Текст книги "Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)"

Автор книги: Зоя Криминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

40

Тогда, после нового года, родители Виолы приехали с дачи только на четвертый день, и ко времени их приезда Дима, по настоянию Виолетты, укатил в общагу, Виолетта не была готова рассказать матери, что она сошлась с Димой. Елизавета Михайловна сочла бы это не то, чтобы неприличным, а преждевременным, дававшем слишком большие козыри на руки Дмитрия. Проводила Виолетта своего возлюбленного с большой долей облегчения, за эти три дня неопытный, но трудолюбивый Дима замучил её, и она испытывала странное разочарование: так стремилась ухватить Панина, особенно после того, как летом он приехал отчужденный, так мечтала о близости с ним, так устала ждать, когда же он, наконец, догадается, что ей хочется и перейдет черту, а теперь вдруг чувствовала утомление и какое-то даже удивление перед тем, что открывшаяся ей новая сторона жизни оказалась не такой одурманивающе завлекательной, как грезилось.

Любовь они чередовали с учебой, впереди был государственный экзамен по физике, и Дима объяснял ей целые разделы.

Они одолевали механику вперемежку с оптикой. Домкраты и интерференции смешивались с поцелуями, всё было как в бреду, за едой они не выходили, холодильник был набит до отказа.

Для раздела электричество нужны были ещё учебники, надо было тащиться в Долгопрудный и брать книжки в библиотеке, вот Дима и уехал, вернее под этим предлогом она его выпроводила, и впервые Виолетта задумалась о том, как плохо совмещается обычная жизнь и наука, в данном случае сессия, и любовь.

41

Маше в личной жизни не везло. Позднее Каховская будет утверждать, что Мария с самого начала была влюблена в Панина, но не могла с ней, Виолеттой, конкурировать (насчет конкуренции вслух не произносилось, ни-ни, – не настолько Виолетта была примитивной, – не произносилось, но каждый, имеющий мозги, должен был это понять), а потом, с горя, связывалась с кем попало. Первая часть этих Веткиных инсинуаций, насчет серьезной влюбленности Маши в Панина в молодости не соответствовала истине, Маша в тот период своей жизни не была готова влюбиться, слишком интересен ей был мир вокруг нее, чтобы так, сразу, признать любовь доминирующей в этом многообразном мире. Сначала не была готова, а позднее Панин был уже чужим мужем, и не просто мужем, а ещё и отцом. Просто Мария, верно угадывавшая расстановку сил в молодой семье Паниных и не любившая Виолетту, сочувствовала Дмитрию и верно угадывала, что такое подкаблучное состояние Димы не будет длиться вечно, он прозреет, и тогда и начнутся неприятности.

На четвертом курсе, когда всё время жизни уже не уходило на учебу, Маша начинала встречаться с парнем. Но на её несчастье, он оказался женат, и она сразу прервала отношения, не хотелось ей быть пятым колесом в чужой телеге.

Прохоров подвернулся ей, когда она делала диплом в институте источников тока, а он там был аспирантом.

Юрий был красив, талантлив, и совершенный обормот в обычной жизни, к тому же обормот с принципами.

И Маша сделала, как она потом считала, свою первую ошибку: после защиты диплома она вышла замуж за Юрия.

42

Первый настоящий разлад между молодыми Паниными случился, когда заболела Антонина.

Почки у нее были простужены давно, она привыкла к постоянным болям в пояснице, лечилась привычно сама, и только когда привычные методы лечения совсем не помогли, ни мочегонные травки, ни антибиотики, она всё же пошла к врачу и пока сидела три часа в унылом зеленом коридоре Долгорудненской поликлиники, сто раз решила, что притащилась зря.

Врач назначил УЗИ, но талон у него был только через две недели. А через две недели нашли затемнение, забегали, послали в онкологический центр, где сделали биопсию и развеяли последние сомнения, у нее был рак правой почки. Только когда её стали укладывать на операцию в областной центр, она призналась Диме, что больна.

Диагноз пришлось сказать, так как онкологичское отделение говорило само за себя. Прогнозы врачей были довольно оптимистическими, левая почка была не задета, и вполне можно было надеяться на жизнь с одной почкой, но вот тут Антонине не повезло: прошло после этого полтора года и обнаружились метастазы в левой почке и в легких.

– Мы никак не могли предполагать, – сказал врач. – В случае, как у Вас, такие последствия большая редкость. Просто невезение, несчастливый случай.

– Да, – Антонина вздохнула печально, – да, видимо все счастливые случаи уже исчерпались, слишком много было их в моей жизни.

– И правда, Димуля, – говорила она сыну, – ты сам подумай: спаслись от немцев, отлежались на островке, потом отец твой случайно оказался рядом, отпросился, приехал, и это оказалась судьба, потом ты родился, редкий случай без осложнений, а теперь вот закончилось мое везение, но я не могу при таком раскладе считать себя несчастным человеком.

Дима гладил похудевшие руки матери и молчал. А что он мог сказать?

Что ему бы хотелось, чтобы эти счастливые случаи продолжались? Это и без его слов было понятно.

Виолетта внешне делала всё, что положено невестке: готовила еду без соли, и Дима привозил её матери, передавала приветы, но сама в больницу не ездила, и когда Антонину отправили домой умирать, в больнице места были нужны для тех, кого ещё можно было вытащить, Дима отвез мать не к себе в Москву в трехкомнатную квартиру, а в коммуналку в Долгопрудном. Мать, впрочем сама не хотела ехать, её лечили здесь и лекарства она выписывала по месту жительства.

Ещё боли не начались, и болезнь сказывалась только в невероятной слабости, но мать ещё сама себя обслуживала, и Дмитрий приезжал только два раза в неделю, оставаясь на выходные с ночевкой, именно тогда, когда Антонина уже знала, что дни её сочтены и теперь единственное, что осталось ей, это надеяться на достойную смерть, которая наступила бы без тяжких испытаний для нее самой и для близких, состоялся разговор Дмитрия с матерью, который он позднее воспринимал, как её предчувствие возможных событий.

– Дима, – сказала мать, – ты поздний ребенок, и мы уходим рано, оставляем тебя одного, когда тебе нет ещё и тридцати. Сейчас жизнь твоя течет по привычному руслу и выглядит вполне благополучной и налаженной. Но не расслабляйся, ты молод, и впереди ещё много испытаний, а нас не будет, чтобы поддержать, но ты всегда помни, надо барахтаться до последнего, как та лягушка, помнишь? которая взбила-таки масло из молока и выбралась наружу.

Я чувствую, что тебе тоже придется тонуть, и тогда ты вспоминай нас, вспоминай ту лягушку и барахтайся, барахтайся до посинения. И помни, что не только у тебя, а у каждого в жизни случается такой период барахтанья, и у тебя тоже он будет.

Слишком легко всё тебе давалось, и мечты твои большие, а у твоей жены просто грандиозные, а ведь они, планы и мечты имеют привычку не осуществляться, и не каждый может пережить разочарование. Особенно плохо, когда женщина разочаровывается в мужчине, а это бывает, когда она от него много ждет. Помни, сынок, что я сейчас тебе говорю, и если тебе начнет казаться, что ты летишь в пропасть, и с тобой происходят вещи, которые никогда ни с кем не происходили, не верь и не поддавайся, всё уже было, и всегда есть шанс подняться, выжить, отсидеться на болоте, как мы с Надей когда-то.

– Мама, – в некоторой растерянности сказал Дима, – мне кажется, ты слишком мрачно смотришь на мою жизнь, мне кажется, тебе лучше обо мне не беспокоиться, и раз уже мало осталось, давай радоваться каждой минуте. Хочешь, поиграем в джин, как ты с отцом когда-то?

– Да, мы с отцом, бывало, любили перекинуть карты, и в подкидного, и в джин, но ты ведь не очень?

– Ну и что, а теперь вот поиграю. А то в телевизоре и смотреть нечего.

– Да, только позднее будет кинопанорама, я люблю её смотреть, – сказала Антонина.

Дима нашел колоду в серванте, подложил матери ещё одну подушку, чтобы было повыше, и они принялись играть в транзитного дурака с переменным успехом, и к концу игры мать раскраснелась и выглядела лучше, чем в начале.

Последние три недели, когда Антонина уже не вставала, Надя взяла отпуск и приехала к сестре помочь Диме. Дима жил на два дома, недосыпал, работа завалилась, Лёня сочувствовал и прикрывал Диму, и находясь постоянно на границе сна и яви и ночью, когда в любой момент надо вскочить по просьбе, и днём, когда многосуточный ночной недосып туманит мозги, и периодически, открывая глаза, вдруг обнаруживаешь, что ты проснулся, но не в постели, а за письменным столом, или на кухне, или на заседании, и не помнишь, а что было перед тем, как ты уснул, что должно происходить дальше, и в таком состоянии сквозь пелену сонной одури, окутавшей Димин мозг, он услышал, как жена сказала кому-то:

– А что она хотела? Больше двадцати лет болят у нее почки, тут всё можно ожидать.

И как-то получалось у Виолетты, что всё идет закономерно, как и должно быть, и нечему удивляться, а значит и чрезмерно страдать, и кто его знает, может свекровь частично и сама виновата, что за эти двадцать лет не удосужилась вылечиться.

Дима хотел возразить, объяснить жене, что с простуженными почками живут годами и умирают от чего-то другого, что мама сильно сдала после смерти отца, и возможно, его преждевременная смерть и послужила толчком к образованию злокачественной опухоли, всё это Дима хотел сказать, но глаза так и не открылись.

Позднее, когда матери уже не было в живых, Панин вспомнил эту фразу жены, брошенную кому-то. Виолетте он тогда не смог ничего сказать, а сейчас думал, что она всё равно не поймет, что его обидело, и невысказанное осталось где-то на периферии памяти темным пятном. Он начинал понимать, почему мать ни за что не хотела переехать к ним.

43

Через неделю после того, как в школе начались занятия, Дима на первой электричке после полутора часового перерыва в расписании поехал к Мишкиной школе, и смотрел, как дети выходят из вестибюля на крыльцо, сбиваясь в кучки и разбегаясь в стороны, весело горланя, помахивая друг другу руками; разбегаются кто куда: кто живет рядом, домой, а в основном, детей забирали матери или отцы или дедушки с бабушками и увозили на машинах, или за ручку вели к остановке трамвая или к станции метро.

Мишу чаще всего забирала бабушка.

Она ждала его в вестибюле школы, и они выходили вместе, о чем-то говорили между собой, смеялись, а иногда Миша шел надутый, печальный, карие глаза опущены, ранец на одной лямке.

Дима смотрел на сына сквозь прутья высокой ограды и знал, что никогда не решится подойти, так как не знает, что из той страшной ночи мальчик помнит, а что ему рассказала мать, ведь должен же был восьмилетний ребенок заметить отсутствие отца.

Но в глубине своей души, не сознаваясь самому себе, он лелеял надежду, что вдруг Миша повернется, увидит его, узнает, и подойдет. И из-за этой мечты, и ещё из-за того, что Миша после смерти матери остался единственным родным ему человеком на земле, он и мотался на эти свидания-поглядки, и когда видел Мишу грустным и недовольным, ему казалось, что если бы он, отец был рядом с ним, то у Миши было бы меньше причин грустить.

Приезжая на прием к Виктору он первые месяцы не рассказывал ему о своих походах к школе сына и стояниях около железной ограды, иногда длительных и утомительных, пока Дима не выучил расписание занятий, но и тогда были какие-то задержки, внеклассные занятия, вечеринки, а как-то он увидел Мишу вдвоем с Виолеттой.

Виолетта была в незнакомой ему шапочке, с новой сумкой и показалась ему красивой и беззаботной, а Мишка подпрыгивал рядом с ней, улыбался и говорил взахлеб, счастливый вниманием матери, веселый, каким он никогда не бывал в обществе бабушки.

По лицу Виолетты Дима видел, что она невнимательно слушает сына, но вот она наклонилась и чмокнула его в щеку, а потом быстро оглянулась, и Дима стремительно отвернулся: взгляд у Виолетты был цепкий, в отличие от Миши, она могла его легко узнать.

Когда он повернулся, жены и сына уже не было.

После этого свидания, когда он чуть не попался, у него начался рецидив, он провалялся в депрессии два дня, и позднее, чтобы как-то объяснить, почему он сам начал принимать лекарства, он всё рассказал Виктору.

– Никакие соли лития не спасут тебя, если ты будешь нарываться на неприятности. Ты должен понять, что сильные эмоции тебе противопоказаны, ты будешь съезжать с катушек, и именно потому, что сын для тебя много значит, ты не должен видеться с ним.

– Мы и не видимся, – мрачно сказал Дима. – Это я вижу его.

– Не цепляйся к словам, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я решительно не советую тебе это проделывать. Конечно, хорошо, когда есть привязанности и какие-то цели в жизни, но надо сменить приоритеты.

Ты ведь не знаешь, что она наплела мальчику и как он отнесется к тебе, если вдруг увидит? Может быть, для него это тоже будет стрессом. Да и Виолетту видеть тебе ни к чему.

Лучше бы ты поехал на следующее лето куда-нибудь в деревню, в тишину, занялся бы физической работой на свежем воздухе.

Дима согласился с врачом, обещал подумать о поездке, но раз в неделю приезжал к школе и весь этот год, и зиму следующего. Он скучал без семьи.

44

– Слышал или нет? Знает или нет? – этот вопрос не давал Диме покоя всё время пока он искал Колин телефон, потом ждал подходящего времени, и наконец, решился набрать номер.

Всё время было занято, короткие гудки, и наконец, голос Николая прозвучал прямо в ухо.

Брат его узнал сразу, с первых слов приветствия, хотя по телефону они разговаривали всего один раз, в тот самый раз, когда Дима сообщил ему и тете Наде, что мать скончалась.

– Конечно, конечно, – сказал Коля, услышав просьбу, – поезжай, и живи, сколько хочешь.

Не знает, подумал Дмитрий.

– Это такой же твой дом, как и мой, – продолжала говорить трубка, – извини, что так получилось, когда я звонил Виолетте, она сказала, что вам не нужно.

Ей не нужно, думал Дима и слушал, вслушивался.

– Поезжай, отдохни, ключи у соседа напротив, Иван Сергеевич его зовут. Там хорошо, природа, как говорится, лечит.

Знает, понял Дима.

Его всегда удивляло, с какой неимоверной скоростью – как нарастают члены геометрической прогрессии – распространяются слухи по их городу, где все про всех всё знают, а если кто-то захочет из совершенно непонятных побуждений уклониться от этих всеобщих знаний, то ему всё равно вольют сведения в уши, сколько ни пытайся их заткнуть.

Значит, Николай знал о болезни брата, но рисковал, давал ключ.

– Поедешь с Киевского до Жуковки, ты помнишь? А там автобусом.

Продукты все с собой не вези, там лавочка приезжает продуктовая два раза в неделю, постоишь и купишь, что тебе надо. Ты когда едешь?

– Да я ещё точно не решил.

– Поезжай скорее, дожди были, грибы пошли, я тоже приеду, навещу тебя, ты не против?

– Нет, – сказал Дима, и это было правдой. Раз Коля знал о болезни, не придется врать, вымалчивать события своей жизни, да он и не будет лезть с расспросами, как полез бы, если бы ничего не знал. А с Колей легче общаться, чем с неизвестным Иваном Сергеевичем.

Что-то было в голосе Димы, когда он сказал нет, какое-то напряжение. И Николай понял это правильно. Напряжение в голосе Панина относилось к Ивану Сергеевичу.

– Да он хороший мужик, не навязчивый, из наших, из калужских. Не боись.

– Ладно, не буду, – сказал Дима. – В общем, на той неделе во вторник.

И положил трубку.

От кого всё же он узнал, думал Дима. Получалось, что от Виолетты.

45

Они пересекали большую поляну, высокие сосны, пронизанные косыми лучами утреннего солнца, бросали на охристую хвою длинные фиолетовые тени.

Николай набрал полную корзину, а Дима только треть; сейчас они шли рядом, Коля собирал уже в Димину корзину, и разговаривали.

– Не шибко ты грибами увлекаешься, – сказал Коля.

– Нет, я просто плохо нахожу, не вижу, опыта нет, а так на самом деле нравится, – Дима наклонился и срезал подосиновик. И природа здесь на редкость хороша, леса сосновые, чистые, речка прозрачная, ивы на берегу, не то что по Савеловской дороге, там в основном еловые леса, темные комариные, но тоже грибные, просто там на один гриб три грибника.

Коля засмеялся.

– Это ты на даче у тестя в лес ходил?

– Да, – коротко ответил Дима. – Уже бывшего тестя.

– Понятно, – сказал Коля.

Дима понял, что брат точно не знал о разводе, но предполагал. За все три дня, что Николай был с ним, Дима ни словечка не сказал про жену.

– Понимаешь, – Дима задумался, стараясь поточнее выразится, – понимаешь, с той поры, как мне запретили заниматься тем, чем я всегда занимался...

– Физикой... – уточнил Коля.

– Ну да, наукой в общем, для меня стал открываться другой мир, другая жизнь, которую я совсем не знал, хоть и соприкасался с ней каждый день. Но она была где-то на периферии сознания, всегда дополнительно к основному, это основное всегда было со мной и занимало бо́льшую часть меня, я всё время думал, соображал, считал, иногда идеи приходили в самый неподходящий момент, а теперь мне этого нельзя, и теперь другие запахи, звуки, другое течение времени, там оно было такое густое, это время, а сейчас разбавленное, можно идти по лесу и думать о нём, о лесе, смотреть на кусты и видеть их. Видеть где ива, где сосна, какие у них стволы, и это всё сейчас, в настоящем, и не надо ждать результатов от всего этого. Не знаю, как понятнее сказать...

– Я понимаю, – сказал Коля. – Вы, ученые, живёте и всё время думаете о работе, вы как будто и живёте для того, чтобы работать, а все остальные работают, чтобы им было на что жить, работают, потому что кушать надо, детей кормить, поэтому в свободное время мы реально заняты сегодняшним днём. Женой, детьми, выпивкой с товарищами, а ты всё время что-то крутишь в голове. Крутил, – поправился он. – Мозг не отдыхал, вот ты и не выдержал. А так что же, ты конечно, чудик был, но нормальный, хороший чудик, помнишь, как мы сюда приезжали, когда дед жив был? Да ты его плохо помнишь, маленький был.

– Нет, я помню, и трубку, и усы.

Коля был сыном Нади, младшей сестры, но старше Димы, потому что Антонина припозднилась с рождением Димы, второго сына.

В этот день они ещё долго предавались воспоминаниям и в лесу, и вернувшись в деревню. Вечером Коля уехал, пообещав приехать через выходные. Дима перед сном вспоминал его мальчишкой и улыбался.

46

Ночью была гроза, утро туманным и сырым. Коля, который вновь приехал накануне вечером провести выходные с братом, разбудил Диму в полшестого.

– Ну и к чему так рано? – сердился Дима. – Убегут что ли, эти грибы от нас, тут людей раз-два и обчелся.

– Потом станет жарко, а сейчас по холодочку, самое время собирать, – Николай уже приготовил корзинки, положил в них ножи, взял бутылку с водой.

Уже в седьмом вышли из дому. Коля повел брата по другим местам, не по тем, по которым они ходили в прошлый раз.

Перешли небольшое поле и вошли в лес. Их обступили столетние ели, своими лохматыми лапами перегородили узкую, чуть заметную тропку, вершинами уперлись в серое небо, в низине клочьями густели остатки тумана. Пахло мокрой травой, прелым листом и грибами. Между елями, как мелкие капли крови краснели ягоды костяники.

Диме было жутко, но он крепился изо всех сил, не показывал вида. Тропка вскоре совсем заглохла, папоротники застилали дорогу, стегали мокрыми стеблями по коленям.

Изредка встречались желтые сыроежки, Дима наклонялся и срезал их, клал в корзинку.

– Не бери, не бери сыроежки, потом приличный гриб некуда будет положить, – сердился Николай.

Дима не возражал, но сыроежки упорно срезал, желтые, как пятна солнца, они отгоняли жуть, навеянную на него старым еловым лесом.

Возле болотца, отмеченного высокой травой стали попадаться подберезовики.

Обогнули болотце, и еловый лес, которого в этих местах было мало, закончился. Грибники вышли на небольшую поляну. Солнце поднялось, туман развеялся, над сосновым леском за поляной голубело небо, яркой зеленью отливала трава, на нее ложились сиреневые разлапистые тени от сосен на противоположной стороне поляны. Дима оглянулся: лес стоял за спиной мрачной темно-зеленой громадой, и трава в тени елей была изумрудной.

Николай взял левее, обходя поляну, а Дима пошел прямо по залитой светом траве, щурясь на солнце. Страх, который он так боялся проявить в темном лесу, отпустил его, он шел и улыбался и видел направляющегося к нему брата.

Дима уже шагнул в тень от отливающих розовым сосновых стволов, когда увидел это чудо: прямо за сосной, в полукруг, как ведьмино кольцо, стояли белые, в прикидку не меньше десятка. Дима боковым зрением видел приближающегося брата, и закричал, как когда-то давно, в детстве кричал, когда они вот так же с Колей бродили с корзинками по лесу:

– Чур, моё!!

Николай остановился, тут же, одновременно с криком, увидев белые, и сказал:

– Ну, срезай везунчик. И что вопишь, как маленький?

Вопить не было ни малейшего смысла, так как вернувшись из леса Дима и Коля сваливали собранное в общую кучу, в десятилитровый бачок.

Но это потом, а сейчас добыча была на одного.

Диме стало необыкновенно смешно от своего неизвестно откуда взявшегося азарта и жадности, и уже достав нож, и присев на корточки, чтобы начать срезать грибы, он вдруг опустился на траву, прислонился спиной к сосенке и засмеялся.

– Ты чего? – недоуменно спросил Коля, сел на землю и захохотал вместе с Димой, повторяя:

– Нет, как ты, чур мои, чур мои.

Голоса их, сплетаясь, взлетели к вершине сосны, и сидящая там ворона, неодобрительно каркнув, поднялась и улетела, убралась подальше от этих издающих непонятные звуки сумасшедших людей.

Отсмеявшись, мужчины некоторое время сидели на земле, а потом Коля сказал:

– А я думал, что ты уже никогда и не засмеешься так, как смеялся когда-то в детстве.

46

– Я одного в этой жизни не понимаю, за что мне всё это...

Валера стоял на пороге и критически оглядывал избу.

– И что это? – Дима ничему уже не удивлялся, нашел его друг, значит нашел, значит где-то, когда-то, в каком-то их разговоре прозвучало название деревни, в котором стоял дом прадеда со стороны матери, Евгения Дмитриевича – пятистенок, с лиственничными матицами, с толстыми широкими сосновыми досками на полу, с четырьмя окошками на дорогу, окошки с резными наличниками, и вот, спустя век после того, как его построили, Дмитрий Панин, правнук, пребывал здесь, стараясь избавиться от досаждавших ему демонов.

Валера оглядел помещение и остался доволен, он ожидал худшего, а здесь и печка белела, и пара поленьев лежала у топки, и коврик на стене над кроватью с панцирной сеткой и никелированными спинками, и круглый стол, и все стекла целы.

– Да, стекла все целы, – сказал Дима, не получивший ответ на свой вопрос. – Стекла целы, а вот бак в бане уперли, мыться трудно, я воду кипятильником в ведре грею.

Валера хмыкнул и опустился на кровать, сетка мгновенно прогнулась до пола, и колени Валеры оказались на уровне подбородка.

– Как ты тут спишь вообще?

Валера хотел выбраться, сделал рывок, но недостаточный. Сетка качнулась, откинула его назад, он слегка ударился о стену головой, потер затылок и засмеялся, но Дмитрий его не поддержал.

– Да что там о твоем непонимании в жизни? – спросил он серьезно

– Ну, ты, баба яга в домике на курьих ножках, сначала накормила бы, напоила, а потом расспрашивала.

Дима задумался:

– Яйца есть, молоко, макароны могу сварить на плитке. Не хочется печь топить.

– А я колбасы взял и сыру, и хлеб. Давай пока чаёк поставь.

Кухонный закуток оказался у Димы тут же, за печкой. Он включил электрочайник, предусмотрительно завезенный сюда Колей.

– А не понимаю я, за что мне выпала такая честь, с тобой возиться, все твои неустройства и проблемы разрешать... – сейчас Валерий говорил печке, за которой скрылся Дима, и так высказываться было легче, чем глаза в глаза.

– Впрочем, вру, знаю, это мне наказание такое в жизни выпало, испытание за содеянное...

– И что ты содеял, что такой крест несешь по жизни?

– А я, Дима, грех совершил. Нашу с тобой дружбу поставил выше твоего благополучия. Знал ведь, что Ветка тебе не пара, что бежать тебе от нее надо сломя голову, а вот ведь ничего ни разу и не сказал, промолчал, побоялся, что поссоримся мы навсегда...Из комнаты выходил, деликатно оставлял одних, Романа предупреждал, чтобы он тоже лишний раз не лез. А лучше бы мы поссорились, я бы тогда совестью не мучился, что всё на моих глазах происходило, а я молчал...

– Ты с самого начала предвидел?

– Ну, такого, как получилось, нет, конечно, не предвидел, но что вы расстанетесь и ты при расставании сильно потеряешь, я имею в виду не материальные потери, а себя потеряешь, я предполагал. Один к пятидесяти готов был держать пари, что вы разбежитесь, но то, что дело дойдет до попытки суицида, я этого предвидеть не мог.

За чаем Дмитрий заглатывал колбасу, а Валера тихо мешал ложкой сахар. Прожевав и проглотив последний бутерброд, Дима начал воспринимать окружающий мир не только с точки зрения "а что бы пожрать" и спросил:

– А почему с Леной не приехал? Она любила, как я помню, выбраться на природу. Ну, в психушку ты её не тащил, это ясно, а теперь почему всё один да один? Ты ведь не развелся?

– Нет, – сказал Валера, но это "нет" так прозвучало, что Дима настороженно поднял голову и внимательно посмотрел на друга.

– Нет, не развелся, просто Лены нет.

– Как нет?

– Да так вот и нет. Исчезла, испарилась...

– Ты что, это шутка такая?

– Нет, Дима, нет, она действительно исчезла, ничего с собой не взяла, только то, что было в сумочке, паспорт, кошелек, ну я не знаю, что ещё там... Помада, может быть

Дима поперхнулся чаем, впился взглядом в Валеру, надеясь, что он шутит.

– Нет, я не шучу, у нее появился любовник, молодой мальчишка, она совсем голову потеряла, а я всё ждал, когда она опомнится или он её бросит, любовник, то есть, а когда он это сделал, она исчезла. Меня таскали в милицию, подозревали, но трупа нет, дела нет, отпустили, но следователь до сих пор думает, что это я Ленку...

По мере того, как он говорил, он опускал голову всё ниже и ниже. А Дима машинально тоже наклонялся, стараясь заглянуть в глаза друга.

Совсем тихо, почти шепотом, Валера добавил

– Я не должен был тебе говорить, сейчас, в такое для тебя время, но устал молчать.

– Как это любовник? – Дима вдруг почувствовал, как долго он был выбит из жизни этой больницей, и пока он был безучастен к миру, в этом мире всё время происходили события, упущенные им. Как в анализе, разрыв второго рода, подумал он, сразу представляя себе и функцию, и этот её разрыв второго рода. Одновременно он слушал, что говорил ему Валера.

– Да вот так, парень моложе на пять лет, да и не то, чтобы красавец, но вот посмотри ты... такая Ленка всегда была сдержанная, я думал, она по жизни такая, а она просто не была влюблена, никогда, понимаешь? И наконец, на́ тебе, влюбилась, да чёрт возьми, не в меня, украсила меня развесистыми рогами на развлечение всем знакомым, до потери рассудка влюбилась, жить без него не могла и уйти ей было некуда, он в общаге жил, заработков никаких, я мог, конечно, плюнуть на всё, оставить ей квартиру, сам уйти, снимать, мне бы денег хватило, не то, что им. Но я этого не сделал, не верил я в его чувства к ней, только я любил Елену, и никто другой.

– Думаешь она? Того?

– Не знаю, нет, надеюсь, что просто уехала начать жизнь с чистого листа вдали от всего.

– А тебе ничего? Молчком? Ему тоже ничего?

– И ему тоже. Его тоже таскали, подозревали, вдруг она беременная, и он решил от нее избавиться, ну у них, сам понимаешь, самые шаблонные решения на уме.

– И давно это случилось?

– Исчезла она месяца четыре как, ты уже не в себе был, я не мог тебе рассказать.

Смеркалось, мужчины сидели за столом, молчали. От кастрюли на плитке, где варились забытые макароны, шел пар.

А потом Валера встал, пошарил в рюкзаке, достал фляжку коньяка.

– Прости, я знаю, что ты не будешь, но я всё же выпью. Успокоиться надо.

– Да, конечно, выпей.

Дима встал, вынул из буфета две стопки, поставил, Валера налил в одну, чокнулся с другой и залпом выпил.

– А я всегда думал, что брак ваш удачный.

– Да нет, Дима, детей ведь у нас не было. Я думаю, были бы дети, мальчик, или пусть дочка, она бы занята была, ни о каких любовниках молоденьких не помышляла.

– А наш брак и Мишка не спас.

– Ну и наш, может быть тоже ребенок не спас бы. Но всегда думаешь, когда случается что-то плохое: вот если бы...

48

Дима стоял на пригорке, в утренней длинной тени раскидистой ракиты. У обочины густо желтела отцветающая пижма.

Дорога отсюда была видна далеко, и по ней, уже почти достигая поворота, чтобы скрыться из глаз, маленьким черным тараканом бежала машина Валеры.

Дима вздрогнул, когда подошедший неслышно Иван Сергеевич заговорил с ним.

– Ну что, – спросил он, – когда и ты двинешься вслед за дружком?

Дима обернулся, поздоровался, ответил не сразу.

– Я собрался сюда надолго, – сказал он. – Возможно, до Нового года.

– Эка, куда хватил, до Нового года, – не поверил Иван Сергеевич. – Когда ты приехал, такой весь усталый, потухший, тогда бы я ещё поверил, что доживешь до Нового года, а сейчас нет, не верю. Вижу, как ты смотришь вслед, и не верю. Домой хочешь, обратно в сутолоку жизни, к людям, к работе. Да и то, парень ты молодой, городской, не рыболов, не охотник, за грибами только с братом и ходил, и картошку не окучивал. Какой из тебя крестьянин? Затоскуешь ты здесь среди наших сосен. В город тебе пора.

Дима представил себе, как он идет по Горького до площади Пушкина, и дальше по Садовому кольцу мимо МХАТа, вниз, к Арбату, и по Арбату, к Смоленской. И защемило сердце,

– Да, – сказал он, – пожалуй, вы правы, я скоро уеду.

Часть вторая.

Дети и взрослые

1

Виолетта решилась на разговор с сыном, когда Дима выписался из больницы, и она поняла, что он не появится, слава богу.

Мише было восемь лет, он всё должен был помнить, и Виолетта постоянно думала, почему он не спрашивает об отце? Все эти долгие месяцы с сосущей тоской ждала вопроса.

Мальчик очень хотел спросить у матери, где папа, но детской душой своей ощущал, вернее, точно знал, что матери эти расспросы будут неприятны и не спрашивал.

Но когда прошло больше полугода, Панина решила, что обходить молчанием отсутствие мужа дальше невозможно.

– Ты помнишь отца? – спросила она сына. Вопрос был идиотский, но ничего лучше Виолетта не придумала, чтобы начать разговор.

Миша внимательно посмотрел на мать, в глазах появилась настороженность.

– Да, – ответил он односложно.

– А не спрашиваешь никогда, где он.

– Я знаю, папа заболел, и лег в больницу. Болезнь у него тяжелая, и он будет там очень долго лечиться.

Миша замолчал, подумал, и добавил:

– Может быть, я даже успею вырасти раньше, чем он вылечится.

– А откуда ты это знаешь? – Виолетта была удивлена ответами сына.