Текст книги "Замок Арголь"

Автор книги: Жюльен Грак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Гейде

Весь следующий день Альбер провел в кабинете, который он обустроил для себя в самой высокой башне замка и откуда открывался вид на лес. Дух его был поглощен туманными, неясными мечтаниями: казалось, накануне ожидаемого приезда гостей лес умножил свои прибежища, заставил сверкать свои тайные тропы; чье-то близкое присутствие пронизало его насквозь, словно легкая жизнь, символическое подтверждение которой привиделось Альберу в мерцании его листьев. Пустые залы замка, погрузившись в тяжелый сон, словно ждали кого-то: звук шагов на плитах, поскрипывание дубовых панно, удар пчелы о стекло отдавались тогда в мозгу, как давно и страстно ожидаемый знак. Альберу казалось странным, что в этом погрузившемся в дрему замке должен появиться гость, [72]72
  Намек на замок священного Грааля.


[Закрыть]или же он погибнет, как сказочный замок, увлекающий под свои обломки таинственных спящих слуг. В теплые послеполуденные часы, посреди праздности, отдававшей беззащитную душу всем страхам полудня, ожидание становилось с каждой минутой все более нестерпимым. К вечеру два высоких силуэта вырисовались на тропинке, ведущей к замку, и Альбер, сердце которого, казалось, готово было выпрыгнуть из груди от опьянения и тревоги, поспешно спустился, чтобы встретить гостей.

С Герминьеном они встретились самым благопристойным образом. От его крепких плеч, всего его загорелого лица, обрамленного шапкой густых волос исходили довольство и видимая полнота жизни; глубокий тембр его голоса заставлял резонировать каменную залу. Пока они обменивались короткими приветствиями, облаченными в намеренно пустые и странно-невыразительные фразы, третий персонаж без всякого усилия со своей стороны сосредоточил на себе весь интерес действия, мгновенно исключив саму возможность его банального развития. В одну секунду Гейде заполнила собой залу, замок и всю местность Арголь своей сияющей и всепоглощающей красотой.

Казалось, она была полностью облачена в белые материи, удивительно тонкой работы – с широкими складками, сквозь которые можно было разглядеть движения ее розоватых рук. Лицо ее было изменчивым, как день, и великолепное сочетание различных выражений, появлявшихся на нем, казалось, напоминало призму, в которой каждый падающий на нее луч света оставался заключенным внутри и светился под кожей нежнейшей чистоты, будучи самой одухотворенной кристаллизацией дня. Даже глаза, которые поэты всегда считали отражением небес, казались не самым ярким источником сияния на лице, где невидимые и прозрачные жилки словно переливались бесконечным светом. Всякая идея линий и пропорций, с которой мы привыкли связывать наши обычные представления о красоте, показалась бы неуместной при малейшей попытке описать беспримерное свечение ее лица, как бы созданного для того, чтобы сделать очевидной в глазах наименее предвзятых зрителей ту кардинальную разницу, что существует между качествоми степенью. Ипоскольку чистое качество царило в ней целиком и полностью, независимо от какой-либо идеи величия и, соответственно, способности суждения, то лишь у одной музыки хотелось инстинктивно заимствовать средства для описания этой неземной фигуры: ни один художник, ни один поэт не осмелился бы передать сверхъестественный блеск этой красоты, не испытав внутреннего ощущения смехотворностисвоих попыток – лишь к нескольким редким и глубоко двойственным мелодическим модуляциям, и, в частности, некоторым почти заклинательным фразам «Лоэнгрина» [73]73
  Опера «Лоэнгрин» (1845–1848, поставлена в 1848 г.) Рихарда Вагнера была написана по мотивам саг XIII в. Основной идеей «Лоэнгрина» является утверждение высшей миссии художника, призванного водворить христианско-рыцарскую «справедливость» на земле.


[Закрыть](где нестерпимый блеск меча своим холодным сиянием словно противоречит наиболее теплым и ностальгическим звукам) дух прибегает как к последнему убежищу, пытаясь овладеть красотой, перед которой с самого начала капитулирует разум и которая навеки не подлежит ни обжалованию, ни осуждению, поскольку прежде, чем быть понятой как единственная,она должна быть предчувствована таковой.

Какие только усилия ни прилагал Альбер, чтобы прояснить для себя характер отношений (о которых до сего дня он абсолютно ничего не подозревал), существовавших между Герминьеном и Гейде, и объяснить себе этот двойной визит, – все оставалось для него загадкой. Втроем они медленно прошли по залам, и Альбер нечаянно обнаружил тогда одну примечательную особенность замка, которая заключалась в том, что необычные и постоянно меняющиеся размеры комнат с их странной акустикой меняли тональность голосов собеседников, и разговор, бывший веселым и оживленным в светлых, залитых солнцем залах, приобретал под воздействием металлического резонанса медных плит быстрое и отрывистое, как удар меча, звучание, понижаясь в тоне и затихая в глухом полумраке высоких сводов салона, доходя до почти неразличимого и напряженно-музыкального лепетания.

Между тем стоило им сесть за массивный медный стол, как их разговор с каждым мгновением стал принимать все более живой и глубокий характер. Гейде обнаружила в нем не только поразительную культуру, но и свидетельства обширного знания,поразившие Альбера. Наиболее проницательные и оригинальные суждения сопровождались у нее отсутствием – внешним и в любом случае недоказуемым – банально единообразных нравственных и социальных предубеждений. Вместе с тем ее фантастическая красота ежесекундно сообщала ей несомненное целомудрие; так что законы, которые, казалось, она отрицала, и в самом деле могли быть без труда упразднены в мире, над котором ей столь легко давалась полная власть, а затем должны были опять воскреснуть в еще более тревожном и роковом обличье для того, вокруг которого ее несомненно исключительныйхарактер словно невольно воздвиг тысячи грозных и неведомых запретов. Такой она и оставалась в самых рискованных и свободных беседах: высокомерной, недоступной, грозной – и какую бы страсть она не привносила, чтобы объяснить себя и, без всякого стеснения, открыть себя своим собеседникам, характер ее становился при том еще более непознаваемым. Во мраке собственной красоты, словно спроецированной вовне и окутывающей ее как осязаемая завеса, она заточала себя и бесконечно возрождалась вновь в блеске абсолютной новизны, переходя снова и снова магический порог, подобно театральному занавесу для простого смертного запретный, за которым она запасалась новым оружием – кинжалами, приворотным зельем и непробиваемыми латами.

Как бы то ни было, весьма неопределенныеотношения между Альбером и Герминьеном, о которых читатель уже в достаточной мере смог составить представление, возобновились при их новой встрече с тем большей быстротой и силой, что само место, где они находились, будучи способным провоцировать всякого рода нервические впечатления, стало их опасным союзником. В поворотах оживленного разговора, которому присутствие Гейде придавало рискованную привлекательность, и независимо от того, о чем шла беседа, их единственной целью было добиться взаимного признания, восстановить и в порыве острейшего удовольствия заставить друг друга прикоснуться к той бесконечно извилистой разделительной линии, которую неоднократное столкновение этих двух людей с давних пор уже прочертило в идеальном пространстве, где они укрывались. Они искали друг друга и нашли! Они поняли наконец, с восхищением, в котором ни один из них не осмеливался себе признаться, что значил для обоих любой двусмысленный взгляд, любой коварный намек – намерение, скрытое за подчеркнуто шутливой высокопарностью, или же особая модуляция голоса, произносящего тот или иной звук: самые сложные ухищрения игры применялись ими с предельной беспечностью и отгадывались без труда при первом же поданном сигнале – их сумрачная связь стала снова безупречной, и их союз, существовавший по ту сторону всех клятв, явил миру, чьи посягательства на себя он столь глубоко презирал, неуязвимый союз, до такой степени дьявольский и нерасторжимый, что самые спонтанные мысли одного, мгновенно подхваченные другим в их тотальной глубинности,могли приобрести в иных простодушных глазах несомненный признак заговора.

Между тем медленно заходящее солнце полностью залило залу почти горизонтальными лучами, увенчав белокурые волосы Гейде золотистым нимбом и придав ей на пространство мгновения то могущественное значение, которое контровой светпридает участникам живой картины, а также персонажам гравюр Рембрандта, – глаза Альбера и Герминьена, поневоле привлеченные источником этой световой феерии, как молнии, пересеклись и поняли друг друга. Что-то изменилось.Странность диалога, который в последние минуты все убыстрялся, дойдя до скорости фантастической, ясность их умов, казалось, без всякого напряжения работавших на скорости вчетверо большей, чем обычная, блеск речей, которыми они безостановочно обменивались и которые поглощали время этого вечера, подобно тому как пламя поддерживается непрерывным потоком кислорода, – все это они обнаружили с тревожным изумлением и возвели к истинным причинам. Воздействие света, подобного тому, которым Рембрандт окутал своего Христа в паломниках из Эммауса [74]74
  Речь идет о картине Рембрандта (1606–1669) «Христос с учениками в Эммаусе» (1648, Лувр). Картины Рембрандта приобретают особую эмоциональную выразительность, светотень выступает в них как средство раскрытия психологической коллизии персонажей. Описание Гейде также построено на световом эффекте – героиня излучает божественный свет, ассоциируясь с образом Христа.


[Закрыть]и ощутить который их заставило садящееся солнце, внезапно обрело над их натянутыми нервами убедительную силу, – и сильнее, чем то мог бы сделать сам перст судьбы, Гейде показалась им в этот момент указанной свыше как знак этого странного изменения их отношений, объяснить которые по аналогии смогло бы единственно явление, известное физикам под названием катализа. [75]75
  Катализ (от греч. Katalysis – разрушение) – ускорение химической реакции в присутствии веществ-катализаторов, которые взаимодействуют с реагентами, но в реакции не расходуются и не входят в состав продуктов.


[Закрыть]

И тут в разговоре возникла ощутимая трещина, после которой беседа стала приобретать тягостный и прерывистый характер, теперь уже каждый уделял ей тем меньше внимания, что все они были заняты изучением про себя возможных последствий события, едва ли менее значимого, чем могло бы показаться Альберу и Герминьену крушение замка на головы собравшихся в нем гостей. Неловкость с каждым мгновением все более непреодолимая, подобно грозовому облаку словно витавшая над обеденным столом, пришла на смену этому открытию, которое каждый из них мгновенно сокрыл во глубине своего сердца, – и чтобы как-то умерить биение сердца, которое отныне уже невозможно будет ничем успокоить, Альбер повел Гейде на высокие террасы.

Луна омывала пейзаж дурманящей нежностью. Ночь выпустила из темницы все свои сокровища. В небе каждая звезда заняла свое место с той же точностью, что и на звездной карте, создавая столь убедительную картину ночи, какой ее знали с давних пор и какой ее можно было бы с полным правом ожидать и теперь, что сердце казалось тронутым этой добросовестной, наивной и почти детской реконструкцией первых дней творения как актом непостижимой доброты. Ночь выпустила из темницы все свои сокровища. Воздух был восхитительно свеж. И когда Гейде и Альбер подошли к концу каменного парапета, то странное волнение в одно и то же мгновение охватило их. Словно залитые слабым светом рампы, круглые шапки деревьев всплывали отовсюду из бездны, сомкнувшись в молчании, придя из опоясывавших замок бездн молчания, как будто то был народ, что заговорчески собрался в тени и ждет трех ударов,что раздадутся на башнях замка. Немое, упорное, неподвижное молчание сжимает душу, которая не можетне ответить на эту безумную, эту восхитительную надежду. Они стоят там вдвоем, бледные, на высокой террасе, и, попав внезапно в луч глядящих на них луны и леса, не смеют сделать шаг назад, прикованные к этому волнующему зрелищу. Они не смеют глядеть друг на друга, потому что все в это мгновение спонтанно принимает слишком внезапный характер важности. Они не знают, [76]76
  Грак имитирует здесь библейский стиль повествования. В этом он – последователь Поля Клоделя, основными темами произведений которого («Заложник», 1901, «Черствый хлеб», 1918, «Униженный отец», 1920) также были темы греха и искупления, религиозного просветления мира, лишенного надежды и нравственного закона.


[Закрыть]ни что с ними произойдет, ни что сегодня решится для них. Ночь так похожа на них. И тогда Гейде, трепеща всем своим существом (как женщина она была, вне всякого сомнения, не так непреодолимо застенчива, и, кроме того, конечно же, Альбер не любил ее), положила на руку Альбера свою холодную, как мрамор, и пылающую, как огонь, руку; с медлительностью пытки она переплела, с силой и неистовством, его пальцы со своими, каждый свой палец с каждым его пальцем, и, притянув его голову к своей, подарила ему долгий поцелуй, потрясший все его тело опустошительной и дикой вспышкой.

И теперь, будут ли они подниматься по лестницам, проходить по залам, по мрачному сумраку пустынного замка – им уже не удастся освободить свои сердца от тревожной тяжести события.

Оставшись один, Герминьен погрузился во всепоглощающие и мрачные мысли, которым монотонное качание массивного медного маятника часов, украшавших одну из стен залы и чей необычный, наполненный шумом звук стал странно ощутим с момента ухода гостей, нечувствительно придало характер неумолимого рока. Нервы его вздрагивали по мере того, как маятник с каждой секундой все страшнее увеличивал продолжительность этого необъяснимого исчезновения. Дух его с меланхолической настойчивостью блуждал вослед Альберу и Гейде в тайных лабиринтах замка. Конечно, этот внешне столь обычный ужин – детали которого он тут же мысленно перебрал с фантастической точностью – не мог не обогатить его суммой увлекательных и без сомнения мучительных наблюдений, бесконечно запутанный и тем не менее во всех своих моментах предельно значимый лабиринт которых смертельно проницательный дух его тут же развернул перед ним. Знаки слишком очевидного интереса, который Гейде не уставала проявлять в отношении Альбера, не могли ускользнуть от него! – но в то же самое мгновение он проник в их роковой характер. Сказочная атмосфера пустынного края и затерянного в нем замка, окутывавшая фигуру столь очевидно романтическую, любопытство на грани равнодушия, которое со своей стороны Альбер проявлял к ней в течение всего ужина, в то время как с Герминьеном он продолжал диалог, внутреннийхарактер которого должен был в высшей степени заинтриговать всякий от природы властный дух, – все это могло и должно было пробудить с каждой секундой все более страстный интерес Гейде к его другу. До сих пор она знала Герминьена только в его изолированности и относительной обыденности,и внезапно яркий блеск, лихорадочная атмосфера, каждый раз порождаемая союзом этих двух диаметрально противоположных сердец, разрядами которой она чувствовала себя весь вечер прожженной, – причину всего этого она должна была относить к одному Альберу, – а для существа, врожденное и глубокое свободолюбие которого он знал, именно здесь должен был сокрыться источник фанатичной страсти. И пока стенные часы, секунда за секундой, уносили обрывки времени, словно заряженного в данную минуту для Герминьена некоей более богатой субстанцией и пораженного какой-то особой безвозвратностью, горькая и незавершенная улыбка, противореча охватившему его в этот самый момент напряженному размышлению, оживила его губы. Это двойное отсутствие позволило ему, наконец, сосредоточить на себе то внимание, которое до тех пор властно притягивали к себе другие персонажи сцены, – и тогда ему сразу же стал очевиден странно неоправданный характер путешествия, которое он предпринял с Гейде в Арголь, его истинное и волнующее значение. Он должен был признаться себе, что инстинкт, конечно же очень далекий от инстинкта самосохранения, определял его поведение на протяжении всего того времени, что он знал Гейде, и он полагал, что с самого начала испытывал к этому во всех отношениях странному существу полнейшее равнодушие. Возможно, только в этот момент он ощутил, что инстинкт саморазрушения, инстинкт опустошающего самоистощения борется в каждом человеке – и, конечно же, бой этот всегда неравен – с потребностью личного спасения. Конечно же, он мог бы вообразить себе заранее, какими могли стать – какими не могли не стать – чувства Гейде по отношению к Альберу, но ему показалось, что помимо одного лишь болезненного любопытства, он угадал в своем поведении более озадачивающий мотив, пронзивший его мозг горячечно-острой болью. Он не мог знать заранее,чем станет для него Гейде в Арголе, и тем не менее без колебаний создал для себя ситуацию, целиком и полностью поставившую на карту все его спокойствие. И он почувствовал теперь – и осознание этого, казалось, стучало в его виски, как само крыло безумия, – что он сам привел ее к Альберу, чтобы погрузить ее в лоно их двойной жизни, чтобы воспламенить ее огнем этого нечеловеческого света, который составлял до сих пор всю его жизнь, и что, причастная к тайне этого неизгладимого помазания, она отныне станет для него более неотделимой и родной, чем само биение его собственной крови. И этот решающий обзор перспективы,который мысль его с бешеной скоростью свершила в своем орлином полете, захлопнулся наконец над ним с убедительным щелчком западни, последние выходы из которой ночь, установившая свое царство вокруг живого центра замка, стала, как ему казалось, закрывать один за другим.

Герминьен

Безлюдные пространства, окружавшие замок, бдительно сомкнулись над гостями, чье пребывание, кажется, очень скоро приобрело характер неопределенной длительности. Что касается Гейде, то она чувствовала себя в одном из тех узловчеловеческих вибраций планеты, где абсолютная тишина, порождаемая одним лишь преодолевающим взаимодействием противоположных движений, становится от того лишь более убаюкивающей в своей опасной нестабильности, – и вся природа явилась ей тогда при свете обольстительной и неисчерпаемой новизны: с животной неосознанностью она упивалась свежим и возбуждающим воздухом, сверканием газонов и деревьев, чистотой подвижных вод. Казалось, она вновь облачилась в одежды свежести и невинности. [77]77
  Цитата из «Науки логики» Гегеля: «…жизнь духовная облачена в одежды невинности».


[Закрыть]Источник, дубовая роща, позолоченная солнцем прогалина становились целью ее непринужденных прогулок, из которых всякая чисто человеческая побудительная причина, казалось, была на краткое время исключена. Она часто являлась в лесах Сторвана и на морском горизонте, где ее драматическое появление легко могло бы сравниться с редчайшими сценами этой девственной природы, с игрой подвижных вод и ветра, которому она, с чудным величием, доверяла складки своего длинного белого плаща. Жизнь с жаром проникала в ее тело, столь любимое светом, беспрестанно омывавшим его нежной дымкой. Присутствие Альбера, как ей казалось, заполнило до крайних пределов его зачарованное царство; так что ободряющая добродетель этого обожаемого ею тела не раз представлялась ей более близкой и более реальной на свежих берегах источника, в невиданном лесном убежище, чем она могла прочувствовать ее даже во время их первого вечера на террасе, когда она подарила ему поцелуй, смелость которого все еще погружала ее в длящееся удивление.

Их совместная жизнь естественно организовалась как четкая и в своих самых неожиданных сцеплениях почти нереальная последовательность театральных сцен, [78]78
  В «Беседах» («Entretiens») Ж. Грак объясняет отсутствие психологизма в своих произведениях стремлением подчеркнуть идею высшей силы, довлеющей героям, фатальность бытия, стремление создать образы-символы, судьба которых заранее предрешена.


[Закрыть]где число действующих лиц, предельно ограниченное, призвано было подчеркнуть чисто внутренний характер драмы. Чаще всего случалось так, что в начале дня каждый из действующих лиц был предоставлен самому себе в своей полнейшей спонтанности: так в экспозициитеатральной пьесы актер предстает перед публикой свежим, еще свободным от все более и более рокового развития событий, которые затем, вплоть до самой развязки, будут налагать суровые ограничения на все его малейшие движения. Эти утра часто посвящались одиночным прогулкам к морю и в лес; и волшебная феерия солнца, и свежесть, что предшествовала новому созиданию выходящего из хаоса мира, в своем опасном коварстве заставляли всех поверить, что жизнь снова открывается перед ними, свободная от всяческих преград; они дышали полной грудью в атмосфере возродившейся юности мира, их дух, казалось, становился девственно свободным от всяческих забот, и в своей возбуждающей свободе, словно играючи, ускользал от воздействия той изощренной атмосферы, которую, как запах озона, оставляемый мощным электрическим разрядом, оставила нависшей над замком гроза первого вечера. Но опытный ум не увидел бы в этом ничего иного, кроме изощренности рока, щедро расточавшего им свои коварные утешения, походившие на смешанное с пряностями ароматное вино, которым укрепляют тело подвергнутых пытке, дабы удвоить в них остроту новых мучений и довести их до высшего предела душераздирающего наслаждения. После обеда оцепенение, под воздействием солнечных лучей охватившее двор и залы замка, возвестило их напряженным от ожидания нервам о начале смертельной игры. Неведомая сила толкнула тогда Гейде и Альбера друг к другу, и в течение длительных часов они исчезали, прятались в опасном уединении в ближнем лесу. Эти бесцельные прогулки по лесу скоро приобрели для обоих непоправимое очарование. И Гейде чудилось, что мир умирает и просыпается каждую секунду вместе с удвоенным шумом их шагов, и что вся ее жизнь, легкая и колеблющаяся, подвешена на руке Альбера.

Но вскоре за этими мгновениями непринужденности последовало беспокойство. Вся кровь взволновалась и пробудилась в ней, наполнила ее артерии волнующим зноем, словно пурпурное дерево, распустившее свои ветви под небесной сенью леса. Она превращалась в неподвижный кровяной столп, [79]79
  Здесь Гейде предстает как воплощение священного Грааля – чаши с кровью Христа.


[Закрыть]она просыпалась во власти странной тревоги; ей казалось, что вены ее были неспособны удержать в себе хотя бы еще на мгновение ужасающий поток этой крови, бившейся в ней с яростью при едином прикосновении руки Альбера, – и что этот поток мог в любой момент хлынуть и забрызгать деревья своей горячей струей, и тогда ее охватит холод смерти, чей кинжал, казалось, она уже чувствовала между лопатками. И тогда, дрожа, она оставила руку Альбера и легла на мшистую подстилку у его ног, спрятав голову под его согнутой рукой, чтобы он не смог прочитать во глубине ее глаз ее удручающее поражение. И в то время как он, встав и опершись о низкую ветвь, метнул в ее сторону блеск своих жестоких и ясных глаз, с ангельским отречением и доверчивостью – словно покорная рабыня – она возносила к нему, как молитву, сокровища тела, целиком ему преданного. [80]80
  Характер Гейде двойственен, а потому в данном пассаже она соотносится уже с героиней вагнеровской оперы «Парсифаль» Кундри, соблазняющей рыцарей на их пути к святому Граалю. Гейде, таким образом, одновременно является целью поиска, инициатором и препятствием.


[Закрыть]Она развязала сандалии, и ее обнаженные ноги засверкали на свежем ковре мха. Ее груди незримо трепетали под легким шелком. Она распустила волосы, которые, словно лужицы воды, растеклись по газону. Она раскинула руки с напряженными мускулами, дрожавшими у нее под кожей и излучавшими жар чарующей жизни. Наконец, она повернула к нему голову и, полуоткрыв глаза, дала просочиться из них жгучему свету, похожему на пелену крови, в которой она утопала. Она лежала пред ним, полностью отданная тому, от кого ежесекундно зависело чудо продления ее жизни, и порой ей казалось, что масса расплавленного металла со всем его поглощающим жаром рождалась от ее волнующихся и ненасытных грудей, заполнив все изгибы ее плоти потоками жидкого огня; порой же ей казалось, что вся она с бредовой легкостью поднимается к синему и далекому небу, которое вместе с потоком свежего света, что образовался между вершинами деревьев над ее головой, всасывает ее в себя. И такой силы был в ней взрыв жизни, что ей представлялось, будто тело ее, словно зрелый персик, вот-вот раскроется под воздействием печного огня, что кожа ее оторвется от нее всей своей массивной толщиной и повернется к солнцу, чтобы своими красными артериями истощить в себе пламень любви, и ее самая сокровенная плоть оторвется болтающимися лохмотьями от своих оснований и брызнет тысячей складок, словно порвавшееся от крови и пламени знамя, на виду у солнца в невиданной, последней и устрашающей наготе.

Но несмотря на то, что благодать подобного самоотречения тяжестью давила ему сердце, Альбер оставался к нему нечувствительным. Может быть, он презирал победу, для одержания которой не приложил никаких усилий, или сердился на то, что воля капризного случая с совершенно необоснованнойиронией бросила в его объятия самое восхитительное из созданий, при том что собственная его воля как будто и вовсе не была принята во внимание. Но в особенности предосудительным казалось ему то, что из всех возможных решений Гейде выбрала столь недвусмысленно простое – которым и стало (как бы его ни оценивать) обладание этим отдавшимся и восхитительным телом. Он видел Гейде, распростертую у его ног, – и на мгновение заставил себя вспомнить другую, навязчиво преследовавшую его картину: он вновь увидел башни замка, которые наступившие сумерки окутали меланхолией в тот самый момент, когда из-за поворота тропинки показались два белых силуэта Гейде и Герминьена; они шли с опущенными головами, сомкнув уста, словно храня в себе тайну неведомого послания, в недоступном для понимания молчании, овеявшим их чудесное появление, – и смехотворная невозможность совместить оба этих образа становилась ему все более очевидной. И он увидел также Гейде – такой, какой она явилась к вечернему столу, трагичная и неправдоподобная, словно театральная принцесса – забарикадированная своей неподвижной красотой; он вновь услышал те утонченные речи, которыми он обменивался с Герминьеном, когда возбуждающее присутствие последнего позволило ему увидеть еев первый раз, – и сама мысль о том, что она думала или могла думать отдать ему в дар самое себя, показалась ему тогда особенно грубой и достойной осуждения уловкой, природа которой была ему, впрочем, не совсем ясна. И тогда он одарил Гейде именами нежной и отныне нерасторжимой дружбы и повел ее назад к замку, где ждал их Герминьен.

Эти долгие вечера, которые они проводили вместе в самой непосредственной близости, постепенно превратились для Альбера в единственное время дня, когда он мог наслаждаться полнотойжизни. Как только Гейде и Герминьен оказывались рядом друг с другом, для него осязаемым образом воскресала та тревожная неизвестная величина, которую, как ему казалось, он угадал между ними и которая осветила таким блеском их присутствие перед самыми воротами замка в первый вечер. Каждому их слову, каждому взгляду, устремленному друг на друга, его ухо и глаз приписывали магнетическое значение; он пытался проникнуть в непередаваемую тайну,о которой они шептались между собой в эту самую минуту. Ему казалось, что Гейде, столь близкая ему, полностью вверяющая ему себя в послеполуденные часы, ускользает от него, словно во власти гипнотического зова, следуя призыву высших и неясных обязательств. Манера обращения с ней Герминьена была неизменно вежливой и сдержанной, не исключавшей даже некоего градуса холода, но тем не менее от внимания Альбера не могло ускользнуть, что жестокая ирониясверкала в его взгляде, когда тот лениво скользил от Гейде к нему, от него к Гейде, и одно подозрение об этой иронии словно возводило между ним и Герминьеном стену вражды. Гейде, вероятно, возбужденная сознанием того особого величия, которое придавал ей ее пол в обществе двух мужчин, живо блистала в разговоре, и род высшего кокетства,которое проявлялось в ней тогда, казалось, сам рождался из ситуации, обернувшейся в ее пользу, не требуя от нее никакого личного участия. Каждое ее движение, музыкальное звучание речи несли в себе призвук триумфа, и в отдельные моменты взоры обоих ее собеседников в едином порыве обращались к ней, словно невольно желая оказать ей честь. Но когда эти взоры пересекались, то враждебность, весьма отличная от беспокойства, передававшегося им всем в первый вечер, угадывалась в них.

Случилось так, что на тех вечерах, что они проводили вместе, теперь уже Герминьен взял на себя роль дирижера, и характер этой роли был в особенности невыносим для Альбера. Роль эта заключалась в том, чтобы своими речами – или, более конкретно, своими деликатными недомолвками,нарочитой боязнью смутитьслишком прямыми намеками, – сделать очевидной ту тонкую и выходящую за рамки обыденного связь, что существовала между Гейде и Альбером. И тогда казалось, что его вежливый и улыбающийся взгляд, скользя от одного к другому и заигрывая с каждым из них, самым оскорбительным образом находил им обоим прощение, словно встав на позицию высшего понимания. У Альбера возникало иногда ощущение, что Герминьену удается на какое-то мгновение удержать эту связь в своих руках, восстановить ее, управлять ею, сплетать по воле своей фантазии, усложнять и не спеша развязывать ее, – настолько тонкая игра его намеков и имевшего столь разные оттенки раскаяниябыла совершенной. Казалось, он окрашивает ее в тона воровской поэзии, приписывает ей тысячу недозволенных сложностей, придавая очевидный характер заговора. И скрытый гнев поднимался тогда в Альбере, слишком хорошо знавшем цену чрезмерной и невыносимой для него простоты страсти, что пробудилась к нему в Гейде, при виде этого настоящего спектакля, который каждый вечер проигрывал Герминьен, при виде того, что не могло не показаться ему достойным осуждения отчуждением собственности. И Альбер чувствовал, как с невыносимым безучастием и легкостью Герминьен, которого судь6а, видимо, оставила целиком и полностью вне игры, охотно соединял в своих руках нити, вне его так легко распутываемые – посредством одного только дара понимания, выдумки и интриги. Крайняя бедность чувств, которые Альбер испытывал к Гейде, беспощадно отдавала его таким образом на откуп воображению Герминьена – он заметил, что не мог теперь более обходиться без того, чтобы не видеть, как каждый вечер с яростным изумлением разыгрываетсяперед ним шедевр, который Герминьен, словно волшебник-постановщик, извлекает наудачу из беседы – используя при том бесконечные возможности искусства, – из тех грубых материалов, что Гейде и Альбер за весь день словно собирали только для него одного. Он не мог теперь отказаться от этого блистательного, злорадного и высшего перевода своих отношений с Гейде на язык Герминьена, который тот, с небрежной виртуозностью, в нежном и страшном сговоре, молчаливо относившимся к годам их слепого сообщничества, готовил для него каждый вечер, когда встреча этих трех странных персонажей становилась сигналом начала большой игры. Он не мог устоять перед напоминанием о союзе, испытанном столь долгими годами, и ему казалось, что тонкие детали механизма, словно отполированные в результате длительного употребления, вся его подвижная машинерия с роковой медлительностью трогалась тогда с места и с настойчивостью колдовской силы влекла его, вослед Герминьену, к развязке, для него во всех смыслах непредсказуемой. Так происходил изо дня в день этот захват территории, за которым Герминьен наблюдал бесконечно холодным и жестоко чарующим взглядом элегантного пресмыкающегося.

Герминьен думал о Гейде. Эти дни, которые для Альбера были наполнены обширными трудами и тяжелыми размышлениями, Герминьен почти целиком проводил лежа на кровати, откуда его взор погружался в меланхолические леса Сторвана. Стоило ему увидеть, как белое платье Гейде скрывается за ближними деревьями, ему тут же начинало казаться, что жизнь утекает из него и что солнце пылает на совершенно бесчувственном горизонте. И тогда, как в свое последнее прибежище, он погружал лицо в свежую ночь подушек, белый и тонкий холст которых он в приступе ярости раздирал зубами, и его безжалостно проницательный ум представлял ему с обостренной силой Гейде и Альбера, блуждающих вдвоем в недрах наполненного благоуханиями леса, ставшего для него недоступным в результате действия самых что ни на есть варварских колдовских чар, мысленным взором следовал он за той, которую он сюда привел, чтобы осознать все ее значение именно в тот момент, когда ее у него украли. Маятник часов с мучительной фамильярностью первого вечера напомнил ему о пытке, которую для него ежесекундно, до наступления ужина, являло пустое и абсолютно фантастическое Время, ужас которого теперь впервые полностью заключался для Герминьена в отчетливом ощущении его текучей длительности, – то было Время, откуда словно ушло течение какой-либо жизни, ибо Гейде была вне его досягаемости. Но как только с наступлением вечера в большой зале восстанавливалось для него единство мира, который, казалось, она одна полностью воплощала собой, дрожащее возбуждение охватывало его разум. С горячностью полубреда, с особой ошеломительной говорливостью он разбрасывал свои речи, словно звенья сети, которой ему хотелось бы в безнадежном объятии окутать ту, что отныне казалась разлученной с ним под действием ужасного проклятия. Чтобы удержать ее, сохранить, очаровать, он готов был заполнить залу и весь замок своими опасными арабесками, волнующими заклинаниями, и с чудно подвижным даром предвидения заранее обсадить собственными мыслями все те дорожки, что могли бы открыться душе Гейде, растянуть до крайних границ мира свой дух, словно магический и живой ковер, украшенный гигантскими цветами, за пределами которого нога ее никогда не смогла бы заблудиться. И с возвышенным ожесточением, в безумном вызове своего сердца каждый вечер он заново сплетал воедино эту сеть Пенелопы с нитью Арахны, [81]81
  Речь идет о жене Одиссея, образ которой является символом супружеской верности в греческой мифологии. В течение двадцати лет Пенелопа ждала возвращения своего мужа из Трои, отвергая домогательства многочисленных женихов и откладывая свой ответ на тот день, когда она закончит ткать, при этом распуская каждую ночь связанное за день. Арахна – (греч. Arachne – паук) – в греческой мифологии лидийская девушка, искусная рукодельница, дерзнувшая вызвать Афину на состязание в ткачестве и превращенная за это богиней в паука.


[Закрыть]которую Гейде, играючи и сама того не замечая, прорывала ежесекундно, но тысячи складок ее – и Альбер чувствовал это – падали на него, словно отбрасывая тень в его мозгу.