Текст книги "Детка"

Автор книги: Зое Вальдес

Посетитель раздаривает детворе шариковые ручки, конфеты, гладит детей по головам, треплет за щеки; в конце концов, смахивая слезу, он поспешно сворачивает в первый попавшийся переулок. Дети в упоении кричат:

– Он сказал, что он француз! Он пишет книги! Он сказал, что его семья жила в этом доме!

Куките Мартинес вспоминается Эдит Пиаф, такая прекрасная, несмотря на свои скрюченные ревматизмом пальцы и жалкую внешность, одаренная таким талантом, таким голосом, обещавшим бесконечное приключение, пронизанным глубоким, неисчерпаемым сладострастием. Ей вдруг хочется бежать вслед за французским писателем и расспросить, что сталось с парижским воробушком, как кончилась его история, но она не решается. Из дворика, заросшего папоротником и ползучими сорняками, выходит женщина. Она с гордостью показывает автограф писателя: «De ton cousin, Erik Orsenna». [30]30
  «От твоего кузена, Эрика Орсенна» (фр.).


[Закрыть]

Мрачные, подавленные, они проходят Старую площадь, спускаются по Сан-Игнасио до церкви Святого Духа. Уан фотографирует небольшую площадь, улицу Акоста, где жила Мерседес – подруга его бабушки, жена церковного сторожа, с прозрачными глазами. Потом они идут в сторону Ла Мерсед, а оттуда – в порт. Из порта они возвращаются по улице Куба и останавливаются на площади перед монастырем Санта-Клара. Сколько раз он гонял здесь мяч со школьными приятелями! Остановившись на вершине Муральи, Кука и Уан глубоко вдыхают воздух, но былого удовольствия уже нет – на улице больше не пахнет анисом. Мария Регла, невольно проникнувшись ностальгией родителей, заново открывает для себя город. Отец показывает ей старый закрытый банк на улице Амаргура, а дойдя до Обиспо, все трое заходят в аптеку «Сарра да грима»: банки и пузырьки с лекарствами, редкие инструменты – подлинные раритеты – все исчезло. Если нигде нет даже элементарных лекарств, то о чем вообще спрашивать? Наконец они возвращаются в восстановленную Гавану – ту, что предлагают для обозрения туристам и невеждам. На Соборной площади мельтешат. иностранцы: кривоногие мексиканцы в футболках «Лакост», крепыши-итальянцы, упрямо не желающие признавать упадок социализма, канадцы, пахнущие «коппертоном» – кремом для загара, но белые, как «Нела» – крем, вкус которого мы давно уже позабыли, французы, следующие по стопам Сартра, Симоны и Жерара Филипа. Несколько болгар и венгров вовсю веселятся в тропическом музее под открытым небом.

Наша семья решает пообедать в «Бодегите». Но попасть в «Бодегиту» так и не удается: столик должен быть заказан заранее, к тому же предпочтение отдается обитателям Закордоний. Попытка проникнуть в «Эль Патио» тоже заканчивается неудачей. Вконец измотанные, они идут к машине. Обедают в конце концов в «Паладар 1830», ресторане не первой руки, но зато там все явно из 1830 года – от поваров до продуктов. Шведский стол, цены безумные. Куке страшно не хочется так часто подходить к столу, но, видя, что тут питаются только так, она робко пробует найти себе какой-нибудь суп, не важно – рыбный, томатный, куриный, лишь бы не солянку. Уан сидит в одиночестве за столиком в укромном углу. Один из преследователей, или телохранителей, пользуясь отсутствием женщин, берет стул и подсаживается:

– У вас необыкновенно мечтательный вид. Нашли доллар?

Уан внимательно смотрит в том направлении, куда удалились Кука с Марией Реглой, и отрицательно качает головой; потом решительным тоном отвечает:

– Ничего я не нашел, но если найду, то, как и сказал, передам его своему шефу в Нью-Йорке. Так что кончайте со своими подходцами. Все?

– Не совсем. При церемонии вручения вашей семье делать нечего. А на приеме, чтобы не вызывать подозрений, по всей вероятности, потребуется их присутствие. Для всех вы – эмигрант, вернувшийся с целью восстановления семейных уз и внесения посильной лепты в строительство небольшой фабрики по производству рома. Живете вы вовсе не в США, а в Санто-Доминго. Верно? Не будьте козлом, потому что еще ни один козел не удостоился упоминания в истории. Ваш шеф должен был вас уведомить, что мы согласились участвовать в совместных поисках доллара при условии, что вы нам его вернете. Потом мы сами с ним все уладим. Вот уже несколько лет мы следим за этой несчастной старухой, тысячу раз обшаривали ее халупу кирпичик за кирпичиком. И ничего. Постарайтесь выяснить, точно ли он у нее. В противном случае вас ждут крупные неприятности.

– Она забыла, куда его спрятала. А если она этого так и не вспомнит? Если она его потеряла?

– Это ваши проблемы, Уан. Разве вы не номер первый? Вот и докажите это. Думаю, старуха прикидывается – в действительности, она знает куда больше. Словом, либо она сегодня же вечером передает вам доллар, либо придется скормить вас рыбам. Подумайте, сколько горя вы причините вашим семьям. Ведь их у вас две, не так ли? Или хотите, чтобы старушка вместе с девчонкой оказалась в каталажке? Отличная перспектива, не так ли?

Довольный собой соглядатай учтиво прощается, проходит между колонн и скрывается за стеклянными дверями, ведущими к бассейну. Обед проходит в молчании, изредка прерываемом банальными замечаниями о монументальном виде салата из агуакате и помидоров с оливковым маслом и десерта из кокоса: удивительно, а ведь хозяин этой дыры, поди, тащит отсюда в четыре руки, и правильно делает, какого черта, если первый вор здесь само государство – ишь ты, какая симпатичная девочка, а? – и после этого они еще обвиняют честных трудяг, вешают на них презрительный ярлык мелких собственников, какого хрена, когда уже тридцать с лишним лет единственные собственники – это они сами! Чтобы сменить тему, мать и дочь начинают нахваливать Уана: как любезно с его стороны было пригласить их в такое великолепное место, как они благодарны ему за сказочный обед, да и жизнь наконец, вроде бы, устроилась, ведь они – вместе. Уан едва притрагивается к еде. Кука внезапно начинает нервничать. Она спрашивает, глядя Уану прямо в глаза: в чем дело?

– Так, ничего. Хотя, с другой стороны, все очень серьезно. Это насчет доллара. До восьми вечера он должен быть у меня. Если ты не вспомнишь, где он – я пропал.

Кука хочет придать ему уверенности, она думает, что еще не все потеряно, она сжимает руку Уана в своих и уверяет, что доллар отыщется, что не стоит попусту терзаться, что всего на свете можно избежать, кроме смерти. Тут она чувствует, насколько последняя фраза звучит двусмысленно. Кука закусывает губу (слава Богу, теперь она может это сделать, у нее есть зубы), одновременно соображая, что наступила на больную мозоль – ведь речь идет именно об этом: доллар или смерть.

– Ни о чем не беспокойся, возвращайся к себе. Все будет в порядке. Потом заедешь за нами. Мы будем ждать тебя, красивые и отважные. И даже больше того – полные любви. То, что тебе нужно, мы найдем.

Уан довозит их до дома. Снова заводит мотор, но Куку охватывает дурное предчувствие, ей кажется, что она его больше никогда не увидит. Кука бешено дергает за ручку и опять забирается в машину.

– Ты правда меня любил? – спрашивает она, и челюсть ее падает в пепельницу.

– Как никого.

Их пересохшие губы сливаются в поцелуе. Уан чувствует горечь вины, укоры совести.

Старуха упивается его нечистым дыханием, вкусом подгнивающего зуба, мятным привкусом жевательной резинки и растворяется в сладострастной истоме. Мария Регла тянет ее за руку – ей тоже полагается своя доля ласки. Наконец машина Уана исчезает в перспективе улицы Кальсада. Мать с дочерью, изрядно встрепанные, бегом мчатся вверх по лестнице и на первой же площадке сталкиваются с Фотокопировщицей, которая мимоходом, но внимательно, оглядывает своих подруг с ног до головы. Она явно спешит проверить результаты «шарика» – не того, конечно, что в груди у Куки, а подпольной лотереи, и хотя, разумеется, отмечает для своей картотеки сплетен и шуток три невесть откуда взявшихся мешка из дипломатника, тем не менее даже не останавливается поздороваться. Она очень озабочена результатами подпольной лотереи, но главное – желанием добыть приглашения на прием для себя, Факс, Мечу и Пучу. Ни за что на свете они не согласятся пропустить прием в честь Нитисы Вильяинтерпол, которая заслуживает партбилета уже за то, что она сукина дочь, а уж за то, что рекламировала по телевизору фритюрницы для морских губок, – тем более. Фотокопировщица уже прослышала, что Кука с дочерью будут на приеме вместе с отцом Марии Реглы, про которого рассказывают, что он миллионер, приехавший по делам фирмы. Впрочем, вечером будет время узнать все подробности. На второй площадке застряла со своим китайским велосипедом Иокандра. Кука с дочерью помогают ей выпутаться, и та спускается этажом ниже, где ее, уже отчаявшись, ожидают Нигилист и Предатель. На третьей площадке Факс пытается связаться с Джеки Онассис, чтобы похлопотать за Грыжу, у которой нет даже постели; Факс прочитала в одном женском журнале, что в скором времени реквизированное имущество будут возвращать, пока же она интересуется, не может ли Джеки одолжить несчастной Грыже хотя бы простенькое одеяльце. В комнате уже ждут Катринка, Мечу и Пучу. Умирая от зависти и счастья, они обнимают подруг, взволнованные возвращением Уана. На грани сердечного приступа Кука сваливает мешки на пол и, призывая всех на помощь, начинает операцию «Корпорация Чайка»: поиски доллара. Мария Регла, напротив, буквально спит на ходу – не принимая участия в происходящем, она без сил падает на обморочный диван. Скоро в комнате все перевернуто вверх ногами, произведены раскопки шкафа, подвергнут обыску туалетный столик, перетрясена одежда, распороты швы и разрезаны подкладки, на алтаре в тысячный раз проверена каждая мелочь, со стен соскоблена штукатурка, снят подвесной потолок. Наконец Кука, в потачку домовому, обвязывает ножку стула красной лентой – верни мне, Боже, что тебе не гоже! – падает на колени, молитвенно складывает руки и, возведя горящий взор к небесам, молится Святому Антонию, жалобно, наподобие «черных спиричуэле», и голос у нее в этот момент точь-в-точь как у Эллы Фитцджеральд. Внезапно прервав молитву, она трет кулаками глаза и пристально смотрит куда-то вверх, а именно на то самое перекрытие, превращенное в цветник, откуда свешиваются плети маланги.

– Катринка, живо наверх! Как же я раньше не вспомнила? Ведь я закопала его в горшок! В тот самый день, как он мне его дал, в тот день, когда он уехал!

Катринка и Перфекто Ратон, удрученный тем, что его призвали на войсковые сборы, легко взбираются наверх и тут же берутся за дело. Эфиопская мышь прорывает ход под куст маланги. В самой глубине горшка, между корней, отсыревший, полусгнивший лежит доллар. Ликуя, они спускаются вниз. Грызун, бережно держа доллар в своих мелких зубках, торжественно подносит находку Куке. Не успевает Кука ощутить в руке заветную бумажку, как волна божественного бальзама окатывает ее с ног до головы. Еще одно обетование свершилось. Еще одно страдание ожидает ее впереди. Она понимает, что держит в руке причину будущей разлуки, вещь, способную вновь отнять у нее возлюбленного. Навсегда. Не в силах сдержать рыданий, сжимая доллар в кулаке, она бросается на кровать на манер Греты Гарбо и, сломленная усталостью и отчаянием, упивается настигшим ее проклятием. Вскоре она засыпает, и ей снится, что она танцует в обнимку с Уаном в «Монмартре». Звучит жалобное, тягучее, трагическое болеро в исполнении Лупе, потому что тогда Лупе была в моде:

 
Разве я не просила у тебя пониманья?
Разве не говорила, что буду твоей?
Даже если скажу, что отдам тебе целый мир,
не выполню обещанья.
Сейчас у меня ты просишь луну и солнце,
но я ведь не Бог.
Ты просишь то, что я дать способна,
но ведь я сдалась тебе без условий,
ай-яй-яй!
Чего ж тебе нужно?
Ты можешь прокричать на весь свет,
что крепче любви, чем моя, в мире нет.
 

Вечером, разодетые, как королевы карнавала, они отбывают на прием – каждая в своей колеснице: Кука Мартинес и Мария Регла Перес Мартинес (было решено, что Детка возьмет еще и, отцовскую фамилию) вместе с Уаном в «мерседесе»; Фотокопировщица, Факс, Грыжа, Иокандра и двое ее мужей, а также Мечу и Пучу, как всегда, в старом «шевроле» Иво (известно, что в машинах этой марки вмещается, если потесниться, от десяти до четырнадцати человек). Как водится, поездка не обходится без приключений: то в целом квартале вдруг гаснет свет, то какая-нибудь проверка. Хорошо еще, что среди приглашений нет фальшивых, и приглашенные, по крайней мере на первый взгляд, выглядят безупречно, то есть морально устойчивыми и без порочащих связей.

Прямо в машине, без всякой помпы, Кука Мартинес отдает Уану самое драгоценное, что у нее есть – не девственность и не любовь, как прежде, а доллар. В порыве благодарности Уан пожимает ей руку, привлекает к себе и целует, целует ее губы и кожу, всю покрытую синими прожилками и взбухшими рыжими родинками. Он осторожно, ласково берет доллар с морщинистой, сухой ладони Куки. С трудом скрывая охватившее его волнение, он с помощью своей машинки убеждается, что получил именно то, что искал. Потом, довольный, устремляет взгляд вперед и улыбается однообразной ночной темноте, нарушаемой только коническими лучами фар.

Дворец Революции с огромной площадью для парковки перед входом, с парадной лестницей, достойной Цезаря, невыразимо безобразен. Что ж, как говорится, цезарю – цезарево. От мощи и величия колоннады кружится голова. В вестибюле сдают портфели и сумочки, а также всякие подозрительные предметы, как то фотоаппараты или карандаши марки «пилот». Кука достает из сумочки Катринку Три Метелки с Перфекто Ратоном Пересом и прячет их на своей костлявой груди: она решила взять с собой своих маленьких друзей, потому что не хочет подвергать их дискриминации в столь торжественный день. Дружба для нее – опора не только в горе, но и в радости. Большинство приглашенных уже с нами,точь-в-точь как марсиане из ча-ча-ча, которое исполнял когда-то оркестр Арагона: «Марсиане уже с нами /и танцуют ча-ча-ча/ рико ча, рико ча, рико ча…» Лица те же, что в «Ла Бахесе» (не считая Голубки Пантеры, в чьем исполнительском таланте здесь не нуждаются, и национальной Экс-задницы, которая в командировке), впрочем, появились и новенькие, вроде Хабуко Кочино, кутюрье высокой азиатской моды, выжидающей, когда же ей наконец разрешат устроить показ на подиуме «Ла Мэзон», напоминающем Великую китайскую стену, а также великого поэта-лизунчика Хавьера Сан Хон Персегидо, вице-министра агрикультуры и архистратига внешней политики Канделона Атьенде лос Мареса, получившего орден после поражения национальных ВВС в полутерриториальных водах, министра (извиняюсь, босса)по делам Акупунктуры и Иглоукалывания Баба Дар Хавалоса, более известного среди своих дружков-приятелей как Трамандо Дар Рабанос, и наконец Вора в Законе, Алардона Фуме, Пауля Энроке, стреляного воробья, Официального Диссидента, которого держат, чтобы мутить воду и дискредитировать борьбу за права человека. Красная Ведьма доверительно шепчет Кудреватому Активисту, что просто умирает от зависти при виде открытого платья с тюлевыми воланами на Марии Регле. Ее женомуж Леонарда да Венсе всаживает булавку в тряпочную куклу, изображающую неподражаемого лизунчика, великого поэта Сан Хон Персегидо. Арголья, Лака и Арете шушукаются, обсуждая возможность получить право на выезд по лотерее, устраиваемой Департаментом интерфекальных сношений; они, конечно, безвредны и никому не желают зла, но по уши в дерьме от страха, что могут снова устроить облаву на педерастов и всю их компанию засунут в глухую жопу. Лорето Великолепный галантерейничает –галлицизм, по-моему, уместный – с Тремя Французскими Грациями и их боннами Раз, Два, Три, недовольный тем, что Дама с Собачкой удалилась под ручку с Факс. Десекилибрио Креспо оживленно обсуждает с Величайшим Пианистом, Абадом Таманьо и обладателем фальшивого Ордена Почетного Легиона идею фильма с Марией Медейрос в главной роли. Хуанете Альревес (известная тем, что за всю жизнь у нее был один единственный оргазм, а также тем, что в семидесятые годы она приезжала сюда с оппортунистом-барбудо, бородачом, ни разу и близко не видавшим Сьерра-Маэстру, а просто не признававшим бритву из-за микоза, но при этом хваставшим, будто он из числа барбудос и поэтому трахается по-собачьи), организаторша телешоу, которой платят за то, что она хорошо усваивает идеи, а не за то, что она осваивает их, посещает Кубу в миллионный раз в надежде добиться интервью с XXL. Не думаю, что она чего-нибудь дождется, и готова поспорить на лотерейный билет, что у «Поля чудес» в этом отношении шансов больше. Тоти Ламарк и Тита Леграндо вместе с Коварной Румынкой составляют список участников конкурса, одному из которых ближайшего тридцать первого декабря посчастливится, быть может, выиграть путевку, ну, скажем, в Гуанабакоа. Короче, собрались все сливки, хотя не обошлось и без прокисшего йогурта, конечно. Теперь им предстоит двухчасовое ожидание в холле с гранитным полом. Гигантские папоротники, расставленные в залах, должны напоминать горные пейзажи Сьерра-Маэстры. Теперь я понимаю, почему некоторым журналистам так нравится бывать здесь: если гора не идет к тебе, то идешь к ней сам. Между делом они берут интервью у XXL, пишут книги, прозрачные, как горный воздух, под названием, допустим, «Розовая Куба», и вообще они на «ты» с ревополлюционными героями. Через два часа двери наконец распахиваются, и, пройдя через длинный коридор, наши герои видят, как вдали потихоньку выстраивается очередь. Видимо, очередям суждено повсюду преследовать Куку Мартинес. Бедняга полужива от страха, и состояние у нее предынфарктное.

Железная стена, для придания ей вида легковесного алюминия, выкрашенная серебрянкой, автоматически отъезжает в сторону. Можно подумать, она и впрямь легка, как занавеска в ванной. Размеры у нее с орбитальную станцию. Из-за стены является во плоти и крови Сверхвеликая Фигура, разодетая, как на парад, розовощекая, надушенная, как какой-нибудь французский луи;гигантскими шагами XXL направляется к голове очереди. Обратите внимание, что даже язык у нас как-то слегка обессмыслился: ну кто когда-нибудь слышал о голове очереди?В нескольких сантиметрах позади него, явно полагая себя сверхэлегантным, а на самом деле страшно нелепый в своей плетеной шляпе и грубой униформе, довольный тем, что пока ему еще не вставили пистон, следует Старик. Да-да, тот самый, который обычно носит костюмы и ботинки а-ля нью-йоркский мафиози. На мгновение в голове Уана что-то затуманивается, но он приходит в себя вполне профессионально, то есть очень быстро и так, словно все это было не с ним. Но пусть Старик пока побудет в тени, его истинное величие раскроется в следующей главе. Густые заросли папоротников сковывают движения, однако XXL приветствует каждого в отдельности, лично, по ходу дела успевая похвалить чье-то платье, парик, нитку жемчуга или медальон, поощрительно пожимая руку объекту своих похвал. Внезапно он оглушительно пердит, словно бы подтверждая этим залпом истинность своих слов, адресованных прямиком суду потомков. Дресни достаточно, чтобы провонять всю публику. Впрочем, волноваться не стоит, потому что у нас так заведено – если не обсирают тебя, то в любой миг готовься обосраться сам. Даже средь бела дня на голову тебе может свалиться параша.

Глава десятая
Не терзай меня, совесть

Не терзай меня, совесть,

горько мне от упреков твоих,

пусть их нету жесточе,

я поняла этой ночью,

что заслужила их.

(Авт. Пилото и Вера.

Исп. Мораима Секада)

Закончив обязательное и обязующее торжественное приветствие, толпа красочных персонажей переходит в зал еще более внушительный по размерам, освещенный длиннющими лампами дневного света. В центре зала стоит двухкилометровый стол, уставленный яствами и изысканными напитками. Куке Мартинес кажется, что она попала в сказку – ведь так бывает только в кино, – не без трепета она думает, уж не тайная ли это вечеря?

(Не играй с огнем, обожжешься, я тебя уже сколько раз предупреждала, оставь эти шуточки для другого случая. Тут надо вести себя тише воды, ниже травы. Ни к чему не притрагиваться и не давать притрагиваться к себе. Если идешь в туалет, постарайся там не задерживаться, не смотри по сторонам – кругом камеры. Больше всего я переживаю за Уана, хотя именно он втянул нас в эту переделку. Жизнь порой любит выкидывать фокусы.)

Лично я за него ничуть не переживаю, потому что подлинной жертвой в данном случае оказалась Кука Мартинес. Черт с ним и с его грехами. Пусть сам кует свою карму. Смотри-ка, его уже ищут. Куке Мартинес приходится выпустить руку Уана: двое мужчин в серых с отливом костюмах из того материала, какой раньше шел на рубахи каторжникам и рабочую спецодежду, а теперь, по мнению европейских дизайнеров, является последним писком моды, просят Уана следовать за ними. Вконец упав духом, Кука ищет прибежища среди подруг. Взяв под руки Мечу и Пучу, она подходит к царскому столу, который мнится ей плодом научной фантастики. Мария Регла старается держаться поближе к Фотокопировщице, и обе глазами ищут Факс. Но Факс уже в первых рядах, с тарелкой в руке, и ее за уши не оттянешь от блюда с вареной свининой. Уана отвели в отдельные апартаменты, где XXL вещает иностранным корреспондентам о неслыханном урожае апельсинов, который ожидается на будущий год. По совокупному диаметру цитрусовые превзойдут диаметр земного шара, а сока будет, что воды во всех морях и океанах. Но это только цветочки!

(Да, посмотрим на ягодки. Над флорой и фауной еще успеем пошутковать. Главное теперь, что население, повально страдающее язвенной болезнью, может не страшиться ОРЗ: пусть кислотность подскочит до опупения, зато тонны витамина С пропитают все наши органы – не правоохранительные, конечно, а просто органы тела. Всякий раз приходится вдаваться в пояснения – тут уж никуда не денешься, потому что казенный, канцелярский и разговорный языки у нас перепутались, как хер знает что, и теперь для прогулки в соседний квартал вам придется брать с собой переводчика. Некоторым, конечно, это что в лоб, что по лбу, но правда такова – язык со страшной силой обогащается мета– и матолингвистически.)

Не кто иной, как сам Старик, встречает Уана, который держится весьма уверенно, однако, пожимая Старику руку, замечает, что собственная его рука холодна как лед. Наверное, виноваты кондиционеры, думает Уан. Само дружелюбие, Старик спрашивает своего подопечного, как ему нравится окружающее, чувствует ли он себя свободно, удалось ли ему воссоединиться с прежней семьей, не нужна ли какая помощь. Собеседник отрицательно качает головой. Несмотря на монументальный ледник кондиционера, занимающего целую стену, Уан весь в поту; в нем зреет подспудное непреодолимое желание расквасить волосатый нос Старика. Если у него столько денег, какого хера он не сходит в институт красоты и не выведет эту гадость?

(Мальчик мой, да ты с ума сошел! Ведь Старик упивается тем отвращением, которое вызывает.)

Пепита Грильете, раз и навсегда запрещаю тебе обращаться без моего ведома к остальным персонажам.

(Ну вот, уже и попреки. И это при том, что было обещано посвятить главу мне.)

А я что делаю? Ты думаешь, я уже все рассказала? Ты же сама, стоит мне немного разыграться, бьешь меня линейкой по рукам. Хорошо еще, если линейкой, а помнишь, как ты однажды ударила меня мачете? Конечно, ты у нас такая сознательная, не то что я. А я, между прочим, выкладываюсь как могу и уже геморрой с тобой нажила. Твоя, твоя эта глава, и именно потому, что ты прекрасно справилась со своей ролью – внутреннего цензора.

Старик умолк. Его собеседник по-прежнему не произнес ни слова. Молчание становится таким плотным, что его можно резать ножницами. Уан не сводит глаз с шефа, лицо его выражает полное недоумение: бровь удивленно вздернута, ноздри раздуты, точно у невинно пострадавшего, уши пылают, словно выслушали оскорбление, губы скорбно сжаты – то ли от горя, то ли их сомкнуло постоянное одиночество.

– Догадываюсь, отчего ты в таком недоумении. Я лично приехал искать доллар. Он у тебя? – спрашивает Старик с напускным равнодушием.

Уан нехотя соглашается, достает пачку «Вог» – сигареты тоненькие, манерные – и закуривает. Уже пятнадцать лет как он бросил курить, но по привычке всегда носит в кармане пачку любимых сигарет, отчасти из суеверия, отчасти, чтобы доказать себе, какой у него твердый характер – вот ведь, он может отказаться от дурной привычки, не прибегая к грубым методам, которые иного человека и с ума свести могут. Старик молча протягивает руку. Уан вкладывает в нее маленький белый конверт; стоящий рядом громила мгновенно выхватывает конверт и упругим шагом удаляется, чтобы проверить подлинность содержимого. Минуты через три он возвращается и утвердительно кивает. На лице Старика появляется самая мирная и самая что ни на есть лицемерная улыбка.

– Хорошо сработано, парень. Я в долгу не останусь. Можешь считать свою миссию законченной. Преклоняюсь перед твоим мужеством. По себе знаю, какие иной раз случаются переделки. Я сам попал в чертовски неприятную историю: вчера меня одновременно показывали по NTV и CNN, вечером, в пять минут девятого, и обе программы были заявлены живьем, в прямом эфире. Каково? По «Новостям» шел репортаж об Ассамблее народовластия, а по CNN – о собрании конгрессменов в Вашингтоне. В одно и то же время! Надеюсь, это прошло незамеченным. Или незаметным – как правильно?

– Незамеченным.

Рот Уана полон слюны – плюнуть, но он проглатывает ее. Не без горечи.

Они сидят на кожаном диване защитного цвета. От пронзительного голоса Старика в ушах Уана разрастается звон. Взгляд Уана следит за окружающим, точно видеокамера. Вдалеке кто-то из приглашенных оставил на столике рядом с резным креслом из черного дерева бокал «Кровавой Мэри». А вот фотография в позолоченной рамке под стиль рококо. На ней в обнимку, полные жизни, широко улыбающиеся, запечатлены XXL, Старик, а между ними – Луис. Дело происходит в горах Сьерра-Маэстры. Уан бледнеет, в глазницах – ощущение пустоты. Дрожащей сухости и пустоты, словно глазные яблоки выпрыгнули наружу.

– Что это за фотография? – спрашивает он, едва сдерживая бунтующее сознание и подсознание, которые рвутся наружу, готовые в один миг превратить его в политического заключенного или узника тюрьмы «Синг-Синг», закованного в пожизненные кандалы, как пелось в одной из песенок Хосе Фелисиано.

– А такой вот снимочек на память! Да, это Луис. – Старик продолжает как ни в чем не бывало, ласково поглаживая Уана по плечу. – Видишь ли, в чем дело: он так до конца и не поверил в нас. Оставим прошлое, какой с него спрос. Лучше подумаем о настоящем или о будущем. Единственный, кто может увековечить нас, это Сверхвеликая Фигура. Долгие годы мы вели борьбу. Идеологическую. Ведь если допустить, что у нас есть идеология, то она, безусловно, разная. Но в конце концов пришли к заключению, что надо идти на мировую. Интересы-то у нас общие. В конечном счете, после тысячелетних исканий, он достиг Источника Вечной Молодости. Выторговал у Эрнандо де Сото через Инес де Бобадилью. Он очень гордится этим и, думаю, сегодня же вечером поделится первыми результатами с журналистами. Мне лично он преподнес пузырек с РХБ – средством, которое было открыто в Институте Биотехнологии. О чудесных свойствах этого средства свидетельствует само название: Расти Хер Большой. Кстати, решает все проблемы с эрекцией. Сейчас проводятся исследования женского аналога: РПБ.

Прикусив зубами кулак, чтобы не закричать, Уан резко встает. Кровь из раны стекает по руке, слезы бессилия бегут по его щекам. Он чувствует себя невозможно одиноким, глупейшим образом связанным, загнанным в ловушку тремя своими семьями – здешней, нью-йоркской и семьей Старика. Ведь он согласился приехать за долларом исключительно ради того, чтобы защитить свою американскую жену и дочь, но, едва оказавшись здесь, в этом городе, он почувствовал, что с каждой минутой все сильнее привязывается к Куке и Марии Регле, быть может, потому что в большей степени ощущает себя должником последних – на самом деле первых, – как-никак он причинил им столько бед.

(Нет, я его одного не оставлю. Гореть мне синим пламенем. Кто прошлое помянет – тому глаз вон. Я ж тебе говорила: есть такие ужасные вещи, о которых лучше забыть и не писать никогда. Но раз уж ты об этом написала – обратного хода нет. Все или ничего. Всякие там меццо-тинто, полутона – для предателей. Лучше попросту смолчать, чем выскабливать подноготную или кляузничать. Но коли ты заговорила – вперед, и никаких гвоздей. Понятно, что ничего ты не добьешься, кроме как угробишь человека, уничтожишь его, сотрешь в порошок, выведешь на белый свет все его беды и пороки. Не вижу в этом никакой заслуги: зачем терзать бедолагу, раз уж он прирожденный бандит? И как только тебе взбрело в голову ни с того ни с сего показать ему фотографию убитого друга в одной компании с его приятелями или палачами, называй как хочешь. А второй-то, Старик, отпетый циник, несет всякие гадости, совершая одно и то же преступление дважды. Политика – дрянной советчик. Сколько раз я тебе твердила, чтобы ты в нее не лезла! Неужели после всего, что ты написала, тебе не стыдно глядеть на две другие фотографии, которые ты повесила перед собой в своем кабинете? Неужели, глядя на них, тебя не гложет мысль о том, что эти портреты – свидетели всего, что ты делаешь, что пишешь? Неужели ты не боишься, что два этих лика, два образа твоих любимых писателей лишат тебя своего покровительства и отвернутся от тебя, как только им наскучат твои попытки влезть в чужие жизни?)

Первая – черно-белая фотография с подписью Чанталя Трианы, сделанная в Гаване семидесятых. На ней Хосе Лесама Лима. Он сидит в каком-то залитом солнцем портале, правой рукой опираясь на миниатюрный столик, в наинаглаженнейшей гуайябере, с пузырьком антиастматической микстуры в кармане и сигаретой в левой руке. Вторая – прекрасный портрет Маргерит Юрсенар, выполненный Кристианом Львовски, другом Жана Маттерна, который и подарил мне этот запечатленный на фотобумаге ясный лик бельгийской писательницы: полуулыбка в обрамлении интеллигентных морщин, глубоко посаженные глаза, младенческая бездна рта, несколько седых прядей, наполовину скрывающих ухо, с мочки которого словно бы стекает жемчужная серьга. Любопытно, что именно жемчужина является центром портрета, как будто фотограф хотел намекнуть нам, что лик этот жемчужно чист, что душа писательницы – это жемчужина, извлеченная из самых глубоких глубей морских. Рядом – портрет моей матери. Просто чудо, что ты не упомянула о нем, моя дражайшая революционная совесть, в своем перечне возвышенных фотоперсонажей. Мама – далекая, недосягаемая. Мама улыбается, как могут улыбаться матери – радостно, светло. Радостно – оттого что им приходится жить отдельно от своих детей? Радостно – от ожидания плохих известий? Как бы то ни было мама всегда присылала фотографии, где у нее был неизменно радостный вид – может быть, так она успокаивала меня, просила не беспокоиться? Мама сидит на самом краешке дивана и, кажется, вот-вот упадет, так что мне, всякий раз, как я смотрю на эту фотографию, хочется поддержать ее. На ней зеленый свитер, который я принесла, нет, извините, надо учесть расстояние – конечно, привезла, –из Барселоны, купив его на Университетской площади, и коричневые брюки на молнии. По этой фотографии моеймамы в моейкомнатушке моейГаваны сразу ясно, что там холодно, по крайней мере, прохладно. За спиной у нее – мои книги и разные мелочи, которые, пожалуй, можно считать навсегда утраченными. Мама – причина всех моих бессонниц. Моя каждодневная греза. Вонзившаяся в сердце игла. Источник мужества. Мама научила меня саму быть матерью. Мы обречены оставлять в заложники если не детей, то матерей. Нет, мне не стыдно, и я не ерепенюсь. Впрочем, возможно, и стыжусь, и ерепенюсь разом. Но, глядя на эти лица, я также могу приходить в бешенство, испытывать боль или приливы отваги. Как правило, они глядят на меня с одобрением, но одновременно и с укором, потому что нет на свете ничего безупречного. Тем не менее они прожили свои жизни до конца, совершили то, что им надлежало совершить. И я должна посвятить себя своему делу. Меня просит об этом покойница – это она кричит моей глоткой. Я не должна молчать. Ненавижу тех, кто покорно жует удила судьбы. Однако вернемся к Уану – я вовсе не собираюсь забыть о его участи. Чудный голос нашептывает ему слова болеро: