Текст книги "Доля правды"
Автор книги: Зигмунт Милошевский
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Сел, заложив ногу на ногу. Привычным жестом мужчины, закатывающего после окончания рабочего дня рукава рубашки, он потянулся к манжетам, но тут же отдернул руку, так и не дотронувшись до пуговиц. Шацкий сохранил каменное лицо, но почувствовал – что-то было не так.
– Начнем, – сказал он, вытаскивая диктофон из кармана пиджака.
Шацкий упорно притворялся скучающим, да и на самом деле малость скучал, но ему хотелось усыпить бдительность Шиллера, дать возможность проболтаться. Он записал персональные данные, предупредил об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, при случае выразил удивление, что допрашиваемому пятьдесят три года – тот и впрямь выглядел на каких-нибудь сорок пять, – и уже четверть часа выслушивал треп об отношениях с супругами Будник. Одни банальности. С ним он общался считанные разы, знаете ли, контакты бизнеса с политиками особо не приветствуются, ха-ха-ха, хотя, разумеется, были знакомы и виделись во время официальных мероприятий.
– Как бы вы определили характер этих контактов?
– Редкие, нормальные, даже, думается, доброжелательные.
– А с жертвой?
– С Эльжбетой, – подчеркнуто поправил Шиллер.
Шацкий лишь жестом показал на диктофон.
– С Элей мы знакомы почти с того дня, как она сюда вернулась.
– Со дня их супружества?
– Что-то в этом духе.
– Как выглядели ваши отношения?
– Видите ли, если в Сандомеже ищут спонсора, то список возможностей довольно короткий. Стекольный завод, я, несколько предприятий, пара гостиниц, на худой конец закусочные. Нет дня, чтобы не просили. На концерт, бедных детей, больных стариков, на роликовые доски для клуба скейтбордистов, на гитары для новой капеллы, напитки для вернисажа. У меня эта проблема решена так: один из моих бухгалтеров располагает некой квартальной суммой на, с позволенья сказать, сандомежские цели. Он выбирает проекты, а я, само собой разумеется, потом их должен утвердить.
– Какого порядка эта сумма?
– Пятьдесят тысяч ежеквартально.
– Была ли жертва с ним в контакте?
– Эльжбета имела дело или с бухгалтером, или непосредственно со мной.
Шацкий пустился выспрашивать обстоятельнее, еще несколько раз подразнил Шиллера «жертвой», но ни малейшей ценной информации так и не выудил. Были знакомы, не исключено, что дружили, он подкидывал ей (или нет, но, скорее всего, да) всякие безумные идейки вроде постановки «Шрека» в сандомежской замке. Вполне возможно – так, по крайней мере, иногда чудилось Шацкому, – бизнесмен из белорусской дворянской усадьбы был к Будниковой чуточку неравнодушен.
– Вы и в дальнейшем собираетесь так же щедро покровительствовать местной культурной жизни?
– Разумеется. Если сочту, что проекты того стоят. Я не государственная организация, и у меня есть преимущество – я поддерживаю только тех, кто мне нравится.
Шацкий мысленно сделал себе заметочку, чтоб проверить, кто вельможному пану нравится, а кто нет.
– Я слышал, что вы не жаловали, – он сделал почти незаметную паузу, чтоб взглянуть на реакцию собеседника, – Будника. Что его деятельность в магистрате не была вам на руку.
– Сплетни.
– В каждой сплетне есть доля правды. Я понимаю, активному бизнесмену, желающему действовать в рамках закона, может не понравиться, когда город в процессе компенсации за многолетнюю несправедливость отдает Церкви объекты недвижимости, а та впоследствии, пренебрегая системой госзаказов, манипулирует ими в своих интересах. А отнюдь не в ваших.
Шиллер пристально поглядел на него.
– Мне казалось, что вы тут новый.
– Новый – да, но не из Швеции же, – спокойно ответил Шацкий. – Мне хорошо известно, как функционирует эта страна.
– Или не функционирует.
Шацкий жестом дал понять, что разделяет его мнение.
– Я рад, что вы согласны, то есть вы, государственный чиновник. Это возвращает мне веру в Речь Посполитую.
Смотрите-ка, наш пан зануда бывает остряком, подумал Шацкий. Только у него нет времени на пустую полемику.
– Вы патриот? – спросил он хозяина.
– Конечно. А вы?
– Тогда вам не помехой те, кто действует во благо Церкви, во благо единственно правильной католической веры. – Шацкий не удосужился ответить на вопрос, его взгляды были тут ни при чем.
Шиллер вскочил. Когда он не сидел, сгорбившись, на диване, то выглядел весьма внушительным мужчиной. Высокий, широченные плечи, атлетическое телосложение. Такой тип, на котором даже костюм из супермаркета будет хорошо сидеть. Шацкий позавидовал – ему-то свои приходилось шить на заказ, чтоб не выглядели как на огородном чучеле. Шиллер подошел к бару, и Шацкому в какой-то миг показалось, будто рука хозяина тянется к проглядывающей даже издалека бутылке «Метаксы», но он принес бутылку какой-то выпендрежной минералки и налил по стакану.
– Не уверен, что это – тема нашего разговора, но самым большим и самым вредоносным идиотизмом в истории Польши является отождествление патриотизма с данной педофильской сектой. Простите за резкость, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Церковь стоит не за нашими достижениями, а за нашими поражениями. За кровожадным мифом о Польше как оплоте христианства, за порнографическим вожделением мученичества, за подозрительностью к богатым…
Ах, вот где твое уязвимое место, сообразил Шацкий.
– …за ленью, суеверием, пассивным упованием на Божью помощь, наконец, за сексуальным неврозом и болью всех тех бедных пар, которые не могут себе позволить зачатие in vitro [60]60
В Польше существует запрет на исследование эмбрионов. Считается, что оплодотворенная яйцеклетка – уже «зачатый ребенок», а Конституция ПР гарантирует охрану жизни каждого человека. Поэтому до сих пор нет вразумительного законодательства относительно применения «оплодотворения в пробирке».
[Закрыть]и которым не будет дано радоваться потомству, потому что государство как огня боится мафии онанистов в черном прикиде и не может без ее участия разрешить ученым исследование эмбрионов, а затем и создать банк яйцеклеток, что существенно бы снизило стоимость процедуры оплодотворения. – Шиллер заметил, что его понесло, и взял себя в руки. – Поэтому, да, я патриот, я стараюсь быть настоящим патриотом и хочу, чтоб мои поступки свидетельствовали обо мне с хорошей стороны. И хочу гордиться своей страной. Но не оскорбляйте меня, считая, будто я какую-то еврейскую секту ставлю выше других суеверий и называю это патриотизмом.
Шацкий проникся симпатией к мужику, еще никому не удалось так точно изложить его собственные взгляды. Но он смолчал.
– Патриотизм без католицизма и антисемитизма. Да вы и в самом деле изобрели новое качество, – Шацкий в очередной раз направил разговор на интересующую его тему. Он заметил, что и хозяину она тоже близка, что он явно раскручивался, расслаблялся, было видно, что подобные разговоры не раз велись в этом доме.
– Не обижайтесь, Бога ради, но вы мыслите стереотипами, вам вдолбили, что хороший гражданин – это космополит левого толка с короткой памятью, а патриотизм – это вид зазорного хобби, которое идет в паре с народным католицизмом, ксенофобией и конечно же с антисемитизмом.
– Иными словами, вы – неверующий, любящий евреев патриот?
– Скажем так: я польский неверующий патриот и антисемит.
Шацкий недоумевающе поднял бровь. Либо этот гусь не читает газет, либо стебанутый, либо ведет с ним какую-то непонятную игру. Интуиция подсказывала: скорее, последнее. Ничего хорошего.
– Вас это удивляет? – Шиллер поудобнее уселся на диване, будто поудобнее расположился в мире своих идей. – И вы не тычете в уголовный кодекс, не предъявляете обвинений в призыве к разжиганию межнациональной розни?
Шацкий не отреагировал. Его проблемы были куда посерьезнее. К тому же он знал, Шиллер так или иначе свое скажет. Он как раз из тех.
– Видите ли, мы живем в странные времена. После Катастрофы любой, кто осмелится признаться в антисемитизме, тут же становится в один ряд с Эйхманном и салютует Гитлеру, на него смотрят как на извращенца, который спит и видит, чтобы разделять семьи на железнодорожной платформе [61]61
Когда нацисты в Польше проводили ликвидацию гетто, евреев сгоняли в товарные вагоны и отправляли на одну из станций поблизости концентрационного лагеря. Здесь на платформе прибывших разделяли на две группы. Первую, состоящую из здоровых мужчин и юношей, направляли в концентрационный лагерь на работы. Вторую, состоящую из женщин и детей, тут же везли в газовые камеры.
[Закрыть]. А тем временем между некоторой сдержанностью по отношению к евреям, к их роли в истории Польши и нынешней политике, с одной стороны, и призывами к погромам и окончательному решению еврейского вопроса – с другой, есть большая разница, согласитесь.
– Продолжайте, это довольно интересно, – подзадорил его Шацкий, не желая впутываться в открытый спор. Тогда бы пришлось признаться, что любая попытка оценить человека по принадлежности к национальной, этнической, религиозной или какой-либо иной группе лично для него просто отвратительна. И что он уверен: каждый погром уходит корнями в подобную культурную дискуссию о «некоторой сдержанности».
– Посмотрите на Францию и Германию. Что же они, по-вашему, сразу фашисты и убийцы, коль проявляют сдержанность в отношении выходцев из Алжира или Турции? А может, они просто-напросто обеспокоены будущим своей страны, обеспокоены разрастающимися гетто, отсутствием ассимиляции, агрессией, чуждым элементом, который изнутри подрывает их культуру?
– Что-то не припомню, чтоб евреи в довоенной Польше жгли общественный транспорт, объединялись в мафии и жили за счет контрабанды наркотиков. – Шацкий мысленно обматерил себя за то, что не удержался от возражения. Дай ему выболтаться, старик, дай выболтаться.
– Вы так говорите, потому что тогда не жили…
– Факт, буду помоложе вас.
Шиллер фыркнул.
– Вы себе не представляете, как это выглядело. Даже не догадываетесь, а ведь поляк с евреем из соседнего квартала не могли понять друг друга, потому что говорили на разных языках. Еврейские кварталы вовсе не обязательно были ухоженными скансенами самобытной культуры. Грязь, нищета, проституция. Чаще всего – черная дыра на карте города. Эти люди очень хотели жить в развивающейся Польше, но не хотели для нее работать, не хотели за нее бороться. Вы слышали когда-нибудь о еврейских батальонах, сражающихся в наших национальных восстаниях? Об иудейских отрядах в легионах Пилсудского? Я – нет. Сидеть тихо и ждать, когда поляки изойдут кровью, чтоб потом занять еще пару улиц в безлюдном городе. Сдается мне, если б я жил в те времена, я бы не стал их поклонником, независимо от уважения к классикам – Тувиму и Лесьмяну [62]62
Болеслав Лесьмян (1877–1937) – польский поэт еврейского происхождения.
[Закрыть]. Так же, как и сегодня, я не согласен с тем, чтобы за каждое действие Израиля на Ближнем Востоке, проникнутое агрессией и ксенофобией, ему тут же отпускались прегрешения, потому что, видите ли, была Катастрофа. Представляете, что будет, если немцам придет в голову отгородиться от турецких кварталов бетонной стеной?
Шацкий не представлял. Да и не хотел себе этого представлять. Так же, как не хотел рассказывать о Береке Йоселевиче [63]63
Берек Йоселевич (1764–1809) – польский еврей, повстанец и участник наполеоновских войн.
[Закрыть]. Он хотел найти убийцу Эльжбеты Будниковой, лучше всего вместе с неопровержимыми доказательствами, хотел предъявить ему обвинение и выиграть дело в суде. А тем временем он сидел в этой раздражающей своим совершенством гостиной, где, кроме пошлых рогов над зеркалом, не к чему было прицепиться, слушал туманную философскую исповедь и выходил из себя. Он чувствовал, что Шиллер неоднократно распространялся на эту тему, он представлял себе гостей, сидящих за столом, видел, как хозяин разливает вино по полсотни злотых за бутылку, ощущал запахи парфюма (две сотни за тридцать миллилитров) и говяжьей вырезки (сотня за кило). Шиллер (в рубашке минимум за три сотни) играется запонкой Бог весть за сколько и вопрошает, что бы было, если бы Германия… А гости поддакивают, улыбаются с пониманием: ай да Юрек, вот уж кто умеет облечь мысли в слова, настоящий оратор!
– Те времена канули безвозвратно в прошлое, евреи – тоже, так что можете поблагодарить кого следует.
– Я вас умоляю, от вас-то я ожидал большего. – Шиллер, казалось, и вправду был убит репликой Шацкого. – Я антисемит, но не извращенный фашист. Будь у меня Божий дар, и я бы мог отменить Катастрофу, я бы ее отменил, не задумываясь ни на секунду, осознавая, что Польша останется со своими довоенными проблемами. Но теперь, когда это стряслось и стало печальным фактом, шрамом на теле всемирной истории, если б теперь вы меня спросили, будет ли исчезновение евреев из Польши для нее благом, я бы ответил: несомненно. Так же, как исчезновение турок из Германии стало бы сегодня благом для наших соседей.
– Естественно, польские дети наконец-то были бы в безопасности.
– Вы имеете в виду ритуальное убийство? Считаете меня идиотом? Думаете, что хоть кто-нибудь в здравом уме всерьез относится к этим бредням, к городскому преданию об ужасных событиях?
– Говорят, что в каждом предании есть доля правды, – продолжал провоцировать Шацкий.
– Именно об этом я и говорю. Достаточно одного слова критики, и я уже становлюсь фашистом, готовым с факелом в руках промаршировать через весь город и, надрывая глотку, орать, что польского ребенка похитили на мацу. Страна поверий, лживых представлений, предубеждений и истерии. Непросто здесь быть патриотом.
Современный антисемит прервался, обдумывая свои слова, видимо, усмотрел в них неожиданную для самого себя глубину.
– Шиллер, – проговорил с благоговением Шацкий. – Исконно польская фамилия.
– Оставьте свои остроты, это фамилия старой польской аристократии с Украины, прочтите «Славу и хвалу».
– Я не в восторге от Анджеевского.
– Ивашкевича, вы хотели сказать.
– Вечно путаю этих гомиков от соцреализма. – Шацкий изобразил ухмылку придурка.
Ежи Шиллер наградил его исполненным презрения взглядом, разлил по стаканам оставшуюся минеральную воду и пошел на кухню, видимо, за новой бутылкой. Шацкий интенсивно ворочал мозгами. Они разговаривали достаточно долго, чтобы изучить реакции собеседника, и теперь он считал, что его внутренний детектор лжи уже хорошо настроен. К тому же в глазах Шиллера он оказался полным дегенератом, а это всегда помогает. Пора переходить к серьезным вещам. Он ощущал спокойствие и обрел уверенность, что с пустыми руками отсюда не уйдет. Что-то выведает. Пока не известно, что именно, но наверняка оно окажется чем-то из ряда вон.
4
Как и пристало полякам, Ежи Шиллер и прокурор Теодор Шацкий вели нескончаемый разговор, не отдавая себе кое в чем отчета. Шацкий – в том, что вопреки интуиции и своему предчувствию он вовсе не приближался к завершению дела, а наоборот, каждая минута беседы отдаляла его от завершения. Шиллер – в том, что скучная гримаса прокурора всего лишь маска, а крепнущая с минуты на минуту уверенность, будто следователь – типичный некомпетентный чиновник, патологически ошибочна. Оба же они не учли, что принадлежат к весьма немногочисленной группе сандомежан, которые и не помышляли смотреть седьмую серию приключений отца Матеуша.
Ирена и Януш Ройские, напротив, к этой группе не принадлежали, они сидели рядышком на диване, досадуя, что показывают этот сериал не на Польсате, – там в перерыве на рекламу можно пойти в уборную, заварить чай и припомнить, что произошло раньше. Аккурат сейчас Артур Жмиевский заканчивал обзор места преступления в Богом забытом доме для престарелых, клиент которого с чьей-то посторонней помощью перебрался на кладбище.
– Где они это снимали?! Уж точно, не у нас. Столько шуму, а потом он знай себе только ездит на велике взад-вперед по Рыночной площади. Не завидую, по брусчатке-то.
Ройская в дискуссию не вступала, ворчанье мужа она перестала замечать лет двадцать назад, то есть пройдя совместную с ним жизнь до половины. Сегодня ее мозг до того наловчился преобразовывать его ворчание в едва различимые радиопомехи, что оно даже не заглушало диалогов на экране.
– Или возьми начало. Видела, как отец Матеуш освящает новый кинотеатр? Ксендз! Кинотеатр! В Сандомеже! Да эта черная мафия отняла у нас кинотеатр возле собора. Церковная земля, видите ли. Забрали, сделали дом культуры, а там хрена с два что происходит, лишь бы только епископ из окон не видел, как молодежь на американские фильмы валит, чтоб не возмущался. И что? И нету в Сандомеже кинотеатра. Разве что в «Отце Матеуше».
– Не богохульствуй.
– А я и не богохульствую. Слова дурного про Бога не сказал, а этих чернушников и сценаристов ихних могу поносить сколько душе угодно. Польский детектив, вот смеху-то! Такой же детектив, как и все остальное. Что это за детектив такой, когда там ни хрена не происходит, да еще с самого начала известно, кто убил. О, смотри-ка, Малиняк. Как его фамилия?
– Клосовский. Тогда зачем смотришь?
– Смотрю, потому что хочу увидеть свой город по телевизору. И, как видишь, не могу, потому как снимали они где-то под Варшавой, ни тебе нашего костела не видно, ни ризницы, одна только Рыночная площадь. А полицейский участок там, где налоговая инспекция, это они здорово придумали. Помнишь, мы тогда пошли кофе пить, а они как раз снимали. Нужно смотреть все от начала до конца, неизвестно, в какой серии нас покажут, я их на кассету записываю на всякий пожарный. О, смотри, Турецкий.
– Турецкого играл Гайос, а тут Сюдым.
– Даже неплохо выглядит, с чего это графоманы запихнули его в дом для престарелых.
– Он там директор.
– Ага. Думаешь, наши дети тоже отдадут нас в дом для престарелых? Тема, как я понимаю, неприятная, нам, что ли, самим им предложить? Знаю-знаю, чувствуем мы себя еще молодо, но мне-то ведь уже семьдесят, а тебе шестьдесят семь, нельзя избегать таких тем. Каждый день подниматься на третий этаж для меня нож по сердцу. Да и им небось легче было бы, знай, что кто-то о нас заботится. А если честно, никакой дом стариков мне не страшен, лишь бы были мы вместе.
Ройская схватила мужа за руку, и оба расчувствовались. На экране Артур Жмиевский в своем сандомежском костеле под Варшавой просил верующих молиться за одиноких и страждущих, дабы изведали, что такое любовь, ведь никогда не поздно любить и быть любимым. Ройский погладил женину руку; она порой задумывалась, почему муж беспрерывно заговаривает с ней, они ведь и без слов хорошо понимают друг друга. Вот загадка-то.
– Знаешь, я подумала о Зигмунте.
– Об этом, из сериала? – Зигмунтом звали того, что прописался на кладбище.
– Нет, о нашем Зигмунте…
– А странно, ты заметила, что всем Зигмунтам сейчас за семьдесят? Даже в сериалах. Можешь себе представить какого-нибудь новорожденного Зигмунта? Нет, всегда старье какое-то, песок сыплется.
– Я подумала, стоит пойти помолиться за одиноких, чтоб они еще раз кого-нибудь полюбили. После смерти Ани Зигмунт стал таким странным, состарился лет на пятнадцать, душа у меня о нем болит. А ведь таких, как он, хоть отбавляй.
С минуту они молча смотрели сериал. Ройская печалилась обо всех одиноких друзьях и знакомых, Ройский – о том, что доброе сердце жены не перестает его удивлять и что ему сильно повезло, когда дочка пекаря с косой до пояса решилась за него выйти.
– Может, сходим сегодня? Помолимся, а заодно и службу зачтем, и завтра незачем приходить.
– Нет, сегодня не выйдет. Я еще хочу рулет на завтра сделать, не ровен час Крыся заглянет, а потом, ты же знаешь, что я об этом думаю: в костел надо ходить по воскресеньям. Мы не евреи, чтоб праздновать шабат.
Он покачал головой – что правда, то правда. Но больше всего его вразумил рулет, жена из говядины умела наколдовать нечто такое, что узри его корова, тут же бы возгордилась и ради этого протянула копыта. Ройский при любой возможности повторял затасканную фразу: коль убьет его холестерин, он отойдет в вечность с улыбкой на устах. Ибо стоило того.
– Можно подумать, что убаюканная совесть спит, ан нет, она неожиданно стряхивает с себя забытье, – убеждал с экрана сандомежский епископ голосом Славомира Ожеховского. – И наступает довольно мучительный момент, дающий нам возможность изведать нашу беспомощность, горечь и боль. Вот тогда-то Он и помогает нам подняться с колен.
Ирена и Януш Ройские не пошли сегодня в костел: в ее случае восторжествовали принципы, в его – рулет. Приникшие друг к другу, любовались они прелестным видом Сандомежа, открывающимся с высоты птичьего полета в последних кадрах сериала, и размышляли о том, до чего ж спокойный, до чего невинный их город.
5
За внешне смелыми и идущими вразрез с общепринятыми взглядами Шиллера скрывалась мелкотравчатость, а его эрудиция оказалась всего-навсего ловким жонглированием стереотипами. К этому выводу прокурор Теодор Шацкий пришел, выслушивая соображения допрашиваемого о Германии. Как почетному члену Союза поляков в Германии, ему наверняка было что сказать, но Шацкий не нашел в этом ничего интересного, да и положительного мало. Шиллер намекал, что там, мол, поляков как национальное меньшинство преследуют. Была у него специфическая манера говорить – она могла нравиться женщинам, но прокурора жутко раздражала. Шла ли речь о пустяках или о вещах важных, он всё излагал с такой увлеченностью, таким пафосом и азартом, что производил впечатление мужчины, уверенного в себе и своих взглядах, который знает, чего хочет, и обычно своего добивается. В действительности же Ежи Шиллер был просто зациклен на себе, наслаждался звуком собственного голоса и потому так старательно проговаривал свои мысли.
Словесный онанизм, прокомментировал про себя Шацкий, слушая семейную сагу Шиллера. Был он потомком одного из первых членов Союза, отсюда его высокое положение и почетное членство. Родился в Германии, имел домик в земле Северный Рейн-Вестфалия, неподалеку от Бохума, где как раз размещалось руководство Бунда [64]64
Здесь – Союз поляков в Германии (Bund der Polen in Deutschland).
[Закрыть], как он выражался. Но чаще он пребывал в Сандомеже или своей варшавской квартире, которую почему-то называл конурой.
– Вам известен этот символ? – прокурор неохотно вынул из папки распечатанный листок с родло, побаиваясь, как бы его не перекосило от очередного восхищенного «разумеется».
– Разумеется! Ведь это родло, символ Бунда, для нас это почти священный знак. Не знаю, известна ли вам история его возникновения, что же касается меня, то я был удостоен чести услышать ее из уст самого автора, Янины Клопоцкой…
– Известна, – прервал его Шацкий. – Прошу прощения, если мой вопрос покажется вам глупым, но в какой форме вы используете родло? Флаги, гербы, фирменная бумага, футболки, какие-нибудь значки в лацкане пиджака?
– Видите ли, мы не секта, и, разумеется, родлопоявляется всюду, где официально выступает Союз, но мы не вешаем его рядом с Белым орлом. Нарочитость добру не служит.
Шацкий вытащил фотографию значка, который сжимала в руке жертва. Он специально выбрал довольно нейтральную, чтобы не вызвать подозрений, что значок является важным доказательством в деле. И передал ее Шиллеру.
– Часто ли члены Союза носят нечто подобное?
Шиллер рассматривал снимок.
– Только крупные деятели, на худой конец – заслуженные члены. Такого у турка не купишь, его получают исключительно из рук председателя Бунда.
– У вас, конечно, такой имеется?
– Разумеется.
– Можно взглянуть?
– Разумеется.
Хозяин дома встал и исчез в глубине жилища. Шацкий считал минуты, с тревогой думая о бумажной работе, которая ждет его после этого разговора. Прослушать всю запись, найти важные фрагменты, переписать, дать на подпись. Отдельно заполнить протокол предъявления вещественного доказательства. Боже, и почему у него нет ассистентки?!
– Странное дело… – Шиллер стоял в дверях. В теплом послеполуденном свете его белоснежная рубашка выглядела персиковой.
– Не можете найти, – закончил прокурор начатую мысль.
– Не могу.
– А где вы его храните?
– В шкатулке с запонками, надеваю только по случаю.
– Кто-нибудь об этом знает? Любовница? Друзья?
Шиллер помотал головой. Он и в самом деле выглядел ошеломленным. Ничего хорошего это не предвещало. Шацкий предпочел бы, чтоб тот принялся юлить, говорить, что значок остался на пиджаке в Варшаве – да всё, что угодно.
– А могу ли я узнать, откуда он у вас? – наконец-то задал вопрос Шиллер.
– Мы вытащили его из руки жертвы.
– Эльжбеты, – поправил Шиллер автоматически, но в голосе его уже не было напыщенности.
– Жертвы Эльжбеты.
Шиллер тяжелой походкой подошел к дивану и, ни слова не говоря, опустился напротив прокурора. Взглянул на него вопросительно, будто ждал, не посоветует ли тот, что ему теперь надо говорить.
– Где вы были на праздники?
– В воскресенье я был у сестры в Берлине, прилетел в понедельник утром, в час дня был уже здесь.
– А в понедельник и вторник?
– Дома.
– Кто-нибудь вас навещал? Знакомые, друзья?
Помотал головой. Шацкий остановил на нем пристальный взгляд. Прокурор молчал, планируя продолжение разговора, и вдруг в его голове возникла неожиданная мысль. Глупая, лишенная каких бы то ни было оснований. Но была она настолько тревожна, что прокурор встал и принялся медленно расхаживать по гостиной, внимательно присматриваясь к Шиллеру. Он искал в этом элегантном помещичьем музее следы проживания человека. Пятен от вина, фотографий на стенах, крошек после завтрака, невымытой кружки от кофе, засунутых в угол грязных ботинок, пледа, каким можно было бы прикрыться вечером, брошенной на подоконник шапки. И не нашел ничего. Дом стоял необитаемым, или же в нем навели основательный порядок. Убрали следы грязи? Чьего-то присутствия? Последствий неприятных событий? Чтобы не рассказать больше того, что хозяин хотел бы сообщить о себе сам? Мысли в бешеном темпе сменяли одна другую. Если он собирается прижать Шиллера к стенке, нужно принять какую-то гипотезу, предположить, что врет он из-за чего-то конкретного, тут-то и взять его за жабры. Но, как на грех, его в настоящий момент одолевало самое несуразное предположение.
– Вас вообще часто посещают?
– Я не слишком-то компанейский. Как вы слышали, половину Пасхи я провел в одиночестве. А это место для меня особенное – это мое прибежище. Я люблю здесь находиться сам, здесь мне претят гулянки, громкие разговоры, чужие запахи.
Каминная полка, место, где пыль и грязь осаждаются через полминуты после уборки, была стерильна. Шацкий провел пальцем по дубовой лакированной доске – чисто. На полках с книгами – тоже. Телевизора не было. Никто из мужчин за последние две минуты не произнес ни слова, и Шацкий почувствовал себя неуютно. Он был в пустом доме один на один с мужчиной в два раза больше себя, который мог оказаться убийцей. Он взглянул на Шиллера. Бизнесмен наблюдал за ним в оба. Окажись Шацкий параноиком, он мог бы подумать, что тот следит за его движениями, готовясь к нападению. Хозяин дома заметил взгляд прокурора и на всякий случай принял слегка испуганное выражение лица.
– Насколько я понимаю, ситуация не в мою пользу? – спросил он.
– Когда вы видели жертву в последний раз?
– С Эльжбетой мы встретились за каких-нибудь две недели до праздников. Говорили о каникулах, она мечтала устроить летний кинотеатр на Малой Рыночной площади, и мы обсуждали, как уговорить людей согласиться. Вы ведь знаете, как это бывает – люди всегда против. Всем бы хотелось хороших мероприятий – но только не под их окнами.
Шацкий принял решение. Пан или пропал, в худшем случае – выйдет осечка, и Шиллер накатает на него жалобу. Не первую и, безусловно, не последнюю в карьере седовласого прокурора.
– Можно взглянуть на фотографию, которая стояла на камине?
– Что вы сказали?
– Я бы хотел взглянуть на фотографию, что стояла на камине.
– Там ничего…
– Покажете или нет?
Шиллер не ответил. Но лицо его стало серьезным. Вот и пришел конец побасенкам, сочиненным для пана прокурора, подумал Шацкий. Эх, вряд ли мы станем друзьями.
– Я разговаривал о вас со многими. Одни положительные отзывы. Примерный гражданин. Филантроп. Бизнесмен с человеческим лицом.
Шиллер пожал плечами. Если раньше он и играл озабоченного, слегка перепуганного гражданина, то сейчас отказался от этой позы. Он подвернул рукава рубашки – мышцы на загоревших руках угрожающе заиграли. Сандомежский филантроп заботился о своем патриотическом теле – да еще как!
– Человек большой культуры и большого ума. Казалось бы, вы должны понимать, в каком положении оказались. Зверски убитая женщина судорожно сжимала в руке редчайший значок, который вы не можете найти. И не можете объяснить, что с ним могло статься. Не можете также ничем подтвердить, где вы были в то время, когда совершено убийство. И несмотря на все это – вы лжете. Меня это очень удивляет.
– Вас легко удивить, прокурор. Полезна ли подобная детская черта для вашей профессии?
Шацкий с недоверием покачал головой. Что за пошлость, неужели он переоценил Шиллера.
– Я обязан взять вас под стражу, предъявить обвинение, а уже потом думать, что делать дальше, – Шацкий готов был рассмеяться, говорил он это уже второй раз за последние два дня. Что за город брехунов, хоть кто-нибудь здесь говорит правду?
– И что же вас останавливает?
– Не вижу мотива, из-за которого вы бы убили даму своего сердца. Тем более подобным образом.
– Не валяйте дурака.
– По порядку. Я хочу услышать все по порядку. Можете начать с фотографии.
Ежи Шиллер сидел, не двигаясь, воздух стал густым от его эмоций, растерянности, от его панических мыслей – что делать?
– Вы ничего не понимаете. Это маленький городок. Теперь станут распинаться, мол, шлюха, подстилка.
– Фотография. Живо.
Ежи Шиллер мгновенно сообразил, что поставить на предмете своей любви клеймо шлюхи – вещь достойная сожаления, но не в той же степени, как следственный изолятор в Тарнобжеге. Он принес вещи, которые тщательно припрятал. Ее плед, она заворачивалась в него, отдыхая на диване, ее халатик в игривых бирюзовых тонах, альбом с их фотографиями и, наконец, вставленный в элегантную – а как же! – деревянную рамку снимок с камина. Шацкий понял: будь у него с кем-нибудь такой снимок, он бы стал реликвией. Сделан на Краковских Лугах, они сидят рядышком на скамейке, вдали виден кусочек Вавеля [65]65
Расположенный на холме архитектурный комплекс Старого Кракова.
[Закрыть]. Шиллер выглядел как Пирс Броснан в отпуске, Эля Будникова повисла на его шее в театральной позе, согнув, как Одри Хепберн, одну ножку и сложив для поцелуя губы бантиком. Ему было за пятьдесят, ей – за сорок, а выглядели оба как парочка подростков, счастье сочилось из каждой их клеточки, просвечивало сквозь фотографию, и столько любви было в этой маленькой картинке, что Шацкому стало искренне жаль Шиллера. Убийца он или нет, но потеря его велика.
Прокурор выслушал лав-стори со всеми подробностями, и хотя ясно было, насколько важны для Шиллера эти события, насколько изменили они его жизнь, по сути своей история оказалась довольно банальной. Женщина, которая возомнила себя непонятно кем, которая дом свой ошибочно приняла за клетку, где она не в силах расправить крылья; многолетнее супружество, тихое существование, местечковая скука. И мужчина, мелкий бизнесмен и столь же ничтожный антисемит, настолько убежденный в своей исключительности и эрудиции, что ему удается убедить в этом и ее, а вместе они внушают друг другу, будто и сами они, и их графоманский роман – на самом деле большая литература. Шацкий, к своему удивлению, даже цинично подумал, что в действительности-то лишь алебастровый труп придал их истории некое величие.
– Подозревал ли что-либо все эти полтора года муж жертвы? Она не говорила?