355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Зоя Криминская » Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ) » Текст книги (страница 4)
Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)
  • Текст добавлен: 24 марта 2017, 00:00

Текст книги "Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)"


Автор книги: Зоя Криминская


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Перед сном он побрился электробритвой и смёл веником паутину из угла.

23

Полина Андреевна поняла, до какой степени Дмитрий не в себе, когда он с трудом вспомнил её отчество.

В то время, когда Антонина уже не вставала, Дима ночевал у матери две-три ночи в неделю, и они вечерами, втроем сидели у телевизора. Полина пекла блины, угощала соседей и они ели их с Тониным вареньем, сваренным из ягоды с дачи Каховских.

– С барского плеча, – добавляла Тоня, когда сваты её слышать не могли.

В то время болезни матери и её медленного угасания Дима был очень расстроен, взбудоражен, но обращался к Полине по имени-отчеству, без запинки, а тут напрягся, вспоминая.

Полина Андреевна не обиделась, она была умная женщина, и вечером того дня, сидя у дочери, сказала ей:

– Не представляю, какими граблями надо было пройтись по человеку, чтобы привести его в такое невменяемое состояние. Еле меня вспомнил, а бывало, в магазин идет, всегда спросит, не нужно ли чего, чтобы я зря не ходила, не таскала бы сумки на пятый этаж. И двух лет не прошло, как мы не виделись.

Полина Андреевна задумалась, вспоминая, как Дима вздрагивал от любого шума, как медленно, как в кино с замедленной съёмкой, надевал куртку, как ходил, озираясь: очевидно было, что он был тяжко болен душевно и страшно одинок.

Она даже не знала, что ей делать, если он не пойдет работать, а так и будет лежать на диване и смотреть в потолок, и день, и два, и неделю, и месяц.

Но через месяц он стал куда-то выходить, и сказал ей, что устроился на временную работу, на озеленение города. И она думала: а какое озеленение в августе?

Но он проработал и август, и сентябрь и половину октября, а потом стал посменно работать грузчиком в продуктовом магазине. Устроился он далеко от дома, в магазин под клубом "Маяк", и как-то существовал на эти деньги, и начал платить за продукты, которые она ему иногда покупала, понимая, что в очередях стоять он всё ещё не может.

Иногда, впрочем, он и сам что-то приносил, ему в магазине, где он работал, давали без очереди, то колбасу отдельную, то докторскую, и даже кусок мяса.

Дима попросил научить его готовить щи и неплохо с этим справлялся. Взгляд его стал осмысленнее, движения быстрее, походка уверенней.

Прошла осень, и зима.

В середине апреля он, как Полина узнала, по совету врача, отправился пожить в деревню, и вернулся оттуда почти прежним Димой, начал улыбаться и явно тяготиться своей работой грузчиком.

– Ничего не подворачивается более подходящего, а мне уже надоела эта работа. Скучно, – поделился он с Полиной Андреевной своим проблемами.

Полина Андреевна задумалась.

Дмитрий Панин, приезжий в городе Долгопрудном человек, ничего не знал о её прошлом, для него она была пенсионеркой и соседкой матери по квартире.

А когда-то Полина Андреевна была директором одной из школ в городе Долгопрудном и директор пятой школы, Светлана Александровна Ложкина, у нее училась.

И Полина обратилась к Светочке с просьбой:

– Он очень талантливый парень, имеет диплом физтеха, и сын педагога, и надо бы ему помочь. Возможно, Света, ты не только сделаешь доброе дело, но и получишь себе неплохого учителя.

– Сейчас я никак не могу, – сказала Ложкина, но вот с сентября могу попробовать, поставить его для испытаний на один класс.

Теперь Полине Андреевне нужно было, чтобы Дима обратился к Светлане с просьбой принять его на работу. Но сделать это было нелегко.

24

По мере выздоровления, ещё в больнице, Дмитрий забывал то тяжкое состояние невыносимости продолжения бытия, какое навалилось на него в тот момент, когда он взялся за нож. Прошла и острая ненависть к жене, которой он мучился последние полгода перед приступом, приведшим к столь тяжелым для него последствиям.

После свадьбы, как и предсказывал Валерка, жена прочно заняла капитанский мостик их семейного суденышка, и Дима легко подчинился, тем более, что в семье, в которой он вырос, тоже был матриархат.

Виолетта решила так: она освобождает его от мелочности быта, дает возможность заниматься высокой наукой, и впоследствии такая политика принесет свои плоды: Дима вознесется на вершины олимпа, а вместе с ним и она, причём свою научную карьеру она не предавала забвению и собиралась, когда Мишка подрастет, незамедлительно поступить в аспирантуру, а пока, они жили в семье её родителей, и две женщины вполне справлялись с домашними делами, иногда, правда, Панину приходилось ходить по магазинам, где с каждым годом становились всё пустее прилавки и длиннее очереди, но тут выручал профессор: у них в институте давали довольно приличные продовольственные заказы: хороший кусок говядины, красная рыба, баночка икры, баночка хороших рыбных консервов, даже такие деликатесы, как крабы в собственном соку.

И руководящему персоналу выдавали такой заказ раз в неделю, и ещё такой же заказ в порядке очереди можно было получить и как обычному преподавателю.

Маловато для такой семьи, но лучше, чем ничего.

25

Дима отчетливо, как будто сию минуту там присутствовал, видел ножки девочки с кудряшками, в белых носочками, обутые в коричневые сандалии.

Может быть, носочки были и светло-голубые, но обувь точно была коричневая, точно такие же сандалики носил и сам Дима в детстве, а девочку в носочках и сандаликах он видел только в черно-белом изображении на выцветшей фотографии. В жизни он с этой девочкой не встречался, когда он с ней познакомился, она была взрослой замужней женщиной, его родной теткой, младшей сестрой матери.

Сейчас она лежала на траве рядом с матерью, которая на тот момент его матерью ещё не была, а была девушкой Тоней, связной партизанского отряда и старшей сестрой Нади, девочки в сандаликах.

Лежали они в высокой траве на маленькой полянке, окруженной невысокими густыми ивами, младшая, десятилетняя, держалась за руку старшей, и дрожала от страха и сырости, идущей от земли. Дрожь эта усиливалась, когда до них доносился собачий лай.

Лай иногда приближался, начинал слышаться со всех сторон, усиливаться эхом, отраженным от густого ельника, растущего сразу за полянкой, и тогда они замирали, вдавливаясь в землю изо всех сил, и задерживали дыхание, чувствуя, как потеют от страха их сцепленные руки. Когда лай удалялся, старшая бесшумно гладила младшую по голове, успокоительно шептала в ухо:

– Здесь кругом болото, они прохода не знают, не найдут, главное тихо.

Напуганные, они ещё долго лежали после того, как не стало слышно ни лая собак, ни криков переговаривающихся немцев. Отполыхал закат, наступали сумерки, всё стало серым и призрачным, две фигуры поднялись с земли и осторожно, медленно, начали выбираться с полуостровка среди болот, который соединялся с твердой почвой узкой тропкой, сейчас, в конце мая утопленной в жидкой вязкой трясине почти на полметра.

– След в след иди, держись за мой подол, справа и слева трясина, – шептала Тоня, и Надя держалась за подол, и дрожала, но не плакала, боялась всхлипами выдать свое присутствие.

Через десять минут они выбрались на твердую почву, и двинулись в сторону ельника, миновали его, потом небольшой сосновый бор, потом овраг, и вдруг легкая фигура с автоматом наперевес спрыгнула с толстой ветки старой развесистой сосны и замерла перед ними:

– Тоня, ты что ли? – спросил молодой голос.

– Ну а кто?

– Это вас искали с собаками?

– Слышно было?

– Слышно.

– Ты вся дрожишь. И парень стянул с себя ватник.

– Наде накинь, – сказала Тоня, – не хватало ещё ей простыть здесь.

Надя надела ватник, смешно заболтала длинными рукавами, которые свисали почти до земли, она уже отвлеклась от пережитого страха и улыбалась.

– Как они узнали, что ты связная? Может, предал кто?

– Нет, Ваня, думаю, сами догадались, мне ведь про эшелон их офицер нашептал. Пьяный то он пьяный был, но утром мог вспомнить, что мне говорил, сообразить, что к чему. Когда всё взорвали.

– Да, мог ... опасная у тебя жизнь была.

– А то...

Прошли ещё километра два, Надя устала, и до лагеря её пришлось нести на руках.

– Ваня тебя и нес, – рассказывала Антонина Надежде, – на загорбке. Не часто рассказывала, но достаточно, чтобы Дима запомнил. И ещё он запомнил, что Надя, хоть и знала всё, и сама помнила, всегда слушала, затаив дыхание, как будто боялась, что у истории может оказаться другой, плохой конец, как будто год, два, пять, десять лет после войны могут что-то изменить в произошедшем. А Дима, одевший девочку в белые носочки и коричневые сандалики, и мать в её выходное крепдешиновое платье с голубыми цветами, так никогда и не спросил женщин, в чем они были одеты в тот день; смерть рыскала рядом, за болотцем, в пятидесяти метрах, угрожала оскалом натасканных на человека овчарок, и вопрос одежды не играл никакой роли кроме, того, что одеты они были легко, не для прогулки по лесу, бежать пришлось неожиданно, и цвет платья Тони никого не волновал, кроме Димы. Дима всегда всё представлял в цвете.

Дима видел мать, молодую, на поляне, окруженной ивами и болотами, и дальше, её жизнь после освобождения, встречу с отцом, такую неожиданную и романтичную и думал, об этом он думал не только сейчас, но и раньше, в отрочестве, размышлял на тему о случайности всего сущего, и вот если бы тогда, в далеком 44-ом, командир отца, майор, не отпустил молодого лейтенанта на встречу с девушкой, которую Степан Панин видел только один раз, на вечере в школе, на выпускном вечере, и проводил её до дому, и тогда уже началась война, и она сказала:

– Поговорим, когда вернешься...

И он рвался в город из части, а ехать было 20 км на попутке, и утром же вернуться, и он постучал посреди ночи в двери, у которых оставил девушку больше трех лет назад. Дом сохранился, всего несколько домов таких было на улице.

Дверь открылась, Тоня стояла на пороге, и узнала его. Родители Тони были ещё в деревне, в квартире были только Тоня с Надей, Надя спала и Тоня провела Степана на кухню. Они всю ночь просидели возле окошка с горшками герани на подоконнике, засохшей за время войны, да так и не выброшенной. Они разговаривали, стараясь не разбудить Надю, и пили чай с сахаром, который Степан принес в подарок. С той ночи он начал писать ей, а потом вернулся и увез к себе, из Белоруссии в Россию, и на каждом этапе жизненного пути родителей возникала ситуация, когда их встреча могла и не случиться.

Часть Степана могла и не оказаться невдалеке от города, или майор – не отпустить его к девушке, и Тоня могла ещё не вернуться в город, не говоря уже о том, что и отец и мать могли погибнуть в той кровавой войне, и на каждом витке возникала угроза, которая привела бы к тому, что он, Дмитрий не родился бы.

И даже смерть маленького брата, первенца родителей, который умер в младенчестве, имела значение для его, Диминого появления на свет – жизнь после войны была скудная, суровая, и родителям трудно было бы поднять двоих детей, и возможно, они не решились бы завести второго, если бы первенец был жив.

Всё получилось случайно, но не напрасно, и матери удалось схорониться от немцев с их собаками в топком болоте под Могилевым, и теперь, раз ему привалило такое счастье быть рожденным, надо пройти свою жизнь до конца, так чтобы, если бы мать была жива, можно было бы спокойно посмотреть ей в глаза:

– Да, мама, я знаю, как тебе трудно пришлось, как ты рисковала, когда рожала меня, я знаю, что я один из ста...

26

– Ты что, сам с собой разговариваешь? У тебя, что опять началось?

Валера лишь слегка ударил ладонью по двери, прежде чем войти, и услышал последние слова Димы...

– Что значит один из ста? Ты, что ли, один из ста?

Валера отодвинул стул от стола, и сел, вопросительно глядя на друга.

Дима кивнул, не вдаваясь в подробности.

– А ты ведь, Димка, загнул, что ты один из ста, – сказал Валера. – Ты не один из ста, а, пожалуй, один из тысячи.

– Да я не по тем критериям считал.

– А по каким же?

– По медицинским. У матери было плохое сердце и почки, и возраст под сорок. Ей не рекомендовали рожать, а она родила. И всё благополучно, правда, её кесарили. Врач сказал, что когда всё удачно в такой ситуации, это один шанс из ста...

– Ты никогда мне не рассказывал.

– Да к слову не приходилось.

На этот раз Валера вытащил Дмитрия на прогулку.

27

– Некоторые события в жизни даже и вспоминать не хочется, и представлять себе жизнь, какой она могла бы быть, если бы они не случились, только себя растравлять, – Антонина быстро шинковала капусту, нож мелькал в её руках, а пришедшая к ним в гости всё та же Настя, теперь уже бывшая соседка, так как Панины переехали в двухкомнатную квартиру. Настя сидела, поместив ноги на перекладину табуретки, так что Дима видел в проеме двери её высоко задранные колени.

Было одиннадцать часов вечера, Диме давно пора было бы спать, взрослые и думали, что он спит, а он всё ворочался и ворочался в кроватке, и слушал сквозь дрему беседу женщин. Сказанное попадало в уши, но не попадало в сознание, и утром ему показалось, что мама и Настя разговаривали в его сне, и очень удивился, что ему приснился такой обыденный сон, как разговор взрослых. Конечно, позднее, уже подростком, он узнал, что у него был брат, умерший в младенчестве, от него осталась карточка, выцветшая, коричневая вместо черной и с зубчатыми краями.

Дима не знал, должен ли он был горевать о брате, который умер так задолго до его собственного рождения. У Толика-Ушастика был старший брат Слава, от него Толе доставалось множество подзатыльников и пинков, но зато, когда в школе на них навалились трое из параллельного класса, один здоровый второгодник и двое его товарищей, Славка заступился за них и легко расшвырял нападавших, так что однозначно решить вопрос, как отнестись к брату, с которым ему не довелось встретиться, Дима не мог.

– Никто мне ничего объяснить так толком и не смог, – говорила мама в его сне, который сном не был. – Он был очень спокойный малыш, не плакал, не кричал, быстро рос, уже узнавал меня и улыбался, а потом вдруг, и всё.

– Так ничем и не болел?

– Животиком только иногда, если я что-нибудь не то съем, а так, он ведь совсем маленький был, дома лежал, колясочек прогулочных тогда не было, выносили гулять на руках. Мама приехала, я с ней его оставляла, я тогда патронажной сестрой работала, молоко сцежу, она его кормит. Мне в детской консультации сказали: значит у вас с мужем какая-то несовместимость, вот ребенок и родился нежизнеспособным. Получалось, что нам не следует заводить ещё детей. Я с горя почернела вся, в зиму после его смерти сильно болела, то ангина с температурой под сорок, то к весне воспаление легких.

– Представляю, – сказала Анастасия.

– Конечно, понимаешь, сама мать, но ты не пугайся, это до года сказывается, а твоей уже пятый идет...

И опять застучал нож об доску. Дима не видел матери, но знал, как она стоит, как наклоняется, как поправляет волосы.

– Я восемь лет после этого не решалась ещё раз забеременеть, но Степан так просил, говорил, давай рискнём ещё раз, и я вот решилась, а уже не молодая и почки плохие. Я когда зимой в землянке жила, последней зимой перед освобождением, сильно их простудила, да и резус у меня отрицательный, в общем всё одно к одному.

– Ну, всё хорошо закончилось, – сказала Настя, в этот момент мама вскрикнула, видимо обрезалась. Кто-то из женщин закрыл двери. Последнее, что услышал Дима был обрывок фразы:... а то ещё проснется...

28

Мать была общительной женщиной. И в силу своей профессии и по характеру. В доме часто присутствовали люди, которые зашли просто так, на огонек.

Зашедшего просто так не обязательно было кормить и поить, но чай подавался всегда.

– Подожди минутку, – говорила мать, – сейчас я закончу стирку (или приготовление ужина, или мытье полов), и мы сядем как люди, чайку попьем.

Иногда забредший, вернее забредшая, оставалась, ждала чаю, иногда говорила:

– Ой, Тоня не спеши, я только так, на минутку, у самой дел по горло, но вот шла мимо, дай думаю, загляну, узнаю, как дела.

Дима любил, чтобы забежавший человек согласился на чай.

Обычно этот кто-то приносил с собой что-нибудь вкусное к чаю, или мама доставала варенье, в общем, немногословный, в отца, Дима гостей любил, особенно тех, которые не досаждали ему своим сюсюканьем. Таких среди близких маминых знакомых не встречалось, всё были женщины озабоченные, дети им были не в новость, и, проявив к нему минимум внимания, женщины переключались на Антонину и Дима получал полную свободу слушать их беседы, одновременно играя с машинкой.

Многие сведения о жизни матери тогда, в детском возрасте Дима почерпнул из этих разговоров за столом. Он обладал даром не только слушать и запоминать, но и рисовать картинки, такие, как показывала ему мама в альбоме репродукций картин из Третьяковской; например, он запомнил "Сватовство майора": девушка бежит, в страхе перед усатым дядькой, не хочет за него замуж, и Дима её понимает, он тоже бы не захотел замуж за такого черноусого. Но со временем, правда, оказывается, что к Диме это никакого отношения не имеет, он замуж выйти не может, а только жениться, как майор, и существует опасность, что за него не захочет пойти красивая черноволосая девушка в нарядном платье, таком, каких он ни на ком не видел, ни на одной женщине, и он мысленно одевал заходящих к маме женщин в такое платье, и маму тоже, и получалось очень красиво, и непонятно почему теперь их не носят. Но мама и в своем шелковом платье с голубыми горошками по белому полю тоже красивая.

Дима решает никогда не носить усов, чтобы гарантировать себе молодую черноволосую невесту в необыкновенном платьем с широким подолом до пят и открытым верхом.

Он сознается в этом маме:

– Я никогда, – говорит он, – не буду с черными усами, не буду их носить, буду бриться, как папа, и тогда невеста от меня не сбежит.

Мама смеется, не понимает, в чем дело, и когда Дима объясняет ей, говорит:

– Да там, сынок, не в усах дело.

А в чем, не отвечает.

– Мал ещё, – отмахивается она

Эти взрослые ничего не понимают, думает Дима. Конечно же, в усах.

Среди всей этой лезущей в голову чепухи из раннего детства, Дима, теперешний Дима, лежащий на диване, вспоминает вдруг разговор, который, предназначенный не для его ушей, запомнился, чтобы всплыть позднее, спустя несколько лет. Уже подростком, когда мать выговаривала ему за порванное на заборе куртку, напирая на то, что новую купить сейчас не на что, Дима неожиданно вспомнил и осознал сказанное при нём несколько лет назад.

– Совсем не хватает, – говорила мать, а вот кому она говорила, он сейчас вспомнить не мог, может быть даже и сестре Наде, – и так и сяк верчусь, а то тут дыра, то там.

– Тоня, – и сейчас Дима слышит голос собеседницы матери и ему начинает казаться, что это точно была тетя Надя, – Тоня, но ты сейчас на такой работе прирабатываешь, что могла бы там и перехватить кое-что помимо зарплаты.

– Нет, Надя. Не могла бы. Это только кажется, что можно, а на самом деле, стоит мне только одну десятку взять, которую они из карманов пьяных вытаскивают, как я буду уже куплена, и никогда не смогу что-то против них предпринять. А так они все знают, что случись что, я молчать не буду, правду скажу.

– И что может случиться?

– А то, что они пьяных не только обчищают, но и поколачивают. Противно им с пьяными возиться, вот и лупят почем зря, без синяков, конечно. Это алкоголиков. А приличных, просто напившихся, тех, знаешь, не всегда и обворовывают, просто те сами дают, всё отдать готовы, только чтобы на работу не сообщали, что они ночь в вытрезвителе провели. Получается ещё, что они благодетели, идут навстречу, нарушают инструкции.

А с алкоголиками могут ведь и не рассчитать, и увечье нанести, и до смерти поколотить, если у человека сердце не в порядке, он пьяный, да ещё побои, легче легкого богу душу отдать, и такие случаи бывали, не скажу чтобы часто, но случалось. А в мое дежурство никаких избиений не бывает, они меня боятся, а боятся только потому, что я у них не на крючке, не беру ни копейки. Вот почему, Надя, я никак не могу там дополнительно что-то иметь. Раз оступишься, потом не отбелишься. А я хочу спать в своей постели, пусть на заплатанной простыне, но с чистой совестью.

Отец и мать работали всю жизнь, мать на двух работах ухитрялась, оба прошли войну, были ветеранами, и еле-еле сводили концы с концами.

Дима только сейчас осознает это как величайшую несправедливость, нет, несправедливость была не в том, что они были небогаты, а в том, что им не хватало на насущные потребности обычной жизни. И мать из года в год надевала на летние праздники вышедшее из моды крепдешиновое платье в горошек, и только старинные золотые серьги, доставшиеся ей от свекрови, серьги с голубой бирюзой, говорили о том, что в семье бывали и лучшие дни.

29

– Мне в жизни повезло, – сказал тесть, – конечно, я мог бы утверждать, что всего в жизни добился сам, своим трудом, у меня папочка не был профессором, как у моей доченьки, и не преподавал математику в военной академии, но всё же мне крупно повезло, я не попал в мясорубку отечественной войны, она закончилась в год моего призыва. Ты понимаешь, что это значит, война закончилась в год моего призыва?

– Думаю, что понимаю, – отвечал тестю внутри себя молчащий Дима, вот для моего отца война началась весной сорок второго года...

– И поэтому, – продолжал Борис Степанович, – сегодня, 9 мая я хочу выпить с тобой, дорогой зять, которому такое везение было уже не нужно, за тех, кто не вернулся с этой войны.

Они сидели на даче тестя, на открытой веранде и добивали бутылку армянского коньяка.

Дима к выпивке был равнодушен, коньяк не любил, любил белое вино, но отказать тестю в такой день не мог, не мог не столько из уважения к тестю, сколько ради своего отца, за три года дважды раненого, второй раз – в Праге, уже после капитуляции Германии.

– А после того, как мне так повезло, – тесть после выпивки становился разговорчивым, – я просто трудился, оказался способным, закончил институт, потом аспирантура, защитился в срок, через три года получил старшего научного, а через несколько лет школьный друг позвал меня преподавать в академии математику, я сразу не согласился, у меня докторская была на мази, а шеф бы не дал мне защититься, если бы я ушел.

Я ещё проторчал в лаборатории два года, собрал материал, а уж обработкой я занялся, будучи доцентом, и потом и докторскую защитил. Когда брали в академию, нужно было вступить в партию, я и вступил.

Уже много времени после войны прошло, но меня всё же спросили, не воевал ли я.

– Да такая вот страница моей биографии, полезная для жизни и здоровья, но бесполезная для карьеры: я не воевал.

– Я тогда так и ответил, Дима, ты слушаешь ли меня? – спросил вдруг тесть, и после утвердительного кивка продолжал:

– Мой призыв пришелся на осень сорок пятого года. А война уже закончилась, и я продолжил учебу в институте.

– А добровольцем? – спросили меня. Въедливый был там один тип, потом я узнал, что он претендовал на ту же должность, что и я, но опыт работы у меня был больше, кроме того, там такие распри были, что начальство предпочло взять человека со стороны, дабы страсти улеглись, и что я мог ответить на то, почему не пошел добровольцем в семнадцать лет? Жить хотел?

– А другие? – спросили бы меня, те, которые ушли, они жить не хотели?

Я нашелся, сказал: мать не пережила бы четвертой похоронки, она уже получила три: на мужа, брата и старшего сына. У нее только я и остался.

И приняли мой ответ и партбилет дали, и место доцента при кафедре математики, а со временем, когда я докторскую защитил, то и звание получил профессора: написал пару методичек, и курс своих лекций издал.

Дима слушал, смотрел за окно на набухающие почки на ветках деревьев, на уже зеленую траву, на пламенеющее от заката небо, и молчал, да тесть и не ждал от него слов.

– Мне повезло, – говорил тесть, – повезло не только тем, что я не попал в мясорубку, но карьеру делал в те времена, когда не надо было подписывать всякие там письма с осуждением, писать доносы на кого-то, или отбрыкиваться от тех доносов, которые могли написать на меня. Мы не можем знать, как бы мы вели себя в таких ситуациях, которые возникали при Сталине, поэтому я никого не осуждаю, каждый выживает, как может, но я рад, что мне не пришлось. Не пришлось подличать.

Каховский замолчал, а Дима погрузился в обдумывание вопроса, писал бы его тесть доносы на окружающих, если бы была нужда, или нет. И склонялся к мысли, что вероятнее всего писал бы.

30

У Валерия Вячеславовича Зайцева развалилась личная жизнь, буквально разбилась на мелкие осколки. Случилось это, когда бытовые трудности первых лет брака казались преодоленными, и впереди замаячила размеренная, достаточно обеспеченная жизнь. Всё уладилось, годы напряженной учебы в институте, работа в аспирантуре, защита диссертации, наконец, дали свои плоды, и сейчас можно было бы и слегка отдохнуть, позволить себе то, что раньше было непозволительной роскошью: кооперативную квартиру, отдых на море, югославскую мебель, норковую шапку жене, дорогие зимние сапожки: все такие пошлые, но радующие душу мелочи удачно складывающейся карьеры.

И посреди благополучия, которое Валера старательно вылепливал все эти годы, неожиданно рухнул его шестилетний брак: жена Лена завела себе любовника.

Спокойная, рассудительная женщина, красивая блеклой северной красотой, тип внешности, который особенно нравился Зайцеву, вдруг стала нервной вспыльчивой и отстраненной. Она задерживалась на работе, посещала какие-то девичники, заканчивающиеся пол второго ночи, о которых со студенческих времен не было ни слуху ни духу. Жена уехала в отпуск одна, хотя планировала с подругой, которая в последний момент якобы передумала – может быть, не смотри Валера сам иногда на сторону, он ничего бы этого не заметил, но он, случалось, пару раз за совместную жизнь заводил короткие незначительные интрижки, когда, как он как-то сказал Диме: само шло в руки, и грех было отказываться.

Помимо постоянного пребывания жены вне дома, её лихорадочный вид, рассеянность, ответы невпопад, отвиливание до неприличия от супружеских обязанностей, все эти критические дни по два раза в месяц, головные боли, и просто немотивированные отказы, всё указывало на наличие у жены любовника.

Валера не сразу вычислил его, и когда вычислил, не мог поверить, до того невозможным показался ему этот парень в роли любовника жены: ему было всего 23 года, он был студентом Менделеевки и устроился в лабораторию, где работала Лена, лаборантом на полставки.

Валера никак не мог связать всё воедино: разумная, слегка равнодушная к сексу жена, и молодой парнишка, который и бреется то ещё не каждый день, что могло быть между ними общего?

Это не может длиться долго, думал он. Она перебесится и всё пойдет по-старому.

По складу характера он не был готов к роли смиренного рогоносца, которую подсовывала ему плюющая на его амплуа судьба, и не знал, что предпринять в создавшейся ситуации, – если бы инициатором был мужчина, можно было набить ему морду, чтобы отвадить от чужих жен, но ясно было, что, сколько морду сопернику ни бей, Лена его не разлюбит, а наоборот, проникнется жалостью, что ещё поднимет градус любовной страсти.

Жена походила на помешенную, а против помешательства Валерины кулаки были бессильны.

И перестроить незамедлительно свою жизнь, после того, как она с таким трудом была налажена, выкинуть из нее жену, которую он любил, к которой привык, он не мог.

Развестись сейчас, после того, как они купили однокомнатную квартиру, означало всё начать сначала, опять переезды, опять общага, неустроенный быт, а Валера устал от всего этого.

– Он тебя бросит, ты старше его на 6 лет, – безжалостно сказал Валера Лене.

Лена вздрогнула, долго молчала. Время было полтретьего ночи, она только что вернулась домой, и Валера никак не мог понять, где они находят пристанище? Не у него же в общаге? Хотя и это могло быть.

Лена не отвечала, смотрела в пол, а потом подняла на Валеру глаза, полные слез и отчаяния:

– Валера, ну что ты говоришь, – сказала она, – Я ведь этого не переживу, как же ты не понимаешь.

В её голосе слышалась такая глубокая убежденность, что именно это и случится, она умрет, если он уйдет, что Валере до слез стало жалко свою потерявшую голову жену.

Валера застонал, откинулся на диване назад, глаза в потолок, кулаки сжимаются и разжимаются.

– Эх, поколотить бы тебя, б... этакую. Может быть, помогло бы, протрезвела.

– Побей, – бесстрашно сказала жена. – Я рада была бы, если бы помогло. Но вряд ли.

Они замолчали, потом Лена выдавила из себя:

– Если хочешь, я могу уйти.

– Куда? К нему, что ли? Он же в общаге.

– Я могу уйти к родителям.

Родители Аллы жили в двухкомнатной квартирке с проходными комнатами, втроем, с младшей двадцатилетней дочерью. Лену там не ждали, она считалась у них ребенком устроенным.

– Не втягивай в это родителей, – Валера не хотел, чтобы, если эта интрижка вдруг сама по себе рассосется, родители жены были в курсе происходящего.

– Давай пока ничего окончательно не решать, может, придешь в себя, образумишься.

Лена с сомнением покачала головой.

– Я буду спать на кухне, – сказал Валера, сам удивляясь своему великодушию.

– В выходные куплю диванчик, холодильник поставим в прихожую, на его место влезет диван, пока пусть будет так. Пока вот такой развод-разъезд. Не будем опережать события.

Жена в этот день не ушла, лежала в постели тихо, Валера ходил, курил, пил воду (водки не было), постелил одеяло на полу, укрылся с головой, но не спал, вспоминал знакомство с женой, свое настойчивое ухаживание.

Сейчас, в свете всего произошедшего, он понимал, что она его не любила, просто, не имея никого на примете, принимала ухаживание, свою симпатию приняла за любовь, вышла замуж.

Если бы у нас были дети, у нее просто не было бы возможности так влюбиться: Валера пытался придумать объяснение, почему это случилось именно с ним, а с другими вот не случилось. Я как Каренин, начинаю себя жалеть, остался один, неприкаянный, а мальчишка этот, может, ему денег дать, чтобы он отвязался от жены.

Но вспомнив слова Лены – я этого не переживу, – и её глаза при этом, передернулся, и заснул тяжелым сном без сновидений.

Во сне он громко стонал и скрежетал зубами, Лена слышала и плакала.

Когда утром Валера проснулся, солнце проглядывало сквозь тюлевую занавеску, кровать была застелена, завтрак на столе, а Лены не было, она ушла.

Каждый день видятся, думал Валера, и тоска одолевала его. Нет ничего хуже служебных романов, они тянутся и тянутся у всех на виду.

От мысли о том, что этот чёртов парень прикасается к его жене, Валеру затошнило и захотелось что-нибудь незамедлительно сделать, чтобы пресечь их любовь и свои мучения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю