Текст книги "Хобо"
Автор книги: Зоран Чирич
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Не успел я выпить и третьей рюмки, как услышал неразборчивые голоса и приглушенный шум. Готов поклясться, воздух в комнате завибрировал, когда там появилась мать. Она влетела как фурия, я с трудом узнал ее. Я почти испугался ее деформированного лица с новыми тиками и новыми морщинами. Пустой, зияющий взгляд, глаз как будто совсем нет. Распатланные волосы, мятое платье, сломанный каблук. К счастью, на ней была очень, очень качественная косметика, которая не потекла даже от моря слез. Как последний слабак, я почувствовал стыд из-за ее причитаний. Но я не был последним слабаком, просто мне мешало, что мать в роли скорбящей матери закатила сцену. А причитать она не умела, поэтому получился визг. Пытаясь ее успокоить, я подбежал к ней и обнял, со стороны это напоминало эпизод боя без правил. Она колотила меня кулаками по лицу, по шее, по груди, внятно крича: «Почему? Почему?». Я себя не спрашивал, «почему». Насчет отца не знаю, было видно, что он старается держаться как взрослый мужчина, у которого есть сыновья. Хорошо это или плохо, но он принял мужское решение. Пока она остервенело колотила меня кулаками и царапала, я вспомнил, что она иногда говорила мне: «Ты вылитый отец, просто кусок его задницы».
Должен признать, родители всегда делали все, чтобы я чувствовал себя несчастным. Я с этим смирился давно. Таковы наши железы, они выделяют что-то странное и извращенное, похожее на нас самих. Длинные ухоженные ногти матери были в моей крови. Я по-прежнему не спрашивал себя «почему». Тем не менее, я почувствовал благодарность к тетке и отцу, когда они ее от меня оторвали. Теперь я мог вернуться на кухню и допить ту свою рюмку.
Истерика получила новое содержание – вместо «почему» теперь слышались крики «где он». По всей квартире разносились полные отчаяния вопли. Каждый вовлекал каждого в свою партию причитаний и утешений. Для похорон никто себя не берег. Алкоголь в моих венах размышлял о том, что диагноз всегда один и тот же – какой невыносимой ни была бы боль, люди всегда еще невыносимее. Мне действительно стало легче, когда приехала «скорая» и появились люди в серовато-белых халатах. Им было не впервой спешить на помощь моей матери. Вот у кого было чему поучиться. Началась новая серия – уговоров и призывов успокоиться. У врача была смуглая кожа, бронзовый загар от природы. Малоподвижный и флегматичный, очки у него постоянно съезжали, когда он наклонялся над матерью, виднелись его сине-желтые носки. Молниеносно сверкнул шприц в руках толстой усатой медсестры. Одой рукой она расчистила дорогу среди заботливых родственников, другой начала раздевать пациента. Я воспользовался моментом и прокрался на кухню, где меня ждала новая выпивка. Она была мне нужна как никогда. Я весь прокис от ожидания, когда же все это кончится. А никак не кончалось. Я пошел в ванную и почистил зубы.
*
Брат уже плавал в формальдегиде, когда мать проснулась. Она со стоном подняла голову с мокрой от слюны подушки. Она щурилась через почерневшие веки, словно отвращение не давало ей открыть глаза. Тем не менее, меня она узнала. В какой-то момент, пытаясь оттолкнуть меня, ее обессилевшая рука задела мою щеку. Мне стало неприятно. Захотелось провалиться прямо на этом месте. Было страшно дышать, я весь превратился в какую-то требуху. Ее ладонь была такой же ледяной, как пот, от которого промокла моя одежда. Бледная, как застиранное черное, она казалась мне то сонной тенью, то дохлой вороной. Но меня было не обмануть. У нее внутри вращался огненный шар. Я видел, что она все предала анафеме. «Мне нужно его увидеть», ее воображение обезумело. «Я должна его спросить, почему он это сделал». Повисла мертвая тишина. Я молчал изо всех сил, полностью парализованный, только кадык предательски ходил вверх-вниз. Отец подскочил со стаканом воды, она с отвращением его оттолкнула. Ее вопрос было не утопить в стакане воды. Отец не отступал. Смочил пальцы и стал нежно массировать лоб матери. Гнусавым голосом он повторял ее имя, а другой рукой разглаживал складки ее платья. Я больше не мог это переносить. Сжал ее руку – бессмысленное проявление поддержки – и очень, очень скользящим шагом удалился. Я уполз в ванную, поплескал себе в лицо холодной водой и еще раз почистил зубы.
А немного позже началось. Забившись между буфетом и плитой, я курил бездымные сигареты, глотал неощутимый алкоголь и прикидывал, как бы мне свалить из дома. Там, за стенами квартиры, я был бы чуть менее лишним, чуть более незаметным. Кроме всего прочего я нуждался в какой-нибудь музыке. Я слышал, как мать зовет Бокана и молился, чтобы кто-нибудь из соседей врубил радио. Но напрасно. Все были, понимаете ли, до чертиков обходительны. Так что в моей ситуации я был как медведь в ловушке: лежишь на дне глубокой ямы со сломанными костями и точно знаешь, что за тобой придут, что про тебя не забудут. Потом я услышал звон разлетающихся осколков стекла, сопровождающийся криками. Я рванул на второй этаж нашей квартиры и увидел суетящихся родственников, которые борются с разъяренной матерью, стараясь при этом, чтоб она не упала. Потом они дотащили ее до дивана, надеясь успокоить ее тем шумом, который производили, казалось, что они устанавливают в спальне стиральную машину. Ну, хоть какой-то толк от них есть. Я заметил несколько капель крови на паркете под окном. Ничего страшного. Отец, правда, думал иначе. Он был в таком ужасе, что дал матери пощечину, крича шипящим голосом, словно кто-то вырывает у него язык. «Успокойся же ты, прошу тебя! Как тебе не стыдно?». В конце концов, и его прорвало, и ему изменила профессиональная выдержка, и он показал свое истинное лицо. Я схватил его так, как будто он весь был одной шеей, он не сопротивлялся, не хотел, чтобы от его рубашки оторвались пуговицы. Я перетащил его в другой конец комнаты, с очень, очень сочными ругательствами в его адрес. Мне было приятно смотреть, как он стирает слюни со своего резинового лица. Через несколько минут подъехала «скорая». Похоже, они ждали в засаде. Констатировали поверхностные порезы и повторно применили интра-ультра-венозно-оральную комбинацию. Пока они возились с матерью, ее рот сложился в гадкую демоническую улыбку. Он оставался начеку. Мне показалось, что так выглядит кошмарный навязчивый сон.
Хоть у нее и не хватило храбрости выброситься из окна, я знал, что с таблетками все может оказаться по-другому. Таблетки были менее болезненным и более радикальным решением. Кроме того, мать уже к ним очень привыкла. У нее был целый фармацевтический склад: успокоительное, снотворное, для снижения давления, для очистки сосудов головы, сердечное, болеутоляющее, одурманивающие, тонизирующее. Выбрасывая в помойное ведро все эти медикаменты, я обнаружил в нем отцовский мундштук с надписью «Филигрань, мэйд ин Призрен», он был сломан. Хм, такое на него не похоже. Мундштук был его настоящим талисманом, если он его не сосал, то постукивал им о край письменного стола, приводя в порядок свою «летящую документацию», а иногда указывал им на кого-нибудь из нас, сообщая важные жизненные истины. Вдруг меня осенило, я вспомнил, что этот мундштук ему подарил Бокан, несколько лет назад, на день рождения. Надо же, как люди меняются.
*
В нашем доме сразу после похорон началось бдение. Понятное дело, из-за матери. Было ясно как божий день, что она не примирится ни с собой, ни с Богом – и себя и Его она считала виновными в смерти Бокана. Нас, остальных, некогда «ближних», она в расчет не принимала. «Человек ко всему привыкает, но только не мать», сказала тетка, которая приехала к своей родной сестре «на всякий случай», наверное, чтобы закрыть ей глаза. Тетка говорила, что перечная мята хороша для нервов, а яблочный уксус лучше всего утоляет жажду.
Мать тихо таяла, не поддаваясь нашим увещеваниям. Меня смущало то, как она держится – она увядала как дама. У нее было такое выражение лица, как будто она больше никогда не заплачет. Сморщенная кожа обвисла, открыв находящиеся на нужном месте правильной формы бесполезные кости. Я думаю, что тот, кто теряет красоту из-за любви, заслуживает уважения. Мне хотелось верить, что и моя мать одна из тех, кто ломается, столкнувшись с тем, что в этом мире нет ничего возвышенного. Целыми днями она раскачивала свое увядшее тело в кресле-качалке (вроде бы, это был чей-то подарок на день рождения?), перелистывая семейные альбомы. Она порвала все фотографии, где были Бокан и я в любой комбинации. Она рассматривала – а правильнее сказать – изучала исключительно те, на которых была она сама когда-то давно – молодая, восторженная, скромная, нетерпеливая. Те, на которых она не была матерью. Из школьных времен у нее были только фотографии всего класса, школьницей она ни разу не снималась одна.
Мы трое – отец, тетка и я – не спускали с нее глаз. Дежурили посменно. Я выводил ее на террасу, во двор – мы останавливались, прислушиваясь к шуму соседских детей, которые бегали на улице, и я воспринимал это как невыносимую храбрость. Я сопровождал ее до ванной комнаты, дежурил под дверью туалета, напряженно прислушиваясь к тому, что там происходит – любая задержка воспринималась как сигнал тревоги. После выполненного задания я забивался куда-нибудь в угол, прячась от собственной истерики, сломленный несчастьем, отупевший от тревоги. Валялся среди незагашенных окурков. Я дошел до ручки. Я не знал, куда себя девать. За стенами дома, в городе, было еще хуже, все совершенно как всегда. И небо над Нишвилом, и люди без дома, и кофейни без людей, и опустевшие улицы, и теснящиеся автомобили, и уже высоко поднявшаяся трава и местные собаки с поджатыми хвостами – все подстерегали меня и спешили поделиться тем, что когда они узнали, у них внутри словно «что-то оборвалось».
В один из тех дней, когда мы все еще не залечили раны от пронесшейся рядом смерти, в солнечный послеполуденный час я рухнул в ноги матери. Глядя на ее толстые щиколотки и заношенные тапки (еще один подарок на день рождения?), я закурил сигарету, потом приподнялся, встал на колени и выпустил дым прямо ей в лицо. Подействовало. Она с отвращением сморщилась. Не важно, в те дни ей и так все было противно. Я просто хотел, чтобы она меня заметила. Мне надо было сказать ей нечто важное. «Послушай», я массировал виски, «это не самоубийство. Бокан убит. Полиция пока держит это в тайне, в интересах следствия». Я пытался смотреть ей в глаза, но их не было видно из-за синих набрякших мешков и отекших век. «Вчера меня вызывали и расспрашивали о приятелях Бокана. Поскольку ничего не украдено, подозревают кого-то из них». Мы смотрели друг через друга насквозь. Свет заползал через спущенные жалюзи, но он не помогал нам увидеть друг друга. Или же нам не нравилось то, что мы видели.
«Почему бы тебе не включить телевизор?», спросила мать. «Может, там какой-нибудь фильм, или футбол».
«Как хочешь», я пожал плечами, едва чувствуя их. «Если ты не знаешь своего сына, то я знаю своего брата. Он такое сделать не мог».
«Как мне его жалко», услышал я безжизненный хрип, окрашенный присутствием в крови мегаседативов.
«Ты ни в чем не виновата», всхлипнул я глухо, неспособный ни злиться, ни сочувствовать. «Перестань себя мучить».
«Не будь таким грубым», мягко укорила она меня и потонула в молчании, которое ни с кем не хотела делить. Она была бесчувственна к кошмарам этого мира, и здесь больше не было места Богу. «Так дальше нельзя», решил я, краснея от напряжения, которое потребовалось для того, чтобы отлепить колени от пола. Мое «береги себя», осталось несказанным.
В тот же вечер отец сообщил мне, что разговаривал с психиатром о состоянии матери. Этот психиатр – его старый гимназический товарищ, он обещал сделать все, что может, чтобы «вернуть мать». Отцу, на самом деле, было стыдно признаться, что возврата нет – ни для матери, ни для нас, «ее родных». Я думаю, было бы лучше, если бы он рассказал доктору, отвечающему за души людей, о своем состоянии, о том случае, когда он бросил свою жену и трехлетнего сына на задымленной лестнице, а сам сломя голову убежал, чтобы спастись и вызвать подмогу, потому что в подвале здания, где мы тогда жили, вспыхнул пожар. Мать крепко прижала меня к себе, и мы заскочили обратно в квартиру. Она велела мне собрать игрушки в коробку от телевизора, а сама вытащила из шкафа одеяло, быстро отнесла его в ванную, намочила водой и положила на пороге комнаты, в которой мы находились, закрыв, таким образом, щель под дверью. Потом спокойно – я помню ее спокойствие – взяла меня за руку, подвела к окну и настежь открыла обе створки. Она сказала, что об игрушках я могу не беспокоиться, с ними ничего не случится, даже с теми, которые я не успел положить в коробку. Я верил ей и всем телом прижался к ней, обняв ее ноги. Мы стояли возле открытого окна, из-под двери в прихожую лез дым, все более густой, а она смотрела на отца – высоко подняв руки в нашу сторону, он орал на пожарных и ругался на них, приказывая первым делом вытащить из огня мать с маленьким ребенком. Они на него орали еще сильнее и отталкивали, но, правда, из всех жильцов именно меня и мать первыми погрузили в их корзину, которая была похожа на ковш моих игрушечных экскаваторов, разве что гораздо больше, и спустили нас на другую сторону улицы, где собрался народ. Потом отец повел нас в ресторан обедать.
Но я не стал говорить с ним вообще ни о чем и оставил его возиться на кухне с грязной посудой.
*
Сразу после Первой субботы я отправился в «Лимбо» – на свидание с Бароном. Йоби договорился, что тот меня примет, его дистанционная «хот лайн[20]» еще функционировала. Барон назвал время и место. Должен сказать, он не назначил мне встречу, он назначил ожидание. «Если ничего не выйдет, то ты хоть познакомишься с процедурой», сказал Йоби. Это означало, что я познакомлюсь с Пеней. Он сидел за стойкой, как Будда в кабине рулевого. Считалось, что он «правая рука» Барона, и именно так он и выглядел. Он был телом: верхняя половина как у змеи, нижняя – как у быка. Такая фигура позволяет и нанести удар, и принять его. Любой удар. Он следил за своим обликом – бритая голова делала его еще более впечатляющим.
«Барон спрашивает, ты уверен, что хочешь с ним поговорить». Он смерил меня взглядом профессионального посетителя мужских стриптиз-баров. Я был новым куском мяса в его пип-шоу.
«Мне назначено», я держался как крутой кандидат, которому есть о чем молчать до поры до времени.
«Если назначено, то тебе к врачу», он смерил меня неприязненным взглядом и усмехнулся. Я был для него слишком мелкой рыбешкой, и он не собирался загонять меня в угол.
«Спасибо за заботу», сказал я утомленным голосом, «но врач мне пока не нужен».
«Ну, это мы еще посмотрим», его круглые, похожие на стеклянные шарики глаза блеснули. Он оглядел меня с жестким одобрением, снял мерку на случай рубки.
Пеня был человеком с определенной миссией, он не проверял и не предупреждал, он карал. В нужный момент. Он встал, не снимая с лица ухмылки, обошел стойку и взялся за телефон. Я повернул голову в другую сторону, широченные плечи Пени были не особо привлекательной картиной. Скользнув взглядом по динамикам, я улыбнулся: человек, пользующийся максимальным доверием шефа, сидит здесь в роли секретарши. Да, Барон умел обращаться со своими людьми, да и с несвоими тоже.
Покончив с секретарствованием, он подарил мне еще один взгляд гиены. «Барон надеется, что это что-то действительно важное». Я кивнул и последовал за ним. Разговор был дебильным, но я держался спокойно.
Мы поехали в кафе-кондитерскую «Бетховен». За неестественно белыми столиками сидели молодые люди, у которых, похоже, часто падал в крови сахар. Некоторые из них помахали Пене, он походя ответил им. Мы пошли по направлению к двери в глубине сияющего чистотой зала, игнорируя накрахмаленный персонал, который скромно кланялся при нашем приближении. Потом прошли по слабо освещенному коридору, в котором сильно пахло ванилью, и уткнулись в узкую винтовую лестницу. «Извини, что не купил тебе мороженое», после подъема его ухмылка получилась слегка запыхавшейся. «Ничего, в следующий раз», сказал я, сжимая перила. На площадке, сразу за лестницей, была шикарная дверь с красивой ручкой телесного цвета, дверь была обита чем-то красным и казалась непробиваемой как стена. Пришли. Конец пути. Такой вывод я сделал по взгляду, которым смерил меня Пеня – от туфель до бакенбард. «Ты что, не будешь меня обыскивать?», спросил я официальным тоном. Он издевательски улыбнулся и нажал кнопку рядом с дверью. Мы постояли еще некоторое время, каждый со своими мыслями. Послышалось резкое «ззззз», и Пеня нажал на ручку. Входя в дверь, я машинально пригнулся и оказался заслонен здоровенной фигурой Пени. В климатизированном воздухе висел дух конспирации. Офис Барона был устроен, как апартаменты для соло-оргий с двумя-тремя-четырьмя статистами. Кожаная мебель, и чтобы сидеть, и чтобы валяться, толстый ковер, чтобы прохаживаться по нему и вызывать на него, в углу стеклянная стойка, за которой пестрели «гранд» этикетки на бутылках из матового стекла разной формы и разного объема, это были единственные художественные экспонаты во всем офисе. Был здесь и огромный стол орехового дерева с креслом в стиле барокко, выполнявшим роль трона. Стоило мне его увидеть, как стало ясно, что никто, кроме Барона, в нем не сидит и что, скорее всего, до того как сюда попасть, оно было где-нибудь выставлено в качестве музейного экспоната.
«Ну, как, Пенечка, вставил сегодня ночью?», нараспев спросил Барон свою правую руку.
«Ага». Голос Пени выдавал неловкость. И стыд за эту неловкость.
«Пенечка, что-то много ты в последнее время вставляешь». Я не мог въехать, то ли он его подъебывает просто чтоб подъебать, то ли это у них такой ритуал. Короче, кроме вопроса: «а какая тут связь со мной?», у меня в голове вертелось еще много чего. Барон взял один из аккуратно разложенных на столе глянцевых журналов. «С Алексой вопрос закрыт?», спросил он, листая блестящие страницы, заполненные разноцветными сплетнями про суперзвездную жизнь. Что касается Барона, то он никого из знаменитостей близко к своим делам не подпускал, так ему было легче с ними общаться. Знаменитостям нет места в серьезных делах серьезных людей. Вопрос Барона был достаточно серьезным, чтобы Пеня почувствовал себя очень, очень незавидно. «Он обещал разобраться до завтра», было очевидно, что он прилагает страшное усилие, чтобы не заикаться, глядя на того, кто ему только что реально вставил. «Видишь, Пенечка, может Алекса ебется и меньше, чем ты, но зато он наебал тебя». Растерявшийся Пеня переминался с ноги на ногу. «Не волнуйся, Барон, я его обработал по всем правилам», осклабился он, чтобы выглядеть более убедительным. «На этот раз не кинет».
«Я бы сказал, что это он тебя обработал», загадочный оскал выглядел убедительнее самоуверенной ухмылки Пени. Похоже, я присутствовал при солнечном затмении. Пеню опустили, и все жопы мира не могли его спасти. Мог только хозяин. «Ну, ладно, посмотрим. Подожди до завтра», милосердие звенело металлом. Барон продолжал листать роскошно раскрашенные страницы, вдыхая их запах, этот запах был долговечнее взятой в переплет славы, которая изображалась на жирной толстой мелованной бумаге. Дойдя до последней страницы, он аккуратно отложил журнал на стол, к остальным.
«Тебе нужно читать эти журналы», показал он на свою коллекцию. «В них очень хорошо написано, что есть два вида успешных людей: те, кто прокручивает деньги, и те, кто прокручивает людей». Бритая голова покаянно закивала, следя за тем, чтобы не сделать ошибку и не тявкнуть себе в оправдание какое-нибудь извинение.
И тут Барон решил, что пора меня заметить.
«А что случилось с твоим братом, почему он покончил с собой?», спросил он без тени удивления.
«Так получилось», проговорил я тихо.
«Как получилось, так и случилось», он смотрел на меня так, как будто я был птичьим пометом на ветровом стекле его автомобиля. «Значит, ты хотел со мной говорить», ухмылка исчезла с его лица. Теперь передо мной сидел человек без лица. Это не было похоже на трюк. Это было похоже на поведение человека, который использует свое сердце так, чтобы не позволить сердцу использовать себя.
«Я нуждаюсь в твоей услуге», с трудом выдавил я из себя.
«А кто не нуждается», он театрально развел руками, обнимая весь мир, который можно было себе представить.
«Это большая услуга». Глаза мне застилал туман.
«Любая услуга Барона – большая», вздохнул он, прижимая к своей груди весь тот мир, который обнял.
«Разумеется, именно поэтому я и пришел к тебе», сказал я, испытывая какое-то незнакомое чувство, которое большинство людей описало бы как уважение. А, собственно, почему бы и нет? Всякий, кто дошел до того, чтобы попасть сюда, должен был оставить свою гордость на пороге офиса.
«Я пока не знаю, зачем ты пришел ко мне», он пригладил свой острый подбородок, давая мне понять, что моя нерешительность его утомила. На мгновение мне показалось, что сейчас он опять возьмется за гламурный журнал. Полистав его, он может углубиться в чтение, а это будет длиться и длиться, вероятно, до тех пор, пока я не пойму, что на самом деле разговор давно закончен.
«Мы можем поговорить с глазу на глаз?». Я решил отбросить осторожность.
«А кто ты такой, чтобы я говорил с тобой с глазу на глаз?». На такой вопрос ответить было нечего. Пеня дышал мне в затылок. Мое время истекало. «Речь идет о моей матери», меня неожиданно охватила паника, но мне это было уже безразлично.
«Что, и она тоже хочет работать на Барона?». Он разыграл недоумение.
«Нет. Она хочет покончить с собой. Уже пыталась. Она чувствует себя виноватой, ну и все такое, в общем, дерьмо». Я шел ко дну.
«И? Какое отношение к этому дерьму имею я?». Он сделал такой жест, словно отгоняет от себя вонь.
«Барон, моя мать погибнет, если ее кто-нибудь не убедит, что ее сын вовсе не поднимал на себя руку. Нужно, чтобы полиция сообщила, что речь идет об убийстве, а не о самоубийстве». Пока я говорил это, мне казалось, что я жую собственные зубы. Я готов был сжевать что угодно, чтобы потом было чем блевать. «Я не знаком в этом городе ни с кем, кроме тебя, кто смог бы такое провернуть». Я чувствовал, что у меня подрагивает голос.
«Ты и со мной не знаком», он вертел на среднем пальце свой огромный перстень.
«Да, но я знаю, что ты знаком с законом», ответил я без колебаний.
«Хочешь сказать, закон это я?», снова как бритва блеснул загадочный оскал.
«Тебе виднее», я вытряхнул вcю свою наличность. Теперь у меня не осталось ни кошелька, в котором я ее держал, ни самой наличности.
Барон закурил сигарету, выпустил облачко дыма и задумчиво посмотрел, как оно тает. Одному Богу известно, что таяло вместе с этим облачком. Воцарилась такая тишина, какая бывает только в церкви. И длилась она до тех пор, пока он не взял на мушку свою цель. Одну из целей. «Тебе, видно, моча в голову ударила, раз ты просишь меня о такой услуге». В первый раз он посмотрел на меня внимательно, по-хозяйски. Оценивая, насколько я готов. «Это не услуга, это все равно, что дать голову на отсечение».
«Я заплачу любую цену», проговорил я утробным голосом. Мои кишки не реагировали.
«Как? Будешь у меня бесплатным диджеем?». Хорошо, тут же подумал я. Он истязает меня безо всякого жара. Я истолковал это по-своему.
«Я стану твоим человеком». Я не думал ни о нарушенных правилах, ни о загубленных перспективах. В моем плавании на поверхности содержимого выгребной ямы не было ничего драматичного. Печаль, чистая и простая печаль развеяла мой прах. Двойник исчез с неопределенной улыбкой облегчения. Я поставил себя туда, где я и находился, избавленный от самого себя. Слова теперь текли гладко, без усилий, без пауз, без судорог, без задержки.
«Слушай, я достаточно повидал таких фаршированных фазанов, которым вдруг стукнет, что они могут летать. Знаешь, чем они кончают? Падают, даже не увидев неба». Как и любая поучительная жвачка, эта, Баронова, тоже была бесполезной.
«Я не фаршированный фазан. Я – твой человек». Я как мантру повторял и повторял свою мысль: самурай это не самурай, если у него нет хозяина.
«Ты пожалеешь об этом, парень», сказал он почти приятным голосом.
«Не важно. Я готов и пожалеть, только бы вытащить мать. Я не могу допустить, чтобы она вот так кончила. Хочу, чтобы она умерла спокойно, а не в таких муках. Хотя бы это я ей должен». Почему-то именно я взял отеческий тон.
«Мне ты будешь должен гораздо больше. И свою, и ее жизнь», он перечислял, загибая пальцы.
«Я это понимаю». Я чувствовал, что нахожусь на перекрестке своей судьбы.
«Да ты просто клещ». Он выдвинул ящик письменного стола, достал бумажный пакетик и вытряхнул на ладонь несколько кусочков чего-то перламутрового, оттенком напоминающего цветок белой мальвы. «Возьми», он протянул руку в мою сторону. «Это хиландарский[21] ладан, самый высокодуховный из всех. Окади дом, чтобы там стоял этот запах. Этот аромат. Прямо православный «Кристиан Диор».
Я подошел и взял подарок. «Спасибо тебе», я неумело сыграл растроганность. «В любом случае, спасибо тебе, но я пришел не за ладаном».
Он молчал, колебался, то ли затянуться еще раз, то ли загасить сигарету. Сделал и то, и другое.
«Будь по-твоему», он наконец-то решил, что пора со мной прощаться. «Посмотрю, что я могу для тебя сделать. Да, парень, а имя-то твое как?»
«Зови меня Хобо», сказал я пароль.
«Значит так, Хобо, запомни на всю свою жизнь. Я не Красный крест. Я крест». Святейшая канцелярия поставила печать еще под одной сделкой.
«Это ясно», сказал я, резко поклонившись. «И еще одна вещь», я понял, чего он от меня хочет, «полиция забрала пистолет, из которого убил себя брат. Мне нужен этот пистолет». «Конечно, он тебе понадобится», процедил он сквозь свои бесценные фарфоровые зубы. Его оскал больше не был загадочным. «Ну, иди, утешай свою мать, я тебе дам знать».
Я попрощался без рукопожатия и направился к двери.
«Хобо», бросил он мне, когда я уже выходил, «спасибо, что ты меня не уговаривал».
Я ничего не сказал. Я вышел и закрыл за собой дверь. Я не продался. Я был куплен. Это не одно и то же.
*
Через несколько дней отца вызвали в городской секретариат внутренних дел, чтобы сообщить новую информацию, связанную со смертью его сына, гражданина Бокана Станковича. В ходе тщательного и основательного расследования установлено, что речь идет об убийстве. Отцу сказали, что идут интенсивные поиски того, кто совершил преступление, имеются определенные улики, сформирован круг потенциальных подозреваемых, и кольцо вокруг него постоянно сжимается, однако в интересах дальнейшего расследования другие детали сейчас раскрывать нельзя.
Итак, ситуация прояснилась, но все еще не разрешилась. Однако это уже не наше дело. И, в конце концов, Бог – вот верховный полицейский, и он поможет, конечно же, поможет, чтобы справедливость восторжествовала, как того и требует природа человека. Он все взвешивает, наше дело только чуть подталкивать чаши весов. А разве не Он создал нас так, что мы лишь вздох на ветру?
Я не отрывал взгляда от матери до тех пор, пока слезы не перестали капать из ее глаз. Очень хорошо, лицо ее стало сердитым. Она ругала и проклинала – и тех, что наверху, и тех, что внизу. Загробная тишина наконец-то была похоронена. Дом наполнился криками, которые призывали к отмщению. Мать вернулась, более живая и отвратительная, чем когда бы то ни было. Ее Ангел Смерти был отфутболен ногой под зад, послан к чертовой и божьей матери с выбитыми зубами и выцарапанными глазами. В качестве единственного оставшегося в живых сына я не мог не последовать примеру своей единственной матери. Я приподнимался на носки, грозя кулаками небу, которое сконцентрировалось под потолком. Я упражнялся в своем гневе очень, очень хорошо сознавая, что это не дешевое представление, а серьезная, набожная работа. Отец, глядя на меня, хлопал угасшими рыбьими глазами. Он держался подальше от трепещущего материнского тела, но не был совсем невидим, возможно, благодаря фетровой шляпе, которую мял обеими руками, словно проверяя, насколько она вместительна. Так что набожность свое слово сказала, и теперь мы могли разойтись для бессонного сна. Я заслужил выпить. Много выпить, чтобы собрать себя в одно целое.
Мне не пришлось долго ждать звонка. Баритон Пени пророкотал в телефоне так, будто сметает пред собой горы и долины: «Приходи сегодня вечером в «Лимбо». Не опаздывай». Время он не сказал, я знал, когда начинается программа.
С тех пор как умер Бокан, я не диджействовал и уж, конечно, не страдал из-за отсутствия идиотских клубных развлечений. Там и без меня все были идиотами. Когда я вошел внутрь, те же люди сидели на тех же барных табуретах в том же карантинном воздухе, засасывая из высоких стаканов через заломленные синтетические соломки подкрашенные напитки. Некоторые из них направились, было, ко мне опустив головы, но я их опередил. Я имею в виду, что выглядело это все так, будто не они, а я выражаю им соболезнование. Моя нервозность их блокировала, они не могли вспомнить подходящий текст и были трагически изумлены этим. Но, хотя бы, забыли о смерти. Я оставил их спокойно глотать свои подслащенные капсулы железа-кальций-магния-селена и направился в разэлектризованное пространство диджейской кабины. Я рассматривал пластинки так, словно вижу их в первый раз. Вытаскивал из конвертов и вдыхал запах черного винила. Они не были исцарапаны настолько, чтобы хоть что-нибудь мне напомнить. Потом я выбрал те, которые собирался крутить, определился с последовательностью в первом сете и перешел к разогреву.
Клуб только начал заполняться, когда появился Барон, в шелковой, как яблоко красной рубашке, она хорошо смотрелась с черными брюками из латекса и полусапожками «Полини», каждый с шестнадцатью дырочками для шнурка.
«Пришло тебе время устраивать прощальную вечеринку, диджей», загадочный оскал снова был на лице.
«Спасибо тебе», сказал я, задыхаясь от феромонов его «Дольче и Габбаны».
Он сделал вид, что не слышит. Его внимание привлекли пластинки, которые я отобрал. Он покопался в них, как будто искал что-то определенное. «Поставь сегодня побольше старого фанка. Хочу окунуться в воспоминания и хочу отдохнуть». А как же, подумал я, ты же пришел заказать музыку для своего удовольствия. «И еще вот что», его мускулистое тело извивалось, «когда закончишь, привези Титуса в «Фан Хаус». Понятно?»
«Понятно, но я не знаю, где это». Я слышал раньше про «Фан Хаус» и про то, что там происходит.
«Титус знает где, ты его только привези». Он протянул мне ключи, позвякивая ими, как будто это погремушка. «Машина запаркована прямо у входа. Зеленая «вектра». Смотри, не запачкайте чехлы. Понятно?»
