Текст книги "Доля правды"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

На сердце заскребли кошки. Он миновал здание синагоги и, цепляясь за ветки, стал спускаться по откосу. Рыженькую гриву недотроги Соберай он узнал сразу. Она стояла с опущенной головой – можно подумать, что пришла сюда не заниматься следствием, а прочесть отходную. Разделяя ее горе, на плечо пани прокурору положил руку толстяк-полицейский. Шацкий и раньше догадывался, что город, в котором костелов больше, чем кафе, должен непременно оставить болезненный отпечаток на психике жителей. Сейчас он такое и наблюдал. Соберай обернулась, сильно удивившись его приходу. Она была явно недовольна.

Он кивнул присутствующим, подошел к телу и бесцеремонно приподнял прикрывающий его полиэтилен. Женщина. Лет сорока-пятидесяти. Изуродованное горло, иных повреждений не видно. Непохоже на нападение, скорее какое-то странное убийство в состоянии аффекта. Но в общем труп как труп. Он хотел было вновь прикрыть тело, но что-то не давало ему покоя. Осмотрел еще раз и еще, с головы до пят, взглядом сфотографировал место преступления. Что-то было не так, что-то решительно было не так, а он не имел понятия, в чем дело, и это не давало ему покоя. Он откинул пленку, кто-то из полицейских пристыженно отвел взгляд. Непрофессионалы.

Он уже знал, что тут было не так. Белизна. Неестественная белизна тела, какой в природе не встретишь. И что-то еще.

– Прошу прощения, но это моя знакомая, – отозвалась за его спиной Соберай.

– Это была ваша знакомая, – буркнул Шацкий. – Где криминалисты?

Молчание. Он обернулся и взглянул на толстяка-полицейского – лысого, с пышными усами. Как его тут бишь величают? Маршал? Очень оригинально.

– Где криминалисты? – переспросил он.

– Сейчас подойдет Марыся.

Все здесь называли друг друга по имени. Все они тут друзья, черт бы их побрал, секта местечковая.

– Вызовите группу из Кельц, пусть захватят с собой все свое хозяйство. А пока – тело прикрыть, территорию в радиусе пятидесяти метров огородить, никого не подпускать. Ротозеев держать как можно дальше. Оперативник уже прибыл?

Глядя на Шацкого как на пришельца и вопросительно на Соберай – та стояла потрясенная, – Маршал поднял руку.

– Ладно, с этим закончили. Теперь так: я знаю, что туман, темно и ни хрена не видно. Но всех проживающих в этих домах, – он показал рукой на дома на Еврейской, – и в тех домах, – он повернулся и показал на виллы по другую сторону рва, – допросить. А вдруг кто-то страдает бессонницей, или мается простатой, или, как ненормальная домохозяйка, перед выходом на работу варит рассольник-свекольник. Нас интересует тот, кто что-то видел. Ясно?

Маршал закивал головой. Тем временем к Соберай вернулась уверенность, она подошла и встала так близко, что он почувствовал ее дыхание. Была она женщина высокая, их глаза оказались почти на одном уровне. На деревне девки статны, подумал Шацкий, преспокойно ожидая, что будет дальше.

– Извините, так это вы теперь ведете следствие?

– Ну.

– А можно узнать, с какой это радости?

– Попробую угадать. Возможно, потому, что речь идет не о пьяном велосипедисте и не о краже мобильника в школе?

Темные глаза Соберай почернели.

– Иду к Мисе, – прошипела она.

Чтоб не рассмеяться, Шацкому пришлось напрячь все силы. Боже, они и вправду называли свою начальницу Мисей.

– Чем быстрее, тем лучше. Кстати, это она вытащила меня из постели, где я неплохо проводил время, и велела заняться делом.

Казалось, Соберай вот-вот вспылит, но она резко развернулась и отошла прочь, покачивая бедрами. Узкими и малопривлекательными, оценил Шацкий, провожая ее взглядом. Он повернулся к Маршалу.

– Кто-нибудь из следственного прибудет? Или они начинают работу в десять?

– Я здесь, сынок, – донеслось сзади.

За его спиной на раскладном стульчике для рыболова-спортсмена примостился усатый дед – здесь они почти все носили усы – и дымил сигаретой без фильтра. Не первой. По одну сторону стульчика лежало несколько оторванных фильтров, по другую – несколько бычков. Шацкий виду не подал, что удивлен, и подошел к старику. У того были совершенно седые, коротко стриженные волосы, изборожденное морщинами, как на автопортрете Леонардо, лицо и светлые, водянистые глаза. Зато хорошо ухоженные усы были иссиня-черными, что придавало ему демонический, настораживающий вид. Старику было под семьдесят. Если меньше, значит, жизнь его оказалась богатой катаклизмами. Дед взирал на него со скучающей миной, Шацкий протянул руку.

– Теодор Шацкий.

Старый полицейский потянул носом, отложил чинарик и, не вставая, подал руку.

– Леон.

Он задержал руку Шацкого в своей и, воспользовавшись помощью, встал. Был он высок, худощав и без толстой куртки и шарфа выглядел бы, наверно, как стручок ванили – тонкий, согнутый и морщинистый. Шацкий отпустил руку деда и ждал продолжения. Но его не последовало. Старик взглянул на Маршала, и тот подскочил к нему, словно был на резиночке.

– Слушаю вас, пан инспектор?

Ошибка какая-то. Слишком высокий чин для провинциального оперативника.

– Выполняйте всё, как велел прокурор. Кельцы будут здесь через двадцать минут.

– Но это ведь почти сто километров, – возразил Шацкий.

– Я их вызвал час назад, – пробормотал дед. – А потом ждал, когда дамы и господа прокуроры изволят пожаловать. Хорошо, хоть стульчик с собой прихватил. Кофе?

– Не понял?

– Кофе пьете? «Башмачок» открывают в семь.

– Лишь бы там ничего не брать на зуб.

Дед кивнул с уважением.

– Молодой, приезжий, а учится быстро. Тогда пойдемте, хотелось бы вернуться, прежде чем подъедут ребятишки из Кельц.

5

Ресторанный зал в гостинице «Под башмачком», расположенной в самом привлекательном для туристов месте – на Рыночной площади, по пути к кафедральному собору и замку, – выглядел так, будто время остановилось здесь лет десять назад. Большое неуютное пространство, накрытые скатертью, а сверху еще и салфеткой столы, обитые плюшем стулья с высокими спинками, на стенах бра, под балочным потолком люстры. Чтобы добраться до их столика, цокающей каблучками официантке пришлось отмахать такое расстояние, что Шацкий был уверен: кофе по дороге остынет.

Но не остыл, зато чувствовалась в нем едва уловимая нотка грязной тряпки – видно, что в этом храме сандомежского общепита эспрессо-автомат в списке предметов ежедневного мытья значился далеко не на первом месте. Нашел чему удивляться, подумал Теодор Шацкий.

Инспектор Леон молча пил кофе, уставившись в окно на аттик ратуши, – Шацкого могло тут вообще не быть. Решив приноровиться к деду, он терпеливо ждал, когда наконец услышит, зачем его сюда позвали. Наконец Леон отставил чашку, кашлянул и, оторвав от сигареты фильтр, тяжко вздохнул.

– Я вам помогу. – У него был неприятный, скрипучий голос.

Шацкий вопросительно взглянул на него.

– Вы кроме Варшавы где-нибудь жили?

– Только сейчас.

– В таком случае ни хрена-то вы о жизни не знаете.

Шацкий промолчал.

– Но это не грех. Каждый ребенок ни хрена о жизни не знает. Но я вам помогу.

В Шацком нарастало раздражение.

– А помощь эта входит в круг ваших обязанностей или имеется в виду нечто дополнительное? Мы ведь пока незнакомы, и мне трудно оценить степень вашего благородства.

Только теперь Леон внимательно взглянул на прокурора.

– Серединка на половинку, – ответил тот без улыбки. – Но мне просто интересно, кто же зарезал и подкинул в кусты жену этого паяца Будника. Интуиция подсказывает, что вам это дело окажется под силу. Однако вы нездешний. С вами каждый будет разговаривать, но никто ничего не скажет. На мой взгляд, так оно и лучше, чем меньше информации, тем в голове чище.

– Чем больше информации, тем ближе к правде, – ввернул Шацкий.

– Знаете, как оно бывает с правдой: если ее избыток плавает в дерьме, она от этого не становится правдивее, – заскрипел инспектор. – И не прерывайте меня, молодой человек. Иногда вам захочется понять, кто с кем и почему. Вот тут-то я вам и сгожусь.

– Вы, что же, со всеми дружите?

– Я плохо схожусь с людьми. И перестаньте задавать вопросы, которые не имеют никакого значения, иначе я изменю о вас мнение.

У Шацкого была на уме парочка-другая важных вопросов, но он оставил их на потом.

– И я бы предпочел, чтобы мы остались при вежливой форме обращения, – закончил полицейский.

Шацкий не подал виду, насколько это предложение ему по душе. Он просто кивнул.

6

Ротозеев становилось все больше и больше, хорошо хоть держались прилично. Из приглушенных разговоров Шацкий уловил фамилию «Будник» – а возможно, «Будникова». На минутку задумался, стоит ли ему первым делом разузнать, кем была жертва. Решил, что не стоит. Сейчас ему нужен тщательный осмотр места преступления и тела. Остальное подождет.

Вместе с инспектором, у которого тем временем появилась фамилия Вильчур, они стояли возле отгороженного ширмой тела, а келецкий криминалист делал снимки. Шацкий всматривался в педантично располосованное горло, выглядевшее так, будто его подготовили для урока анатомии. Что здесь не так? Конечно, он найдет его, но хотелось бы уже сейчас, прежде чем начнутся допросы свидетелей и поиск экспертов. Подошел шеф группы осмотра места преступления, симпатичный тридцатилетний парень с глазами навыкате и повадками дзюдоиста. Представившись, вперил в Шацкого рыбий взгляд.

– И откуда ж вас занесло в наши края, пан прокурор? Просто любопытно, – поинтересовался он.

– Из столицы.

– Неужто из самой Варшавки? [18]18
  «Варшавкой» называют снобистскую, гламурную часть столичного общества.


[Закрыть]– Он даже не пытался скрыть удивления, будто следующий вопрос подразумевался: а за что выперли-то? За пьянство, наркотики или всякие там шуры-муры?

– Как я и сказал: из столицы. – Шацкий не любил слово «варшавка».

– Провинились или как-то так вышло?

– Как-то так.

– Ага, – полицейский еще с минуту подождал продолжения задушевного разговора, но потом отступился. – Кроме тела, ничего не найдено, никакой там одежды, сумочки или украшений. Следов, что ее волокли, нет, следов борьбы – тоже. Верней всего, ее сюда принесли. Мы сделали слепки отпечатков автомобильных шин внизу оврага и ботинка – они были свежими. Все найдете в протоколе, но на многое я бы не рассчитывал, разве что осмотр тела даст больше.

Шацкий кивнул. Нельзя сказать, что его это особо огорчило. Во всех своих делах он опирался на показания, а не на собранные вещественные доказательства. Понятное дело, было бы недурственно найти в кустах орудие преступления и паспорт убийцы, но он для себя уже давно выяснил, что слово «недурственно» и его жизнь никак не стыкуются.

– Пан комиссар! – крикнул один из криминалистов, прочесывающих кусты на откосе.

Дзюдоист дал знать, чтобы его подождали, и поспешил к развалинам городской стены. Некогда она защищала город, в настоящее же время служила в основном для распития под своей сенью традиционного польского напитка. Шацкий отправился вслед за комиссаром, а тот, присев под стеной на корточки, уже раздвигал еще голые ветки и прошлогоднюю траву. Вдруг рука его, обтянутая латексной перчаткой, стала что-то осторожно вытаскивать. Солнце как раз пробилось сквозь тучи и полыхнуло на этом предмете так ярко, что Шацкого на мгновение ослепило. Он сморгнул, чтобы разогнать черных мушек перед глазами, и теперь мог разглядеть в руках у комиссара довольно странноватый нож. Дзюдоист осторожно опустил его в герметичный пакет для вещественных доказательств и протянул Шацкому. Однако орудие было, по всей вероятности, чертовски острым, ибо пакет под его тяжестью прорвался, и оно упало на землю. То есть упало бы, если б не техник – тот все еще сидел на корточках и поймал его в самый последний момент за рукоять. Поймал и взглянул на присутствующих.

– Так и без пальцев можно остаться, – хладнокровно заметил Дзюдоист.

– И заляпать своей кровью орудие преступления. Кретин, – флегматично отозвался Вильчур.

Шацкий взглянул на старого полицейского.

– Откуда вы взяли, что это орудие преступления?

– Предполагаю. Если под одним кустом мы находим ровнехонько располосованное горло, а под другим – острую, как самурайский меч, бритву, следовательно, между ними возможна какая-то связь.

«Бритва» – очень хорошее название для ножа, который Дзюдоист опускал во второй пакет, на сей раз осторожнее. У него был прямоугольный, блестящий как зеркало клинок с абсолютно прямым лезвием. Рукоять из темной древесины казалась слишком изящной и маленькой по сравнению с клинком – тот был внушительных размеров, длиной сантиметров тридцать, а шириной – десять. Настоящая бритва для какого-нибудь великана, у которого ряшка с фургон. На клинке и на рукояти никаких украшений, по крайней мере, на первый взгляд. Это не походило на игрушку коллекционера, это было орудием – возможно, преступления, но прежде всего орудием специального назначения. Явно не для бритья женских ног.

– Дактилоскопия, микроследы, кровь, выделения, ДНК, химия, – перечислял Шацкий. – И как можно быстрее. А на сегодня мне бы хотелось иметь снимки этой штуковины во всех ракурсах.

Он вручил Дзюдоисту свою визитную карточку. Тот спрятал ее в карман, подозрительно глядя на огромную бритву.

Вильчур оторвал фильтр от очередной сигареты.

– Не нравится мне это, – отозвался он. – Уж больно как-то надуманно.

7

Прокурору Теодору Шацкому не везло с начальницами. Предыдущая технократка-мегера была холодна и привлекательна, как выкопанный из-под снега труп. Не раз сидя у нее в кабинете, вдыхая дым ее сигарет и изнывая от ее кокетства (это при абсолютном-то отсутствии женственности), он задавался вопросом: неужто бывает хуже? Вскоре злорадная судьба удовлетворила его любопытство.

– Не стесняйтесь, угощайтесь. – Мария Мищик, которую, к ужасу Шацкого, все, в том числе и она сама, называли Мисей, пододвинула ему торт чуть ли не под самый нос. Состоял он из шоколадно-вафельных слоев, бисквита и, кажется, безе.

Начальница послала ему лучезарную улыбку.

– А под безе я подпустила тонюсенький слой сливового повидла. У меня еще с прошлого года осталось. Угощайтесь.

Шацкому кусок в горло не шел, но умильное выражение глаз Мищик было под стать взгляду кобры. Подчиняясь воле начальницы, рука, будто чужая, потянулась к торту, взяла кусочек и положила Шацкому в рот. Он криво осклабился, крошки посыпались на костюм.

– Ну хорошо, Бася, так скажи нам, в чем дело, – изрекла Мищик, отодвигая блюдо в сторону.

Соберай сидела на кожаной софе (польская мода восьмидесятых годов), от примостившегося в кресле Шацкого ее отделял стеклянный столик. Если Мищик хотела создать в своем кабинете домашнюю обстановку по образцу и подобию типичной меблировки польских квартир, успеха она, несомненно, добилась.

– Я бы хотела понять, – Соберай не могла, а возможно, и не старалась скрыть обиду в голосе, – почему в течение семи лет я самостоятельно вела расследования в нашей прокуратуре, а сейчас меня отставляют от убийства Эли. И я бы хотела знать, почему этим расследованием должен заниматься Теодор: не собираюсь отрицать его успехов, но он ведь еще не знает специфики нашего города. И не скрою, что мне было больно узнать об этом именно таким образом. Ты бы могла меня предупредить, Мися.

Лицо Мищик сделалось по-матерински озабоченным. От нее исходило столько тепла и понимания, что Шацкий ощутил запах детсадовской столовой. Беспокоиться нечего, воспитательница наверняка найдет выход из затруднительного положения, и никому не станет обидно. А потом она их обнимет и прижмет к своей груди.

– Знаю, Бася, извини. Но когда я узнала об Эле, надо было действовать быстро. В нормальной ситуации подобное дело ждало бы тебя. Но это ситуация не нормальная. Эля – твоя близкая подруга, Гжегож был с тобой связан. Ты дружила с ними, встречалась. Любой адвокат мог бы это использовать против нас.

Соберай прикусила губу.

– Ко всему прочему, эмоции не помогают в следствии, – добил ее Шацкий, взяв второй кусок торта и улыбнувшись в ответ на ее убийственный взгляд.

– Хрен вам что известно о моих эмоциях.

– Благословенно неведение.

Мищик хлопнула в ладоши и взглянула на них так, словно хотела сказать: «А ну-ка, дети, прекратите». Шацкий решил не опускать взгляда и выдержал упрек мягких, умильных, материнских глаз.

– Дорогие мои, грызней займетесь потом. А сейчас я вам скажу…

Соберай вздрогнула и застрекотала. Сколько таких вот невротичных красоток видел Шацкий в своей жизни? Легион.

– Надеюсь, что…

– Бася, – оборвала ее Мищик. – Я не прочь выслушать твое мнение и твои пожелания. Ты ведь знаешь, я всегда охотно тебя выслушиваю, так ведь? А сейчас я скажу, как выглядит ситуация в профессиональном плане.

Соберай тут же прикусила язычок, а Шацкий внимательно взглянул на Мищик. Она все еще была мамочкой с мягким выражением глаз и улыбкой детского врача, мамочкой, от которой исходил аромат ванили и разрыхлителя теста. Но если не обращать внимания на форму ее последнего высказывания, получалось, что начальница решительно поставила на место свою подчиненную и приятельницу.

Мищик долила всем чаю.

– Как и все вы, я знала Элю Будникову, знаю также Гжесека. Нам необязательно его любить или разделять его мнение, но без него здесь не обойдется. Дело будет большим и громким, оно уже такое. И положение, когда ведет это дело подруга жертвы…

– И главного подозреваемого, – ввернул Шацкий.

Соберай фыркнула.

– Выбирайте слова. Вы этого человека не знаете.

– А мне и не нужно знать. Он – муж жертвы, и на начальном этапе сам этот факт уже делает его главным подозреваемым.

– Вот-вот. – Соберай триумфально вскинула руки. – Именно поэтому Шацкому надо держаться от этого дела подальше.

Мищик подождала, пока вновь не воцарится тишина.

– Именно поэтому прокурор Шацкий не только не будет держаться в стороне от этого дела, он будет вести расследование. Я хочу избежать ситуации, когда труп, подозреваемые и следователь – все из одной теплой компании, которая не далее как вчера договаривалась устроить гриль. Но ты, Бася, права, пан Теодор тут человек новый. Поэтому ты поможешь ему советом и всяческой информацией о городе и его жителях.

Шацкий с облегчением вздохнул – удалось проглотить большой кусок торта. Кого-то ждет забойное развлечение, решил он. Соберай, надувшись, неподвижно сидела на софе. Мищик материнским взглядом окинула стол и развернула торт на сто восемьдесят градусов.

– С этой стороны больше повидла, – театрально прошептала она и положила себе кусочек.

Шацкий выждал некоторое время и, решив, что аудиенция подошла к концу, встал. Мищик сделала ему знак рукой – мол, дайте проглотить, скажу еще что-то.

– Встречаемся здесь в девятнадцать. Я хочу взглянуть на первые протоколы и подробный план следствия. Всех газетчиков отсылайте ко мне. Если я сочту, что взаимная неприязнь становится для вас помехой в следствии…

Соберай и Шацкий впились глазами в пухлые, облепленные крошками торта губы начальницы, а она ими тепло улыбалась.

– …устрою вам такое – век не забудете. А из доступного для вас трудоустройства в госучреждениях останется лишь мытье полов в кутузке. Ясно?

Шацкий кивнул, поклонился обеим дамам и взялся за дверную ручку.

– Насколько я понимаю, мне надо кому-то передать свои остальные дела.

Мищик расплылась в улыбке. Он понял, что сморозил глупость. Просто оскорбил ее, думая, что она этого не учла. Наверняка все уже устроено, а секретарша выносит из его кабинета ненужные папки.

– Вы, кажется, спятили. За работу.

8

Стоя в своем кабинете у окна, прокурор Теодор Шацкий размышлял: а ведь у провинции есть и хорошие стороны. У него, к примеру, появился просторный личный кабинет, из такого в Варшаве выкроили бы три комнатки и в каждую втиснули по два человека. Из окна простирался вид на зелень, виллы, башни Старого города вдали. С работы до дома – минут двадцать пешком. Несгораемый шкаф, а в нем папки со всеми восьмью текущими делами – ровно на девяносто семь меньше, чем в Варшаве полгода назад. Зарплата – та же, что и в столице, а превосходный кофе в любимой кофейне на Сокольницкого стоит всего пять злотых. Ну и, наконец – хоть и стыдно, но скрыть удовлетворения он не мог, – у него появился приличный труп. И вот, как по мановению волшебного жезла, эта кошмарная, сонная дыра стала вполне сносным жизненным пространством.

Хлопнула дверь. Шацкий обернулся и присовокупил к сильным сторонам провинции еще и партнершу, которая из своего предменструального синдрома сделала способ существования. Он непроизвольно напустил на себя холодную профессионально-прокурорскую серьезность, наблюдая за тем, как недотрога Соберай подходит к нему с папочкой в руке.

– Вот. Как раз пришло. Надо просмотреть.

Шацкий жестом указал ей на диван (да-да, у него в кабинете стоял диван!), и они уселись рядышком. Он вскинул глаза на ее грудь, на то место, где должно быть декольте, но ничего интересного там не обнаружил – место было наглухо задраено асексуальной черной водолазкой. Он открыл папку. Первый снимок представлял собой крупный план изувеченного горла жертвы. Соберай громко вздохнула и отвернулась, а Шацкий хотел уже было отпустить колкость, но ему стало ее жалко, и он оставил злопыхательство при себе. Разве ж они виноваты, что все, вместе взятые, за всю свою жизнь видели столько же трупов, сколько он в течение одного года.

Шацкий отложил снимки в сторону.

– Надо подождать до осмотра тела. Пойдете со мной на Очко? [19]19
  На улице Очко в Варшаве находится больница с отделением патологоанатомии. В предыдущей книге («Повязанные») прокурор Теодор Шацкий частенько присутствовал там при вскрытии.


[Закрыть]

Она непонимающе взглянула на него.

– Извините. В больницу. На вскрытие.

В ее глазах блеснул испуг, но она быстро взяла себя в руки.

– Кажется, мы должны быть там оба.

Шацкий поддакнул и разложил на столе несколько снимков бритвы. Судя по находящейся под ней линейке, орудие имело сантиметров сорок – а то и больше – в длину, причем само лезвие – около тридцати. Рукоять из темной древесины, на латунной оправе что-то выгравировано. Шацкий поискал фотографии с крупным планом. Потертая надпись гласила: C. RUNEWALD. На одной из таких фотографий он разглядел отражающуюся в зеркальной поверхности клинка руку женщины-фотографа. Судя по обручальному кольцу, замужней. На голубоватой плоскости ножа не было ни пятен, ни царапин, ни зазубрин. Шедевр металлургического искусства – сомнений быть не могло. Причем шедевр старинный.

– Полагаете, это орудие преступления?

Шацкий полагал, что все эти формы вежливости его уже начинают сильно утомлять, а что будет дальше, в процессе расследования?!

– Полагаю, что все это довольно странно, театрально. Обнаженное тело с изуродованным горлом, брошенная рядом старинная бритва-мачете, никаких следов борьбы или хотя бы возни.

– И крови на лезвии.

– Дадим возможность высказаться лаборатории. Думаю, появится и кровь, и микроследы, и ДНК. И сам нож скажет нам больше, чем тот, кто его подбросил.

– Подбросил?

– Такой чистенький, холеный, девственный?! Нет, его подбросили специально. В каждом, даже самом грязном убийстве в состоянии аффекта любой бандюга не забудет прихватить с собой орудие преступления. Не верю, чтоб его забыли в кустах.

Соберай вынула из сумочки очки для чтения и принялась внимательно рассматривать фотографии. Ей шла эта массивная коричневатая оправа. Шацкому пришло в голову: если бритва-мачете – сообщение, то нужно найти человека, который смог бы его прочесть. Что за эксперт, черт побери, этим занимается? По холодному оружию? По военному делу? По металлургии? По произведениям искусства?

Соберай вернула ему снимки и сняла очки.

– Надо поискать эксперта по холодному оружию, лучше всего среди музейных сотрудников. Может, кто-то знает эту фирму.

– Эс Рюнвальд? – спросил Шацкий.

Соберай расхохоталась.

– Грюнвальд! Время заказать себе очки, пан прокурор.

Шацкий решил не реагировать. Никаких улыбочек, никаких нервов, никакой ответной реплики.

– Время рассказать мне о жертве и ее семье.

Соберай скисла.

9

Прокурор Теодор Шацкий остался недоволен. Рассказ Соберай о семье Будник содержал в себе массу информации, но также и обилие чувств и переживаний. В результате Эльжбета Будникова перестала быть для него жертвой противозаконного действия, за которое преступника следовало привлечь к ответственности и наказать, а муж жертвы – подозреваемым номер один. В красочном, эмоциональном рассказе Соберай супруги явились людьми из плоти и крови. Теперь, вопреки приобретенным навыкам, Шацкий, думая об убитой, видел усмешливую учительницу, ведущую уроки на лоне природы во время велосипедных экскурсий. Муж ее оказался не только кандидатом в каталажку, но также общественным деятелем, который умел до последнего сражаться за любое, пусть даже пустячное дело, если оно означало пользу для Сандомежа. Да найдется ли где угодно в Польше еще один беспартийный депутат, умеющий склонить местный совет к единогласному решению во благо своего города?! Все, хорош, баста! Ему не хотелось думать о Будниках до тех пор, пока он не поговорит со старым полицейским – тот уже дал понять, что не самого лучшего мнения об этих «праведниках».

Шацкий старался занять мысли поиском информации о таинственной бритве-мачете, и это стало еще одним поводом его недовольства. Теодор Шацкий, вообще говоря, не питал доверия к людям. А к людям с хобби – особенно. Страсть и самопожертвование ради страсти, особенно собирательской, он считал болезнью, а людей, способных зациклиться на чем-то, – потенциально опасными. Он повидал на своем веку самоубийства из-за пропажи нумизматической коллекции, знал также двух жен, вина которых состояла в том, что одна из них порвала ценнейшую марку, другая же сожгла первое издание ивашкевичевских «Барышень из Вилько» и «Березняка». Обе отошли в иной мир. А мужья-убийцы всю ночь напролет провели с покойницами, рыдая и не понимая, как до этого могло дойти.

А мир ножей оказался как раз миром почитателей и коллекционеров этого холодного оружия, существовало даже периодическое издание «Лезвие», миссия которого, как убеждали авторы, состояла в том, чтобы «предоставить тебе, дорогой читатель, обширную информацию о ножах высокого качества и о том, что с ними связано. В добавок здесь ты найдешь любопытные детали. Например, в следующем номере разговор пойдет о плети. Казалось бы, экзотический предмет, а ведь плели ее в Польше с давних времен. Разумеется, появится также и серия статей о холодном оружии с длинным клинком».

Плети, сабли и мясницкие ножи – вот уж и впрямь симпатичненькое хобби, злился Шацкий, углубляясь в форумы, где велась дискуссия о клинках, рукоятях, способах заточки, ковки и нанесения уколов. Он читал откровения одного писаки, который собственноручно изготовлял самурайские мечи, читал об «отце современного Дамаска», овладевшим технологией производства дамасской стали, рассматривал снимки военных кортиков, охотничьих ножей для разделки дичи, мечей, штыков, рапир и палашей. Он и не предполагал, что человечество изобрело такое количество видов острых предметов.

Но бритвы-мачете не нашел.

Отчаявшись, он щелкнул телефоном пару снимков предполагаемого орудия преступления и выслал в редакцию «Лезвия» мейл с вопросом: говорят ли им что-нибудь эти фотографии?

10

Весна как пришла, так и ушла, и вечером, шагая по Мицкевича в пиццерию «Модена», где он условился с Вильчуром, Теодор Шацкий продрог до костей. Старый полицейский и слышать не хотел, чтобы встретиться на Рыночной площади, он – по его выражению – не терпит этот зачуханный скансен [20]20
  Скансен – здесь: музей под открытым небом. Название произошло от этнографического комплекса в Стокгольме.


[Закрыть], и Шацкий, который жил в Сандомеже уже достаточно долго, понял, что тот имел в виду.

Сандомеж, если разобраться, – это два, а то и три города. Третий – район стекольного завода по другую сторону реки – был памятью о тех временах, когда партийцы решили превратить мещанский, религиозный город в промышленный центр и отгрохали там гигантский стеклозавод. Район понурый, страшноватый, пугающий своей бездействующей железнодорожной станцией, невзрачным костелом и огромной фабричной трубой, которая, когда ни посмотришь с высокого левого берега Вислы – днем ли, ночью ли, – портила панораму Подкарпатья.

Жизнь фактически протекала в городе номер два. Это был небольшой район, меньшую часть его (и слава Богу) занимали панельные дома, в основном же здесь находились односемейные домики, школы, парки, кладбище, воинская часть, полиция и автовокзал, маленькие и большие магазины, библиотека. Этакий типичный польский городок гминного значения, разве что более ухоженный и более привлекательный, ибо, в отличие от иных, был он расположен на холмах. Но на фоне польской глубинки остался бы неприметен, если б не город номер один.

А город номер один – это Сандомеж с почтовых открыток, это город отца Матеуша и Ярослава Ивашкевича, это расположенное на возвышенности чудо из чудес. Панорама города неизменно восхищала каждого, в нее-то в свое время и влюбился Шацкий. Он все еще приходил на мост только затем, чтобы взглянуть на возвышающиеся на склоне дома величественное здание Коллегии, на башни ратуши и кафедрального собора, на ренессансный щипец Опатовских ворот и громадину замка. Смотря по тому, какое было время года и дня, вид этот всякий раз представлялся иначе и всякий раз у него перехватывало дыхание.

Увы и ах, но Шацкий уже знал, что эта панорама напоминала нечто итальянско-тосканское только издали. Внутри же Старого города все было донельзя польским. Слишком далеко был Сандомеж от Кракова и в первую очередь от Варшавы, чтобы стать курортом типа Казимежа-Дольного. А заслуживал во сто крат больше, будучи городом красивым, а не деревней с тремя ренессансными домиками и дюжиной гостиниц, где в уик-энд любой польский начальник мог поразвлечься со своей милашкой. Находился он на отшибе, а потому на очаровательных улочках старинного Сандомежа попахивало скукой, пустотой, польской безнадегой и «зачуханным скансеном». Уже после полудня исчезали школьные экскурсии, старые жильцы прятались по домам, потом закрывались немногочисленные магазины, а чуть позже – закусочные и бары. Случалось, что уже в шесть вечера Шацкий, идя от замка к Опатовским воротам, не встречал на улице ни единой живой души. Одно из красивейших мест в Польше было опустевшим, вымершим и удручающим.

Шацкий и вправду почувствовал себя лучше, когда спустился по улице Сокольницкого и вдоль Мицкевича зашагал к «Модене». Появились автомобили и люди, заполнились магазины, кто-то ел пончик, кто-то бежал к автобусу, кто-то кричал женщине на другой стороне улицы: «Сейчас-сейчас, минуточку». Шацкий с облегчением вздохнул – он боялся признаться самому себе, что очень тосковал по настоящему городу. В такой степени, что даже его подобие, каким был Сандомеж, заставляло сердце учащенно биться.

«Модена» была захолустной, шибающей в нос пивом забегаловкой, но, чего греха таить, – здесь подавали самую вкусную в Сандомеже пиццу; из-за аппетитной «романтики» с двойной порцией моцареллы холестерин Шацкого подскочил, и, поди, не один раз. Инспектор Леон Вильчур, как и положено городскому сыщику, сидел, прислонившись к стене, в самом темном углу. Без куртки он казался и вовсе тощим, и Шацкому вспомнился аттракцион «кривые зеркала», который он посещал в школьные годы. Кожа да кости.