Текст книги "Консул"
Автор книги: Зоя Воскресенская
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Глава 7
ПОЧЕМУ СОБАКА?
Теперь каждое воскресенье Константин Сергеевич с Ириной отправлялись, как они говорили, «в экспедицию».
На этот раз они решили поехать в Куоккала, в "Пенаты".
Ирина, отправив очередную информацию в ТАСС, усталая, но счастливая от сознания, что завтра предстоит поездка вдвоем, зашла в посольскую библиотеку. Книг о Репине почти нет. Полистала альбом с репродукциями репинских картин, краткий очерк его жизни. Прожил в своем имении "Пенаты" тридцать лет. Умер 29 сентября 1930 года, 84 лет от роду. Гениальный мастер и великий труженик. Десятки портретов, сотни картин, тысячи эскизов. Кем он был? Борец? "Борец!" – писал он с чувством зависти о Л. Н. Толстом. "Борец!" – говорил он о Горьком. И сам рядом с этими людьми становился борцом. После кровавых событий 1905 года Репин писал, что всякий честный человек понимает, что самодержавие – это "допотопный способ правления, годится только для диких племен". "Скоро ли рухнет эта вопиющая мерзость власти невежества!" – писал он в другом письме. А через несколько дней, когда художники Академии художеств, ученики Репина В. Серов и В. Поленов, обратились в Совет Академии с письмом протеста против расстрела мирной демонстрации, Репин неожиданно отказался подписать это письмо. "Оно далеко от правды", – говорил он. Кто водил тогда его рукой? В голове была путаница, неразбериха. Но его гениальные произведения, написанные правдивой кистью, останутся бессмертными.
Выехали рано утром. Небо было безоблачно, и день обещал быть жарким. Константин Сергеевич сидел за рулем.
В полдень добрались до Куоккала. Справа море, слева в густых соснах дачи. Константин Сергеевич сбавил газ, всматриваясь в дома. Вот они, "Пенаты". Серая низкая деревянная изгородь, в глубине из чащи берез и сосен высовываются шпили башенок дома. Константин Сергеевич поставил на обочине дороги машину, выключил газ.
Ирина подошла к калитке. Она была приоткрыта. По серым каменным плитам пошли вправо, к дому. Невысокое крыльцо. У двери большой медный гонг, рядом на шнуре висит молоток, а над гонгом на кусочке фанеры надпись: "Стучите весело и громко!" Константин Сергеевич нерешительно стукнул молотком в гонг. Он отозвался слабым гудящим звуком. Тогда Ирина взяла молоток и стала выколачивать: "Красный барабанщик, красный барабанщик крепко спал, крепко спал!" Дверь открылась, и на пороге появилась пожилая женщина в черном тюлевом платье до пят на каком-то блестящем чехле; на пышно взбитых крашеных черных волосах черная широкополая шляпа с белым страусовым пером, на руках черные ажурные перчатки. Вуаль с мушками не могла скрыть ни глубоких морщин, ни одутловатости лица, ни густо наложенного грима.
"Как она выдерживает в такую жару в черном?" – подумала Ирина.
– Хау ду ю ду!.. Бонжур!.. Гутен таг!.. Гуд даг!.. Хювя пяйвя! – произнесла женщина залпом приветствие на пяти языках и привычно продолжала: – Ду ю спик инглиш?.. Парле ву франсе?.. Шпрехен зи дойч?.. Талар ни свенска?.. Пухутеко суомеа?
Все это произносилось заученным тоном, хотя ее черные нагловатые глаза изучающе осматривали визитеров.
Константин Сергеевич вежливо поклонился и с самой обаятельной улыбкой ответил:
– Кроме того, мы говорим по-русски!
– О, – воскликнула дама, вскинув лорнет к глазам, и, снова оглядев обоих, произнесла: – Понимаю, вы наши, русские, надеюсь, вы не из Совдепии?
– Мы из Москвы, – учтиво произнес Константин Сергеевич. – Большие поклонники таланта Ильи Ефимовича и будем весьма признательны, если бы вы разрешили осмотреть дом и мастерскую великого русского художника.
– Мой дом открыт для всех, – холодновато произнесла дама. – Прошу вас.
Вошли в застекленную веранду, сплошь увешанную натюрмортами. Арбузы, дыни, тыквы, огурцы и помидоры, георгины и настурции, кувшины – все это вместе напоминало яркий осенний базар в каком-то южном городе России, если бы изображение не было плоскостным, назойливо ярким, олеографичным; им бы под стать красоваться на вывесках овощных и фруктовых лавок.
– Что это? Ученические работы Ильи Ефимовича? – спросила недоумевающе Ирина.
– Вам нравятся? – требовательным голосом спросила дама и таким тоном, в котором слышалось: "Это не может не нравиться".
– Очень ярко, впечатляюще, – поспешил ответить Константин Сергеевич.
– Спасибо! Это писала я, – сказала дама, жеманно поджимая свои полные дряблые губы. – Папочка верил в мой талант, талант художника, впрочем, он восторгался и моим талантом актрисы.
Ирина онемела. Так это дочь великого Репина! Вера Ильинична. Любимица отца, девчушка в полосатых чулках, уснувшая на крыльце с куклой в руках, ясноглазая девчонка с букетом ромашек, сидящая на плетне.
В памяти возникли многочисленные зарисовки Веры. Верочки, Верушки. Хотелось увидеть в этой даме былые черты детской непосредственности, чистоты.
– А вам, мадам, нравится? – спросила Вера Ильинична Ирину.
– Мастерская Ильи Ефимовича наверху? – спросила Ирина вместо ответа. Врать она не умела, и ей казалось кощунственным лгать в доме великого художника.
– Да, да, наверху, – пробрюзжала дама, и Ирине показался в тоне ее голоса отказ показать мастерскую. Кажется, она не ошиблась.
– Я покажу вам нашу столовую.
Посередине столовой огромный круглый стол, центральная часть которого была обрамлена деревянными шишечками.
Вера Ильинична взялась за шишечку, и центр стола стал вращаться.
– Когда собирались гости, – пояснила она, – все кушанья ставились в центре стола, и каждый, взявшись за шишечку, мог подвинуть к себе выбранное блюдо.
В углу под потолком балкон для музыкантов. Теперь он был завален венками с металлическими лавровыми и дубовыми листьями, цветами; черные и белые ленты с надписями свисали бахромой с перил балкона.
– Эти венки с могилы папочки, – произнесла грустно Вера Ильинична. – Храню их как зеницу ока, как нетленную память о моем бесценном папочке. И, кстати. – сказала она уже деловым тоном, беря с буфета серебряный поднос, – пожертвуйте, пожалуйста, сколько можете на памятник папочке.
Константин Сергеевич и Ирина положили на поднос деньги. Вера Ильинична по-своему оценила щедрость.
– А вот теперь я покажу вам папочкину мастерскую. Пожалуйста наверх.
Пропустила Ирину первой. Константин Сергеевич остановился, чтобы дать дорогу хозяйке, но она предложила ему идти впереди.
– Сразу видно, что вы интеллигентные люди. Понимаете толк в искусстве, – приговаривала она.
Поднявшись на площадку. Ирина вздрогнула. Прямо перед ней большой портрет мужчины с сумасшедшими глазами, разрывающий обеими руками рубашку на груди. На шее на тонкой цепочке болтался крест. "Стреляйте!" – было крупно выведено под портретом. Ирине стало жутко от этих глаз.
А Вера Ильинична, казалось, была довольна произведенным впечатлением. Она откинула на тулью шляпы вуаль, мешавшую ей дышать. Сквозь толстый слой грима выступили капельки пота.
– Это автопортрет моего брата Юрия. Он был тоже талантливым художником. Смотрите, он бросает Совдепии вызов: "Стреляйте!" Впечатляет? – спросила она.
– Как много злобы в нем! – ответила Ирина, передернув плечами.
– Что вы! Иностранцы останавливаются перед картиной в благоговении.
Ирине казалось, что до мастерской художника они так и не доберутся.
Насладившись впечатлением, произведенным портретом, Вера Ильинична открыла наконец дверь.
Мастерская была огромная, во весь этаж, со стеклянным куполом, сплошная стеклянная стена выходила в сад. Перед широким диваном, обитым зеленым плюшем, круглый стол, заваленный альбомами, эскизами, на других столиках вазы с кистями, палитры с засохшими горками красок. На стенах, мольбертах, в подрамниках множество этюдов, рисунков, пейзажей. По углам скульптурные группы. На одном из подрамников большой, в три четверти роста, портрет Максима Горького. Он в голубой косоворотке. Верхняя пуговица на воротнике расстегнута. Большой палец правой руки заложен за крученый поясок. Горький еще молодой, грустно и задумчиво смотрел с портрета голубыми глазами, весь в каких-то голубых брызгах, в голубом тумане, на фоне голубого моря. Все искрилось вокруг него.
– Очень интересный портрет, – сказала Ирина.
– Купите, я его продаю. Его торгуют у меня американцы.
– Сколько вы за него хотите? – загорелся Константин Сергеевич. "Горький должен быть дома, а не в Америке", – подумал он.
– Американцы дают миллион марок. Я хочу два.
Константин Сергеевич помрачнел.
– Мне американцы за один вариант "Гопака" заплатили полмиллиона, – сказала Вера Ильинична, видя смущение гостя. – Но может быть, вас заинтересует рта картина? Она не окончена. Это последняя папочкина работа. Я ее могла бы отдать немножко дешевле. Видите, он уже слабеющей рукой подписал эту картину…
Против окна на противоположной стене в узкой черной раме висело большое полотно, метра два длиной и метр высотой. С обеих сторон на загрунтованный холст вступали плотной стеной людские толпы. Справа – рабочая масса, почти одноликая, едва обозначенная. Много рук. Одни сжаты в кулаки, другие в какой-то нерешительности пытаются сложить пальцы не то в кулак, не то в крестное знамение. Третьи поднесли три сжатых пальца ко лбу. Слева на холст вступала стена полицейских с ружьями в руках, дула которых направлены в сторону рабочих. Стенка на стенку! И чудится, что за пределами рамы на холст будут двигаться с обеих сторон бесконечные вереницы этих двух противоборствующих сил. Расстояние между ними еще большое. Верхняя часть холста не тронута кистью художника. Прописана середина картины, ее нижняя часть. Вытоптанный снег с синими углублениями, и посередине лежит собака, белая, клочкастая, с рыжими пятнами, впалыми боками. Морда собаки с закрытыми глазами обращена в сторону рабочих, а вокруг ее головы снег ярко окрашен кровью. В правом нижнем углу подпись: "И. РЪпин…" "Ять есть, а твердого знака нет", – отметила Ирина.
– Почему собака? – вырвалось у нее. Ирину лихорадило. Кровь густа, по краям покрылась изморозью, а в середине еще живая, ветер рябит ее, она колышется.
Вера Ильинична равнодушно пожала плечами.
– Папочка говорил, что это революция пятого года. А почему собака – это уж его фантазия.
Ирина незаметно дотрагивалась пальцами то до кисточек, то до загрубевших горок красок на палитрах, словно хотела ощутить тепло рук художника. Спустились вниз.
– Мы можем посетить могилу Ильи Ефимовича? – спросил Константин Сергеевич.
– Да, ради бога! Вы увидите, как необходим памятник. Вот я и собираю по крохам деньги.
"Семь лет собираешь. Миллионы получаешь, торгуешь картинами, эскизами направо и налево. И прикидываешься нищей", – с ненавистью подумала Ирина.
Вера Ильинична посмотрела на девушку.
– Ах, если бы был жив папочка, он обязательно нарисовал бы вас. Непременно. Он любил красивых женщин.
Ирина спрыгнула с крыльца и побежала по дорожке в сторону выхода.
– Вы куда? – крикнул ей встревоженный Константин Сергеевич. Он был взволнован всем не меньше Ирины, но умел сдерживать себя.
– За цветами! – крикнула она.
Вернулась с большим букетом роз, который лежал в машине, завернутый в мокрое полотенце.
– Очень мило с вашей стороны, – растроганно произнесла Вера Ильинична, протягивая руку к розам. – Очень мило. Благодарю.
Ирина отвела букет в сторону:
– Не троньте! Это для Ильи Ефимовича Репина от советского народа.
Вера Ильинична сердито защелкала лорнетом: несколько раз раскрыла его и закрыла.
Пошли по протоптанной тропинке за дом, в горку. Видно, когда-то здесь было много ухоженных цветов. Из бурьяна и крапивы высовывались одичавшие, с ревматическими стеблями кусты роз. Отцветшие люпинусы замусорили траву. Почти семь лет прошло со дня смерти художника, и все здесь заросло сорняком забвения. Могильный холм был обложен дерном. На нем цвели иван-чай, дикая гвоздика, кое-где незабудки. Под елью на могиле стоял почерневший простой деревянный крест. У подножия его лежали букетики давно увядших и не убранных цветов.
Ирина опустилась на колени и положила на могилу розы.
– Ах, мой бедный папочка, когда-то соберу я тебе на памятник… Нищая я, голая, босая! – причитала Вера Ильинична.
– Давайте постоим молча, – строго прервал ее Константин Сергеевич, взяв за руку Ирину и крепко сжав ее. – Помолчим.
Возвращались к машине подавленные.
– Почему – собака? – спросила Ирина.
Константин Сергеевич пожал плечами.
– Я сам об этом думаю.
– Пойдемте на берег моря. Мне хочется постоять на ветру, не уносить с собой запаха тления от этой ужасной женщины, – сказала Ирина.
Спустились к морю. Здесь не чувствовалось жары. Легкий ветер рябил волны. Присели на один из валунов, разбросанных по отлогому берегу.
– Вот она, наша родная страна, – сказала Ирина, указывая на далекий изгиб берега. – Там – Сестpopeцк. Наверно, здесь на одном из этих камней сидел Шаляпин…
Константин Сергеевич взял руку Ирины, прижал к с коей щеке.
Вот мы с вами не эмигранты. Счастливые люди. Я, по крайней мере, самый счастливый человек. Но как тоскуешь по родине! И если бы меня лишили нрава вернуться на родину…
– Я бы не смогла жить, – закончила его мысль Ирина. – Репин и Шаляпин принадлежат России, но их окружали люди, подобные этой Вере, сковывали их свободу, как наручники и кандалы. Ефим Ильич обожал свою дочь. И все же – помните ее последний портрет? Толстая, надменная, оплывшее лицо, глаза хищницы, плотоядный рот. Кисть художника не умела врать… Но, но… – замолкнув на минуту, вдруг спросила Ирина, – почему собака?..
Она встала, забралась на плоский валун.
Константин смотрел на нее откровенно влюбленными глазами.
Ветер играл ее легким пестрым платьем. Она стянула с головы белый берет и подставила лицо солнцу и ветру, зажмурила глаза. А потом спрыгнула с валуна, подошла к Константину Сергеевичу и, глядя на него широко открытыми, почти испуганными глазами, сказала:
– Я, кажется, поняла, почему собака. Это исповедь художника. В собаке Илья Ефимович изобразил себя. Он шел к революции, шел на сторону рабочих. Собака лежит мордой к рабочим. И по дороге была убита. Не дошла… Не добежала… И убили ее такие, как Вера Ильинична, такие, как Юрий Ильич. Сын на автопортрете кричит: "Стреляйте!" – а стрелял сам. В своего отца. И дочь стреляла. Бесшумными пулями. Стреляла клеветой, наушничаньем. Вцепилась в его душу. В собаке он изобразил и судьбу своего друга Федора Шаляпина. А в Шаляпина вцепилась вся белогвардейская свора и золоченая Слава. И они, два великих ребенка, заблудившиеся два гения, рвались на обновленную родину, о которой мечтали смолоду. И не дошли. Недаром последней песней Шаляпина на этих камнях была "Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой умирал ямщик…" – Ирина готова была расплакаться.
Константин встал, взял ее за руки.
– Вы фантазерка и идеалистка, – мягко сказал он. – Нельзя путать два понятия – любовь к родине и тоску по родине, которую теперь называют модным словом "ностальгия". Шаляпин на чужбине растрачивал за злато и бриллианты то, что приобрел на родине, от своего народа. В России он творил, создавал, на чужбине не создал ничего. Вот уже шестнадцатый год он гастролирует по Европам, разбазаривает свой талант. Считается богачом, миллионером, а по-моему, он нищий. И вовсе не ребенок. Жалкий старик. Я преклоняюсь перед Шаляпиным-гением, но я не приемлю Шаляпина-гастролера. Любовь никакими кандалами и цепями не скуешь… – Константин взглянул на часы: – Нам пора ехать. За руль опять сяду я. Вы очень взбудоражены, вам нельзя доверить машину.
Ирина упрямо закусила губы. Была обижена.
Ехали молча. Мимо мелькали березы, сосны. Жара отступала. В раскрытые окна вливался душистый ветер. Запах моря. Запах хвои.
– Вы сердиты? – спросил Константин Сергеевич. – Я не хотел вас обидеть. Но "могу я сметь свое суждение иметь?" – смеясь, спросил он. – Разве это помешает нашей дружбе? Если бы мы мыслили абсолютно одинаково, это, наверно, было бы скучно. Ведь дуэт тем и хорош, что поют два голоса. – Константин Сергеевич дружески похлопал Ирину по руке. – Улыбнитесь…
Мимо мелькали березы, сосны.
Глава 8
УРАГАН
Под вечер разбушевалась гроза. Ураганный ветер наваливался на дом, словно пытаясь свалить его под откос, в озеро.
От непрерывного грома жалобно дребезжали стекла в окнах. Загрохотало на крыше отодранное железо, и в угловой ванной комнатушке с потолка полилась вода. Поставили тазы, ведра.
Семья собралась в кухне за столом. Мать погасила огонь в плите, поставила на стол холодную жареную салаку и картошку, приготовленную еще днем. Ужинали молча. Под потолком испуганно мигала электрическая лампочка. Дружок забрался под стул, где сидел Ваня, прижался к его ноге и при каждой вспышке молнии тихонько повизгивал. Коля уткнулся лицом в грудь матери и обхватил ее руками. Забарабанили камни по крыше, и из-под колпака над плитой посыпалась сажа. Лампочка мигнула и погасла.
– Развалилась труба, и, наверное, кирпичи порвали электрические провода, – мрачно сказал отец.
Просидели до рассвета. Молча. На столе трепетало слабенькое пламя свечи, которую мать нащупала в шкафу и, вставив в бутылку, зажгла.
В темноте казался еще яростнее свист ветра. Скрипели деревья, что-то рушилось.
Потом какие-то усталые нотки послышались в завывании ветра, порывы его ослабевали, и к утру буря угомонилась. Коля заснул на руках у матери.
Утром Ваня с отцом, надев высокие резиновые сапоги, вышли на крыльцо. Бурей сбило деревянную стойку, и навес над крыльцом косо повис. А дальше – еще хуже. Ветер задрал угол крыши и запрокинул его. Ванин огород смыло со скалы. На косогоре повалило большую сосну, и она накрыла кроной баню. Ваня ходил по лужам и выбирал застрявшие в кустах луковки и морковки; сжатая пшеница, которая сушилась в нанизанных на кольях снопах, была развеяна ветром, пшеничные колосья свешивались с сучьев деревьев, и потоки моды все еще булькали и стекали с косогора в озеро. Маленькое озеро, на котором так мирно плавали листья кувшинок, теперь вздулось, вода в нем стала рыжая, всюду были разбросаны рогатые сучья деревьев, обломанные бурей; в глубоких темных лужах плавали осенние листья, похожие на клочья пепла. Деревья стояли голые, промокшие, продрогшие.
Мать вышла в накинутом на плечи плаще, глянула на разруху и, махнув рукой, заплакала. Отец ходил хмурый, подбирал колосья, растирая их в руках: по нескольку зерен в каждом колосе.
Ваня впервые ощутил тяжесть потерянного труда. Он тщательно шарил в кустах, скользил башмаками по мокрой траве косогора, собирая остатки своего огорода.
За этим занятием его застал Эйно. Он пришел неожиданно днем.
– Отпросился у хозяйки, – сказал он. – Пришел проведать, какую беду ураган принес в ваш дом. Жалко, урожай погиб. Остальное поправимо. Крышу водворим на место и так приколотим, что никакой ураган ее не снесет. Землю на валун натаскаем новую… Давай молоток да гвозди, полезем на крышу, – предложил он Ване и даже не спросил, почему Ваня пропустил два урока.
И снова загремело железо, но это был веселый, работящий грохот. Эйно был сильный и ловкий. Когда он соображал, как лучше сделать, он всегда взъерошивал свои густые белесые волосы на голове и щурил серо-синие глаза. Набрав в рот гвоздей шляпками внутрь, Эйно приколачивал железо к балясине. Ваня прижимал лист, чтобы он не пружинил. Шов, по которому ветер отогнул железную кровлю, лопнул, и Эйно, взъерошив волосы, раздумывал над тем, как его заделать. Работал он весело, не суетясь.
Отец тем временем восстанавливал навес над крыльцом.
Закончив с крышей, молодые люди побежали к бане, но мать их остановила:
– Идите поешьте, я картошки с салом нажарила. Проголодались небось. – Она сняла с шеста, что висел рядом с печкой, несколько лепешек, нарезала их.
Отец, глядя в окно, о чем-то печально раздумывал и медленно жевал. На лбу его собрались морщины. Ваня заметил, что он постарел за эту ночь.
– Надо сосну обработать, что упала на баню, – сказал отец.
– Этим мы займемся с Ваней, а вы отдохните, – предложил Эйно.
– Нет, не до отдыха теперь, – ответил Ванин отец. – Большую беду причинил ураган. Кто нам может помочь в этой беде? Муниципалитет?
– Нет, – хмуро сказал Эйно, – они не помогут. Если и ждать вам помощи, то только от друзей.
– Нет их у нас здесь. Не обзавелись еще, – сказал отец.
– Найдутся, – произнес Эйно.
После обеда они с Ваней принялись за сосну. Очистили ее от сучьев, отпилили крону, которая легла на крышу бани, ствол рухнул на землю.
– Вот вам на ползимы топлива хватит. – сказал Эйно.
Пока мальчики очищали от кроны крышу и восстанавливали на ней черепицу, озеро успокоилось, стало светлее.
На следующий день, в воскресенье, Эйно пришел спозаранку. Утро было тихое, теплое, безветренное. Ураган казался страшным сном.
Мать с Колей ходили по полю, собирали колоски.
Полдня ушло на распиловку ствола сосны. Под навесом за скалой сложили большую поленницу.
За обедом отец спросил Эйно:
– Вот уже несколько месяцев ты ходишь к нам, а мы так ничего про тебя и не знаем.
Эйно удивился:
– Я же сразу все сказал о себе: бывший студент, отец умер, мать живет на севере у своей сестры, я работаю конюхом у помещицы.
И здесь отец Вани задал вопрос, который все время мучил Ваню:
– А зачем тебе надобно изучать русский язык?
Эйно засмеялся:
– Я привык чему-нибудь учиться, а тут такой хороший учитель подвернулся, да еще бесплатный. Пригодится.
– Так, так… – сказал отец. – Не знаю, какой учитель мой сын, но что ты хороший учитель – это я теперь понимаю.
А для Вани так и остался невыясненным вопрос – зачем же Эйно изучает русский? И снова сомнения стали терзать его.
До темноты наводили порядок в баньке: вычистили и вымыли полки, котлы, залепленные тиной, прелой листвой и хвоей, заново сбили лестницу, которую закрепили у двери предбанника и спустили ее в озеро.
Сели отдохнуть на порожке. Озеро было гладким, спокойным и отражало закатное солнце и розовые облака.
Ваня взял камешек, нагнулся и пустил его скакать по воде, спугнул солнце, смешал облака, разбил стеклянную гладь озера.
– Зачем ты так? Такую красоту испортил, – упрекнул его Эйно.
Когда озеро успокоилось, солнце уже нырнуло за облако, и только на границе с болотом отразилась розовая полоса. Озеро потемнело, словно провалилось в бездну.
"Почему Эйно каждый день приходит, помогает, работает? Ну, а если бы это был не Эйно, а секретарь комсомольской организации школы, удивился бы я? Нет, конечно…"
– Тебя что-то мучает? – спросил Эйно.
– Нет, я ничего, – ответил Ваня притворно спокойным голосом.
– Ты хочешь знать, зачем я изучаю русский язык? – положил Эйно руку на плечо Вани.
Ваня опустил голову.
– Я тебе верю, поэтому скажу правду. Я изучаю русский для того, чтобы читать Ленина, научиться у него бороться и побеждать. Хочу знать русский, чтобы лучше понять во всей красоте русскую литературу. Наконец, изучаю просто потому, что люблю Россию, Советский Союз, связываю с ней все свои лучшие надежды.
Ваня положил руку на плечо Эйно:
– Прости меня.
– Ладно. Завтра я приду в шесть часов прямо в баню. Жди меня, – сказал Эйно, похлопал Ваню по спине и побежал.
Ваня еще долго сидел, и дурные мысли об Эйно казались ему камешком, который разбил зеркальную гладь озера, спугнул солнце. Будет ли Эйно по-прежнему относиться к нему?..