Текст книги "Детка"

Автор книги: Зое Вальдес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Прочь с дороги, Кука, сейчас я с ней разделаюсь!

– А ну-ка полегче, Уан Перес!

Услышав свое имя, объявляется супруг Катринки, эфиопская мышь, – вид у него заспанный, он на ходу застегивает пижаму. Катринка в ужасе одним прыжком сигает на стену. Перфекто Ратон – ласковое прозвище, которым я иногда называю ее мужа – мгновенно оценив ситуацию, спешит на выручку своей благоверной.

– Успокойся!.. Это мои лучшие друзья. Ребята, представляю вам мужчину своей мечты и отца моей дочери, Уана Переса. Дорогой, а это русская тараканиха Катринка Три Метелки и эфиопский грызун Хуан Перес. Его окрестили в твою честь…

На грани обморока Уан падает в кресло. Черты лица его болезненно искажены, он растерян и не знает, что сказать. Тогда, мышь дружелюбно протягивает лапку. На лице Уана отражается мучительная борьба, но, в конце концов, решившись, он оказывает Ратону почтение. Катринка, отважно поднявшись по стрелке брюк, карабкается по рубашке, по шее и, добравшись до левой щеки Уана, впечатывает ему звучный поцелуй. Затем, спустившись тем же маршрутом, усаживается в свое креслице. Дозвольте мне пойти сварить кофе, потому что – ей-богу! – кто же способен выносить такие долгие паузы. Ледяное молчание решается нарушить Катринка: она спрашивает, не подозревая о вреде, который может причинить себе своим вопросом, о семье гостя, если, конечно, он семейный. Я застываю на кухне с кофейником в руке, как парализованная.

– Благодарю, у меня жена и дочь, мы с ними живем в некотором роде по отдельности, – отвечает Уан, и я непроизвольным движением локтя сбиваю со стола все шесть чашек вместе с блюдцами.

Уан помогает мне прибраться, стремительный, быстрый, как Рамонсито, сын исполнителя народной музыки, уже покойного, да будет земля ему пухом. Ерунда, подумаешь – разбилось несколько чашек, все мы когда-нибудь разобьемся. Я негодую, яростно, мстительно. Ну конечно, почему мне раньше не пришло и голову, что он мог жениться, обзавестись семейным очагом? Какая же я идиотка!

– Кукита, слушай, страшно хочется пить. Вот бы холодненькой водички со льдом. Где у тебя холодильник?

– Холодильник? В заднице. Уже пять лет как перегорел мотор. Мотор русский, и запчастей к нему нет. Ждем коммунизма, может, тогда пришлют. А «Дженерал электрик» даже мастерская не взяла, говорят, из-за блокады. Выходит, ты женился?!

– А ты не замужем?

Он знает, что я не замужем. Это и так видно, но мужчины никогда не упустят случая по такому поводу тебя подстебнуть. Хотя в своей верности я черпаю моральные силы, верность – это мое единственное неодолимое оружие. Непоколебимая надежда.

– Я никогда больше не была замужем, – произношу я тоном матери Терезы.

– Что за глупость?

Ах, вот оно что! Он еще насмехается! Значит, тридцать с лишним лет ожидания – это не доказательство любви, это не подвиг, а просто глупость! Вся жизнь моя была одна сплошная жертва, я умирала от разлуки, от невозможности обнять, поцеловать его, услышать его голос, я объявила непрерывную войну фальши и предательству, а теперь он называет мой стоицизм глупостью!

– Так, как-то в голову не пришло, много было других забот…

– Каких?

– Революционных.

Со стороны мне кажется, что я слышу Марию Реглу – мою бедную свихнувшуюся девочку.

Какого черта он смеется? Катринка и Перфекто Ратон понимают, что они здесь лишние. Ласково глядя на нас, они тактично прощаются и, взявшись за лапки, исчезают за дверной решеткой. Подозреваю, что они на время переберутся к торговцу жареным арахисом, который устроил у себя постоялый двор для тараканов. Сдаваемые внаем щели оплачиваются в валюте, так как хозяин оборудовал их наисовременнейшим образом, в соответствии с запросами и нуждами насекомых: сахар, испепеляющая жара, мусор и разная гниль повсюду. Уан говорит, с трудом сдерживая смех:

– Так уж и не было у тебя ни одного мужа!

–  Насинг, –«ни одного» – отвечаю я по-английски, дабы показать, что и в языках я достаточно образована.

– Е моё, у тебя же дырка заросла, придется отбойным молотком поработать!

– Не пошли. Я ни на миг не переставала тосковать по тебе с того самого дня, как ты ушел, так хлопнув дверью, что пришлось петли менять… и ничего не оставил мне, кроме брюха.

Лицо его становится трагически серьезным, словно он очутился на похоронах своей матери, да покоится она с миром. Дабы не усугублять ситуацию, я распахиваю настежь все окна: и те, что выходят на улицу, и в тесный дворик, и на море. У меня такое чувство, будто своими последними словами я разрушила его романтическую вселенную, позаимствованную из детективных романов, словом, сунулась туда, куда соваться категорически воспрещается.

– Что ты имеешь в виду – ничего не оставил?

Голос его заглушает птичий гомон: порхание колибри и воробьев, воркотня белых голубей. Утренняя свежесть затопляет комнату. Но легкий ветерок тут же превращается в пронзительный сквозняк, и я запираю все ставни на крючки. Во всем теле какая-то непонятная тяжесть. Тело Уана тоже источает густой поток непонятной энергии, сероватой, сковывающей. Через оконные жалюзи вихрь заносит в комнату клочки бумаги, листья, ветки, телевизионные антенны, газеты, пеленки и полотенца вместе с прищепками и веревками, на которых они сушились, знамена, двери, стекла, обрывки плакатов со стен Центрального комитета, пояса, ленты, пляжные халаты, парики, пудреницы, вставные челюсти – Уан ловит одну из них на лету и показывает мне с торжествующим видом. Предметы земные и небесные проникают в комнату сквозь щели, металл прилипает к нашим намагниченным телам. Жаркая, накаленная атмосфера давит нас примерно минут сорок. Внезапно тот же вихрь уносит все прочь – все, что принес, прихватив при этом кое-что не входящее в список: радиоприемник «Селена», мою вазочку с пластмассовыми подсолнухами, расшитые салфетки и прочие безделушки. Алтари остаются неприкосновенными. Фотография Великой Фигуры падает на пол, стекло бьется вдребезги: дурной знак. Но фигурки Богородиц с бледными, чуть кошачьими лицами остаются на местах, ничуть не изменив своих божественных поз, – вот чертовки! Внезапно Уан, вибрируя всем телом, плавно устремляется ко мне, и свою очередь и я, тоже трепеща, приближаюсь к нему. Нас притягивает друг к другу, будто мы – два магнита; тела наши слипаются, хотя в действительности никакого желания обниматься, щипаться и так далее у нас нет. Скорее, мы слипаемся, как два минерала. Холодные и бездушные. Бесчувственное объятие. Буря стихает, и звуки сона, исполняемого секстетом пропитых и прокуренных голосов, доносятся из соседней квартиры – ярость Эола сменяется мелодичной патокой.

 
Какое желанье рождает во мне этот ветер…
 

И каждая клеточка, каждая частица наших тел вступает в соитие – ветер оживил наши гормоны. Через коридор, куда выходят распахнутые настежь окна, нам слышна сексуальная повседневность каждого жильца, непредсказуемая симфония криков, стонов, воплей, жалоб – ведь трахаются молча только в Париже, где соседа раздражает даже щелчок вашего выключателя, как я недавно вычитала в «Elle». [25]25
  «Она» (франц.).


[Закрыть]Или это был «Привет»? Нет, скорей всего, «Elle» – этот журнал посерьезней, он не разрывает знаменитых артистов на части, хотя «Привет' я тоже обожаю, потому что только из него можно узнать что-нибудь новенькое о любимом певце. С этой макулатурой я молодею. Я уже говорила – журналы мне дает Фотокопировщица, которой привозит их ее грек, моряк-жених, он наверняка сейчас торчит в гавани, потому что с их посудины сперли мотор, и никто, разумеется, ни слухом ни духом. Нам с Уаном слышен голосище соседа, жена которого слегка глуховата, так как, совокупляясь, слушает послания от своих майамских родственников по Вражьему Радио. Громоподобный голос мужа перекрывает его:

– Эх, милашка, я тебе сейчас так вдую, что увидишь небо в алмазах: и Луну, и Марс, и Венеру, и звезды…

В ответ на что «милашка» напевает болеро, в свое время прославившее Педро Варгаса:

 
Пусть в бесконечности звезды угаснут,
и море пусть крохотной лужицей станет…
Черные очи, меня вы покоя лишили.
Так много красивых, но только лишь ты…
 

Торговец арахисом впал в неистовство и твердит свое:

– Милашка, дай мне твоего молочка, слышишь, дай, дай, ДАЙ!

Из другой квартиры раздается жалобный вопль рабочего-передовика:

– Дай ты ему, милашка, а он пусть даст нам спокойно поспать! Нам с утра на работу, мы что – железные?!

Наконец торговец испускает вопль, от которого волосы становятся дыбом, типа радостен миг расставания с материнской утробой,как написано в поэме Ламамы Мимы.

Тут же, в двенадцатой квартире на втором этаже, образуется новый контрапункт. Мужской голос просит:

– Солнышко, раздвинь ножки.

Женщина издает усталый, томный, удовлетворенный стон. Похоже, ей хватило.

– Мама, а что, у солнышка есть ножки? – спрашивает тоненький сонный детский голосок.

Молчание. Что тут скажешь?

Рядом Фала и Фана, то есть Мечунга и Пучунга, ликующе ржут в компании Мемерто Ремандо Бетамакса, которого они призывают устроить небольшой стриптиз, пока сами укладываются поудобнее, чтобы ублажить слегка опавшую плоть директора «Эгремонии». Шевеля ноздрями, в спущенных до колен трусах, Мемерто принюхивается:

– От кого из вас несет такой гнилью?

– Ты сиди, не возникай, сам только что напердел горохом. Слушай, и что это нам вечно достаются педерасты?! – воинственно атакует Мечу, в то время как Пучу все же засовывает палец куда следует и робко его обнюхивает. Я догадываюсь об этом по звуку оплеухи, которую отвешивает ей Мечу.

– Не будь дурой, ничем от тебя не пахнет! Ты еще будешь слушать этого импотента?!

Пучунга ставит запиленную пластинку Ольги Гильот и на полную катушку врубает старый проигрыватель «RCA Виктор», чтобы соседи не слышали, что происходит в их хоромах:

 
Знаешь, я о чем мечтаю?
Чтобы в пятницу заснуть
и проснуться в воскресенье.
Знаешь, я о чем мечтаю?
Чтобы солнце скрыла тьма,
чтобы ты сошел с ума,
стал в любви безумно щедрым…
 

– Не откажи, не откажи, – шепчет Уан, словно продолжая мексиканскую песню.

Однако мое старое тело не выдерживает таких перегрузок. Я вся горю, так что, если сейчас мне поставить градусник, он, пожалуй, лопнет, но интимная часть тела по-прежнему остается сухой, сморщенной, бессильной вспомнить былую славу. Тело мое отзывается на любовь нежностью, но не страстью. Как признаться тебе в этом, мой сладкий, как объяснить, что ты приехал слишком поздно, что теперь я – всего лишь никчемная старуха, у которой давно кончились месячные, а некогда пылкое сердце бьется медленно и печально. То самое сердце, где скопилось столько потаенной любви, столько сокровенной страсти. Пожалуй, я не стану рассказывать о своих похождениях – то была физиология, сеансы сексуальной терапии, а это не в счет. В счет может идти только любовь. Великая любовь. А если моей великой любовью был не он? Если я ошиблась и, проведя столько лет в ожидании этого дурня, проглядела свою настоящую великую любовь? По правде, разлука – плохая советчица, зато чертовски хорошая сводня, вот только времени на раздумья уже нет. Я должна протянуть руку этому человеку, ибо сомнительно, что в моей жизни появится кто-то еще. Но что это я? Разве можно так холодно и цинично рассуждать об отце моей дочери?! Что за мысли приходят тебе в голову, Кука Мартинес?

– Я ни в чем не могу тебе отказать, Уан, клянусь. Можешь взять мою жизнь, если она тебе нужна.

– Кукита, детка, я не прошу так много. Мне всего-то и нужно только этот чертов доллар.

А это что за новости? Неужели он думает, будто я, состарившись и настрадавшись, стану путаться с какими-нибудь грязными сутенерами? Ах, Господи, какая боль в груди, так и до инфаркта недалеко. Нет, я не могу поверить, что этот человек гкучей долларов в кармане хочет отнять у меня, единственный жалкий доллар, который мне удалось заполучить раз в жизни и то, по чистой случайности, ненароком подцепив его на улице? Лучше всего сейчас смолчать, прикинуться, что ничего не понимаю. А сам-то выкурил сигарету с марихуаной и даже не угостил!

– Красавчик мой, про какой доллар ты толкуешь? – вздыхаю я невозмутимо.

– Не говори, Карукита, что ты не помнишь…

Его вдруг охватывают безутешные рыдания, как кающуюся грешницу, затерянную в пустынной равнине или в холодной степи.

– Моя жизнь ничего не стоит…

– Это песня Пабло Миланеса. Моя стоит еще меньше, меньше бакса. А я-то думала, что ты приехал из-за нашей дочери, из-за нашей любви, из-за нашего прошлого. Оставь-ка свои штучки, приятель, и не плети басни о пустом бумажнике – у тебя там сотни долларов, а тебе, видишь ли нужен еще один… Откуда такая скупость? Ты ведь всегда жил с блеском. И не надо мне мозги пудрить, терпеть не могу таких выкрутасов. Не будь дешевкой!

Но он не унимается, напротив – пытается биться головой о стену, чему определенно мешает положение, поскольку наши тела по-прежнему слеплены, как два магнита. Я ласково глажу Уана по голове. Невероятно, но он не потерял ни одного волоска, хотя до сих пор красится под черное дерево. Я советую ему сменить краску, она ему не идет, однако он не слушает меня и продолжает плакаться. Между рыданиями он рассказывает историю, похожую на фильм с Хэмфри Богартом. Пока он не отыщет банкноту, его жене и дочери угрожает смертельная опасность, потому что серия этого доллара – секретный шифр одного из самых крупных банковских счетов в швейцарском банке, принадлежащих другой его семье, мафиозной. А я-то думала, что другаясемья – это наша! Его послали сюда разыскать драгоценную банкноту, а если ему это не удастся, то не стоит и возвращаться – так ему и сказали: лучше застрелись, вскрой вены или сигани с маяка Моро на скалы. Мне больше по душе последний способ – просто волосы встают дыбом, как представлю, что придется отмывать лужу крови без половой щетки и воды. А потом еще и полиция затаскает. Нет, это полное безумие. Надо взять себя в руки. Так вот во что выродилась наша любовь. Теперь она стоит столько же, сколько чупа-чупс, пудреница или бутылка колы. Даже дешевле, потому что кола и пудреницы подорожали. Я снова хочу его приласкать, провожу ладонью по лицу, покрытому соленым потом. Заглядываю в глаза. Его пустой взгляд пугает меня, он думает только о вожделенном, об утопии, о затертой зеленой бумажке. Я обнимаю его голову, заставляю его заглянуть в мои погасшие больные глаза. Взгляни на меня, Уан, взгляни на меня, я так тебя любила… Мы здесь, мы вместе. Это я, твоя старая детка, я люблю тебя. Люблю тебя и обожаю – беру за хвост и провожаю. Я никогда, ни на одну секундочку не переставала любить тебя. И так – всю жизнь. Уан, понимаешь ли ты, что это значит – вся жизнь?Та жизнь, которую я думала прожить рядом с тобой. Взгляни на меня, пожалуйста. Поцелуй меня. Я прижимаю свои сухие, дряблые губы к его рту, впиваюсь в него острым, как жало, языком. Несмотря на фарфоровые зубы, он пахнет, как пах всегда: кариесом, гнойными язвочками на миндалинах, «Герленом» и мятой. Да, это мой мужчина. Тот самый, что испортил меня и в сексуальном, и в политическом смысле. Таков мой поцелуй. Я так его ждала. Глаза его открыты, ледяной взгляд морозит меня. Я опускаю веки. Его язык ощупывает мои десны. Эх, если бы у меня остались зубы! Но таковы безумства молодости, за них мы кромешно расплачиваемся в конце жизни. Язык у него горячий, его руки гладят мою спину, точнее, мои кости. Я снова открываю глаза. На сей раз веки Уана опущены; не отрывая губ от моего рта, он произносит несколько слов, от которых я вдруг чувствую себя так, будто вишу над бездной на тоненькой паутинке. По телу пробегает озноб, я впитываю волшебные слова каждой клеткой.

– Я люблю тебя, детка, я люблю тебя.

Я таю, растворяюсь.

Наши тела уже не напоминают два нелепых магнита, притянутых друг к другу внезапным смерчем. Его тело перемещается по моему. Мое скользит по его телу. Мы ощущаем друг друга, словно в полусне. Мы лижем наш старый пот, заново узнаем наши прежние запахи, естественные благоухания кожи, иногда – весьма неожиданные. Мы медленно, подробно, не торопясь изучаем урон, который нанесло нам время – его татуировки, работу его резца, его глубокие шрамы. Печаль переполняет нас, потому что мы оба знаем, что лгали, безжалостно и пагубно, и все ради того, чтобы каждый мог выжить в своем мире, тоже полном абсурдной, невероятной, душераздирающей лжи. Я не могу этого вынести. Неверными шагами я подхожу к алтарю, просовываю руку под покрывало Богородицы, расшитое тонкой канителью, и достаю спрятанное между ног изваяния сокровище: доллар.

Глаза Уана наливаются маслом, а в уголках рта выступает слюна. Он вырывает у меня банкноту. Смотрит ее на свет. Из кармана пиджака достает детектор золота, драгоценных металлов и камней и, возможно, таких вот диковинных долларов. В изнеможении он падает на диван, у которого тут же подламываются все четыре ножки. Прощай диван, сомневаюсь, что мне удастся найти плотника и подходящее дерево, чтобы его починись. Но от радости до отчаяния – один шаг.

– Это не тот. – Уан чуть не плачет от досады.

– То есть как – не тот?

– Это не та банкнота, которую я тебе дал при прощании, – говорит он в беспредельном отчаянии.

Ч го? Так значит, перед отъездом он оставил мне доллар? Он либо пьян, либо бредит. О какой банкноте речь? Я-то хорошо помню, как он жаловался, что ему негде голову приклонить и что у него нет даже монетки, чтобы разломить ее напополам. Стучат в дверь. Медленно, но уверенно, я подхожу и с трудом открываю ее надо смазать петли. На пороге двое мужчин в гуайяберах, очень сдержанные, с бегающими глазами. Их корявые лица со щербинами от кори что-то смутно мне напоминают, а я в таком деле никогда не ошибаюсь – у меня врожденное чутье на преступников, и ко всему, я прекрасный физиономист.

– Добрый вечер, сеньора, нам надо потолковать с вашим любовником.

Дерзкое слово любовникпомогает мне вспомнить их. Это те самые типчики, которые справлялись насчет Уана точнехонько в день его (как оказалось – не совсем окончательного) отъезда. Машинально я отвечаю, что его нет, что я не понимаю, о чем речь, и облокачиваюсь о косяк, заслоняя приоткрытую дверь.

– Пусть войдут, Карукита, это свои.

Я повинуюсь, как автомат, пропускаю парочку и предлагаю гостям сесть. Уступаю им даже последнюю ложку кофе, которая осталась в банке. Кофе получается слабенький, но вкусный. Подав кофе, я из приличия скрываюсь за дверью спальной. Однако даже отсюда, с занятой мной стратегической позиции, я слышу их разговор.

– Ты знаешь, что мы пришли не за тем, чтобы сводить старые счеты. Отдай то, что нам принадлежит. Завтра – последним срок, потому что завтра ты приглашен на прием в честь Нитисы Вильяинтерпол, которая кормила народ и поддерживала в нем бодрый дух более тридцати лет.

– В любом случае вы должны будете свести старые счеты. До сих пор неизвестно, кто убил Луиса. Мотивы были отменно скрыты, похоронены в грязи всей этой истории. А насчет того, что вам будто бы принадлежит, так я это еще не нашел, но как найду, передам своему шефу. Так приказано, за этим меня послали, а приказы я привык выполнять.

– Не будь козлом, здесь только один шеф. Не забывай, где ты находишься… Мы ждем. – Говорящий одновременно ковыряется языком в зубах. Какая невоспитанность!

– Так сидите и ждите. – Ого, как он с ними лихо!

Оба типа встают. Они вне себя, они задыхаются от ярости, поэтому выходят так поспешно, что даже забывают попрощаться и закрыть за собой дверь. В ходе разговора я вдруг вспоминаю о той сложенной пополам банкноте 1935 года, которую Уан в момент расставания вложил в мою левую руку – ту, что ближе к сердцу, в котором звучит музыка. Боже мой, куда я могла ее подевать, куда? Нет, точно, совсем спятила! Дзинь-дзинь – раздается тревожный звонок. Не имею ни малейшего представления, кто бы мог звонить в такую рань. Слушаю? Ах, это ты, доченька, какая радость! Ты выбрала удачное время, сегодня самый счастливый день в моей жизни.

– Мама, мне не дали места в новостях. Теперь я вообще не у дел – так и буду всю жизнь журналисткой-неудачницей. Ты просто не представляешь, как я измоталась. Будь у меня пачка таблеток, я бы их все проглотила разом, а у меня ни сигарет, ни выпивки – даже взбодриться нечем.

– Ах, детка, ты слишком мрачно смотришь на вещи! Послушай, у меня для тебя хорошая новость. Надеюсь, она тебя немного порадует. Видишь ли… Мне трудно говорить об этом, но я хочу, чтобы мы сейчас поняли друг друга. Ты ведь знаешь, я тебя никогда не обманывала.

– Мама, перестань лезть мне в душу. Если ты опять про свой шарик в груди, то я о нем и так знаю. Фотокопировщица заходила на неделе и корила меня. Рассказывала, что у тебя какая-то страшная болезнь. В ближайший понедельник отвезу тебя в больницу. Я понимаю, что такими вещами не шутят. Извини.

– Да подожди ты. Ни на минуту не может закрыть рот! Реглита, выброси из головы все дурное, забудь о моих болезнях и о всем таком прочем. Речь не о каких-то дешевых бедах. Доченька, дело в том… Только не подумай, что я не понимаю твоих проблем. Но сейчас у меня для тебя есть чудесная новость. Знаю-знаю, что ты терпеть не можешь всяких неожиданностей. Но иногда встряска бывает полезна. Знаешь, один кардиолог мне говорил, что, вопреки общему мнению, внезапный испуг, нежданное горе, как бы это сказать, только укрепляют сердечную мышцу, делают ее непробиваемой, как у Терминатора. Так что, если тебя порядком огорошить, то некоторое удивление пойдет тебе на пользу – такое удивление, от которого можно свалиться на пол и сломать копчик, такое, которое клеймит нас, как скотину, каленым железом.

И горле у меня встает комок, я не могу больше произнести ни звука.

– Мама, ты слышишь меня? Ты что, бросила трубку?

Я молчу. Уан вырывает у меня трубку. Я сопротивляюсь из последних сил. Нет, я не позволю ему сейчас, после такой пропасти лет, украсть у меня мое дитя. Эту крошку, для которой я была и отцом, и матерью. Мою дочь. Ладно, нашу. Новость должна сообщить ей я, и никто другой. Надо сказать прямо, начистоту: Реглита, маленькая моя, передаю трубку твоему отцу. Уан берет тяжелый черный телефон и говорит хриплым голосом:

– Привет, дочурка, ну что там у тебя? Я твой отец, ясное дело – настоящий. Я» приехал, чтобы повидаться с вами, просто жить без вас не мог. Да, да, после стольких лет. Ты на меня зла не держишь, верно? Конечно, черт-те чего только не успело случиться в жизни, но не будем злиться друг на друга. Повидаемся завтра? Как, прямо сейчас? Где? Разыскать тебя? Сейчас выхожу.

Уан отшвыривает телефон и бросается на улицу, где уже почто рассвело. Я обессиленно падаю на диван, зарываюсь лицом в подушку, пахнущую Перфекто Ратоном, – на ней он привык проводить сиесту. Не в силах сдержаться, я безутешно плачу, душа моя, как набухшая почка гвоздичного дерева, распустила крылышки, готовая вот-вот раскрыться. Я плачу, как не плакала никогда в жизни, слезы льются ручьями, потоками – целый ливень, – как будто мир отторгает меня за мое незаслуженное счастье, пусть и отравленное мрачным предчувствием, потому что человек не в силах вынести столько блаженства сразу, столько легкости, столько правды… растворенной, само собой, в приличной дозе лжи. Как быстро человек забывает все плохое и привыкает к хорошему! Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел Уан, вероятно, довольно много. А я все реву и никак не могу с собой справиться. Но вот снизу доносится настойчивое гудение автомобильного клаксона. Выглянув в окно, я застаю самое великое и волнующее зрелище в моей жизни: Мария Регла с отцом выходят из машины, в обнимку пересекают набережную и машут руками, чтобы я к ним присоединилась. Прежде чем отойти от окна, я ненадолго замираю, завороженная красотой Гаваны, словно сошедшей с почтовой открытки: окаймляющие залив здания похожи на корабли, воздух трепещет, как вуаль, которую колышет солоноватый ветер. В выемках скал мальчишки устроили свои убогие лягушатники – пляжи для черни. В раскаленном сердце города появляются его обитатели – тени на залитых солнцем улицах. Их томит городская суета, их манит морская свежесть, вонь гниющей рыбы, покрытый мхом и водорослями парапет набережной, запах смолы, от которого широко раздуваются ноздри. Какой-то невыразимый внутренний зуд говорит о бестрепетном желании молодых парней уехать отсюда куда подальше, но за ними зорко следит пограничный маяк. Граница – это навевающий влажную тоску океан. Гавану моей молодости скрыли волны. Гавана – нечто обнаженное и кровоточащее, как царапина на колене или зерно, сбросившее оболочку. Но даже такая, болезненная, в пенном гное прибоя, она прекрасна. Прекрасна красотой девочки-подростка, которую отчим отхлестал по щекам. Обольстительна, как разрез на коже, которому кровь придает сходство с глубокой раной разверстых половых губ. Не знаю, почему вдруг все это пришло мне в голову. Будь у меня под рукой карандаш, я бы это записала, чтобы сохранить воспоминание о том, что когда-то показалось мне красивым. В мыслях у нас скрыто много прекрасных слов, потом они куда-то исчезают, и мы не можем задержать их и никогда не сможем вернуть. Там, внизу, меня ждут моя дочь, мой муж, мой город. Чего еще можно ждать от жизни? Чувствуя, что вот-вот описаюсь от волнения, я стремглав сбегаю по лестнице. Они поит, любовной парочкой прижавшись к парапету, голова ее покоится у него на плече. Он – воплощенная нежность – обнимает дочь за талию. Я так волнуюсь перед тем, как перейти набережную – ведь любой грузовик в одно мгновение может превратить меня в отбивную. Но наконец я рядом с ними, двумя моими Любовями, отрекшимися от меня. Мы идет втроем обнявшись, целуясь без удержу. Но при этом настороженные, недоверчивые, как кошки. Словно ожидаем удара когтистой лапы – разлуки, предательства. Присев на парапет спиной к морю, мы смотрим, как город понемногу приходит в чувство, золотисто-влажный, обновленный, словно больной, который долгие годы был в коме, но вот наконец начинает реагировать на свет дрожанием иск и жалуется, что тот режет ему глаза. По мере того, как день растет и вздымается, точно взбитые сливки, вся горечь, какую довелось нам изведать, тоже мало-помалу подступает к горлу.