Текст книги "Опаленная юность"

Автор книги: Зоя Смирнова-Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Иди в траншею, – сказал Мирошниченко, – может, там помощь кому нужна.

Я вышла и сразу наткнулась на Нестерова. Он сполз на дно окопа и лежал в забытьи. Ничего толком не разглядев, я схватила старшего сержанта под мышки и втащила в дзот. Затем вышла опять. Извилистая траншея во многих местах оказалась полузасыпанной, а оборонявшие ее бойцы были мертвы. Пройдя до второго поворота, я увидела бойца, который лежал грудью на бруствере. Из ног его, свисавших над окопом, сочилась [20] кровь. Я опустила солдата в траншею, перевязала. Судя по месту, где он находился, именно он отразил гранатами первую попытку фашистов захватить и уничтожить наш дзот, а уж Нестеров заставил их отказаться от второй попытки. Пока я перевязывала раненого, он пришел в себя, попытался улыбнуться и сказал с сильным грузинским акцентом:

– А... А все-таки ты и сестричка. Не только пулеметчица...

Истратив на улыбку и несколько произнесенных слов оставшиеся силы, боец снова потерял сознание, и я оттащила его ближе к дзоту, чтобы присматривать за ним.

Потом отправилась по траншее дальше, старательно переступая через трупы. Иногда встречала знакомые лица, а несколько человек, лежавших в неестественных позах, повернула так, чтобы им было поудобнее лежать...

За четвертым изгибом наткнулась на Усова. Он сидел на дне траншеи и набивал патронами диск ручного пулемета. Невдалеке увидела еще один пулемет и противотанковое ружье, а у ног бойца лежал автомат.

– Пришла... – проговорил Усов. – Я знал, что придешь проведать. Как можно не придти? Мало ли что со мной могло случиться... Только вот ничего не случилось! Пули меня даже не оцарапали.

Сначала я не могла понять, почему это Усов был так уверен, что я приду. Потом вспомнила, как он часто плакал перед отправкой на фронт, не стесняясь приговаривал, что его обязательно убьют в первом бою. Однако настал первый жестокий бой – и страхи Усова как рукой сняло. В этот тяжелый момент он выглядел будто веселее обычного.

– Как же ты справляешься с двумя пулеметами, противотанковым ружьем и автоматом?

– Долго ты не шла, – продолжал Усов. – Я уж подумал, не стряслось ли что с тобой. А вот и пришла. Справляюсь-то как? Из одного постреляю, потом из другого, из автомата, потом из третьего.

– Из третьего?

– А вон и третий, – Усов кивнул на пулемет, прикрытый шинелью, пробитой осколками. – Вот так – бегаю и стреляю. [21]

Над нашими позициями появились немецкие бомбардировщики. Они стали пристраиваться друг другу в хвост, образуя кольцо.

– Надо думать, нас колошматить собираются, – строго сказал Усов. – Топай-ка ты к себе. В нише мы вдвоем не поместимся.

Он забрался в нишу, давая понять, что разговаривать нам больше не о чем.

Едва я добежала до дзота, вернее, до ниши около него, как завыл, обрушиваясь на наши позиции, первый «юнкерс». Я еще успела глянуть вверх, хотя лучше было этого не делать. Когда летит вражеский снаряд или воет мина, все кажется, что упадут они где-то рядом, потому что не видишь их, а только слышишь. А когда пикирует самолет, то думается – вот как раз на тебя. Не скоро привыкаешь к тому, что если видишь пикирующий на тебя бомбардировщик, то бомба упадет где-то в стороне.

Взрывы вздымали землю с такой силой, что известняк, в котором были вырыты наши окопы, трескался и крошился, выпуская клубы пыли. Дышать стало трудно. Стараясь сберечь глаза, я свернулась в нише калачиком, уткнувшись лицом в колени.

Не знаю, час или несколько минут тряслась, скрежетала, билась мелкой живой дрожью наша земля под фашистскими бомбами.

Вдруг услышала глухие голоса.

– Тут где-то...

– Точно – вот здесь!

Открыла глаза – темно. Не сразу сообразила: меня засыпало. Дернулась, крикнула:

– Тут! Тут я! – Что было силы двинула локтем по осыпи, на миг увидела пятнышко света, и меня засыпало опять. Вытащили меня из ниши, подхватив под локти, Мирошниченко и Самусев.

– Живая, здоровая! – улыбнулся Самусев. Он был, как всегда, подтянут и бодр. Мне даже показалось, что и известковой пыли на нем вроде меньше, чем на других. – Ну глядите, пулеметчики, в оба. Я – на правый фланг.

– Товарищ лейтенант, я была перед бомбежкой у Усова. Он молодец! [22]

– Спасибо, товарищ Медведева, за сведения. Но мне самому надо на все поглядеть.

* * *

На правом фланге нашей роты случилось вот что.

Как ни старались мы прошлой ночью тихо подойти к передовой, немцы, видимо, заметили все-таки оживление в наших траншеях и не оставили без внимания это обстоятельство. Кроме того, в следующий – тихий – день они внимательно наблюдали за нашими позициями.

Теперь-то, задним числом, я могу сказать, что для опытного командира и даже солдата не составляет труда только на основании наблюдений решить, прибыло ли к противнику пополнение. Можно догадаться и о том, каково это пополнение: опытные, обстрелянные солдаты или только что обученная молодежь, попавшая на передовую, что называется, с учебного плаца. Опытные солдаты готовятся к предстоящему бою осторожно, сдержанны в разговорах, не шастают по траншеям.

Собственно, и наши бывалые солдаты правильно расценили тогда поведение противника в ночь перед боем. Но фашисты вели себя просто нагло, хотя, видимо, и не являлись новичками в военном деле.

Так или иначе, но немецкий офицер сделал, наверное, правильный вывод: пришло пополнение, по всей вероятности, необстрелянное, а значит, вряд ли стойкое. Теперь, опять-таки задним числом, я могу сказать, что шумели мы в прошлую ночь непозволительно много. Вероятно, догадались немцы и о том, где находится стык между нашей и соседней ротой. Может, именно на этих данных и было построено наступление.

Участок, который защищала наша рота, ближе всего подходил к шоссе и к селу. Туда-то и стремились фашисты всеми силами. А стык между ротами – наш правый фланг – оказался на направлении главного удара.

После артиллерийской подготовки и минометного обстрела гитлеровцы ринулись в атаку и ближе всего подошли к нашим позициям на правом фланге. Потом, во время бомбежки, они опять усиленно обрабатывали стык между ротами. Командир правофлангового взвода [23] был контужен. При последующем минометном обстреле вышел из строя пулемет вместе с расчетом.

Из взвода в живых осталось тринадцать солдат. Причем четверо были легко ранены. Началась новая атака. Беда заключалась в том, что не нашлось среди этих тринадцати человека, который взял бы на себя командование и стал руководить боем. Младший политрук, которого Самусев послал на правый фланг еще в начале боя, лежал, тяжело раненный, в землянке, там же находился и контуженый командир взвода. С ними была санинструктор Маша Иванова.

Когда немцы приблизились вплотную и в дело пошли гранаты, все тринадцать бойцов начали отходить, забыв в горячке об Ивановой и тяжелораненых командирах.

Фашисты захватили траншеи.

Они попытались прорваться по ходу сообщения дальше в тыл. Но тут их встретила гранатами Иванова. За изгибами хода сообщения не было видно, что отражает натиск только девушка-санинструктор, которая к тому же тащит двух тяжелораненых.

В этот момент и подоспел лейтенант Самусев.

– Стой! – крикнул он отходившим бойцам. – Так чапаевцы не воюют!

Бойцы остановились и с недоумением посмотрели друг на друга. Они, наверное, и сами искренне удивились тому, что произошло. Может, каждому казалось, что только он один сплоховал на несколько мгновений, и, может, надо-то ему было чуточку глотнуть свежего, не прокопченного гарью воздуха, опомниться от раздирающего грохота взрывов... И если бы среди них нашелся человек, который крикнул: «Стой! Назад! Выбить фашистов из траншей!» – они пошли бы за ним, как готовы были немедленно идти за Самусевым.

– Кого вы там оставили?

И снова переглянулись бойцы. Им и в голову не пришло, что Иванова все еще находится в землянке, ухаживая за ранеными. Они считали, что санинструктор давно оттащила младшего политрука и командира взвода в безопасное место.

– А ну, за мной! – коротко взмахнув пистолетом, приказал Самусев. – Гранаты – к бою! [24]

И горстка бойцов ринулась по ходу сообщения в траншеи, захваченные немцами. Осознав свою вину, бойцы дрались отчаянно. Схватка была беспощадной. Лишь нескольким гитлеровцам удалось перемахнуть через бруствер.

– Держитесь! – сказал после схватки Самусев. – Помощи пока не обещаю – надо держаться.

Потом лейтенант назначил старшего и вернулся к нам в дзот.

И как раз вовремя.

* * *

Я прикрывала плащ-палаткой короб пулемета, чтоб не запылился и не отказал в бою пулемет, когда мина шлепнулась около разъехавшейся кровли и что-то горячее обрызгало лицо. Сначала я зажмурилась, потом протерла глаза и увидела, что руки в крови и грязи. Глянула на Мирошниченко – а у него вся голова в крови.

– Бинты давай! – заорал Нестеров.

Посмотрела на него сквозь слезы – а он и сам весь обрызган кровью Мирошниченко. Махнул Нестеров рукой и отвернулся, вытер рукавом здоровой руки лицо, – может, стер кровь, может, размазал слезы... Два месяца плечом к плечу воевал он с пулеметчиком Владимиром Мирошниченко, человеком, которому шага не хватило до осуществления своей мечты – стать геологом и «находить еще никем не найденное»...

Сидела я растерянно на полу дзота и все никак не могла решить: снять плащ-палатку с пулемета и прикрыть ею тело Мирошниченко или подождать, когда кончится обстрел, и только тогда сделать это.

– Зоя! – тронул меня за плечо Нестеров. Видимо, он обращался ко мне и раньше, но я не слышала. – Зоя! Давай пулемет на место!

Мы вдвоем – Нестеров мог действовать только одной рукой – приподняли «максим». В дзот вбежал запыхавшийся Самусев и помог нам.

– Идут! – крикнул лейтенант. – Близко!

Голос командира роты прозвучал очень громко: минометный обстрел оборвался и стало так тихо, что мы услышали, как орут фашисты. Я снова заняла место второго номера, а Самусев – первого. [25]

– Надо еще подождать, – приговаривал он, прилаживая пальцы на спусковом рычаге. – Надо подождать... Надо подождать...

И мы ждали.

Уже можно было различить лица врагов, но Самусев ждал. Я поняла, почему он сам стал первым номером: учил меня выдержке. Поняла я и то, что это последняя атака. Солнце уже опустилось и светило нам в глаза. Тени идущих на нас гитлеровцев протянулись на полполя и доставали почти до дзота.

– Надо подождать...

Это Самусев произнес совсем тихо – для себя, наверное.

Я смотрела из-за его плеча. Когда тени наплыли на дзот, я увидела огромные, чуть не в пол-лица, жуткие от смертельного страха глаза фашистов, идущих на наш молчавший пулемет.

И пулемет заработал.

Самусев дал длиннющую, чуть не в пол-ленты, очередь. Он был отличный стрелок. Оставшиеся в живых немцы залегли и стали отползать, а Самусев продолжал поливать их короткими очередями.

– Это вам за Володю, за Мирошниченко! – приговаривал Нестеров.

Потом на поле боя наступила тишина.

– Все... – устало сказал Самусев и по-мальчишечьи провел под носом тыльной стороной ладони. – Здесь они, пожалуй, сегодня не полезут. А вот на правом фланге...

Я не уверена, что он разговаривал с кем-либо из нас. Он размышлял вслух. И только теперь я заметила, что Нестеров странно потряхивает головой. Его, наверное, контузило при минометном обстреле.

– Перебирайтесь туда, – закончил Самусев.

– К-куда, товарищ лейтенант? – переспросил Нестеров. Он тоже считал, что лейтенант размышляет вслух, и не прислушивался к словам.

– На правый фланг. Ты, Нестеров, отправляйся пока один, а в помощь Медведевой я кого-нибудь пришлю.

Собрав в две коробки оставшиеся патроны, Нестеров прихватил их с собой и ушел. В дзот спустился Самарский. Он был ранен в руку и сильно побледнел [26] от потери крови. Но все же он помогал. Без него мне бы просто не справиться с пулеметом, который пришлось сначала тащить по узкой и извилистой траншее. «Максим» не пролезал. Я отделила тело от станка. Но и так нести было очень нелегко. Пришлось выбраться на поверхность и быстрым броском преодолеть метров пятьдесят. Нас спасло то, что фашисты не ожидали такого нахальства. Их выстрелы ударили с запозданием. И все же пуля успела царапнуть Самарского.

Немцы, однако, начали атаку не на правом фланге, как полагал Самусев, а на левом. Мы еще не установили пулемет, как получили приказ: Нестерову отправиться на левый фланг. Это произошло так быстро, что я не успела спросить, куда он поставил коробки с пулеметными лентами.

Перевязав Самарского, я решила, что нужно обязательно добраться до Нестерова и спросить про коробки с патронами.

– Правильно, – согласился Самарский. – Дольше проищем, да и где искать?

Я оставила Самарского с поваром Максимычем, вооружившимся автоматом.

Больше на правом фланге никого из бойцов не было.

– За «максимку» не беспокойся – не обижу своего тезку, – крикнул мне вслед наш кашевар.

До левого фланга я не добежала. Неподалеку от нашего дзота увидела Нестерова и еще несколько раненых бойцов. Они били из автоматов и винтовок во фланг наступающей немецкой пехоте. Потом вместе с остатками первого взвода бросились в контратаку. Нестеров был ранен в обе ноги, но и в полузабытьи продолжал ползти вперед, туда, где несколько минут назад находился враг. Трижды раненный, старший сержант, опираясь на локоть и оставляя на пыльной земле и сухих листьях следы крови, все-таки полз.

Когда я подобралась к нему, он уже потерял сознание. Я наложила жгут на обе ноги, перевязала раны и оттащила Нестерова в траншею. Здесь он очнулся, дико огляделся, словно соображая, где находится, и прошептал:

– Чапаевцы! За мной! Быстрее! Быстрее!

Я хотела успокоить раненого, наклонилась к нему, но, увидев мой силуэт, он поднял пистолет и выстрелил. [27] Пуля ударила в каску, сбила ее с моей головы.

Ошарашенная, дрожащая, я стояла около Нестерова, вновь потерявшего сознание, до тех пор, пока не подбежала Маша Иванова:

– Что случилось? Кто стрелял?

Осмотрев раненого, Иванова поднялась и стала меня ругать:

– Вот недотепа! Кто же раненому оружие оставляет! Очнулся он, а ему мерещится, что все еще идет на врага. И тебя за немца принял.

Продолжая дрожать, я ответила:

– Не заметила в спешке. Да и откуда мне знать?

– Огорчаться не надо, – ласково сказала Иванова. – И на парня не сердись. В забытьи он.

– Я не сержусь. Только страшно стало.

Иванова похлопала меня по плечу:

– Вот платочек. Вытри глазищи-то. Да пойдем к раненым.

– Мне – к пулемету...

– Раненых много. Я договорилась уже с лейтенантом. К пулемету пошел Зайцев.

Вытерев клочком бинта проступившие слезы, я отправилась в землянку, где находились раненые.

* * *

Под покровом темноты раненые ушли в медсанбат. Потом мы хоронили убитых. Осторожно, словно они могли чувствовать боль, подносили их к неглубокой братской могиле. Неглубокой потому, что мало нас осталось в живых, а долбить камень было очень трудно.

Среди убитых увидела я Ваню Нефедова и вспомнила почему-то: он будет похоронен около высокой старой акации, которую называл своим наблюдательным пунктом. С этой акации, говорил он, видна его хата...

Когда все собрались, вперед вышел Самусев.

– Все вы дрались и умерли как герои... Сегодня мы на нашем участке задержали врага, ни на шаг не подпустили его к красавице Одессе. Поклянемся, товарищи, что не забудем имен павших друзей, будем сражаться так же, как они!

– Клянемся! – эхом откликнулись бойцы. [28]

Не успела вернуться в землянку к раненым – за мной пришел Зайцев. Самусев передал приказ, чтобы я шла вместе с ним и Зайцевым. Они должны были проверить посты. Мне предстояло посмотреть, не остались ли где во взводах раненые, и оказать им помощь.

Смеркалось. Обычно с наступлением темноты враг утихал. Но в ту ночь фашисты вели себя неспокойно. То и дело на нашем переднем крае рвались снаряды. Из немецких траншей доносился громкий говор. Шедший впереди Самусев периодически останавливался и подолгу прислушивался к тревожным ночным звукам.

Мы пробирались по редкой, выкорчеванной снарядами и бомбами лесной полосе, когда неподалеку раздался окрик:

– Стой! Кто идет?

– Свои, – ответил Самусев.

– Стой, стрелять буду! Пропуск?

Лейтенант отозвался, хотя никто из нас не видел часового. Сделали еще несколько шагов. Зайцев едва не споткнулся о солдата, сидевшего у комля дерева.

– Вы ранены? – спросил лейтенант.

– Так точно. В руку и ногу. Потому и сижу.

Боец откинул плащ-палатку. В темноте был отчетливо виден бинт.

– Замаскировал вот рану. Да и пару гранат тоже. Мало ли что случится! А идти не могу. Не одними же глазами врага встречать! Гранатами ночью способнее. Фашисты кругом так и шныряют.

– Почему вас до сих пор не сменили?

– Обещали... Да что-то не идут.

Я нагнулась, чтобы помочь бойцу подняться. Перед глазами метнулся ослепительный шар, меня отбросило в сторону.

Очнулась в госпитале. Оказалось, что я была контужена разрывом немецкой гранаты. Ее, видимо, швырнул один из гитлеровских разведчиков, пробиравшихся в тыл нашей роты. От знакомых бойцов узнала, что Самусев и Зайцев живы, а раненый, с которым разговаривал Самусев, убит. [29]

Глава вторая.

У стен Севастополя

Снова корабль, снова Черное море, снова ночь. На этот раз мы подходим к укутанному декабрьской непогодой Севастополю.

На палубе случайно встретила Анатолия Самарского. Он тоже возвращался из госпиталя. Тогда мы еще не знали, что опять будем воевать в рядах славной чапаевской дивизии.

Самарскому повезло больше. Он сразу отправился на позиции. Мне же пришлось поработать медсестрой в госпитале, что размещался в Инкерманских штольнях. К счастью, это продолжалось недолго. Я была пулеметчицей и, естественно, рвалась на передовую. Мою горячую просьбу вскоре удовлетворили.

Ранним сереньким утром попутная машина подвезла меня на КП батальона. Здесь узнала, что нашей ротой, как и прежде, командует Самусев.

Ночь прошла сравнительно тихо. Вражеская авиация почти не бомбила город. С моря тянулись низкие серые облака, и под утро прошел обильный снег.

Город напоминал солдата в белом маскхалате. На первый взгляд он казался опустошенным, неживым. Впрочем, зачем же солдату маскхалат, как не для того, [30] чтобы обмануть противника, ввести его в заблуждение?.. Фашистским наблюдателям и пилотам город издали и казался таким. Но в минуты опасности, когда требовались огромное напряжение и гигантские силы, город находил их. Тогда стрелял каждый камень, становился дотом каждый бугор.

Враг топтался у стен Севастополя, не понимая, откуда у его защитников столько отваги и энергии.

Но тот, кто прожил в Севастополе тех дней хоть несколько часов, не стал бы удивляться. Из-под развалин домов сочились тонкие осторожные дымки землянок и блиндажей, от одной бывшей улицы к другой петляли тропки. Город жил, боролся, не собирался сдаваться врагу.

* * *

Трудно описать, какими счастливыми были для меня минуты возвращения в родную часть и встречи со старыми боевыми товарищами! Особенно когда узнала, что многие дорогие мне люди, с которыми сроднилась в бою, живы и невредимы.

Проходя по глубокому ходу сообщения к передовой, я буквально наткнулась на Зайцева, того самого Андрея Зайцева, что вместе с Самусевым проверял посты, когда меня контузило под Одессой. Я не сразу узнала его. Он двигался пригнувшись, и я видела только каску да петлички младшего сержанта.

Мы едва не разминулись. Просто из любопытства покосилась я на яркие новенькие самодельные треугольники в петличках. Вижу – зайцевское курносое лицо. А он – никакого внимания, словно мимо проходит боец, с которым пять минут назад разговаривал в землянке.

«Ну погоди... – подумала я. – Сейчас я тебя напугаю!»

Стала по стойке «смирно», руку к ушанке – и вдруг забыла от волнения, как нужно обратиться по форме.

– Привет вам, – говорю, – товарищ младший сержант!

Зайцев прямо-таки присел от неожиданности.

– Ох, Зоя, – сказал он, помотав головой. – Разорвись немецкий снаряд – не дрогнул бы, а тут будто кто по поджилкам ударил. [31]

– Это у тебя после повышения в звании такая нервозность появилась? Теперь ведь не только за себя, за все отделение отвечаешь.

– Нет, товарищ Медведева, совсем не потому. Совпадение получилось. Вчера только отправил матери письмо, а в нем оправдывался за вас.

– За меня?

– Представьте, за вас.

– Ну это вы, товарищ младший сержант, бросьте! В чем и перед кем я виновата?

– Да не вы, а я.

– Час от часу не легче!

– Перед собственной родительницей оправдывался.

– За что же, в конце концов?

– Родительница моя – человек старых взглядов. Женщина религиозная. И написала она мне, мол, вроде как от пули и снаряда я заговоренный, потому что есть рядом ангел-хранитель, которому она поручила смотреть за мной.

– Кто же этот «ангел»?

– Вы, Зоя.

– А прошел ли у вас, товарищ младший сержант, синяк от удара дверью в самусевской землянке? – ехидно спросила я, вспомнив, как Зайцев хотел мне посоветовать остаться при штабе под его опекой.

– Вот я родительнице и объяснил...

– Про синяк?

– Да нет! Про то, что не уберегли мы ангела-хранителя. Тяжело был он контужен в первом бою. Оклемается или нет, нам даже неизвестно. И религия, мол, мамаша, тут ни при чем. Встречусь ли я с той, кому ты, мама, поручила меня охранять, еще неизвестно, потому что находится Зоя в тыловом госпитале.

– Ну и что?

– И вдруг – ты!

– Ладно, Зайцев, если бы, как раньше, мы были в равных званиях, сказала бы я тебе...

– Не-не, – заморгал Зайцев. – Теперь нельзя! И раз уж я командир, то не допущу, чтобы бойцы моего отделения и всей роты в целом испытали нервное потрясение. Вроде меня. От неожиданной встречи с тобой.

– Да полно шутить! [32]

– Я и не шучу. Ребята помнят тебя... Пойду предупрежу. А ты, товарищ Медведева, следуй за мной.

Далеко не всех мне довелось повидать: война есть война... Но какое-то время мы по-детски радовались встрече. Ведь мы были тогда совсем молодыми...

А Максимыч, чапаевец-ветеран, обнял меня и троекратно поцеловал.

– Будто с внучкой своей, тоже Зоей, увиделся, – сказал старик растроганно.

Самусев после официального представления хлопнул меня по плечу:

– Испугался же я тогда за вас, Медведева! Да вижу, обошлось.

– Обошлось, товарищ лейтенант. Еще крепче стала.

– Везет тебе, Медведева!

– Везет.

– Я не про то. Снова к горячему делу подоспела. Предупредили нас, что фашисты готовятся к штурму. И назначен он на завтра. Будешь помогать Ивановой.

– Но меня оставили при КП полка...

– Ничего. Потребуется Ивановой твоя помощь – придешь.

Прикорнув у мирно потрескивавшей печурки, я вспоминала, как перед началом жестоких боев меня принимали в комсомол. Было это в землянке комендантского взвода. У столика, покрытого красной скатертью, комсорг полка политрук Сергеев вручал нам комсомольские билеты и крепко жал руку. А мы в ответ клялись не щадить жизни, отстаивая родной Севастополь-

* * *

Страшным было следующее утро.

После нескольких часов беспрерывной бомбежки, артиллерийского и минометного обстрела снега на передовой словно и не бывало – земля стала черной.

Как только приутихли орудия фашистов, бойцы вышли из укрытий.

– Молодцы! – крикнул им Зайцев, который находился в траншее. – Сами догадались – пора...

– Догадаться нетрудно! – откликнулся Василий Титов. – Сидя в доте, команду «К бою» прослушаешь.

С этим коренастым, крепко сбитым бойцом я познакомилась [33] только вчера. Товарищи рассказали, что несколько дней назад он особенно отличился в рукопашной схватке. Расщепив о вражескую каску приклад, Титов дрался с гитлеровцами кулаками, пока не добыл себе трофейное оружие...

Фашисты пошли на штурм.

Чапаевцы встретили их ружейно-пулеметным огнем еще на дальних подступах. Уж коли штурм, то подпускать врага особенно близко нельзя. Не так много защитников в городе, и чем меньше немцев приблизится к нашим траншеям, тем лучше.

Одна серо-зеленая волна сменяла другую. Гитлеровцы подбирались короткими перебежками – от воронки к воронке, от куста к кусту, от дерева к дереву – и палили длинными очередями из автоматов. Не иначе как любой ценой решили овладеть рубежом.

Оглушенные, осатаневшие от тысячи разрывов, бойцы роты Самусева вели непрерывный огонь из своих чудом уцелевших пулеметов. Падали и падали враги, а на смену им шли все новые фашистские солдаты.

Немцы были метрах в тридцати, когда чапаевцы пустили в ход гранаты. Но, подгоняемые визгом офицеров, серо-зеленые фигуры продолжали метр за метром продвигаться к нашим траншеям.

Перевязывая раненого, я не слышала за стрельбой и частыми разрывами гранат, как Самусев повел бойцов врукопашную.

– Ура! – прокатилось по траншеям.

Наши пулеметы смолкли.

Я видела – рядом с Самусевым бежал Титов. Он определенно заметил долговязого офицера, который стрелял из-за ствола ближайшего дерева. Титов кинулся на него. Верно, хотел взять живым. Оба упали. То наверху оказывался Титов, то фашист. Потом гитлеровец, изловчившись, ударил Титова парабеллумом по голове. Видимо, у офицера кончились патроны. Наш богатырь разжал руки. Офицер выхватил кортик. Но на выручку товарищу подоспел разведчик Василий Кожевников. Он выбил из руки офицера кортик и заколол фашиста.

Встряхнув Титова, Кожевников убедился, что тот жив, и побежал догонять товарищей, которые преследовали откатившихся гитлеровцев. [34]

Приметив двух удиравших немцев, за ними бросился Самусев. Но в пистолете командира роты не осталось ни одного патрона. Он нагнулся, чтобы выхватить автомат из рук раненого гитлеровца. Однако тот успел выпустить в ноги Самусеву короткую очередь.

Два гитлеровца, которых преследовал командир роты, обернулись, побежали обратно, схватили Самусева за руки, поволокли к своим траншеям. Тогда за фашистами, тащившими лейтенанта, кинулся Кожевников. Заметив преследователя, немцы бросили Самусева. Теперь им стало не до него. С кортиком в руке Кожевников догнал удиравших и успел заколоть одного. Бросился на второго, сцепился с ним, но и сам не поднялся с земли...

Штурм фашистов был отбит и на участке нашей роты. Оставив на поле убитых и раненых, немцы в тот день не решились наступать еще раз.

Короток декабрьский день. Быстро сгустились сумерки. Спеша засветло добраться до аэродромов, подвывая прошли над нашими головами вражеские самолеты, отбомбившиеся над Севастополем.

В наших траншеях было тихо. Оставшиеся в живых сидели на корточках, жадно затягиваясь самокрутками.

Разговаривать не хотелось. Слишком тяжелый был день. Максимыч, стоя у амбразуры, мрачно глядел на поле боя, словно считал убитых гитлеровцев.

Молоденький боец из пополнения, решив, видимо, что его окопчик недостаточно глубок, принялся звонко бить по известняку саперной лопаткой. Не успели ему сказать, чтоб бросил это занятие, как фашисты открыли минометный огонь.

Стало совсем темно, но на правом фланге то и дело стучал пулемет Зайцева. Там фашисты никак не хотели угомониться.

Я все еще перевязывала раненых, когда подошел Максимыч и сказал, что пойдет посмотреть, как дела на левом фланге. Больно уж там тихо...

На левом фланге находились у ручного пулемета два молоденьких голубоглазых паренька.

Добравшись до их окопчика, Максимыч увидел перед траншеями много вражеских трупов. Тут же, у покореженного взрывом пулемета, лежали и оба паренька. [35]

Максимыч оттащил тела пулеметчиков в окоп, положил туда же пулемет, накрыл убитых окровавленной шинелью.

Убедившись, что поблизости не видно немцев, старый солдат отправился проведать бойцов в следующих траншеях...

Маша Иванова в тот момент перевязывала раненых перед нашими позициями. Она услышала одинокий выстрел, который мог сделать только вражеский снайпер. Иванова приподнялась, осмотрелась: по кому бил снайпер? И увидела в нескольких метрах от себя Максимыча. Он словно наткнулся на стену, дернулся, выпустил из рук автомат, сделал шаг по брустверу и упал.

Иванова кинулась к старому чапаевцу, стащила его в траншею, осмотрела рану.

– Жаль, повоевал мало...

– Что ты, Максимыч!..

– Я-то знаю...

Иванова продолжала делать перевязку, хотя тоже знала, что рана Максимыча смертельна. Еще не закончилась перевязка, как он умер.

Много крови и много смертей видела на фронте санинструктор Маша Иванова, но Максимыч был для нее, как и для всех нас, словно родной отец. Эта потеря потрясла девушку. Да не было времени предаваться печали.

Оставив тело Максимыча в траншее, Иванова поползла в темноту – ее помощи ждали другие раненые. Она еще в сумерках приметила, где они лежат, и теперь уверенно ползла по черному полю боя. Дальше других от наших позиций находились Самусев и Кожевников. Санинструктор в первую очередь направилась к ним. Перекатив лейтенанта, который был без сознания, на плащ-палатку, Иванова поползла было к своим траншеям, однако, услышав стон Кожевникова, решила захватить сразу обоих. Кожевников лежал на спине, широко раскинув руки. В правой он все еще сжимал кортик фашистского офицера.

– Кто это, Маша? – тихо спросил Самусев, пришедший в себя, очевидно, от боли, когда санинструктор перекладывала его на плащ-палатку.

– Кожевников. [36]

– Жив?!

– Жив!

– Тогда вот что. Тащи его первого. А мне на всякий случай оставь оружие, – сказал Самусев.

– Не могу, товарищ лейтенант.

Самусев сильным рывком, застонав, скатился с плащ-палатки.

– Что вы делаете?!

– Кабы не он, Маша, ты меня и такого бы не волокла. У Кожевникова раны посерьезней...

Последние слова Самусев произнес еле слышно. Нелегко дался ему рывок. Он снова впал в забытье.

Маша Иванова растерялась. Тащить обоих сразу она не могла. Выполнить приказ лейтенанта и оставить его, второй раз потерявшего сознание, вблизи вражеских позиций – тоже нельзя. Девушка с трудом вынула из руки Кожевникова кортик, стала перевязывать раны – плечо, бедро, голову. Как ни бережны были прикосновения санинструктора, Кожевников очнулся от боли.

Перевязав Кожевникова, Маша немного подтащила раненого к нашим траншеям. Потом поползла к Самусеву, подтащила его. Так и добралась с обоими до окопов.

Было уже за полночь, когда вернувшийся санитар передал Ивановой, что раненые, в том числе командир роты, благополучно доставлены в Инкерманские штольни, где размещается полковой госпиталь.

Мы обе с нетерпением ждали этого известия. Я помогала Маше подготовиться к завтрашней тяжелой работе.

Управившись с делами, Иванова вытащила из-за голенища узкий сверток, обернутый марлей, и быстро развернула его.

– Полюбуйся, Зоя! Этот кортик был в руках у Кожевникова.

– Сестрица, покажите! – взмолился лежавший поблизости Титов. – Ну да, тот самый! – возбужденно заговорил он, разглядывая кортик. – И синий камень в рукоятку вделан. По камню узнал: сверкнул перед глазами, когда я сцепился с фашистом. Едва не приколол он меня тогда. Хорошо, человек один вовремя подоспел, спас от неминучей смерти... Теперь и фамилию [37] его узнал. Кожевников, значит. Ну спасибо, друг! В долгу перед тобой не останусь!