355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жюль Ромэн » Приятели » Текст книги (страница 6)
Приятели
  • Текст добавлен: 10 июля 2017, 14:00

Текст книги "Приятели"


Автор книги: Жюль Ромэн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

VII
РАЗРУШЕНИЕ ИССУАРА

В тот же лень, между тремя и четырьмя часами пополудни, вещество Иссуара претерпело глубокие изменения.

Оно сжалось и, уменьшившись в объеме, стало соответственно более плотным.

Прежде всего опустели дома на периферии; двери роняли поштучно людей, одетых в черное, как коза роняет помет, и так до отказа. Этот как бы позыв передавался от дома к дому. К четырем часам все они облегчились.

Очутившись на улице, люди пускались в путь. Существовало только одно направление и одна скорость.

С каждым перекрестком маршруты сливались. Так образовывались все более густые и все более медленные улицы.

А в центре города площадь святой Урсулы надувалась, как пузырь.

К четырем часам Иссуар стал площадью святой Урсулы.

Предстояло открытие конной статуи Верцингеторикса посередине площади.

Дело это тянулось с давних пор. Первоначально всенародная подписка, устроенная семь лет тому назад, дала всего лишь семьдесят шесть франков двадцать сантимов. На эти деньги организационный комитет соорудил на площади святой Урсулы скромную площадку.

Вид этой площадки вызвал, год спустя, устройство областной подписки. Областное воодушевление было таково, что удалось собрать восемьсот тридцать два франка. На эти деньги новый комитет соорудил на площадке гранитный цоколь.

Вид этого цоколя произвел наилучшее впечатление на богатого подрядчика по слому зданий, местного уроженца, приезжавшего в Иссуар провести свободный месяц. Он подарил городу бронзового коня, оставшегося после сноса Дворца Промышленности.

Бронзовый конь был доставлен в Иссуар на средства жертвователя. Не хватало только Верцингеторикса. Пока же коня поместили в ратушу, в зал бракосоочетаний.

И вот в самом начале августа месяца молодой парижский скульптор, назвавший себя «страстным поклонником арвернского героя», обратился к городскому совету с предложением закончить памятник и украсить коня достойным его седоком. Он отказывался от всякого вознаграждения. Ему довольно было одной чести.

Это была находка. Местные газеты выражали восторг. Немедленно избрали почетный и распорядительный комитеты. В новом письме молодой скульптор сообщил, что его произведение, вчерне законченное уже много месяцев тому назад, требует еще только нескольких дней лихорадочной работы. Его пригласили приехать в Иссуар, «чтобы произвести обмеры». Он ответил, что этого не требуется; что, побывав в городе «инкогнито», он внимательно осмотрел и цоколь, и бронзового коня; что у него сделано на этот счет много точных заметок и что все устроится отлично. Он только просил заранее водрузить коня на цоколь, чтобы ему не пришлось об этом заботиться. Накануне или в самое утро открытия Верцингеторикс будет доставлен на площадь святой Урсулы самим художником и укреплен на коне. Вся статуя будет покрыта пологом вплоть до начала речей.

Мэр предложил скульптору остановиться у него в доме на время его пребывания в Иссуаре. Тот очень вежливо благодарил. Он предпочитал поселиться у одного своего друга, жилье которого особенно удобно для некоторых технических приготовлений, необходимых в последнюю минуту.

И действительно, все шло хорошо. Коня, хоть и не без труда, установили на цоколе. Цоколь был маловат, но прочен. Чтобы обострить общественное любопытство, коня накрыли брезентом.

Молодой парижский скульптор приехал в Иссуар, но так незаметно, что никто его не видал. Не видали также, чтобы по железной дороге прибыл ящик или тюк достаточных для Верцингеторикса размеров. Но от этого только возросло уважение к художнику, который шуму предпочитает дело.

В день открытия, в воскресенье, около полудня, когда улицы пусты, к площадке на площади святой Урсулы подъехала груженая платформа. Трое помощников в белых блузах быстро водрузили Верцингеторикса на коня, не удаляя защищавшего его приспособления: нечто вроде деревянной клетки, со всех сторон обтянутой холстом. Таким образом Верцингеторикс был огражден от людских взоров и от прикосновения холста.

– Видите ли, – сказал один из помощников собравшейся кучке ротозеев, – позолота еще не совсем высохла и от трения холста может попортиться.

В четыре часа площадь святой Урсулы поглотила вещество Иссуара и придала ему новое расположение.

Центром Иссуара, пупом земли, местопребыванием божества было статуя.

Ее еще не было видно, но она воображалась. Все умы создавали в одной и той же точке образ конного Верцингеторикса; десять тысяч призраков, сталкиваясь, совмещались, отождествлялись.

Против завешенной статуи небольшая трибуна, обтянутая трехцветной материей, коренилась в толще военного оркестра.

Вокруг статуи, концентрическими кругами, в которых военный оркестр образовывал как бы узловатость, именитые граждане, в похоронных одеждах, распластав зады на стульях.

Вокруг черного диска именитых граждан – тонкий и прозрачный слой: ученики школ, на скамьях.

Вокруг них круг стоячих людей, приглашенные второго разряда: как бы пласт плотно убитой земли.

Вокруг стоячих людей цепь солдат, с ружьем у ноги.

Позади солдат – бесформенная толпа.

В самой гуще бесформенной толпы Бенэн, Брудье, Юшон, Омер, как камень в почке.

Омер шептал:

– Это не может удаться. Нельзя выдержать и минуты.

Брудье отвечал:

– Почем знать, старина! Он этим делом занимался по ярмарочным балаганам, когда ему жрать было нечего.

Юшон протирал очки.

Программа торжества включала, во-первых:

«Марсельезу» в исполнении военного оркестра;

«Солнце „Испании“», хор в исполнении учеников школ;

«Тик, ток, тэн, тэн, тэн», марш с пением в исполнении военного оркестра;

«В кустах», хор, в исполнении учеников школ.

Потом речи.

Первым должен был говорить г. Крамуйа, иссуарский депутат и генеральный советник, председатель распорядительного комитета. Именно в конце первой части его речи, при словах: «Вот и ты, Верцингеторикс!» – статуя должна была внезапно открыться взорам.

Позади статуи соорудили нечто вроде лебедки. Стоило рабочему потянуть за веревку, и легкий прибор, скрывавший изваяние, разом взлетал кверху и опускался наземь. Именитые граждане не переставали восхищаться этим приспособлением, приводившим им на память самые замечательные трюки Клермонского театра.

Когда отзвучал последний припев «В кустах» и стихли «браво» толпы, г. Крамуйа заговорил.

Он начал с приветствий явившимся на торжество властям и именитым гражданам. Потом он напомнил о том, как долго вынашивался памятник. Он изобразил его возникающим из недр площади святой Урсулы, растущим из года в год, мощно и терпеливо, как Овернский дуб. Он воздал по этому поводу должное всем тем, кто своим почином, самоотвержением, щедростью содействовал завершению этого почти десятилетнего труда. И только тогда он воскликнул:

– Вот и ты, Верцингеторикс!

Веревка заскрипела; прибор взвился; Верцингеторикс предстал.

Толпа рукоплескала.

Верцингеторикс слепил глаза; он сверкал, как новый котел. Сперва ничего другого нельзя было различить.

Верцингеторикс сидел в простой, но прекрасной позе: левой рукой опершись о бедро, правой – держа поводья коня.

Верцингеторикс был наг. Единственными его доспехами были щит, висевший на спине; нечто вроде мешка, вроде вздутой торбы, у левого бока и сапоги.

Голова у Верцингеторикса была воинственная несомненно, но до странности волосатая; борода доходила ему до глаз, затопляла щеки и сливалась с густою гривою.

Тело у него было такое же волосатое, как и голова; руно шло по грудной борозде, расходилось по животу и клубилось ниже. Впрочем, и на голове, и на теле волосы были сделаны с замечательным искусством.

Его пол, покоясь на хребте коня, поражал как величиной, так и естественностью. Дамы и многие девицы не уставали им восхищаться.

Словом, впечатление было превосходное. Все говорили:

– До чего удачно! До чего живо! До чего естественно! Не хватает только, чтобы он говорил!

Г. Крамуйа продолжал:

– Вот и ты, Верцингеторикс! Отныне твой благородный облик будет царить над нашим форумом. Ты будешь взирать благосклонным оком на наши труды и на нашу борьбу. На своем коне ты поведешь нас в правый бой. Ах, я как будто слышу твои увещания, твои советы. Я как будто слышу твой суровый голос. Ты говоришь нам: «Сыны Оверни!.. Сыны мои! Я трудился, я страдал, я умер за свободу, за народные права. Своим потом, своею кровью я скрепил устои демократии. Я…»

Тогда произошло нечто столь ужасное, столь чудесное, столь невозможное, что каждый усомнился в своем рассудке и побледнел.

Статуя открыла рот, статуя крикнула:

– Неправда.

Она умолкла, потом закричала снова:

– Я ничего подобного не говорил! И, во-первых, я тебе запрещаю говорить мне ты! Не передо мной тебе разглагольствовать. Старый хрыч! Сморчок! Развалина! Ты хочешь, чтобы меня стошнило! Проваливай! Слышишь? Проваливай! Да поживее!

С этими словами Верцингеторикс, пошарив у себя в торбе, достал оттуда что-то и с силой швырнул в круглое лицо Крамуйа.

– А вы там! Чего вы на меня уставились? Что я без сюртука и печной трубы? Пентюхи вы этакие! Вот я вам сейчас отдеру зад от стула!

Он достал из торбы еще печеных картофелин и обеими руками принялся бомбардировать именитых граждан. Всеобщее изумление перешло в испуг, испуг – в панику. У каждого была одна только мысль: предохранить свою бренную особу от этого сверхъестественного события.

Крамуйа скатился с трибуны: именитые граждане бежали, опрокидывая стулья; ученики школ с пронзительными криками бросились на стену стоячих приглашенных, а та обрушилась во мгновение ока. Цепь солдат была разорвана и рассеялась. Военный оркестр удалился гимнастическим шагом.

Площадь святой Урсулы разлетелась во все стороны, далеко раскидывая куски толпы. Иссуар был обращен в прах, уничтожен собственным своим взрывом.

У Верцингеторикса оставалась еще картофелина в мешке, но на выстрел кругом не было видно ни одного живого существа.

Он ее съел.

VIII
ПРИЯТЕЛИ

– Бенэн!

– Я!

– Да пройди же вперед! Ведь это же смешно. Мы понятия не имеем куда идти и мы же открываем шествие.

– Да идите прямо по тропинке!

– Извини, пожалуйста. Здесь дорога, по-видимому, разветвляется. Я ничего не имею против того, чтобы мы заблудились, но не желаю быть за это ответственным.

– Дело в том, что я начал с Брудье поразительный разговор, и его невозможно прервать.

– А почему не может Брудье пройти вперед вместе с тобой? Эй! Стой!

Вереница остановилась. Передние зашли в кусты, чтобы дать дорогу. Лесюер опустил мешок наземь.

– На вид пустяки, а какая тяжесть!

– И ты еще смеешь жаловаться?

– Само собой! Я несу все тарелки!

– Все тарелки! Ты говоришь об этом, как если бы это был сервиз из ста сорока четырех предметов! У меня так три бутылки Сент-Эмилиона, сало, соль, перец, горчица и коньяк.

– А у меня оба Барзака, семь стаканов и все ножи и вилки!

– А у меня три Сен-Перэ, carte-blanche, со штопором и сардины!

– А у меня три бутылки столового, не считая колбасы, сосисок, сыра и зубочистки.

– А я несу хлеб и мясо!

Мартэн, несший остальное, ничего не сказал.

Вереница двинулась дальше.

То была очень узкая тропинка, которая вилась в лесу, как пробор в волосах у Бенэна. Она поросла жесткой и высокой травой и была наполовину заглушена колючими кустами и папоротником. Попадались корни, пни и торчащие камни. Местами все кругом становилось мягким и издавало чмокающий звук. Шаги увязали в чем-то губчатом. Минуту спустя чувствовалась вода в сапогах, а деревцо тибрило у вас шляпу.

По обе стороны хмурый лес и сразу тень. Непомерные ели, разросшиеся, ветвистые от основания до вершины, давили друг друга, вдавались друг в друга. Двигаться здесь можно было только ползком. Хотя до заката было еще далеко, там была темная ночь. Вероятно, там были и звуки, звериный бег, птичье пенье; но они не проникали сквозь эту толщу; и слышалось только легкое журчание воды то справа, то слева.

Приятели, кто с мешком на плече, кто с подвешенной торбой, продвигались гуськом. Они были довольны очень многим, тем, что у них над головой полоса ясного неба, тем, что они так далеко зашли в такой темный лес, и тем, что они идут туда, куда идут.

Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, идут гуськом, что они несут, кто на спине, кто сбоку, питье и пищу, что они то спотыкаются о корень, то попадают ногой в яму с водой, крича: «Ах, черт!»

Они были довольны тем, что они, семеро добрых приятелей, совсем одни, что в вечерний час они затеряны в безмерности нечеловеческой, за много тысяч шагов от ближайшего человека.

Они были довольны тем, что вместе поорудовали и вместе собрались в одном и том же уголке земли, чтобы об этом вспомнить.

– Эй, Бенэн!

– Что?

– Скажи, а ты нам не наврал про этот лесной домик?

– Наврал? У меня в кармане ключ.

– Да… а это не просто какая-нибудь сторожка?.. или шалаш из веток?

– Нет, старик, настоящий дом, лучшее, что может быть в этом роде… Я его знаю… я его видел только снаружи… он одноэтажный… но поместительный… три или четыре окна по фасаду… говорят, отличная обстановка… большой камин, с запасом дров… стол, скамьи, стулья… и полный набор кухонной посуды. Чего вам больше? Имеется даже кровать, для тех, кого потянет на боковую.

Вопрошавший заявил, что он удовлетворен, и все принялись воображать себе этот лесной домик.

Несколько минут они молчали. Небо, казалось, становилось все яснее и удалялось. Темнота справа и темнота слева стремились слиться. Сжатая между ними тропинка мало-помалу теряла свой свет.

– Бенэн!

– Что?

– Ты уверен в дороге?

– Вполне!

– А то мне кажется, что мы лезем все выше и выше. Ты не собираешься устроить нам бивуак на горе?

– Я же говорил тебе, что дом на самом склоне Тестуара, на высоте тысячи двухсот пятидесяти или тысячи трехсот метров… Туда не доберешься, сев на собственные салазки и катясь вниз.

В самом деле, подъем становился довольно крут. Уже не видать было, куда ставишь ногу, и спотыкались на каждом шагу. Потом, воды было все больше и больше. Повсюду журчали невидимые струйки.

– У меня промокли носки.

– Просушишь у огня.

– Не брани эту воду! Когда ты ее попробуешь, ты другое скажешь. Это тебе не пипи из-под крана! Мейгальские скалы придают ей совершенно бесподобный вкус.

– Когда у меня вода в сапогах, мне наплевать на ее вкус.

Подъем был так тяжел, что вереница начала распадаться. Каждый выпутывался сам по себе и как умел среди колючек, пней и ям. Старались не разбить бутылок и тарелок. Сами люди были не так важны.

Бенэн остановился:

– Не надо разбредаться!.. А то потеряем задних!.. Это было бы ужасно. Все здесь?

Отставшие подошли.

– Четыре… пять… шесть… А Мартэн? Где Мартэн?

– Да! В самом деле!

– Омер, ты шел предпоследним… Куда ты девал Мартэна?

– Да он еще три минуты тому назад шел за мной… я думал, что он идет следом.

– Ах, бедняга! Может быть, он упал или потерял нас из виду… там был небольшой заворот.

Все принялись кричать:

– Мартэн! Мартэн!

Сердца у них бились часто; горла у них сжимались. Им вдруг стало очень тяжело.

– Мартэн! Эй! Мартэн!

– Постойте!.. Я спущусь немного… А вы продолжайте кричать!..

Омер, скатываясь с откоса, скоро исчез в листве. Время от времени приятели издавали клич. Лесюер положил мешок на мшистый утес.

– Вот они!

Это был Мартэн, а за ним Омер, словно собака, ведущая назад барана.

– В чем дело, старина? Что с тобой случилось?

– Ничего серьезного, скажи?

Его хлопали по плечу; на него смотрели с нежностью. Он улыбался, но губы у него явно дрожали, а миндалины глаз были немного расширены. Наконец, он произнес голосом ребенка, который пережил испуг:

– Вы шли скорее меня… Я отстал… А на повороте я ошибся… Там была прогалина… Я думал, что это и есть дорога…

– Да, я его нашел в самой чаще. Он стоял на месте. Не знал, как быть. Бедный старик!

– Он, может быть, устал. Мы ему разгрузим мешок!

– Спасибо… нет, нет!

Ты нас напугал… и ты пойдешь впереди, между Бенэном и Брудье. Твой бывший министр за тобой посмотрит.

Стол решили вынести наружу, на самую середину лесной дороги, проходившей перед домом.

– Так будет привольнее; и очистятся подступы к камину.

Юшон взял на себя кухонные операции. В этой области он обладал некоторыми познаниями. Но для черной работы ему нужны были помощники.

Омер и Ламандэн отправились за растопками. Бенэн и Лесюер достали воды из небольшого естественного бассейна, притаившегося в двадцати шагах под брусничником, и положили в него бутылки шипучего Сен-Перэ, чтобы их остудить. Брудье в безупречном порядке располагал тарелки, стаканы, вилки и ножи, а Мартэн на корточках у камина чистил картофель.

– О! Посмотри, как ты чистишь! Это саботаж! Ты половину срезаешь! А у нас всего пятнадцать картошек.

Впрочем, Юшон стонал беспрерывно:

– Как вы хотите, чтобы у меня что-нибудь вышло! У меня нет того, что нужно! Для телятины «Верцингеторикс», коей рецепт пришел мне в голову сегодня ночью во время бессонницы, требуется куча ингредиентов, которых мне не хватает. Дай мне коньяк! Ах, если бы вы были молодцами, вы бы воспользовались последними лучами заката, чтобы поискать мне кое-какие пахучие травы…

– Вот тоже выдумал!..

– …Чуточку тимиана, веточку богородской травы, листик мяты и крошечку укропа. Да, Брудье, ты не понимаешь важности этих деталей. Тем хуже! Моя телятина «Верцингеторикс» останется черновым наброском.

Пир начался, как только Юшон счел возможным ослабить надзор за своими кастрюлями. Приятели, не сговариваясь, сели так, как всегда садились, когда собирались вместе: Юшон, Бенэн, Лесюер, Ламандэн в середине стола, Брудье, Омер и Мартэн по краям.

Уже ночной ветер долетал из леса и блуждал вдоль дороги. И порой все ветви разом издавали один из тех шорохов, которые так много обещают сердцу. Потом ветер стихал, ветви умолкали; самый очаг в доме, казалось, замирал. Тогда светили только звезды; слышны были только сверчок и соловей.

Приятели начали с колбасы, окруженной сардинами. Два литра столового погибли в этой первой стычке.

Третий исчез, пока Юшон ходил за сосисками.

Таковые явились связанными попарно, как гости на свадьбе. Им дали понять, что сейчас шутить не время.

Но возник довольно оживленный спор. Юшон утверждал, что к сосискам лучше подходит Сент-Эмилион, чем Барзак.

– По правде сказать, диссонанс все-таки получится. Я знаю только несколько бургонских, которые были бы здесь вполне уместны, или еще хорошее мюнхенское пиво. Сент-Эмилион только меньшее из зол. Но Барзак был бы ошибкой. Сосиска, не будем этого скрывать, обладает вкусом наивным и в то же время грузным. Я бы вас не уважал, если бы стал доказывать, что она требует красного вина. А кроме того, Барзак мне совершенно необходим, чтобы эскортировать мою телятину «Верцингеторикс».

– Это другое дело. А что касается сосиски, то ты попал пальцем в небо. Вкус сосиски надо подстегивать, я бы сказал даже – подкалывать, иначе он распускается, разваливается. Я бы сравнил его с коровой. От Сент-Эмилиона он окончательно оскотинится.

Из затруднения вышли, выпив по бутылке того и другого.

Телятина «Верцингеторикс» заняла внимание больше чем на четверть часа. Юшона за нее весьма хвалили; но он был все-таки немного обижен. Он ожидал отзывов более разработанных, более технических.

А ограничивались словами, вроде:

– Ах, очень хорошо, действительно!

Или:

– Замечательно! Поздравляю тебя!

Или пошлой шуткой:

– Если Верцингеторикс был всего-навсего бронзовым человеком, то эта телятина – золотой телец.

Скоро обнаружились первые признаки опьянения. Между тем выпито было пока только восемь бутылок, немногим больше бутылки на человека.

Но три литра столового, не говоря уже о том, что вино весило градусов двенадцать, тяжело обрушились на почти пустые желудки. Затем три Сент-Эмилиона и два Барзака образовали предательский союз.

Речь стала у кого – более мешкотной, у кого – более оживленной. Поверхность душ увеличилась; души распустились, как павлиний хвост; каждая вывела наружу все свои силы и развернула их, как осажденный город, делающий вылазку.

Возникли новые касания и новые общения. Как буй отмечает фарватер, так и слова только отмечали более глубокие и более непосредственные пути. Пылающая полоса соединяла головы кругообразно. Нечто светлое и тонкое, словно кольцо Сатурна, опоясывало черную массу стола.

За десертом потребовали бутылки шипучего Сен-Перэ.

– Где они?

– Куда засунули три Сен-Перэ?

– Что за идиотство!

– Кто их нес?

– Брудье!

– Совсем не он, а Лесюер…

– Я? Я нес тарелки!

– Ну, так, значит, Бенэн!

– Да, Бенэн!

– Куда ты их девал?

– Я отлично помню, что отнес их куда-то остудить, с Лесюером. Но забыл, куда. А ты не помнишь, Лесюер?

– Я помню, что мы их сунули в воду, под траву… и даже…

– Что ты рассказываешь?

– Помню… помню… я им сказал принести кувшин воды, для кухни… они взяли с собой бутылки…

– Да, мы положили их в воду… это замечательная система… это стоит замороженного шампанского!

– Да где же они? Черт побери!

– Где-нибудь поблизости, ясное дело… они не могли убежать.

– Ты нам голову морочишь. Нам их нужно сию минуту…

– Да ну, не сердись… Пойдем, Лесюер… мы им принесем.

– Иди один!

– Нет… нет… один я их до завтра не разыщу.

Шипучий Сен-Перэ промыл мозги. Он усугубил пыл, но очистил его.

Приятели были охвачены странным чувством, которому не было названия, но которое им приказывало, требовало от них немедленного удовлетворения; чем-то похожим на потребность в полном единстве и в полном самосознании.

Они понимали, что им нужны какие-то слова, что их бы утолил какой-то голос.

Если чего-то не будет сказано сегодня же ночью, то этого не сказать уже никогда.

Если чего-то, что есть, не признать и не обнаружить, то это погибнет навсегда.

Это была поистине какая-то жизненная потребность; с ней нельзя было хитрить, нельзя было ее усыпить и отделаться от нее обещаниями, потому что она почерпала какое-то нетерпение в самой мысли о смерти.

Бенэн встал, сам не зная как. Он посмотрел прямо перед собой, посмотрел вокруг; но людей он воспринимал уже не взглядом; он представлял их себе каким-то чудесным способом. Так он составил себе совершенное и как бы эмблематическое видение, куда входили два черных ряда елей, светлая дорога, бесконечно очевидное небо и души, у которых не было тайн.

– Друзья мои, – сказал он, – все это не может низменно кончиться молчанием и плотью. Долго я не буду говорить, потому что я пьян, но вы сами хорошо знаете, что нужно, чтобы кто-нибудь говорил.

Если слово «торжественный» имеет какой-нибудь смысл, то в моей жизни и, я полагаю, так же и в вашей, не было ничего столь бесспорно торжественного, как этот пир. Я не стану объяснять вещей, очевидностью которых вы преисполнены. Но необходимо, чтобы я к ним воззвал, чтобы они себя назвали, чтобы они свидетельствовали.

Я пренебрегу заурядными поводами к веселью или гордости. Я не стану напоминать о многих ловких проделках, о многих смелых поступках, которыми бы другие превозносились. Ибо, господа, сейчас мы все могли бы быть в кутузке. Одинокие рыболовы, мы бы выуживали бобы из мисочки. Подумать об этом – хотя бы только минуту! – приятно. Да, господа, угостите себя легонькой дрожью уцелевших! Неделю тому назад, самое большее, Амбер и Иссуар сотрясались от ваших ударов. Неделю тому назад вы подрывали устои нравственности, общества и Пюи-де-Дома. И в то время как ваши печальные жертвы, шлепнувшись задом, все еще ищут вокруг тень поразившей их руки, вы пьете и едите в Севеннском лесу. Слышите ли вы, за тридцать миль, за десятью горными валами вопли генералов, епископов и установленных властей? Конечно, слышите, мои дорогие канальи! Лучше всяких приправ они уснащают ваш пир.

Он взял бокал, отпил глоток. Он посмотрел кругом; постарался различить какие-нибудь формы, каких-нибудь людей. Но все было для него далеким и чудесным. Все было не тем, что есть, а становилось знамением и как бы следом сверхъестественного соучастия. Даже очертания бокала, даже сверкание вина в бокале. Он знал, что все это значит. Он мог бы это сказать.

В листве пронесся долгий трепет. Бенэн на него откликнулся и продолжал:

– Я хочу прославить в вас силу созидательную и силу разрушительную, которые уравновешивают и восполняют друг друга. Вы создали Амбер, вы разрушили Иссуар. Эти истины непреложны. Этим вы сравнялись с величайшими людьми, с теми, кто основывал и сокрушал державы.

Но все это вздор! Все это детская игра! Вы воскресили Чистое Действие. От сотворения мира – вы видите, я говорю не о вчерашнем дне – больше не было Чистого Действия. Шумно царила деятельность, его ублюдок… Вы воскресили Чистое Действие. Александр, Аттила, Наполеон, быть может, и другие пытались это сделать до вас, но у них не было последовательности, не было ясного понимания, я бы сказал даже – не было способностей. И так как сотворение мира с каждым днем представляется нам все менее правдоподобным, я задаю себе вопрос: что если, не довольствуясь тем, чтобы воскрешать традицию, вы сами вдруг положили ей начало?

Ах, господа, сколь вы утешительны! Человеческая суета всегда удручала мудрецов; и все они старались изобличить тщету тех целей, к которым с таким неистовством стремятся люди. Но мудрецы былых времен могли обращать свои взоры к богу. И вот в тот миг, когда человеческое безумие доходит до предела, когда человеческая возня становится все быстрее и все бессмысленнее, мы перестаем верить в единственное существо, которое не является жертвою своего же дела. Хвала вам за то, что вы возвращаете нам ясность и оптимизм!

Вы бесстыдно насладились действительно существующим. То, что для людей и важно и священно, вы превратили в предмет удовольствия, искромсали для игры. Вы без всякого основания совершили ряд бескорыстных действий. Вы установили между вещами такие соотношения, какие вам нравились. Природе вы преподали законы, и такие временные!

Чистое Действие! Чистый Произвол! Нет ничего свободнее вас! Вы не подчиняетесь ничему решительно, даже собственным своим целям. И тем не менее, вы не действуете наперекор судьбе. Она таинственно согласуется с вашими прихотями. Напоминать ли мне вам о предсказаниях моего медноногого сомнамбула? Напоминать ли мне о скромном оракуле «Боттэна?»

Но я перечислил еще не все ваши атрибуты. С сегодняшнего вечера вы обладаете еще и Высшим Единством. Оно создавалось медленно. Я следил за тем, как оно вынашивалось. Сегодня вечером вы – единый бог в семи лицах, нечего это скрывать.

Это – положение совершенно исключительное. Поднимите голову, господа, как поднимаю я, рискуя утратить устойчивость, которую поддерживал с трудом. Взгляните на то, что окружает вас со всех сторон, на лес, на землю, на звезды. Взгляните на то, что – не вы!

Ветра не было; листья не шевелились; очаг в доме умер. Все уничтожалось в волшебном безмолвии.

Даже звезды были только пиршественным светом.

– Где найти сегодня ночью что-либо, равноценное вам? От паров туманности до грез солдата, от марсианского моря до толкотни Уолл-Стрита – где бог-соперник? Пейте, смейтесь с миром! Никто не оспаривает у вас владычества.

И не говорите мне: «А завтра?» Если вы говорите о будущем, значит, вы существуете не полно, значит вам чего-то не достает. Но прочь оскорбительное предположение! Разве есть для бога длящаяся вечность?

Итак, приветствую тебя, единый бог, семью твоими именами – Омер, Ламандэн, Брудье, Бенэн, Мартэн, Юшон, Лесюер.

И я поднимаю бокал…

Но он поднял его таким неуверенным движением, что весь шипучий Сен-Перэ пролился на голову Лесюеру, который стал отряхиваться, чихая, как пудель, окаченный водой.

Ламандэн, сидевший напротив, принялся хохотать и кивать носом сверху вниз.

Захохотал Юшон, потом Брудье, потом Омер, потом Мартэн.

И сам Бенэн захохотал так, что у него слюна текла в бокал[14]14
  Повесть «Доногоо-Тонка, или Чудеса науки» и комедия «Господин Ле-Труадек, предавшийся распутству» являются продолжением «Приятелей».


[Закрыть]
.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю