Текст книги "Приятели"

Автор книги: Жюль Ромэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Брудье откашлялся и с новой силой продолжал, в то время как позади него у четверых делегатов, парализованных восхищением, остановился взгляд и с губ сочилась слюна:

– Sed paucis verbis utar. Quaeso caput erigas; atrox nec non quodam modo benignum lumen circumspargas. Et veterem tuam in latino sermone excellentiam renovans, strepente simul ac numerosa voce, Scythica simul ac Tulliana eloquentia ferream simul ac vitream loci ilius vastitatem impleas![2]2
  Но я буду немногословен. Пожалуйста, подыми голову: кинь окрест ужасный, но в некотором роде благосклонный взгляд. И, обновляя старинное свое в латинской речи совершенство, шумным и купно благозвучным голосом наполни скифским и купно цицероновским витийством сих мест железный и купно стеклянный простор!


[Закрыть]

При этих громогласных словах Брудье склонился до земли.

– У него нет недостатка в известной непринужденности, – думал Бенэн. – Как будто мало было этой смехотворной встречи… Он огорошивает меня цицероновской речью… Выдавать меня за царского советника, да ведь это безумие… В обмотках… Ему хорошо говорить. Все эти люди издеваются надо мной.

Но всеобщее молчание так жаждало слов, что Бенэн решился его утолить. Он не заговорил, а закричал:

– Haud nescio qua astutia cares, porcorum turpissime![3]3
  Я всегда знал твою тупость, гнуснейшая из свиней!


[Закрыть]

– Intellego,[4]4
  Понимаю.


[Закрыть] – ответил, кланяясь, Брудье; потом, оборачиваясь к своей свите:

– Вот, господа, перевод тех слов, которые г. советник российского двора благоволил произнести в ответ на мое скромное приветствие:

– Дорогой господин, ваша любезность превосходит мои ожидания!

Бенэн продолжал:

– Quod si pugnum meum non cohiberem, gulam tuam sibuto ictu sane affligerem![5]5
  И если бы я не сдерживал своего кулака, я бы, разумеется, внезапным ударом поразил твою пасть.


[Закрыть]

– Если бы я не сдерживал порыва моей благодарности, – перевел Брудье, – я бы позволил себе вас облобызать.

– Me quidem per foedissimum dolum induxisti, ad grabattulum meum intempestiva nocte deserendum.[6]6
  Путем гнусейшего обмана ты меня принудил покинуть несвоевременной ночью мое скромное ложе.


[Закрыть]

– Путем любезнейшего из принуждений вы меня заставили покинуть ложе Невы.

– Cum superatis ingentibus periculis in dictum quadrivium irruerem, horrido cuidam seniculo occurri, qui me insanis versibus contudit.[7]7
  Когда, преодолев величайшие опасности, я устремился на названный перекресток, я встретился с неким отвратительным старикашкой, который меня замучил ужасными стихами.


[Закрыть]

– He без преодоления величайших опасностей мы достигаем жизненного перепутья и встречаемся со старостью, чтобы, наконец, стать жертвой стихий.

Четверо делегатов с умилением кивнули головой и дали понять, что они высоко ценят мудрость этого русского.

– Attamen, – простонал Бенэн, – tanta amentia captus sum, ut pagum istum peterem.[8]8
  И все-таки мной овладело такое безумие, что я отправился в эту деревню.


[Закрыть]

– Я рад, господа, что счастливое вдохновение привело меня в этот великолепный город.

– Те tandem reperio, marcidum lenonemqui meam, ut ita dicam, bobinam toties ir risisti![9]9
  Наконец-то я нашел тебя, дряхлый сводник, столько раз издевавшийся над моей, так сказать, башкой!


[Закрыть]

– И вот я встречаю вас, мужественный посредник, столько раз озарявший весельем мрачный клубок моих дней.

– Merdam! Merdam![10]10
  Помет! Помет!


[Закрыть] – в отчаянии завопил Бенэн.

– Привет! Привет! – возгласил переводчик.

– Utinam aves super caput tuum cacent![11]11
  Да уронят птицы на твою голову!


[Закрыть]

– Да ниспошлют птицы небесные свое благословение на вашу голову!

Бенэн умолк. Брудье сделал знак. И оркестр грянул русский гимн, который упорно сопротивлялся.

III
ДВОЕ ПРИЯТЕЛЕЙ

Вечером того же дня, в девять часов, из Невера выкатило два велосипеда. Бенэн и Брудье ехали бок о бок. Так как светила луна, то перед машинами стлались две тени, очень длинные, очень узкие, словно два уха одного осла.

– Ты чувствуешь ветерок? – говорил Бенэн.

– Чувствую ли! – отвечал Брудье. – Он у меня проходит по волосам, легонько, как редкий гребень.

– Ты снял фуражку?

– Да. Так приятнее.

– Это верно. Кажется, будто подставил голову под воздушный кран.

– Слышишь сверчков слева?

– Не слышу, нет.

– Да как же! Высоко в ухе. Похоже на звук, какой иногда бывает у одиночества… звук крошечный пилы.

– Да, да! Поймал! Я, должно быть, и раньше слышал! Какой забавный звук! На такой высоте!

– Посмотри, как наши тени входят в этот лунный просвет, а теперь ныряют головой в тень деревьев.

– Там, должно быть, другая дорога. Видно, как движется фонарь. Это повозка.

– Не думаю, чтобы другая дорога. Это наша дорога поворачивает, и ты видишь ее за поворотом. Повозка едет в том же направлении, что и мы. Мы ее сейчас нагоним.

– Старик! Я счастлив! Все восхитительно! И мы скользим сквозь все на послушных и бесшумных машинах. Я люблю эти машины. Они не просто нас везут. В них продолжается наше тело и расцветает наша сила. Бесшумность их хода! Верное безмолвие! Безмолвие, которое ничего не оскорбит.

– Я тоже счастлив. Я чувствую, что мы могущественны. Где наши пределы? Неизвестно. Но во всяком случае очень далеко. Ни одного грядущего мгновения я не боюсь. Над самым тяжелым событием я пронесусь, как над этим камешком. Мои шины его не почувствуют… Чуть заметный толчок… Я никогда еще не ощущал так ясно, как сегодня, округлость земли. Ты понимаешь? Земля вся круглая, вся свежая, и мы с тобой кружим вокруг нее по ровной дороге, меж деревьев… Вся земля, как сад ночью, где расхаживают два мудреца. Все другое где-нибудь кончается поневоле. Но у шара нет конца. Горизонт перед тобой неисчерпаем. Чувствуешь ты округлость земли?

– Я смотрю, докуда достигает красный свет фонарей.

– Я вспоминаю одного торговца картинами, который мне однажды признался: «Двадцать процентов на Рембрандте, такими делами я не интересуюсь». Вспоминаю одного театрального критика, который как-то сказал: «Играя Гамлета, Сара Бернар его возвеличила». Вспоминаю одного викария от святого Людовика Антенского, который заявлял с кафедры: «В вечной муке искупает Ренан кощунственную дерзость своей мысли». И сейчас мне кажется, что нет больше ни торгашей, ни лицедеев, ни святош. Земля чиста, как выкупанная собака.

Но вот для них движение перестало быть незаметным. Им пришлось налечь на педали. Прямой подъем образовывал просвет среди черных деревьев.

Листья шевелились; но приятели уже не рассекали воздух. Ветер двигался в том же направлении, что и они, тем же шагом, и был готов легонько их подталкивать, если бы они начали отставать.

Подъем был крутой. Педаль всякий раз оказывала такое же сопротивление, как ступень лестницы. Все же она подавалась, и колеса подвигались толчками. Машина поворачивалась то в одну сторону, то в другую, словно коза, борющаяся с собакой.

Пламя в фонарях прыгало; красный свет метался по земле среди лунных пятен.

– Когда я был мальчиком, – сказал Бенэн, – то по вечерам, прежде чем уснуть, я представлял себе, будто еду по лесу верхом рядом со своим лучшим другом.

Подъем одолели. Сто метров по ровному месту, потом машины покатились сами.

Спуск, подобный дыму, извивался до самого дна долины.

Велосипеды неслись все быстрее. Их передние колеса подскакивали разом.

Бенэна и Брудье это радует. Время от времени один из них слегка тормозит, чтобы не обгонять другого.

В мягкую ночь они вонзают два резака единой радости. И знают, что такое мир для двух движущихся людей.

Бенэн катит слева, Брудье справа. И вот нет ни правой, ни левой стороны. Есть сторона Бенэна и сторона Брудье.

Мир делится на две части; ту, что лежит за Бенэном и за которую он отвечает; и ту, что лежит за Брудье и которая естественно зависит от него.

Но между Бенэном и Брудье остается особое пространство вне мира.

Когда Бенэн один, он носит с собой совсем маленькое настоящее, сжимаемое одновременно и плотным прошлым, и объемистым будущим. Но между Бенэном и Брудье, как вьюк, качается огромное настоящее.

Когда Бенэн один и неподвижен, он сравнивает себя с чем-то вроде очень тонкого кола, воткнутого посередине пространства. Мир царит вокруг него так непрерывно и громадно, что Бенэн не уверен, действительно ли он занимает свое место.

Когда же Бенэн один и движется, то он по-прежнему имеет дело с миром. Это вечный спор.

Бенэн и Брудье в движении – очерчивают и занимают неоспоримое пространство. И если им угодно, они могут считать мир сомнительным предместьем.

Итак, они спускались все быстрее и быстрее; и прикатили на дно небольшой долины. Чуть волнистая земля пряталась под купами деревьев. Узкая дорога вилась между ними таинственными изгибами.

– Должно быть, мы недалеко от деревни, – сказал Брудье.

– Какое сладостное место! – сказал Бенэн. – Прохладно, как в парке у воды. И воздух интимный. Ты словно в комнате с растениями. Потом, не знаешь, куда едешь. Мы давим колесами то лист, то лунный кружок. Ветви щекочут нам ухо.

Вдруг в древесной заросли появилась стена. Стена, крыша, целый дом. Два, три дома, несколько домов друг за другом, отделенные один от другого толщей листьев, как плоды в корзине.

Целая деревушка, спрятанная под мышкой у земли. Нежнейшая тишина соединяла дома; и ни одного света, кроме как от луны и от звезд, ни одного отблеска, который бы не возвращался к небу.

Но дома отепляли воздух, словно белые барашки, улегшиеся на выгоне. Приятели ехали переулками, огибали углы. Дорогу перерезал свет. Он шел из двери.

Они подъехали. Над дверью висела сосновая ветвь; и толстая медная лампа, как пузатый паук, пряла паутину лучей от прилавка к переводинам.

– Вот корчма. Если бы здесь можно было переночевать, это было бы замечательно.

– Не думаю, чтобы можно было.

Они вошли. Комнаты были пусты. Все было тихо. Они кашлянули, произнесли: «Хм!» – нажали свои гудки.

Появилась тучная женщина. На целый шаг впереди шествовал ее живот. Затем следовала грудь, подобная двум мешкам муки, трясущимся на крупе лошади; потом голова, откинутая назад, начиненная белым жиром; и в голове два круглых глаза навыкате, которые тряслись на ходу совершенно так же, как грудь.

– Господа! – сказала она, улыбаясь. – Вам угодно покушать?

– Нет!.. Нам бы нужно комнату.

– Каждому особо?

– Да.

– Так не найдется.

– А!

– Но у меня есть комната с четырьмя кроватями. Если вы согласны спать в одной комнате…

– Конечно!.. А четырех кроватей нам вполне хватит.

– Куда можно поставить велосипеды?

– Сюда.

Она провела их коридором, где пахло бельем, на двор, где пахло навозом. Она отворила решетчатую дверь, и велосипеды вкатили в чулан, где стояли бутылки, мотыги и бочка.

– С ними ничего не случится? – спросил Бенэн.

– Будьте спокойны.

– И с пакетами тоже?

– Никто не тронет.

– Кстати, – сказал Брудье, – что это за огромный сверток болтается у тебя за седлом?

– Ничего! Белье.

– Ведь это должно мешать?

– Нет!

– Подозрительно!

Поднялись по деревянной лестнице. Потом шли коридором. Вдруг натыкались на ступеньку, и женщина тотчас же говорила:

– Осторожнее! Здесь ступенька!

Три шага дальше, нога ступала в пустоту. Испуганно отшатывались. И женщина говорила:

– Осторожнее! Здесь надо сойти ступеньку вниз!

Она остановилась у стеклянной двери с красной занавеской. Отворила ее. Предстала просторная комната, квадратная, с плиточным полом, четыре деревянных кровати по углам, черные часы на камине и охотничий рог над часами.

Спустились в прежнюю комнату.

– Что вам будет угодно? – сказала хозяйка голосом, идущим издалека, из-за груди и живота.

– Мне, – сказал Бенэн, – ромовый грог.

– Вот, и мне тоже.

– Этого я не знаю, господа… но у меня есть коньяк, это есть.

– Давайте коньяк.

Приятели посмотрели кругом.

– Здесь удивительно хорошо! Мы здесь всего каких-нибудь пять минут, а нам все знакомо. Ты не можешь себе представить, до чего я нахожу уместным этот календарь, поднесенный фирмой Бризар, или до какой степени я сознаю необходимость этих двух пар красных занавесок.

– А деревня! – сказал Брудье. – Она тоже тут. Я уверяю тебя, что она нежная, легкая и невероятно скважистая при лунном свете. Я ощущаю ее вокруг нас с тем же удовольствием, с каким птица должна ощущать свой пух. Ты себе представляешь, какой природа была бы близкой, тревожащей, какой ночь была бы колючей, если бы нас не окутывала эта деревня?

Женщина вернулась. Видно было, что позы ее души тело не может передать. Эта женщина хотела войти с опущенной головой. Но особое расположение ее живота, груди и шеи заставляло ее держать голову откинутой, словно она пила залпом.

Приятели, умы методические, не обманулись этой видимостью и поняли, что хозяйка возвращается с опущенной головой:

– Коньяку-то у меня не оказалось, добрые господа: но осталась еще вишневка.

– Давайте!

Она налила вишневку. Потом начала совершать полуоборот. Этот маневр привел Бенэну на память движение вращающегося моста в Бресте, чьим мощным организмом он когда-то любовался.

Едва закончив полуоборот, она произнесла голосом, направленным прямо кверху:

– Я вам поставила свечу в подсвечнике, на углу лестницы. Смотрите, не сделайте пожара. Если ночью вам что-нибудь понадобится и вы не сможете спуститься, то звонок возле третьей кровати, то есть возле второй кровати слева, если считать от двери, не действует. Но у вас будет охотничий рог моего покойника, который висит на стене. Вам стоит только потрубить слегка. Я сплю на один глаз.

Она сделала два шага вперед. Ее живот был уже на пороге. Голова ее продолжала:

– Отхожее место в конце картофельного поля, налево, пройдя сад. Сад сейчас же за двором. Вы легко найдете… Потом у вас имеется горшок под первой кроватью справа, если считать от двери… Советую вам наполнять его только до половины, потому что выше будет трещина.

До шести часов каждый спал сам для себя. Каждый был властителем прекрасной страны, полной движения и приключений. Каждый лежал на просторной кровати. Каждая голова, полуушедшая во что-то белое, была словно источник; и сны не смешивались.

Потом, в шесть часов, спокойный, но настойчивый колокол начал бить по деревне, как по наковальне. Там и сям брызнула душа. Всем спавшим в долине приснилось, что настало утро. Сны уже озарял не только их собственный свет. В них вошло солнце, как через отверстие в ставне.

Бенэн и Брудье смутно сознали, что они спят в одной комнате. Потом по поверхности их сна пробежали мурашки. Словно дождевые капли, барабанящие по стеклам, на них начал действовать внешний мир.

Каждый подумал, что сейчас проснется.

Бенэн зевнул – «о-о!» – громче теленка. Ему показалось, что он выхаркивает сон.

Брудье открыл глаза; он изумленно посмотрел на остальные три кровати, на охотничий рог, на потолок, потом на свою собственную кровать.

Бенэн, словно продолжая разговор:

– Изложи мне твой проект. Ты думаешь начать с Иссуара или с Амбера?

– Я ничего не скажу, повторяю тебе, до пленарного заседания. У меня назначено свидание, у тебя назначено свидание, у нас назначено свидание в субботу, в полночь, у середины фасада Амберской мэрии. Я там буду; там я буду говорить.

– Да послушай же, изобрази мне в общих чертах. А я тебе сообщу свой проект, который ничего себе.

– Я тебе ничего не скажу. Ты меня вгоняешь в пот своими расспросами. А ты же знаешь, что утренний пот вреден.

В мечтах о своем проекте, который ничего себе, Бенэн соскочил на пол, подбежал к окну, распахнул его. Казалось, что вся комната улетает, как птица.

Казалось, что Бенэн, Брудье, оба приятеля понеслись по крышам, по холмам.

Бенэн не мог удержаться и сложил песнь:

 
Корчма, подобная бомбарде.
Гремящей в деревенский праздник,
Мы были заткнуты в тебя.
Брудье, похожий на селитру,
И с серой сходственный Бенэн!
Фитиль воспламенило солнце,
И мы взрываемся, паля.
 

Брудье вскочил на кровать, и его тоже охватило вдохновение:

 
Я выхожу из тьмы, как поезд из туннеля!
И вот уж паровоз дымит навстречу солнцу.
Но гулки под горой последние вагоны.
Я выхожу из тьмы, как поезд из туннеля!
Все пассажиры, встав, толпятся возле окон.
Как ветер бьет в лицо! Путь перед нами прям!
Мое дыхание воспламеняет травы.
 

Они умылись со звучной стремительностью. Чашки служили им гонгами: ведро – барабаном. Ночной горшок был арфой.

Они спустились в общую комнату. Пока Бенэн ходил посмотреть машины и проверить целость багажа, Брудье весьма благодушно заказал две порции кофе с молоком. Когда они позавтракали, Бенэн потребовал счет.

– Сосчитать нетрудно. Во-первых, комната, по пятьдесят сантимов с человека…

Приятели обменялись евангельским взглядом и приязненно воззрились на хозяйку.

– Это будет франк… Потом две вишневки по шестьдесят сантимов каждая, это будет франк двадцать да франк, два франка двадцать…

Приятели обменялись новым взглядом, означавшим: «Вишневка дороговата. Но это, должно быть, зависит от климата, и жаловаться не приходится».

– Потом два кофе с молоком, по франку с человека, это будет два франка. Два франка да два франка двадцать, это будет четыре франка двадцать.

Бенэн поспешил вручить пятифранковик и протянул руку за сдачей.

– Это как раз так и выйдет: тридцать сантимов освещение… четыре двадцать да тридцать, четыре пятьдесят… и пятьдесят сантимов за два велосипеда… Вы на чаек не прибавите?

– Но я не видел служанки… Ведь вы же хозяйка?

– Да! Надо вам сказать, служанка моя на свадьбе у одного своего родственника; но завтра она вернется… Ей было бы, конечно, приятно…

– За этим дело не станет, сударыня! Мы зайдем завтра утром.

Дорожка извивалась от удовольствия среди рощиц и лужаек. Почва была твердая. Обильная роса прибила пыль. Мелкие камешки хрустели под шинами.

Приятели подъехали к короткому подъему.

Бенэн, считавший себя грозою круч, быстро умял и эту. Брудье отстал. Выкатив на ровное место, Бенэн нежился, передыхая, спиной к ветру и солнцу. Брудье нагнал его. Они быстрым ходом двинулись дальше.

Появился поселок. Они врезались в него, как в масло. Они чувствовали, как вдоль боков у них скользит это тающее нечто, обладающее вкусом и запахом.

Потом впали в дорогу шире, прямее, открытее. Ее они любили меньше.

Расстояние приняло на ней официальный вид. Встречные гектометры мерили вас взглядом. Ветер, мчась без помехи, обгонял вас, как богатый автомобилист. Справа и слева возникли дома. Можно ли было назвать это деревней? Когда-то, в старину, здесь была, должно быть, площадь, мощеная булыжником, окруженная домами; площадь замкнутая и сама по себе. Государственная дорога все вспорола и все смела.

Около полудня приятели достигли довольно крупного местечка. На этот раз перевес был уже не на стороне дороги. Ее положительно пожрали дома. Куда она девалась? Было много улиц, неровных, кривых. Дорога была тут, в общей куче, но униженная, поломанная, в наряде старой богомолки.

Приятели полавировали в поисках гостиницы. Их оказалось две, друг против друга. Назывались они, как и полагается, «Белый Конь» и «Золотой Лев». Бенэн склонялся в сторону Льва, Брудье – в сторону Коня. Незначительное обстоятельство заставило их решиться. Они заметили, что в «Белом Коне» одно из оконных стекол расколото сверху донизу.

– Они не вставили нового, это люди экономные, враги пустой роскоши. Обед обойдется нам на десять су дешевле, чем напротив.

Шестьдесят минут спустя, они сидели еще только за сыром. Сыром обширным, вкуса неопределенного, формы круглой. Бенэн заметил:

– Сей день отмечен знаком круга. Круг есть начало нашего движения; он станет пищей нашей силы. Всему круглому отныне подобает наше поклонение.

Брудье густо расхохотался, словно усматривал в словах Бенэна некий игривый смысл.

Бенэн повторил:

– Мы обречены кругу.

И мысль приятелей сделалась кругообразной. Зала стала полым шаром, деревня – диском, а у планеты никогда не было столько оснований быть сферичной.

– Да, – сказал Брудье, – мы круглы; и мы творим мир по нашему подобию.

На столе стояло два пустых литра. Бенэн указал на них.

– Эти литры тебя не волнуют?

– Это уже сделано.

– Отсутствие вина в них разительно. Неодолимо спрашиваешь себя: «Где оно?» Оно в нас. Ни одна капля не пропала. Мы могли бы дать в нем точный отчет. И какое чудесное переселение! Это было простое вино, смиренный Арамон. Теперь оно – мысль выдающихся людей. Подумай, какую значительность оно приобрело в нашей душе! Оно водворилось в ней, как взбалмошная наложница, перед которой все склоняется, которая отдает приказания, собственной властью переставляет мебель, перевешивает занавеси, перед которой старейшая служанка стушевывается, дрожа.

Не знаю, весит ли все мое прошлое столько, сколько этот литр, на весах моего мозга. Сказать: «Мы пьяны!» – значит ничего не сказать. Каким словом назвать это наше возвеличение, это внезапное расширение нашей власти и нашей силы?

Говоря это, Бенэн ощутил великую сушь в горле. Его небо накалялось, становилось твердым и жестким. Его словно лудили. Кровь в висках билась все тяжелее. В голове кишели шары.

– Мне хочется пить. Что ты скажешь о бутылке хорошего вина?

– Я тебе скажу, какой у него вкус.

Последующие действия совершались в героической дремоте. Мысль приятелей боролась с приливом. Некая запретная зона отделяла их от предметов. Они не видели стен коридора; они не касались руля велосипедов. Между стенами и их глазами, между сталью и их руками царила пушистая и в то же время скользкая толща. Движения их были всякий раз не совсем такие, как им хотелось. Но самая эта неверность сообщала им особую прелесть.

Впрочем, приятели и не думали этим огорчаться. Они на это едва обращали внимание. Пока тело боролось с некоторыми кознями вещества, душа была сплошным благородством и ясностью. Она питала безоговорочное дружелюбие ко всему существующему и поощрительное сочувствие ко многому возможному.

– Никогда еще я не понимал так ясно, как сейчас, – сказал Брудье, – слова мудреца: «Под углом вечности» – и никогда еще я так победоносно не проделывал опыта быть вечным.

Машины катились без малейшего признака опьянения. Вино, которое пьет человек, не проникает в машину. Машина пьяного человека едет прямо; и машины двух пьяных людей едут параллельно.

– Помнишь ли ты, – сказал Бенэн, – все те разы, когда мы чувствовали, насколько мы необходимы друг другу для этого опыта вечности?

– Да, ты прав. Будь я один, я знаю, было бы не то. Между нами – словно алтарный камень. Я хочу сказать, что когда ты тут, у меня величайшие гарантии. Я мямлю, но у меня ужасная потребность высказаться. Никто не знает, что такое дружба. Про нее говорили только вздор. Когда я один, у меня никогда не бывает той уверенности, что сейчас. Я боюсь смерти. Все мое мужество перед миром кончается просто вызовом. А сейчас я спокоен. Мы двое, вот как сейчас, на машинах, на этой дороге, при этом солнце, с этой душой, это оправдывает все, утешает меня во всем. Будь у меня в жизни только это, я бы не счел ее ни бесцельной, ни даже преходящей. И будь в мире, в этот миг, только это, я счел бы, что в мире есть и добро, и бог.

– Помнишь ты, – сказал Бенэн, – другие разы, такие, как этот? Мне вдруг вспомнился кульминационный пункт одного грандиозного шатания, прошлый год. Помню, как мы с тобой тащились рядом часа в два дня и пришли на перекресток. Это был квартал из тех, которые мы так любим, обширный, печальный и мощный, где нет ничего кажущегося, где все существует подлинно и сосредоточенно, где самые тайные силы вселенной движутся на виду у всех, потому что никто их не подсматривает. Знаешь? Дома не очень высокие, неправильные, фабричные трубы, большая стена без окон и без афиш, красный кабачок под меблированными комнатами, а главное – какое-то вечное присутствие, несмолкаемое дыхание, гул, подобный горизонту. Я помню, старина Брудье, ты сказал: «Я счастлив!» Мы позавтракали во втором этаже низенького трактирчика. Мы выпили кофе за два су в одном баре и коньяку за два су в другом баре. Больше нам ничего не было нужно; больше мы ни на что не надеялись. И наше счастье было в таком равновесии, что ничто не могло его повалить. Какое великолепное наслаждение! Когда сын человеческий познает хотя бы один только день этой полноты, он ничего не может возразить против своей судьбы.

– Я, старина Бенэн, не считаю тот день, о котором ты говоришь, днем прошлым. Он продолжен без перерыва, без трещины сегодняшним днем. Не кажется ли тебе, что нечего страшиться ни вечера, ни ночи? В дни обычного довольства я боюсь захода солнца, обеденного часа, часа сна, как ряда узлов, завязываемых все туже и туже; и день попадает в мешок, как женщина, которую собираются бросить в море. Но такой день, как сегодня, не кончается, не падает в ночь. Он возвращается на небо.

Они приехали на скрещение двух дорог у небольшого склона, на который им предстояло подняться. Два-три дома облюбовали это место. Над одной из дверей висела сосновая ветвь.

Поставив велосипеды в тень, они вошли в кабачок.

У одного из двух окон за столом сидел человек. Они расположились у другого окна. Человек взглянул на них, послал им приветствие и, казалось, перестал обращать на них внимание.

Брудье сидел лицом к свету. Под влиянием внутреннего давления голова его стремилась к шаровидности. Но глаза светились спокойно. Они различали – можно было сказать с уверенностью – только наиболее устойчивые соотношения в природе.

Вдруг одиноко пивший человек заговорил:

– Не холодно, поди, на велосипеде?

– Еще бы!

– Вы издалека?

– Мы из Парижа.

– Из Парижа? А когда вы выехали?

– Сегодня утром.

– Сегодня утром? Из Парижа сегодня утром? Да ведь это по меньшей мере восемьдесят миль.

– Как, неужели столько?

– Восемьдесят миль! Проехать восемьдесят миль! Ведь это будет около трехсот пятидесяти километров!

– Мы хорошо ехали, – скромно сказал Брудье.

– Я не удивляюсь, что мне так хочется пить! – сказал Бенэн, осушая стакан.

– Жаль, что у меня сзади вышел почти весь воздух, – сказал Брудье. – Это нас задержит.

– Вы не знаете, – спросил Бенэн, – далеко еще до Монбриссона?

– До Монбриссона? Несколько часов по железной дороге.

– Да что вы! А мы хотели быть там к обеду.

Человек погрузился в критическое раздумье.

Потом:

– Вы гонщики?

– Я Жаклэн, – сказал Брудье. – Мой друг – это Санта-и-Какао, чемпион Латинской Америки на средние дистанции.

Он выпил и любезно продолжал:

– Мы тренируемся на рекорд в тысячу километров в сутки.

И Бенэн добавил, с легким бразильским акцентом:

– Это не так легко, как кажется.

Человек ничего уже не отвечал. Все его силы сосредоточились на восхищении. Глаза у него выкатились, рот был открыт. Он пожирал Жаклэна глазами, а Санта-и-Какао ртом.

Он думал:

«Второй раз в жизни мне не увидеть таких людей!»

Брудье встал и сказал Бенэну:

– Санта, старик, по-моему, пора. Если мы хотим не развинчиваться…

Бенэн тоже встал.

Он сказал:

– До свидания!

Человек почтительно подождал, пока они выйдут за дверь. Потом он поспешно встал с места и вышел на дорогу. Он хотел не пропустить зрелища их отъезда.

«Как это они слопают этот подъем! – думал он. – Это стоит посмотреть».

Бенэн и Брудье, выведя машины на середину шоссе, сели на них, не торопясь. И колеса принялись молоть гору.

Бенэн, расслабленный передышкой, слегка вилял. Но все же он взбирался прилично, ходом туриста.

Брудье после второго поворота педали почувствовал себя совершенно мокрым. К тому же опьянение с солнцем в придачу разбило ему тело на мелкие кусочки. Ему казалось, что его ноги, бедра, бока набиты толченым стеклом.

Так, несколько метров, он писал мыслете.

Человек, стоя посреди дороги, смотрел во все глаза.

Брудье крикнул:

– Эй, Бенэн! Я слезаю!

Он сошел с велосипеда.

Бенэн тоже слез и стал ждать Брудье.

Когда Брудье его настиг, они пошли братским шагом, одной рукой ведя машину, другой отирая лоб.

Они ехали равниной, которая служила дном очень широкой долине. Реки они не видели; но на востоке виднелись холмы, которые они презирали, потому что такие есть во всех странах мира, а на западе – горы, которые они уважали, потому что ни за что не могли бы взобраться на них на велосипеде.

Посмотрев направо, Брудье заметил в поле человека, двигавшегося быстрее, чем пешеход.

– Там, должно быть, дорога, которая соединяется с нашей. Как ты думаешь, это велосипедист, этот силуэт, который движется вон там, меж двух деревьев?

– Да, имеется дорога, и похоже, что она выходит на нашу. Кроме того, по-моему, имеется велосипедист.

– Этот велосипедист худощав и боится жары.

– Он тебе писал об этом?

– Нет. Но он без пиджака; и, несмотря на расстояние, я чувствую запах его ног, доходящий досюда.

– У тебя мерзкое воображение.

– У меня изощренное обоняние.

– Он должен нас видеть.

– Он нас видит. Он даже одержим смехотворной жаждой соревнования. Он прибавляет ходу. Запах усиливается.

– Есть у него багаж?

– Как будто.

– Это бородатый человек?

– Возможно. Но у меня зрение слабее, чем обоняние.

– Мне кажется, что у него лицо покрыто волосами.

– Тш! Молчание!

Они услышали странную музыку, которая таяла среди равнин, как жир в печи.

– Это он производит этот шум?

– Да, он играет на дудке.

– Сидя на велосипеде?

– Почему бы нет? Это, вероятно, мечтатель. Он носит с собой цевницу, и его душа говорит в одиночестве.

– Она говорит в нос.

Две минуты спустя, Бенэн, Брудье и велосипедист вместе выехали на перекресток.

– Лесюер! Лесюер!

Это был Лесюер. Все трое принялись обниматься.

Потом Бенэн спросил:

– Куда ты едешь, Лесюер?

– Еду по направлению к середине фасада Амберской мэрии.

– Мы тоже.

– Я так и думал.

– Так что мы продолжим наше путешествие вместе?

– Понятно.

– У тебя есть проект, старина Лесюер?

– Есть.

– Бенэн, ты нам надоел с твоими вопросами. Ни Лесюеру, ни тебе, ни мне нечего сказать о наших проектах, пока не будет полночь, в субботу, у середины фасада Амберской мэрии. Ты отлично это знаешь. Ты обещал, как и мы.

– А могу я все-таки спросить у Лесюера, что это он играл на дудке?

– Я играл увертюру к «Парсифалю».