Текст книги "Детка"

Автор книги: Зое Вальдес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Глава девятая
Разочарования

Тысяча разочарований твоих

разочарованья в тебе не искупят.

Страдай ты хоть тысячу лет,

так страдать, как я, ты не сможешь.

(Авт. Perte Тусет.

Исп. Ла Лупе)

На сегодняшний день среди немногих переживших бури времени и множества новоизобретенных дворцов в Гаване три считаются главными: ла Сальса, дворец Рево– поллюциии дворец Генерал-губернаторов. Именно в таком порядке. В шесть утра Уана вдруг разбирает желание посетить дворцы, дочка объясняет, что посмотреть первый и последний еще можно, но что касается второго – никак. Уан насмешливо улыбается: для него нет ничего невозможного. Никто и ничто не в силах воспрепятствовать его желаниям. Реглита рекомендует ему прислушиваться к советам, потому что в противном случае можно не дожить до старости. Уан высокомерно ответствует, что ни разу в жизни не доверялся ни одному советчику или советнику – пусть себе сотрясают воздух – и что это было весьма полезно для его здоровья. Когда над Гаваной встает рассвет, то это совсем особое зрелище – во всех других уголках планеты просто рассветает, здесь же на заре кажется, будто город восстает из морских глубин или спускается с неба, весь высеченный из монолита и влажный. Так вот, во время этого гаванского рассвета моей парочке пришло в голову прогуляться по городу. Не стоит объяснять, что за всю прошедшую ночь, равно тревожную во всех отношениях: эмоционально-семейном, болезненно-социальном и катастрофически-экономическом (все из-за проклятого доллара, ставшего яблоком раздора), Кука Мартинес, Мария Регла и Уан не сомкнули глаз. Однако усталости они не чувствуют; напротив, еще более энергичные, чем обычно, они спрыгивают с парапета набережной, чтобы пройтись-проехаться по гаванским улицам, так как часть пути они проделывают пешком, а часть едут на «мерседесе», официально поступившем в распоряжение Уана на весь срок его почетного и заслуженного пребывания в стране. Куда бы они ни направлялись, за ними, как приклеенные, тащатся их преследователи или, если угодно, телохранители. Первым делом Уан приглашает свою старинную подругу и дочь позавтракать в отеле «Насьональ». Когда они проезжают мимо «Капри» и кабаре «Салон Рохо», Уана обуревают чувства, достойные настоящего мужчины и мафиози. Он скрипит зубами и стонет, глядя на некогда гостеприимный мир, теперь повернувшийся к нему с угрюмым оскалом. Он видит агонию того, что в дни молодости являлось объектом приложения его неуемных сил и порочных наклонностей.

Раньше Мария Регла ни за что не согласилась бы заходить в те места, которые предназначены для туристов, и вообще не снизошла бы до того, чтобы признать родного отца. Но моральные травмы, выпавшие на ее долю за время самостоятельной жизни, словно в отместку за былой политический фанатизм, все больше склоняют ее к мнению, что живем-то один раз и что с помощью смертоносного лозунга «родина или смерть» удалось достичь лишь уничтожения целой культуры, целого народа, короче говоря, целого острова. Кроме того, уже несколько световых лет она не завтракала – сначала не было возможности, а потом утратилась и сама привычка. Не успеваем мы переступить порог роскошного отеля, как тут же превращаемся в мишень для агрессивных взглядов, одни из которых полны подозрительности, другие – зависти, словом, чувствуем себя крайне неловко. Кука и Мария Регла судорожно нащупывают свои амулеты от дурного глаза. Присутствующие, кто открыто, кто исподтишка, буравят их взглядами, при этом каждый высматривает свое, будь то минетчицы, полицейские сводники (не подумайте, что я случайно забыла поставить запятую между полицейскимии сводниками),настоящие иностранцы с ранцами за спиной, ложные – с пистолетами за поясом, коридорные служащие (из тех, что берут десять долларов за то, чтобы пару шагов протащить ваши чемоданы, а дальше – как знаете), официантки или уборщицы, изъясняющиеся на безупречном английском. Странное дело, у кубинцев вдруг обнаружилась склонность к иностранным языкам – до сегодняшнего дня почти все бегло говорили по-русски, но с тех пор, как иностранцам дали зеленую улицу, оказалось, что у последнего бездомного кота наготове линкольновский диплом. После скрупулезнейшего исследования любопытные понемногу теряют к нам интерес, так как удостоверились, что взять с нас нечего и никак-то нас не поэксплуатируешь, разумеется, в капиталистическом смысле слова. Ведь капитализм – это эксплуатация человека человеком. А социализм? То же, только наоборот. Короче говоря, враждебный шум утихи зловещие взгляды погасли. Их можно понять – слишком уж бросалась в глаза разница между бедной одеждой седовласой старухи, утомленным лицом девушки в заношенных до белизны джинсах и экстравагантным цветом волос Уана, который к тому же достал из кармана сотовый телефон и, демонстрируя всем, что он пользователь,принялся во всю мощь своего голоса болтать с кем-то в Манхэттене. Их усаживают за столик на террасе, откуда можно наблюдать великолепную растительность, похожую на зеленое преддверье лазурного моря, которое сливается с облаками прямо над кронами деревьев. Иностранный гость развязным тоном, почти по-хозяйски, заказывает апельсиновый сок, бутерброды с ветчиной и сыром и кофе с молоком для всей троицы. Желудки женщин выводят торжественную «Увертюру 1812 года», а руки и колени судорожно трясутся от плохо скрываемого волнения. Правое веко Карукиты дергается, словно у нее тик; у Детки Реглы нервной судорогой безобразно сводит верхнюю губу. Дует жаркий, навевающий дремоту ветерок; Уан снова набирает какие-то нью-йоркские номера, вновь отдает деловые распоряжения; мать с дочерью клюют носом и даже умудряются обслюнявить блузки. Наконец Уан решает прекратить переговоры с суровым и мятежным Севером и будит женщин, похлопывая их по коленям. Все трое робко улыбаются и обмениваются удивленными, присмиревшими взглядами. Теперь, когда уже сказаны все «люблю» и ласки первых часов поостыли, они не могут поверить, что сидят все вместе за изящным столиком из стали и стекла в пятизвездочном отеле «Насьональ», одном из самых красивых и дорогих в мире. Придется брать комиссионные с «Гавана-тур» – что бы они без меня делали, если б я не завлекала для них пассажиров. Трудно начинать разговор, никому не хочется распространяться о прошлом. К чему снова копаться в дерьме. Но Куке Мартинес дико, во что бы то ни стало хочется исповедаться в своей страсти – в тридцати с лишним годах едва ли не безупречной верности и любви.

(Кажется, я где-то слышала поговорку о том, что если не знаешь, какое решение принять, то лучше воздержаться.)

Думается, Пепита Грильете, ты выбрала не самый удобный момент, чтобы снова появиться в этой истории, тем более, что вся следующая глава посвящена исключительно тебе. Там ты сможешь вязать и распускать, там возгорится твоя звезда, твой бесподобный лицедейский талант.

(Вытри рот, прежде чем говорить со мной, грязнуля, замарашка, и оставь в покое моих любимых персонажей, если не хочешь получить хорошего поджопника, а уж это я тебе обещаю: вижу, вижу я в своем магическом кристалле, что ближайшие каникулы проведешь ты в тюряге, в «Новой Заре» или в «Манто Негро». Сиди спокойно, я ухожу, но не говорю «прощай» – так легко тебе от меня не отделаться.)

Нет, вы подумайте, какая грубиянка! Хорошо еще, что до сих пор мне удавалось заткнуть ей пасть и сохранять уважение к себе и своему труду переписчицы. Не забывайте – я лишь записываю то, что диктует мне покойница. Не так-то легко уделять на это много времени, когда у тебя за плечами груз революционной ответственности. В конце концов вернемся к сути, к тому, что беспокоит нас больше всего. Кука, ее дочь и экс-супруг успели разделаться с завтраком в два счета. Женщины впадают в полукоматозное состояние из-за белкового шока. Кукита бормочет что-то о том, как ей жалко их преследователей или охранников: за время их бессмысленной работы у них росинки маковой во рту не было; она даже видела, как они роняют слюни, наблюдая за их трапезой. Услышав ее речи, дочка так пихает мать локтем, что злополучный шарик едва не выскакивает у Кукиты изо рта без всякого хирургического вмешательства. Сжав зубы и выдавив из себя жалкую улыбку, Мария Регла драматическим шепотом просит, чтобы мать вела себя как можно приличнее и вовсе не упоминала об этих типах, если хочет по-прежнему наслаждаться обществом своей большой любви – а не то эта big love [26]26
  Большая любовь (англ.)


[Закрыть]мигом превратится в big bang. [27]27
  Большой взрыв (англ.).


[Закрыть]Уан вволю потешается, восхищенный непосредственностью своей гаванской семьи. Однако тут ему приходит на память его нью-йоркская семья, и вместо лица Куки он видит банкноту, доллар, который во что бы то ни стало должен вернуть. Копаясь во рту зубочисткой – на лице perfect smile [28]28
  Безупречная улыбка (англ.)


[Закрыть]– он снова настойчиво спрашивает о счастливом долларе. В конце концов, почему бы ей еще раз не попробовать вспомнить, куда она его запрятала? Он умоляет, прижав руки к груди: ну, пожалуйста, постарайся, вспомни, пошуруй в памяти.

Но мыслям Куки, равно как и памяти, сейчас не до того. Как зачарованная, следит она за выражением лица и жестами своего обожаемого мучителя. С ним всегда так было, всегда он говорил о вещах самых обыденных. Впрочем, обыденных ли? Нет, ведь если он вернется без доллара, то, как знать, может быть, найдет свою другую жену и другую дочь в пластиковых мешках в холодильнике разрубленными на кусочки. Такие ужасы не раз показывали в «Воскресном сеансе» и в «Пятом измерении». Она старательно роется в своей затуманенной памяти, в своих воробьиных мозгах. Никаких результатов, ни малейшего просвета.

– Уан, дорогой, единственное, что осталось в моей памяти – это мои страдания, мои разочарования, моя любовь. «Когда ночами без сна я прошлое вспоминаю, от ненависти не шалею и зла тебе не желаю. Я простила тебя, очнулась и лишь об одном жалею, что в любви обманулась».

Святой Лазарь, как это великолепно, какое это облегчение – исторгнуть разом все, что накипело на душе, скопилось в сердце, все свои чувства! Нет, это замечательные слова и как хорошо, что ей снова пришел на помощь Лупе с одним из своих потрясающих болеро, потому что в такие моменты, как сейчас, моменты критические, разум Кукиты превращается в подобие аквариума, где плавают нейроны, распущенные на бессрочные каникулы. И мысли ее безвольны, как горошины в тарелке супа.

– Не пройтись ли немного? – предлагает Детка, чтобы разрядить обстановку. К тому же краешком глаза она заметила нескольких типов в синей форме, с дубинками, в высоких ботинках и с револьверами у пояса – словом, тех неисправимых полицейских, которые попросят удостоверение личности даже у собственных матерей, если таковые перед ними предстанут. Тот, у кого нет с собой документов, должен платить по умеренной таксе – пачкой «Мальборо», – если, конечно, хочет остаться безнаказанным и спокойно уснуть у себя дома в постели, а не в камере первого отделения, где, говорят, тебя убаюкивают пинками, да и будят тем же манером. Наша троица, уже попавшая в поле зрения полицейских, старается подобру-поздорову сделать ноги. Один из полицейских, глядя, как странная семейка удаляется спокойным неторопливым шагом, точно в съемке «рапидом», что-то заподозрил и спешит на перехват, готовый к задержанию. Однако наши преследователи-охранники держат ухо востро – мощный удар, и полицейский уже валяется на розовом мраморном полу. Уан думает про себя, что наконец-то они на что-то сгодились – уберегли от возможных неприятностей и, уж как минимум, избавили от волокиты с проверкой документов, которые выглядят настолько настоящими, что вызывают законное сомнение в своей подлинности.

Снаружи нестерпимо палит солнце. Даже очки «Рэй Бен» на носу Уана не могут помешать ему впивать ослепительный грохот дня во всем его блеске и белизне – так лезвие ножа сверкает в лужице пролитого молока. Он хочет открыть дверцу машины и обжигает пальцы о раскаленную ручку. В салоне – как в скороварке, где готовится цветная фасоль, – так можно заживо свариться. Кожа сидений до того припекает, что, когда Мария Регла пытается устроиться поудобнее, яичники ее не выдерживают и бедная девочка в один момент вполне оправдывает свое второе имя. [29]29
  В испанском языке одно из значений слова regia – месячные.


[Закрыть]На всем острове ни в одной аптеке не найдешь интимных принадлежностей, десять прокладок в год выдается по карточке, и никто не знает, когда именно их будут выдавать; при этом право на их получение, разумеется, имеют исключительно особы женского пола соответствующего возраста. Единственный выход – отправиться в дипломатический магазин, там они должны быть, хотя и очень дорого: упаковка из десяти штук стоит девять долларов пятьдесят центов. Мария Регла вне себя от перспективы ехать в «дипломатник», потому что никак не может привыкнуть к мелким пакостям, которые так любят устраивать коммунисты. Мать тоже вне себя: давление у нее подскакивает – ей бы сейчас таблетку под язык, но и таблеток нет. Она-то уж точно ни за что бы не поехала в «диплодок». Ей до смерти стыдно, что Уан вынужден тратиться на интимные женские принадлежности и таблетки. Тем не менее деваться некуда, к тому же она должна ему доллар, который, хоть тресни, не может вспомнить, куда запрятала. Глаза у Куки наливаются кровью и, кажется, сейчас выскочат из орбит, в уголках рта кипит пена. Ничего не остается, как поскорее везти ее в больницу. В «Калисто Гарсия» чудодейственных таблеток нет. Врачи очень вежливы и оказывают первую помощь. Оказав ее и узнав, что Уан полуиностранец, из той страны, которая мгновенно располагает к себе и будит любопытство каждого кубинца – из Закордонии, они дают направление в «Камило Сьенфуэгос» – больницу в Фулас, где делают операции на сетчатке глаза. Не одно око успело пытечь из орбиты за краткое мгновение между тем, как вырубают гнет и успевают включить дежурное освещение.

В «Камило Сьенфуэгос» удается убить двух зайцев разом: купить спасительную пилюлю и прокладки в нагрузку. За время ожидания кровь Детки Реглиты просочилась сквозь дырявые джинсы на кожаное сиденье «мерседеса». Исступленный и уже наполовину раскаявшийся, что вернулся на прекрасную Кубышку, Уан трет сидение спиртом; небольшое пятно все же остается, но сгустков нет. Регле необходимо поменять одежду. К тому же Уан в любом случае решил поехать в дипломатник, чтобы приобрести соответствующее платье и выходные туфли, гак как Кука Мартинес вместе с дочерью будут сопровождать его этим вечером во дворец Революции, где проводится торжественный прием, посвященный церемонии вручения билета члена кубинской коммунистической партии Нитисе Вильяинтерпол великосветской даме, воцарившейся на свинячей кубинской кухне. Уан знает, что ему не избежать поездки во дворец: только что незримая рука опустила в карман его пиджака пригласительный билет. Приоткрыв карман и искоса взглянув на приглашение, он прочел текст, набранный рельефными золотыми буквами на белом картоне.

Они садятся в машину, Мария Регла подстилает под себя картонку из-под яиц, чтобы снова не изгваздать сиденье. На полной скорости, изнемогшие от жары, они несутся в «Мэзон», что на углу четырнадцатой и седьмой улиц в Мирамаре. Переступить порог этого заведения – все равно что получить пропуск в рай. Накрахмаленный с ног до головы господин открывает и закрывает входную дверь. Униженно улыбнувшись Уану, он сморщивает губы в подобии улыбки, адресованной Куке Мартинес и Марии Регле, которая вошла со шлейфом мух вокруг бедер, потом вновь переводит взгляд на Уана и спрашивает, есть ли у девочки удостоверение. Уан с готовностью отвечает, что в этом нет никакой необходимости, ничего показывать не надо – это его дочь. Величественный мажордом не совсем уверенно соглашается, думая про себя, что дети у этих иностранцев настоящие свиньи, одно слово – хиппи, и что, будь его воля, отправил бы он их всех рубить тростник. А может, это не дочка, а любовница? Пропустив посетителей, он продолжает пребывать в раздумьях о мероприятиях, которые необходимо провести, чтобы страна вышла наконец из состояния недоразвитости.

Мария Регла жадным взглядом окидывает роскошные платья – экстравагантные до глупости – из разного рода тюля и прочих невообразимых тканей, полку с кожаными портфелями, украшенными позолоченными и посеребренными уголками и плакетками, вечерние туфли и, наконец, не выдержав, бежит к одному из отделов, перед тем бросив на отца предсмертный умоляющий взгляд. Он ободряюще подмигивает ей и предлагает не спеша выбрать все, что ей необходимо. Кука Мартинес, оцепенев от робости, скукоживается, как перезрелая вишня. Укрывшись за спиной Уана, она ужимками и жестами просит дочку быть скромнее и выбрать только то, что действительно необходимо, чтобы сменить запачканные кровью и обсиженные мухами брюки. Уан легонько подталкивает Карукиту вперед. Подведя ее прямо к вешалке, он показывает ей платье из черной «тюленьей кожи», расшитое синими лентами, и просит, чтобы Кука примерила его. Кука думает, что даже в бреду не надела бы такое безобразие. Свои мысли она выражает следующим образом:

– Даже если мне заплатят за примерку, все равно не надену это позорище.

– Да, вижу вкусы твои изменились. В «Монмартре», помнится, на тебе было нечто подобное.

Кука силится вспомнить тот давний вечер. И правда. Симпатичное было платьице, только немножко широковато в груди и на бедрах, потому что принадлежало оно кому-то из ее подруг, Мечу или Пучу. Воспоминание трогает ее, и она соглашается, но мерить все равно не хочет – до вечера, пусть это будет сюрприз. Ее возлюбленный мучитель ржет, как конь. Она тоже смеется, обнажая лиловые десны, все в паутине мелких сосудов, – смеется так, что становятся видны миндалины. Внезапно Уан вспоминает о чем-то, хлопает себя по лбу левой рукой, а правой шарит в кармане брюк. Тут же, не без гордости он достает вставную челюсть, которая сегодня залетела к ним во время урагана и он ловко поймал ее на лету.

– Кукита, детка, это для тебя. Надевай. Как видишь, я не только сам вернулся, но и вернул тебе зубы.

– С ума сошел. Даже если мне сейчас подадут голубиный бифштекс, я все равно не воспользуюсь этой челюстью. Черт знает, от какого мертвеца эти зубы.

– Какие мертвецы, Карука? Просто кто-то спал с открытым окном, а челюсть спокойно стояла рядом на столике в стакане с водой.

– Тем хуже, теперь меня будет мучить совесть за то, что по моей вине кто-то остался без зубов.

– Скажи лучше – по вине урагана. Надевай, надевай, а если кто-то потребует обратно – вернешь, и все дела.

Старуха с сомнением разглядывает челюсть и находит, что сделана она хорошо и выглядит прилично. Уан прав, она возьмет ее как бы взаймы, а, если кто-нибудь станет справляться насчет потерянной челюсти, вернет не раздумывая. Она подходит к зеркалу, примеряет челюсть, улыбается новой улыбкой – совсем другой человек! Двадцать лет, тысячи бед – как с плеч долой. У другого зеркала, словно Алиса в стране чудес, окруженная роем мух, Мария Регла примеряет одно платье за другим. В конце концов Уан накупает духов, немыслимых сережек, самого разного рода сумочек, пару лаковых туфель для Кукиты и тринадцать различных моделей обувки для дочки, домашнее и выходное платье для старухи и еще пятнадцать – сшитых на особый заказ, с мини-юбками, макси-юбками и всякими прочими причиндалами – для Детки. Кука Мартинес чувствует, что сейчас сгорит со стыда. Такая простушка была Реглита девочкой, а теперь вот подросла, стала смазливой и кокетливой. Уан собирается расплачиваться золотой кредитной карточкой – понятное дело, женщины кусают губы, ожидая, что сейчас непременно произойдет скандал.

– Реглита, верни все сейчас же. И мое тоже возьми, Уан. Нам ничего не нужно, не волнуйся. Если бы я знала, до какой степени у него плохо с деньгами, что и наличных-то нет, а только какие-то чеки, я бы не разрешила тебе даже войти, – говорит Кука Мартинес глубоко озабоченным тоном.

– Да что с тобой такое, успокойся. Не будь глупышкой, это банковская карточка, я имею право ею пользоваться, это те же деньги.

Он останавливает пристыженную Реглиту, которая уже приготовилась вернуть все, что набрала.

Продавщица, занятая другими счетами, не обращает на карточку никакого внимания. Увидев ее, она взвизгивает, словно ее ужалила муха цеце:

– Ой, девочки, кажется этот милый молодой человек решил осложнить мне жизнь, – говорит она своим приятельницам из соседних отделов. – Придется тебе, дружочек, подождать немного. На всем острове только три машинки для проверки кредитных карточек. Теперь узнавай, где ближайшая, а потом беги оформляй. Нет, скажу я вам, эти туристы – редкие скупердяи, таскаются со своими карточками, вместо того, чтобы расплачиваться как все приличные люди!

Наша троица застывает, словно обратившись в соляные столбы.

– Вы что, по-испански не понимаете?! – вопит продавщица, обнаруживая свойственное кубинцам заблуждение принимать всех, кто не говорит по-кубински, за глухих.

– Понимаю, понимаю, но я не думал… – бормочет Уан.

– А ты наперед думай, дедок. Кстати, ты откуда, позволь узнать? – спрашивает чертовка.

– Здешний я. – Голос Уана теперь похож на едва заметную полиэстеровую нить, которой можно сшивать воздух.

– Здешний, а до сих пор не привык? – недоверчиво настаивает фурия.

– Дело в том, что он уехал в самом начале, тридцать шесть лет прошло… – приходит на помощь Кукита, чтобы избежать двусмысленной ситуации, но продавщица обрывает ее на полуслове:

– Значит, шкуру спасал! Дедок-то не промах! Чучин, позвони на центральную, спроси, починили ли они мою машинку! С ними тоже канитель: каждый раз, как я сую карточку в этот агрегат, он меня, дрянь такая, цапает, так что приходится доставать карточку ножницами.

На пепельно-сером лице Уана, как роса на цветке, выступают капли пота. Он просит извинения и, сжав кулаки, надвигается на продавщицу. Затем, в целях передышки, спрашивает, где здесь туалет. После мины я не знаю, я не здешняяУан отправляется на поиски убежища, чтобы все хорошенько обдумать и начать действовать. Оказавшись в служебных удобствах – служб не фискальных, разумеется, а, если так можно выразиться, фекальных, – он первым делом расстегивает рубашку. Выдирая на груди волоски, ищет пряжку широкого внутреннего пояса. На поясе нашито несколько пухлых кармашков, из одного он достает две тысячи долларов,свернутых в тугой рулончик. Затем возвращается к стеклянному прилавку.

– Оставьте карточку, я расплачусь наличными.

– Смотри-ка, наконец-то снесся. Только я уже отдала распоряжение доставить машинку. Что, если она уже в пути? Нет-нет, попридержи деньги, теперь уж будем ждать. Погоди, ты что думал платить сотенными купюрами?! Вот это лихо! Представляешь, сколько бы я потратила времени, пока переписывала все номера и серии вместе с номером твоего паспорта, именем и адресом? Откуда мне знать – может денежки-то фальшивые?

Уан просит женщин подождать снаружи, рядом с машиной. Успокоившись, он не торопясь раскладывает все покупки на прилавке, попутно наблюдая за другими покупателями, большинство из которых либо ушли, либо не обращают на него внимания, при этом он отмечает, что другие продавщицы под тем или иным предлогом тоже скрылись. Наконец он вонзает пристальный взгляд в оробевшие глаза девушки, и она тут же опускает их на кипу накладных. Явно нервничая, продавщица ищет в ящике стола стирательную резинку. Уан элегантно поднимает руку и, глазом не моргнув, с сухим шлепком влепляет продавщице увесистую пощечину. Затем неуловимым движением вкладывает ей в ладонь стодолларовую купюру, одновременно целуя руку с изяществом английского лорда:

– Это тебе. На память. И получи с меня поскорее, если не хочешь, чтобы я пожаловался твоему шефу, будто ты нагрела меня на сто долларов. Доказать это – раз плюнуть: на каждой купюре – вон, в уголочке – мое имя. Такая у меня придурь. Итак, рассчитывай мигом или пасть порву. Да не вздумай записывать никаких серий и позабудь про мой паспорт, фамилию и адрес. Годится?

– Конечно, сеньор. Вы правы, – соглашается побледневшая продавщица.

За какие-нибудь пять минут от страха у нее, пожалуй, появилось больше седин и морщин, чем у Роберта Редфорда.

– Проси прощения, мерзавка, – медовым голосом говорит мафиози.

– Умоляю вас, простите меня, сеньор, – еле слышно шепчет девушка.

– Ну, умолять не надо. Всего разок: «прошу прощения». И погромче, а то не слышно.

– Прошу прощения, сеньор. – Кажется, сейчас у нее порвутся связки.

– Видишь, оказывается неразрешимых проблем нет. Прощай, моя козочка.

Он щиплет ее за прыщавую щеку, и на стекло прилавка падает капля гноя.

Нагруженный фирменными мешками и пакетами «Кубальсе» Уан появляется в дверях магазина. Кука Мартинес облегченно вздыхает: ей уже мерещились перестрелки, тюрьма и черт-те что еще. Мария Регла берет один из мешков, возвращается в магазин, находит уборную, свершает интимный туалет, вскарабкавшись на умывальник, подтирается клочком «Трибуны» и надевает новые джинсы. Снятые она, впрочем, не выбрасывает – на что-нибудь еще сгодятся.

Компания направляется в Старый город. Сидя в «мерседесе», Кука с тоской вспоминает «шевроле» Иво. Этого человека она вообще вспоминает с нежностью, и сейчас ей кажется, что она изменяет ему с Уаном. Хотя Иво, которому надоело ждать, когда она наконец решится выйти за него замуж, сошелся с какой-то бабенкой из Серро и не показывался вот уже много месяцев. Да что за беда, если сейчас слева от нее сидит, управляя монстром современной техники, мужчина, от одного вида которого у нее перехватывает дыхание! И Кука Мартинес снова благодарит за это чудо всех своих святых покровителей. Всего несколько дней назад она и представить себе не могла, что снова увидит свою великую любовь, что будет ехать вот так, королевой, в роскошном авто, с кипой мешков «Кубальсе», набитых прекрасными подарками. По правде говоря, она предпочла бы купить что-нибудь поесть, но ей не хотелось выглядеть смешной и нелепой, мол, подавай ей сразу все. Непостижимо, как мчится эта машина: каких-нибудь десять минут – и они уже на Малеконе. Солнечные блики играют на волнах. Море все в движении, золотистое, а когда волны разбиваются о парапет, весь город осыпает жаркая, сверкающая пена. Глядя против света, видно, как тощие – кожа да кости – ребятишки бегают полуголые по парапету, как девушки с кругами под глазами, слишком ярко накрашенные для такого раннего часа, в отливающих на солнце колготках, обсуждают машины с иностранными номерами. Торчки (новое словечко для обозначения мужчин-проституток) вышли на охоту в надежде подцепить бабу, мужика или что придется. Когда они останавливаются у светофора на перекрестке Прадо и Малекона, до Кукиты доносится полубезумный разговор одного из торчков с аргентинской туристкой. Торчок лет пятнадцати-шестнадцати настойчиво преследует аргентинку лет под пятьдесят:

– Эй, красотка, всего двадцать баксов за одну незабываемую ночь!

– Слушай, дружок, когда я плачу двадцать долларов, я потом никогда этого не забываю, – уклончиво отвечает дочь пампы.

– Эй, милашка, я тебя так вылижу – растаешь, – не отстает малолеток.

– Неужели ты на такое способен, ты – сын великой революции? И как тебе только не стыдно пятнать память Че? – вопрошает явно оппортунистически настроенная туристка.

– Кушать хочется. А ты сдохни, красная шлюха! – кричит парень, выбегая на середину улицы и едва не попадая под колеса машины.

Старушка тайком утирает слезы, она никогда не думала, что в этой стране могут происходить подобные вещи. Мария Регла отвернулась, глядя туда, где волны прибоя по-прежнему представляют самое прекрасное зрелище из всех, когда-либо открывавшихся человеческому взору. Еще вчера она, пожалуй, вступилась бы за честь Революции, но прошло мгновение – и все уже позади. Желание изменить мир сменилось в ней желанием изменить самое себя. Обновить не только гардероб, но и образ мыслей.

Уан припарковывает «мерседес» рядом с лавкой милитаристских игрушек, всяких там оловянных солдатиков, и вся троица отправляется осматривать записные туристические местечки: Пласа-де-Армас, дворец «Сегундо Кабо», куда им не удается зайти, поскольку внутри, якобы, разместилось издательство, не выпустившее ни одной книжки за последнюю тысячу лет. Зато дворец Генерал-губернаторов они осматривают вплоть до последнего чулана, и Уан фотографирует Марию Реглу, опирающуюся на фаллический скипетр статуи Фердинанда Седьмого. От Офисное они сворачивают к Львиному мосту. За монастырем Сан-Франсиско де Паула начинается Старый город – город, полный унылых пустырей, особняков, стоящих в развалинах, огромных брешей в начале или посередине кварталов, похожих от этого на дырявые зубы, изъеденные кариесом: от многих зданий не осталось и следа, а ведь они когда-то служили жилыми домами, конторами, типографиями, кафе, ресторанами, приемными адвокатов и врачей. Страшно подумать о том, что сталось с их обитателями. Кука Мартинес чувствует, что у нее пересохло в горле, непонятное дурное предчувствие охватывает ее, ей вдруг делается очень грустно при виде родного города, обращенного в груду пыльных камней. Необитаемая Гавана. Гавана без Гаваны.

– Даже за пятьсот миллионов долларов этот город уже не восстановишь, – рассуждает вслух потрясенный Уан.

От жилых зданий исходит какой-то липкий, пахнущий пылью и ржой дух. Наконец им удается увидеть несколько особняков, уцелевших после катастрофы, после нелепого разгрома собственного города. Какая нужда была американцам завоевывать нас, если мы сами таксебя завоевали. Все кругом держится на подпорках, жалкие лачуги дрожат, готовые вот-вот рассыпаться, а ведь в каждой живет по десять-пятнадцать человек, поговаривают даже, что спят здесь из соображений безопасности по очереди. Но это не так. Мария Регла спускается с неба в самую гущу реальности.

– Думаю, неплохо бы устроить репортаж о нечеловеческих условиях, в которых живут эти люди, – говорит она и снова уносится в заоблачную высь; взгляд ее становится рассеянным.

– Ты что! Никто тебе не разрешит, а если и разрешат, то ни одна газета не опубликует, – сетует мать.

– Я сделаю это для себя, – упрямится девушка.

Гробовое молчание. Из большого, в колониальном стиле, старинного полуразвалившегося дома с угловыми тумбами у подворотен, через которые во двор въезжали некогда экипажи, появляются несколько босых ребятишек, они идут следом за мужчиной, на вид молодым, с усами и серыми, почти седыми волосами.

– Эй, писатель, писатель, сфотографируй меня, напиши обо мне! Кого ты ищешь, свою семью? Глянь повнимательней, может, я твой брательник, хотя бы двоюродный!