Текст книги "Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)"

Автор книги: Зоя Криминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Вот так и доходят до убийства, подумал он, и решительно направился в ванную, решив, что самое время принять холодный душ.

Холодный душ для рогоносца, а что ему еще остается?

31

К тому времени, как был оформлен проект для подачи на госпремию, Панин уже два года не работал в институте, и не было никакого смысла включать его в список предполагаемых лауреатов, но Сергея Ивановича изнутри грыз червячок, и чтобы этот червячок успокоился, решение о включении или не включении Панина в проект Пукарев решил переложить на директора.

Когда он пришел к нему с бумагами на подпись, директор разговаривал по телефону, стоя в секретарской. При виде Пукарева, он смял разговор по телефону и обратился к вошедшему, жестом указав на двери своего кабинета:

– Прошу вас, Сергей Иванович.

Сергей Иванович начал говорить ещё до того, как захлопнулась дверь, но директор остановил его, плотно закрыл двери, и выразительным жестом дотронулся до ушей.

Пукарев понял, заговорил вполголоса.

– Понимаешь, – сказал он, сейчас, наедине, можно было перейти и на ты, Пукарева с Сысоевым связывала многолетняя дружба, – мы выкинули из проекта Панина, который реально участвовал в проекте, а ты предлагаешь включить Елену Сивкину, которая никакого научного вклада не привнесла, да и привнести таковой никогда никуда не сможет.

Владимир Львович пожал плечами:

– Удивляюсь я на тебя, Сергей. Вроде не первый год на должности, вроде знаешь, что к чему, а дочку члена ЦК хочешь вывести из состава лауреатов, и вместо нее ввести сумасшедшего парня, который отсидел в психушке, что у нас очень не приветствуется, да ещё дочка Каховского с ним развелась. Даже затрудняюсь, что хуже: что он бывший зять Каховского или что псих. А Каховский известный говнюк: если даже наши, – тут Сысоев понизил голос до шепота: – органы и прошляпят, Каховский всё равно донесет.

– Он может и не узнать...

– Шутишь? – И Сысоев повторил жест, дотронулся до ушей.

– А Лену эту надо включать без разговоров: наш проект, конечно, хорош, но и другие не лыком шиты, и когда дойдет до утверждения, наличие фамилии Сивкин нам может помочь.

И глядя, как поморщился Сергей Иванович, добавил:

– Ну не чистоплюйствуй ты! Деньги хочешь? Внедрение проекта, чтобы ваш прибор запустили в серийное производство, хочешь? Приходится играть по правилам, и правила не нами выдуманы. А без этого никакой большой работы не сделаешь. Времена великих одиночек, двигателей прогресса, давно ушли.

Пукарев вздохнул, забрал бумаги.

– Чёрт с тобой, сейчас попрошу Раису перепечатать список и внести Сивкину, и с ней обговорю...

– Вот и ладушки, – сказал Сысоев, – вот и договорились.

32

В какой момент мать теряет внутреннюю связь со своим сыном? Когда он без разрешения, тайком уходит с товарищами туда, куда ему запрещено?

Врет и отводит глаза? Запирает двери ванной, хотя мать туда уже не входит?

Неожиданно уходит вечером, а возвращается поздно ночью?

Становясь мужчиной, сын отдаляется от матери, и сколько мать его ни любила и баловала, уже не имеет значения, ушло в землю, забылось. Глубоки воды памяти, мутны и непрозрачны, да и не вглядываются взрослые сыновья в свое прошлое, занятые суетным настоящим и неустойчивым будущим, занятые своим женщинами, женами, любовницами, дочерями, целой сворой любящих и не очень, но постоянно что-то от него хотящих женщин.

Мать стояла в сторонке, не хотела терзать, просить, протягивать руку за чем-либо. Всё ещё хотелось, чтобы он сам что-то попросил, нуждался в ней, как в детстве, когда маленький, прижавшись к ней, убаюканный на коленях, переставал всхлипывать, успокаиваясь, забывая о своих детских обидах.

Всё ушло, всё утекло. Сын нуждался в помощи, но помочь ему она не могла, да он и не ждал, и это было самое горькое для матери: одиночество сына, беспросветное одиночество, которое она угадывала, чувствовала все годы его тягучего, странного, несчастливого брака. Про сына, про его будущее без нее, матери, думала она долгими бессонными ночами последнего месяца своей жизни, когда он, карауля и пытаясь отогнать её приближающуюся смерть, спал на диване в той же комнате, спал тревожным, но беспробудным сном невероятно уставшего человека.

Думала Антонина только о нём, о сыне, а о внуке, Мишеньке, которого она совсем ещё недавно вспоминала каждый день, о внуке она не думала совсем, как будто даже забыла о его существовании, хотя, когда тусклый осенний рассвет, наконец, проникал в комнату, на тумбочке у изголовья её кровати вырисовывался портрет маленького мальчика с темными глазами, в деревянной рамке. И по утрам, глядя на фотографию в рамке, она вспоминала о внуке, и думала, что хорошо бы его увидеть напоследок, и даже просила об этом невестку, и невестка обещала, но исполнять своё обещание не спешила, и Антонина понимала, что Виолетта не хочет, чтобы мальчик огорчался, увидев бабушку в таком состоянии. Но это днём, а ночью она думала о сыне, и ещё вспоминала покойного мужа, свою жизнь с ним. Ночное время тянулось медленно, удручающе медленно, и Антонина лежала в темноте, думала о сыне и боялась предстоящих ей самой испытаний болью, которая, она знала, при её диагнозе бывает невыносимой.

Если бы Дима узнал мысли матери о себе, он страшно удивился бы: у него не было ни любовницы, ни дочери, а только жена и сын, впрочем, в конце концов, он согласился бы, что Виолетта с её характером вполне могла сойти за жену и любовницу одновременно, а Миша был так похож на мать, не столько внешне, сколько внутренней своей сущностью, что его, по размышлении, можно засчитать за дочь, так что мать, возможно, не так уж и ошибалась. Но Дима никогда мыслей матери о себе не узнал;

– Я боюсь унижения болью, – призналась она сыну.

– Они обещают, что сразу, как начнутся, выпишут наркотики, – сказал сын. – Я, наверно и сам смогу колоть.

Если бы она не знала правду, то надеялась бы и не боялась болей, подумал он, наверное, лучше было бы скрывать диагноз.

Но с другой стороны, его мать, мужественная женщина, медик по образованию, не должна была умирать во лжи, да она всё равно бы догадалась.

33

– Я её не убивал, – с ненавистью сказал Валера.

– Не убивал я её, – повторил он, глядя в лицо следователя.

Следователь был где-то одних лет с Валерой, худой, в очках, смотрел исподлобья подозрительно.

– А кто тогда? – спросил следователь.

– Да может, она всё же жива?

Следователь хмыкнул, выражая свое полное недоверие к словам Валеры и презрение к его попыткам выкрутиться.

– Вы знали, что у нее был любовник?

– Догадывался.

– Или точно знали?

– Сначала я начал догадываться. А вы бы не догадались? То голова болит, то хвост отваливается. Каждый вечер.

– А когда узнали точно? И как?

– Начал ошиваться у входа в учреждение, где она работала, делать вид, что жду её. Я знал, что сослуживцы всегда в курсе дела, и надеялся, что меня проинформируют.

– И?

– Приблизительно через неделю ко мне подошла молодая девушка со словами, что я зря жду жену, она с Петей уехала после обеда. Думаю, девчонка была влюблена в Петю и мстила Лене. Фамилию тоже она сказала.

Лена вернулась домой поздно вечером, я ей сказал, что знаю, где она была.

– И что она?

– Мне показалось, что она даже обрадовалась. Сказала, что устала врать, что влюбилась, как никогда в жизни.

– А вы что?

Валере показалось, что следователь, который представился как Вадим Петрович, проявлял к ситуации не профессиональный интерес.

– А я что? Я не ожидал, опешил. Думал, она будет врать, отнекиваться, а она прямо в лоб мне: я влюбилась.

Валера рассказывал историю последних месяцев своей супружеской жизни впервые, и даже забыл, что находится в кабинете следователя и является подозреваемым в убийстве.

– А вы?

Валера морщился, вспоминал.

– Я сказал, что она идиотка и шлюха, ну я не шлюха, а покрепче выдал. И что он её бросит, она для него старуха.

Тут Валера замолчал надолго, он не хотел воспроизводить Ленин ответ, это звучало бы как уловка с его стороны, но всё же продолжил через паузу:

– Лена сказала мне "я этого не переживу..." и заплакала.

– А вы?

– Да что вы всё выспрашиваете? Душу вытягиваете. Я не знал, как поступить. Можно было набить морду этому Пете, чтобы не зарился на чужое, но ведь она от этого его не разлюбила бы, пусть он трижды был бы бит. Да это легко сказать "набить морду", а я и в детстве драчуном не был. А как бы Вы поступили, уважаемый Вадим Петрович, если бы ваша жена сказала, что до смерти влюбилась в другого?

Вадим Петрович как-то сник, перестал буравить Валеру взглядом, посмотрел на стол, на свои руки, потом сказал:

– Мне такие вещи решать не пришлось. Я просто пришел домой и нашел записку: мол так и так милый Вадик, прощай, не поминай лихом, развод оформим позднее.

Стало тихо, и в тишине пронзительно зазвонил сотовый у следователя. Он поднес его к уху, сказал:

– Да, слушаю.

И через паузу:

– Да, слушаюсь, скоро уже.

Вадим Петрович поднял глаза на Валеру и, хотя звонок перебил их и можно было промолчать, Валера сказал:

– Может это лучше, чем как у меня.

– Может и лучше, – согласился почти весело следователь. – И всё это было три месяца назад.

– Да, – сказал Валера. – Я купил себе детский раздвижной диванчик и спал на кухне. Ждал, может она очухается, пройдет у нее эта напасть, и всё наладится. Не готов я был к разводу...

– А когда она не опомнилась, Вы её того...

И Вадим Петрович провел рукой по горлу.

Валера передернулся:

– Я не могу себе представить, что её нет в живых, не могу, так мне гнусно от одной мысли, а ты всё гнешь, что я её убил. Да, я не мог смириться, что она с другим, но думал, найдутся какие-нибудь пути, разрешится ситуация. Я даже не знал, приму ли я её обратно, или вообще не смогу с ней жить, всё её хлыщ Петя будет мне мерещиться...Ну не убивал я её, и даже не думал об этом! Я бы скорее его убил...

Валера сорвался на крик.

Вадим Петрович пододвинул ему бланк.

– Подпишите

– Что это?

– Подписка о невыезде.

И неожиданно, в лоб:

– А он мог её убить?

Валера чуть не спросил:

– Кто? – но раньше понял.

– А ему-то зачем? Он на ней не женат, перестал встречаться и всё тут.

– Так Вы думаете это не он?

– Думаю, что нет. Кишка тонка. Он из тех, из альфонсов, а убивать...

Валера покачал головой.

– Но Вы не оставляете нам выбора. Ни Вы, ни он её не трогали, а куда она могла деться?

– Я не представляю...

– Думаете самоубийство?

– А труп где? Нет, если Лена решила с собой покончить, ей было б наплевать, найдут тело или нет. Она бы прятаться не стала.

– Но может, она утопилась?

– Трудно себе представить, она была прекрасным пловцом. Так что ищите. А я буду ждать, вдруг придет.

И Валера ушел.

34

Разрыв с мужем произошел для Виолетты не так безболезненно, как это могло показаться со стороны, и как считал Валера.

Колебаний, как поступить, у нее не было.

Безумная, кровавая выходка мужа, закончившаяся скорой помощью, дальнейшим объяснением с врачом, из которых она, исходя из диагноза, незамедлительно сделала свои выводы: он был болен, и она не виновата в том, что произошло.

Виолетта не собиралась жить с мужем, который не просто болен, а болен такой болезнью, которую надо усиленно скрывать, стыдясь окружающих, и с которой у Димы не было ни малейшего шанса стать тем, кем она мечтала его видеть, а это означало, что более восьми лет совместной жизни и все её усилия по налаживанию быта, по созданию комфорта, все скатерти, салфетки, сливки по вечерам, чтобы подкормить мужа, – всё было напрасно, псу под хвост, как выразилась её мать, узнавшая обо всем произошедшем и полностью поддерживающая дочь в её решении расстаться с мужем:

– Я ночами спать не буду, всё время буду думать, что этот шизофреник с тобой что-нибудь сделает, – сказала Елизавета Михайловна Виолетте, – рвать надо решительно и больше никогда, никогда никаких контактов. Он для тебя умер, и для Миши тоже. Слава богу, что он прописался у матери, чтобы комната не пропала, теперь он уйдет туда жить, а вещи мы с отцом сами отвезем, впрочем, он не стоит того, чтобы ему ещё вещи отвозить за все те безобразия, что он учинил.

Решение было принято, и мать мгновенно, как это она умела, уже во всевозможных деталях обдумала возникшую ситуацию, как будто она месяцами до этого размышляла, как нужно будет поступить в подобных обстоятельствах. На самом деле Елизавета Михайловна такого оборота дел не ожидала, но детство свое она, в отличие от дочери, провела в коммунальной квартире в особнячке на Сретенке, в комнатах клетушках с высокими потолками, с одной ванной, одним туалетом и одной кухней на 12 семей, где каждый держал круговую оборону от всех остальных, и выживал лишь тот, кто мгновенно умел всякое возникшее на жизненном пути препятствие устранить и даже обернуть в свою пользу, в этом умении выжить и, не задумываясь, смять, уничтожить другого мать значительно превосходила дочь, выросшую в тепличных условиях отдельной квартиры, превосходила, несмотря на высокообразованность последней (Елизавета Михайловна дальше курсов секретарей не прошла, ей её секретарства хватило, чтобы устроить жизнь по высокому разряду).

На душе у Виолетты, несмотря на полную поддержку матери, кошки скребли: ей было жалко себя, своих потраченных втуне усилий, своих молодых лет, посвященных недостойному человеку, и нужно было возродить себя из пепла, восстать, начав жизнь с чистого листа.

Не совсем с чистого, Миша оставался при ней, и наличие сына давало ей надежду, что не впустую потрачены были годы, и если один из мужчин, муж, не оправдал её чаяний, то сын, возможно, оправдает.

Виолетта всегда знала, что именно она хочет, и вовсе не ждала, что ей это принесут на блюдечке с голубой каемочкой.

Она родилась, чтобы завоевать мир, эта темноволосая синеглазая девушка, счастливо прихватившая при рождении наиболее выдающиеся черты родителей: от отца ум, от матери напор. Прибавьте к этому молодость, красоту, веру в свою звезду, материальное благополучие, и перемешайте всё – и вот, по воле слепого случая эта гремучая смесь оказалась с Димой на одном факультете, на одном курсе и в одной группе. Виолетта привыкла брать всё самое лучшее, и по тем критериям, которые считались за основные на физтехе, а именно сообразительность, знания, трудолюбие, Дима был самый лучший. На жаргонном языке студентов, наличие всех этих факторов, особенно первого в одном человеке, высоко поднимала его над окружающими и на него навешивали почетный ярлык: секущий мужик.

Кто и когда бросил в среду студентов эти великие слова, неизвестно, но они закрепились. Вместо: понимаешь? спрашивали: сечешь?, и если сечешь, значит, секущий, и если ты парень, то мужик, т.е. секущий мужик. Дима считался один из самым секущим в их группе, а группа лучшая на факультете, и хотя и в других группах тоже сверкали самородки и даже бриллианты, Виолетта не видела их во всем блеске, как она ежедневно видела Диму на семинарских занятиях, и ещё прежде, чем сердце её всколыхнулось, ум уже подсказывал ей, что вот тот, который ей нужен.

Даже умные и красивые профессорские дочки могут ошибиться в выборе суженного, и хотя Виолетта с самого начала видела, что Панин не честолюбив, она легкомысленно посчитала, что её честолюбия хватит на них двоих, кроме того, она ещё не представляла себе, насколько должно повезти человеку нечестолюбивому и не склонному отпихивать локтями других, чтобы подняться хотя бы на одну иерархическую ступеньку, не понимала, что только при очень счастливом раскладе такой человек мог добиться в нашем обществе, а думается мне, и в любом другом, материального благосостояния, которое, хоть и росло в социалистической стране неуклонно с каждым годом, тем не менее, общий уровень жизни народа оставлял желать лучшего, много лучшего. Устроиться так, чтобы не беспокоиться о куске хлеба, ежедневно ежечасно растягивать драное одеяло, чтобы хватило закрыть и ноги и голову, тяжко и тоскливо, и груз такой жизни нести изо дня в день оказывалось нелегко.

В ту пору были много анекдотов от армянского радио, напомню один из них.

Армянское радио спросили: Можно жить на зарплату инженера припеваючи?

Армянское радио день молчит, другой молчит, на третий день его спрашивают: Почему вы не отвечаете?

Мы три дня помираем от смеха...

Вот такую заплату, заставляющую помирать от смеха армянское радио и начинал получать выпускник физтеха, инженер-физик: 120 рублей в месяц, и было это на 10 рублей больше, чем получали выпускники других, менее престижных ВУЗов.

Дима в аспирантуре получал стипендию в 130 рублей, а через три года остался на должности младшего научного сотрудника с окладом 120 и продолжал получать их, хотя со дня окончания института прошло более пяти лет. За эти деньги он пропадал на работе с утра до ночи и нисколько, казалось, не беспокоился о том, что его жену, Виолетту Панину, такой заработок не устраивал.

На такую зарплату можно было прокормиться одному, именно прокормиться, а одеться – как придется, но семью содержать, на 240 рублей (Виола тоже работала) было непросто. Главное, Вета считала, что мужа её на работе эксплуатируют, и вот уже два года, как он закончил аспирантуру, а всё ещё не защитился, и в этом была доля правды, но только доля, Диме, чтобы защититься, надо было остановиться, прекратить эксперимент и засесть за диссертацию, но ему именно этого не хотелось: написание диссертации требовало времени, надо было отдать, по крайней мере, полгода на ерунду, а он не мог остановиться: методика, которую он применил к исследованию свойств полимеров была оригинальной, результаты интересными, опрокидывающими некоторые привычные положения в этой области науки, и Диме приходилось придумывать и разрабатывать новую теорию, и никто не мог ему в этом помочь: он был единственным в их группе, у кого была необходимая математическая подготовка.

И он всё откладывал и откладывал возню с диссертацией и защиту в долгий ящик, а Виолетта всё больше разочаровывалась в нём.

35

Дима торопливо шел, опустив голову, накрапывал дождик, а у него не было зонта. Совсем не было никакого зонта, а не то, чтобы он забыл его взять. Он входил на перрон, когда услышал оклик и остановился, недовольный задержкой, электричка отходила через три минуты.

На него из-под надвинутого капюшона смотрели ясные серые глаза, на щеки выбивались завитки белокурых волос.

– Дима, ты, что не узнаешь меня, Дима?

По голосу он узнал мгновенно, но глаза удивлялись, не узнавая.

– Маша, ты что ли?

– Боже мой, Дима, сколько лет прошло!

Маша радостно улыбалась, протягивая ему холодные, мокрые от дождя руки.

– Ты что без зонта? Сейчас, у меня есть. – И, несмотря на слабый протестующий жест Димы, Маша уже вытащила из красной сумочки маленький сложенный зонтик, открыла его, и вдруг у них оказалась одна крыша на двоих, и они отошли в сторону, чтобы не быть на пути бегущих на электричку людей.

– Дай, хоть я его подержу. Он взял у Маши зонтик, поднял его повыше, и вдруг откинул капюшон с головы Маши.

– Я тебя разглядеть не могу, пол лица закрывает, – сказал он, вглядываясь. – Что ты с собой сделала?

– Да, ничего, просто пополнела после института, и вот, в блондинку выкрасилась.

– Тебе идёт.

– Ну да, из серой курицы стала блондинистой.

Сейчас Дима всё больше вспоминал Машу, её обычную иронию по поводу своей внешности.

– Я рада, что вы с Виолеттой расстались, – сказала Маша, резко сменив тему разговора, сказала так, как будто она много раз обдумывала встречу с ним, и разговор и эти свои слова, и Дима подумал, что возможно, так и было, обдумывала.

– Я знаю, для тебя это испытание, но и жизнь с ней для тебя тоже была испытанием, только ты этого не сознавал.

– А ты понимала?

– Не только я. Но вы были влюблены друг в друга, тут ничего не поделаешь. Хотя она никогда тебя не стоила.

Маша сделала привычную гримасу, такую, которая появлялась на её лице после неудачно сданного экзамена.

– Мизинчика не стоила.

Дима был просто потрясен, услышав, что его красавица жена, трудолюбивая и деятельная, не стоила его мизинца, мизинца безумного человека, на текущий момент грузчика в магазине.

Когда он живописал Валере встречу с Машей и дошел до этого места в их разговоре, Валера вдруг неожиданно захохотал, даже на диван свалился, чтобы удобнее было смеяться:

– Ох, – сказал он, – ох, я представил себе лицо Виолетты, если бы она это услышала. Вот уж кто всегда был уверен, что осчастливил тебя, снизошел, усмотрел золотник в куче породы, а тут, оказывается, это она тебя не стоит. Молодец Машка! Всегда смотрела в корень. Ты хоть расспросил её, как она и что?

– Да не успел, тут электричка, уже вторая стала отправляться, она замерзла, дождь, и мы разбежались, она в метро, а я на электричку.

– А телефон ты взял?

Дима секунду смотрел, вспоминая, потом подошел к куртке, вывернул карман:

– Вот, она написала.

Но позвонил он по этому телефону много позже.

36

Когда глаза уставали от желто-оранжевой яркости цветов, Дима теперь знал их название – бархатцы, он переводил взгляд с клумбы на противоположную сторону улицы, где давно подстриженный газон оброс цикорием и голубые пятна его цветков на зеленой траве успокоительно воздействовали на зрение.

Отдохнув, Дима поворачивался к клумбе и начинал выдергивать наросшие за последние недели августа сорняки.

Сезон заканчивался, и вскоре эта сезонная работа завершалась, нужно было подыскивать себе что-то другое.

Платили мало, но на хлеб с молоком или кефиром хватало, а Полина Андреевна продолжала подкармливать Диму.

Вечером он возвращался в свою комнату, ужинал булочкой с молоком или стаканом чая, и в зависимости от настроения принимал или не принимал душ и проваливался до утра в тяжелый, липкий сон.

Ему снилась мать, она лежала, он поправлял подушку, предлагал попить, она отрицательно мотала головой, сил говорить у нее не было.

По её лицу смерть уже проложила свои узнаваемые зелено-синие тени, щеки запали, нос заострился, и Дима понимал, что каждый вздох её может быть последним и страшился и ждал этого.

Мать закрыла глаза, и казалось ему, уснула. Прилег и он чуть вздремнуть, но и усталость последних дней взяла свое, он только прикоснулся щекой к подушке, как уснул беспробудным сном, в чем и укорял себя сейчас, во сне сегодняшней ночи.

Потом ему снились похороны матери, цветы, кучка глины возле вырытой могилы.

И сразу он переключился на похороны отца. Он стоял в тамбуре железнодорожного вагона, прижавшись лбом к холодному стеклу, за окном мелькали тени от деревьев, огни близлежащих деревень, пахло копотью и туалетом, и Дима не знал, что ждет его дома, как чувствует себя мать и что нужно будет делать, он был растерян перед впервые случившимся с ним несчастьем: смертью близкого человека, и растерянность эта была тогда единственным чувством, которое он испытывал, горе от утраты он почувствовал позже, после поминок, когда он захотел рассказать отцу о своих невзгодах последних лет, и отчетливо осознал, что уже никогда, не сможет сделать это: поговорить с отцом; и его поразило это никогда.

37

Антонина после смерти мужа не смогла жить в пустой квартире, где они прожили вместе 35 лет: оставшись одна, стала непрерывно думать о свой смерти, и через два года, поняв, что так продолжаться не может, а надо что-то предпринимать, решила поменять двухкомнатную квартиру в Калуге на Подмосковье, ближе к сыну. Удалось обменять квартиру лишь на комнату в точно такой же хрущевке, какая была у Тони в Калуге. В другой комнате жила соседка Полина, женщина одних с Антониной лет.

Женщины понравились друг другу и осторожно, медленно, не сразу, подружились, и для обеих это было большой удачей и воспринималось ими как удача.

У тестя с тещей была дача за Дмитровом, дачный поселок располагался в старом хвойном лесу, а в тени этих елей водились черника, грибы и несметные полчища комаров.

И Каховские в выходные мчались на свои шесть соток, и подбрасывали Диму в Долгопрудный, и он, не смотря на недовольство жены, летом почти каждые выходные, а зимой реже навещал мать, иногда уговаривал тестя с тещей зайти на минутку, чтобы бабушка Антонина могла пообщаться с внуком, которого для укрепления его здоровья необходимо было с неустанной регулярностью вывозить на дачу.

И тесть с тещей вынужденно признаваясь себе, что и у бабки Антонины есть права на их ненаглядного внука, поддавались уговорам зятя.

Елизавета Михайловна, пыхтя и отдуваясь, забиралась на пятый этаж, сидела в комнатке у сватьи, ела блины с вареньем (ягода была с их дачи, а варила варенья на всю семью Антонина) и думала, оглядывая скромную мебель, жидкий блеск хрусталя за стеклом серванта, трехрожковую люстру, перевезенную из старой квартиры: "Бедность не порок, но большое свинство".

Впрочем, к варенью в этом доме подавались серебряные ложечки, невесть как затесавшиеся к Паниным, и не потерянные на извилистых жизненных путях.

Ложки были приданое Антонины. От бабки достались матери, а потом ей, как старшей дочери.

37

Дима приходил в магазин одним из первых, за час до открытия, как просила его заведующая.

Иногда еще никого не было, и он стоял под навесом, ждал, когда придет заведующая или кто-нибудь из продавцов, и откроет двери.

Часто машина приезжала до открытия, и тогда Дима с экспедитором и шофером ждали вместе. Шофер сердился из-за задержки, курил, матерился.

Только один поставщик приезжал так рано, остальные в течение дня.

Мишка и Славка, два других грузчика, – их так и звали Мишка и Славка, а Дима был Димой, – опаздывали, раньше половины восьмого не появлялись никогда.

Работали быстро, молча и небрежно, кидали ящики друг на дружку, как попало, только ящики со спиртным клали аккуратно.

Славка учился на вечернем, работал грузчиком потому, что оставалось много свободного времени: разгрузил, сел в углу, что-то почитал, а Мишка был немолод, работал всю жизнь шофером, пока по пьяни не разбил машину, и его не лишили прав, а когда вернули, он уже не захотел садиться за баранку.

Оказалось, что работа грузчиком его больше устраивала, тут прикладываться к бутылке можно было каждый вечер, и как ни трещала на другой день с похмелья голова, носить ящики с колбасой и овощами было терпимо, а вот садиться за руль себе дороже.

Все это Мишка рассказал Панину в первый же день за перекуром.

Дима говорил о себе мало и неохотно, но зря старался, откуда-то, неизвестно откуда, не иначе, как сорока на хвосте принесла о нем сведения, но все в магазине знали, что он человек образованный, закончил не просто институт, а физтех, что хотел идти дальше, учился в аспирантуре, и там, в аспирантуре, так свихнулся, что загремел в двадцатку, и вот теперь, чтобы прокормиться и не сдохнуть с голоду, работает на такой непрестижной работе. И пить ему нельзя совсем, так как тут же крыша едет.

Это последнее обстоятельство, что Дима не мог пить, вызывало сочувствие у его товарищей, и уважение у продавщиц: они с ним кокетничали и придерживали язык в его присутствии, избегали употреблять мат, который широко использовали в общении с Мишкой и Славкой. И Дима проработал в магазине всю осень с середины октября, и на следующий год до июня, до того момента, как уехал в деревню.

38

Пукарев лизоблюдством не занимался. И когда ему позвонили и попросили у него несколько сотрудников для обслуживания намечающейся где-то вечеринки-сабантуя с высокопоставленными особами, он пришел в крайнее негодование. Побледнев от гнева, шипящим шепотом сказал трубке, что он научных сотрудников в официанты превращать не собирается, даже на один день, и что если с той высоты, с которой поступило такое распоряжение, официант и ученый выглядят одинаковыми букашками, то с его, Пукаревских высот, они очень сильно разнятся.

Поэтому ты ещё не академик, и не будешь им, думал Лёня, слушая этот разговор, сидя в кабинете шефа. И в глубине души гордился Пукаревым.

39

Первые три года семейной жизни Дима был вполне счастлив, насколько может быть счастлив человек, не вполне сознающий свое счастье, занятый с утра до позднего вечера и не имеющий времени, чтобы остановиться и подумать о жизни.

Мелкие придирки тещи мало его задевали, он жил в своем мире и выходил из этого мира только ради жены и сына, и ещё матери, которая была далеко. Валера Зайцев был занят устройством личного счастья и появлялся у Паниных редко. Остальные люди имели очень мало шансов втиснуться в Димино сознание как самостоятельные личности, они воспринимались им как фон, как явление природы. Если ты живешь в средней полосе России, то не следует удивляться снежным холодным зимам, а если живешь с тещей, то будь готов к тому, что она бывает тобой недовольна, и мечтать, чтобы её недовольства не было, так же бессмысленно, как надеяться на то, что зимы не будет.

Их близость, к которой так стремилась Виолетта, и которой так хотел и боялся Дмитрий, начавшаяся в преддверии нового года, принесла поначалу Виолетте разочарование, она ждала бо́льшего от этой ещё неизвестной ей до той поры стороне жизни, но постепенно всё наладилось.

Панин внешне тихий, стеснительный парень, оказался страстным и старательным любовником, чего он и сам от себя не ожидал, и как бы ни уставал он в институте, придя домой и поужинав в обществе жены и белоснежной скатерти, он чувствовал прилив сил и готов был оказывать жене знаки внимания, которые она охотно принимала. И эта известная только им двоим интимная и счастливая сторона их жизни в первые годы как стеклянной стенкой отделала их от остального, чуждого мира, в котором ничего не знали об их ночной жизни.

Панин, проснувшись утром раньше жены, подолгу смотрел на спящую, на темные блестящие кудри и чуть выпирающие скулы. Уже давно не имело значения, какая она, красивая или нет, главное, что она была его женой и матерью Миши. Сейчас, во сне, Виолетта не походила на себя бодрствующую, тень от ресниц и слегка запавшие щеки придавали её лицу беспомощное детское выражение, которое мгновенно исчезало, стоило ей открыть свои темные, холодного синего цвета глаза, всегда имеющие напряженное выражение готовности к судорожной сиюминутной деятельности.

Конечно, и тогда возникала напряженность и взаимное непонимание, и если бы Дима вслушивался в великие планы жены на их совместную жизнь, то возможно, сразу бы остудил её радужные мечты об его успешной карьере. Но он не считал это важным и не хотел из-за планов на будущее портить прекрасное настоящее, которое состояло из семьи, жены, маленького живого существа-сына и интересной работы, и тогда, в начале пути, Дима никогда не расставлял то, что составляло его жизнь по приоритетам, всё вкупе было важно.

Когда Виолетта продолжила учебу на курс ниже, ей пришлось нелегко, так как именно третий курс был самый тяжелый, но она миновала его благополучно. Институт, где она проходила практику с четвертого курса, был недалеко от дома, и она успевала и учиться, и ребенку уделять внимание, но, в основном, Мишка был на бабушке Лизе и лишь изредка перекидывался на бабушку Тоню, уже после того, как она перебралась в Долгопрудный.