плохо было.

– Знаю.

– Сбегала уже? Успела!

– Думала помочь...

– Ишь какая шустрая... – Морозов невесело улыбнулся. – Помочь теперь трудно. Левый фланг гол. А вас я все время слышал. Был спокоен. Много патронов истратила?

– Две ленты – пятьсот штук.

– С ума сошла девка! Ну-ка, ну-ка! – Морозов заглянул в амбразуру. Оглядел склон, где валялись трупы фашистских солдат. Остался чем-то недоволен. – На первый раз прощаю. А потом берегись, товарищ младший сержант, шкуру спущу. Ну ладно. В случае чего – я в расчете старшего сержанта Зайцева буду. Там пулеметчик тяжело ранен.

Началась новая атака гитлеровцев. Мы отбили ее. Потом опять повторился артналет. В те минуты и были убиты политрук нашей роты Федор Ткаченко и его жена санинструктор Оля Ткаченко.

Я не верю в предчувствия. Но когда во время минутной [70] передышки Самарский вдруг спросил, напишу ли я ему письмецо, коли что случится, я всерьез на него разозлилась.

В тот же миг прямо у пулемета взвился желтый огненный столб.

Все для меня потонуло в странном звонком тумане{3}.

После артналета на рубеж чапаевцев пошли немецкие танки. Перед ними выросла стена заградительного огня. Но машины упрямо лезли сквозь огонь. Несколько танков проскочило к нашим траншеям. За танками двигались пьяные пехотинцы.

Оставшиеся в живых чапаевцы готовились встретить врага.

Время от времени немцы возобновляли обстрел. Сильно контузило командира роты Самусева. Он передал командование Зайцеву.

Все ближе подходили танки, все отчетливее видели чапаевцы башни, пулеметы, черные кресты с белой каемкой. Решили подпустить их на расстояние броска гранаты – так будет вернее. Легко сказать – решили подпустить танки...

В поединок с десятью стальными махинами вступила маленькая противотанковая пушчонка. Артиллеристы, с которыми находился и командир батареи старший лейтенант Фокин, били прямой наводкой.

Дуэль длилась несколько минут. Три танка, окутавшись чадным пламенем, горели у самой траншеи. Из-за этой дымовой завесы вывернулся четвертый, приостановился, выстрелил. Пушку отбросило в сторону. Никого из артиллеристов не осталось в живых.

Тогда на бруствер выскочил Андрей Зайцев и метнул гранату под днище танка. Столб черно-красного пламени вырвался из сорванного люка. Старший сержант постоял, посмотрел на танк, словно желая убедиться, что тот не может двинуться с места. Устало вытер пот.

Остальные машины повернули обратно. Чтобы не попасть под свои танки, пехота немцев подалась вправо. [71] Тут уж отвел душу Анатолий Самарский. Амбразура ограничивала сектор обстрела. С кем-то из товарищей он быстро вытащил пулемет из дота и как следует расплатился с гитлеровцами за гибель боевых друзей...

* * *

– А Зоя-то наша уже в медсанбате... Не повезло бедняге, – сказала Иванова, присаживаясь возле Самарского. – Так, говоришь, написать обещала? Раз обещала, значит, напишет. Слово у нее крепкое.

Лицо Самарского мрачнело с каждой минутой. Чтобы переменить разговор, Маша спросила Анатолия, почему он считает, что их осталось здесь только двое.

– Семь человек нас... Я точно знаю, – упрямо сказала она.

– Так пятеро – новенькие, – махнул рукой Самарский. – Необстрелянные...

Санинструктор и пулеметчик замолчали. Вскоре к ним подошли три бойца, сменившиеся с поста. Сняв с груди автоматы, все трое, не говоря ни слова, улеглись на землю рядом с Самарским и Ивановой.

Плотно накрыла траншеи душная южная ночь. Казалось, на весь мир наброшен огромный рогожный мешок, сквозь редкую ткань которого изредка можно увидеть только дрожащие низкие звезды да яркие полосы от трассирующих пуль. Время от времени звонкую тишину прорезала сухая строчка пулемета, и тогда долго металось по балке испуганное эхо.