Текст книги "Приятели"

Автор книги: Жюль Ромэн

Проходя мимо швейцарской, он крикнул:

– Приятели!

Потом не дрогнувшей рукой он отворил стеклянную дверь и вышел во двор.

Сумрак двора был удобнее, чем тьма коридора. Городской свет падал туда, как пыль от ковра. Ободрившись, индейская вереница разомкнулась. Бенэн стал менее значителен.

Однако, он же – кто другой мог бы это сделать?

– указал на нечто вроде дощатого сарая и, подойдя, постучал кулаком в дверь.

Не дожидаясь, он постучал снова. Потом принялся барабанить безостановочно.

Вдруг Брудье испустил крик, тотчас же подхваченный криком Юшона.

– Ах, посмотрите!

– Посмотрите!

Тот и другой стояли с поднятой рукой. Остальные подняли головы. Раздосадованный Бенэн делал вид, что ничего не замечает, и упорно терзал дверь. Но так как приятели по очереди кричали «ах!», так как они кричали «ах!» все разом, то он отошел и тоже поднял голову.

На сарае, по гребню крыши, медленно двигался силуэт, выделяясь на фоне неба. Человек – это был человек – шел по гребню крыши. Если всмотреться, можно было различить цилиндр, длинное одеяние, спадающее прямыми линиями; быть может, сюртук. Но здесь начинались сомнения. Длинное одеяние как будто было продолжено чем-то вроде белой, очень короткой юбки; ниже – ноги, очевидно голые, и особенно икры, на редкость выпуклые.

Омер разинул рот. Мартэн подумал о боженьке своего детства. Лесюер был так удивлен, что ликовал. Бенэн шептал:

– Что? Я вам не морочил голову! Уж если я говорю о сомнамбуле, так это сомнамбул. Вы не станете говорить, что вот этот надувает публику или позирует для галерки!

Столь искренний сомнамбулизм был почтен благоговейным молчанием. Это зрелище бодрило в наш век, когда все – фальсификация, подделка и проделка.

Сомнамбул продолжал свою прогулку или, вернее, повторял ее, за недостатком места. Он доходил до края крыши, поворачивался кругом и шел к другому краю.

– Позвать его? – спросил Лесюер.

– Боже сохрани! – сказал Бенэн. – Своим криком вы его разбудите, и он потеряет равновесие. Вы будете причиной смерти этого безупречного джентльмена.

– Но…

– Подождем, пока он спустится сам.

– Тш! Тш!

– Смотрите!

Сомнамбул, остановившись, поднес руку к шляпе и обнажил голову. Потом, бесцветным голосом, слегка сгибая спину:

– Вы меня извините, сударыня. Меня ждут.

Он выпрямился, надел шляпу, сделал два шага, нагнулся, присел на корточки, исчез.

– Не пугайтесь! – сказал Бенэн. – Вы еще не то увидите.

Он потряс дверь. Внутри сарая послышался шум передвигаемых предметов. Потом окна озарились светом.

– Кто там?

– Это я, Бенэн, с несколькими друзьями, для неотложной консультации.

Дверь отворилась. Появился человек с лампой в руке. Он был в шершавом цилиндре, с моноклем, без усов, но с козлиной бороденкой, свисавшей с подбородка. На нем был наглухо застегнутый сюртук с розеткой Народного Просвещения; ниже, вокруг волосатых икр, болталась рубашка; загорелые ноги были обуты в парусинные туфли.

Приятели поклонились. Сомнамбул слегка нагнул голову.

– Господа, – сказал он, – если вам угодно побеседовать со мной, то нам будет удобнее в моем рабочем кабинете, чем здесь.

Он сделал пол-оборота.

– Прошу за мной.

Приятели робко вступили в довольно просторную комнату, глубины которой раздвигала лампа.

Прежде всего в глаза бросалась низкорослая обезьяна, которую можно было принять за чучело, свисавшая с потолка на шнурке. Обезьяна приходилась на высоте человеческого роста, в центре пространства.

Под ее бесшерстым задом помещался пюпитр: и хвост ее был опущен в чернильницу с китайской тушью.

Насытясь этим зрелищем, взгляд переносился к ложу, не менее диковинному. Соломенный тюфяк покоился на досках, поддерживаемых четырьмя бочонками так называемой бордосской формы.

Сомнамбул учтиво осведомился:

– Дело, которому я обязан честью вашего посещения, интересует вас всех?

– Да, всех.

– Коллективно?

– Коллективно.

– В таком случае, господа, прошу вас не двигаться. Оставайтесь, впредь до новых указаний, каждый в том же положении, как сейчас.

Сомнамбул отошел в угол комнаты.

– Я так и думал, – сказал он. – Вы – типа строчного эпсилона.

Затем, видя, что приятели удивлены:

– Вам известно, господа, что все простые формы человеческих групп имеют символом какую-нибудь букву греческого алфавита. Прописной омикрон – общественная площадь; прописная омега – зрительный зал; прописное хи – перекресток; строчная эта – очередь на концерт, и т. д…. Вы принадлежите, говорю я, к строчному эпсилону.

Гениев строчного эпсилона – трое: Пижль, Дерпижль, Андерпижль. Пижль – отец.

Он – в центре. Он соответствует месту, занимаемому г. Бенэном. Дерпижль, сын Пижля, управляет верхней дугой эпсилона. Он соответствует месту, занимаемому вот этими господами (он указал на Лесюера, Ламандэна и Брудье). Андерпижль, сын Дерпижля, управляет нижней дугой (он указал на Юшона, Омера и Мартэна).

Всякое вещание, касающееся такой группы, как ваша, должно заимствовать свет у трех гениев: Пижля, Дерпижля и Андерпижля. Сомнамбул схватил небольшую лохань, вытащил ее на середину комнаты, достал склянку, которую в другом месте приняли бы за литр красного вина, и опорожнил ее в лохань.

Он медленно снял парусинные туфли. Появились ноги цвета старинной медной окиси. Сколько-нибудь ощутимого запаха они не выделяли.

Сомнамбул снова заговорил:

– Ритуальный сосуд, который вы видите, называется концептакулом. Жидкость, которую я в него налил, – это вино Памирского плоскогорья, высшего качества. Лоза, от которой оно происходит, является отпрыском, по прямой линии, лозы, посаженной Ноем.

Это вино одинаково пригодно и для внутреннего употребления, именуемого питьем, и для внешнего, для погружения ног. Оно сообщает мозгу частицу солнечного тепла и позволяет ему выдерживать пятнадцатиминутную, и даже более продолжительную, беседу с гениями. Я достаю его по очень дорогой цене. Каждая склянка, на месте, обходится мне в десять рупий. Сбор и изготовление производятся брахманами-монорхитами.

Сомнамбул умолк, изменил выражение лица, опустил в лохань одну ногу, потом другую и, подняв лоб, устремив взгляд в пространство, стал ждать.

Спустя минуту он произнес сладким голосом:

– Анжель! Анжель!

Послышалось легкое потрескивание.

– Вы слушаете? Анжель!.. Соедините меня с Пижлем… вы знаете… Пижль и сыновья…

Сомнамбул обернулся к приятелям и сказал обычным голосом:

– Анжель – это женский гений, которому поручено соединять ясновидящих с высшими силами. У Анжель капризная душа. Очень жаль, – я позволю себе это сказать, – что ее посредничество неизбежно.

Опять раздалось потрескивание.

– Пижль? – крикнул сомнамбул. – Я имею честь говорить с державным Пижлем? Хорошо… Благодарю… Речь идет о группе… Что ты говоришь? Я не слышу. Анжель! Анжель! Добрый дух, не прерывайте сообщения… Что ты говорил, отец Пижль? Конечно… Приведи Дерпижля и Андерпижля.

Сомнамбул снова обернулся к приятелям.

– Продолжение этой беседы состоится письменно и при посредничестве уже не Анжель, а Артюра. Артюр мой друг и сотрудник. Артюр – это уистити, которого вы, конечно, заметили. Но я должен перенестись к нему путем левитации.

Он поправил монокль и начал подпрыгивать в лохани. Вино Памирского плоскогорья хлюпало под грязными ногами. Рубашка билась о волосатые ноги. Но при каждом прыжке сомнамбула лохань подвигалась на сантиметр.

Таким образом через минуту он оказался перенесенным к пюпитру, путем левитации. Он тщательно разложил лист белой бумаги, прикрепил углы четырьмя кнопками, извлек хвост Артюра из чернильницы и положил его на лист.

– Еще немного терпения, господа. Вы, г. Бенэн, благоволите ясно формулировать ваш вопрос.

– Хм, вот. Мы хотим отомстить.

– Хорошо. А кому?

– Амберу и Иссуару.

– Как вы говорите?

– Амберу и Иссуару. Это две подпрефектуры… Это дело личное. Мы просто хотим узнать, каким способом нам лучше всего отомстить.

– Хорошо. Артюр, я жду.

Под действием таинственной силы Артюр зашевелился. Кончик его хвоста, липкий от чернил, поерзал одну секунду по поверхности бумаги.

Затем Артюр перестал подавать признаки жизни.

Сомнамбул приподнял хвост Артюра и опустил его в стаканчик.

– Вы можете двигаться, господа. Операция кончена!

Он посыпал лист щепотью талька, открепил его и принялся внимательно разглядывать пачкотню, произведенную хвостом Артюра.

– Вот, господа, что я читаю.

И он почесал вокруг бороденки.

 
Когда глухого, в тьме ночной.
Разбудит барабанный бой.
Когда безумство сладострастья
Закончит мессу до причастья.
Когда разгонит горожан
Красноречивый истукан.
То у Амбера с Иссуаром
Спина зачешется недаром.
 

Сомнамбул сжал губы, нахмурил брови, надул шею, как индюк, и выпятил грудь. Он глядел на Юшона сквозь монокль, а Юшон глядел на него сквозь очки. Бенэн, засунув правую руку под пиджак, почесывал ключицу. От соприкосновения с тайной нос Омера побледнел. У Лесюера глаза блестели и бегали, ноздри раздулись, как у пуделя, который ждет, чтобы упал кусок сахара. Брудье силился придать своему лицу выражение пресыщенное и насмешливое. Ламандэн настолько напоминал плод, что стал, наконец, похож на грушу. Внешность Мартэна не представляла ничего исключительного.

– Сколько мы вам должны? – сказал Бенэн.

– Я лично не желаю никакого вознаграждения.

Он помолчал; приятели радостно улыбнулись.

– Самое большее, я просил бы о возмещении части расходов, вызванных операцией. Я не считаю керосина в лампе…

Приятели поклонились.

– …Китайской туши…

Приятели поблагодарили, кивая головой.

– …Листа бумаги…

Приятели сделали вид, что возражают.

– Но мне трудно принять всецело на свой счет склянку Памирского вина, высшего качества.

– Еще бы!

– Это вино теперь уже непригодно для ритуальных целей. А пить его я не могу. Доктора велели мне пить Виши.

Приятели снова поклонились.

– Бутылка – я, кажется, уже говорил вам – обходится мне в десять рупий, на месте. А индийская рупия стоит, по теперешнему курсу, если не ошибаюсь, два франка пятьдесят семь. Я не буду считать доставку.

Он умолк. Приятели обнаруживали некоторое беспокойство. Бенэн достал кошелек и спросил:

– Итак… если я вас правильно понял… это будет десять рупий… по два франка пятьдесят семь?

– Вы меня поняли совершенно правильно…

– То есть, это составит… двадцать пять франков семьдесят?

– Совершенно верно!

Вздох пронесся от уст к устам.

Бенэн положил на ладонь сомнамбула монету в двадцать франков, потом монету в пять франков. Он стал искать мелочь.

– Оставим сантимы! – сказал сомнамбул.

Приятели очутились на дворе, причем никто из них не помнил, как он вышел.

Волнения сверхъестественного порядка, которыми они были обязаны сомнамбулу, как бы попридержали опьянение у них над головами и отсрочили его падение. Но вот оно навалилось всей своей тяжестью.

Каждому казалось, что он один, в области, полной светящегося тумана. Какое-то мурлыканье широко кружило вокруг его тела. И он чувствовал, как из недр его самого словно встает просторный и полый вопль.

II
ПРИЯТЕЛЬ

У Бенэна был медный будильник, щекастый, как ангел, и трехногий, как котел.

Однажды вечером он его завел, на ход и на бой, поставил стрелку будильника на четверть четвертого и, приложив ухо к циферблату, удостоверился, что утроба у этого зверя в порядке.

Затем он выпил чашку ромашки, чтобы облегчить пищеварение, которому мог помешать ранний сон.

Потом забрался в постель.

Едва он задул свечу и обследовал ногой отдаленные области своего ложа, как подумал:

«Не ошибся ли я? Брудье пишет: 9 августа, в четыре часа утра… Сегодня восьмое… Я перечел его письмо перед обедом… Оно еще лежит на углу стола. Было бы идиотством подняться завтра, если… Что мне мешает встать и проверить?»

Он попробовал рассуждать:

«В самом деле! В субботу мы должны быть в Амбере, в субботу, в полночь, у середины фасада Амберской мэрии. Значит…»

Он убедился, что его рассуждение ни к чему не приводит. Он встал, зажег свет, подбежал к столу и взял в руки письмо Брудье, которое, собственно говоря, представляло послание в классическом вкусе, написанное александрийскими стихами:

 
Пусть в день Меркурия примчат легко и смело
Два быстрых колеса твое живое тело
На место, именем священное своим,
В тот час, когда, громам подобный роковым.
Молочник звучную провозит колесницу.
А я, лишь моккою согрею поясницу.
Отправлюсь, несмотря на дождь и облака,
У врат любезного приветив старика,
Который помелом – трезубец дан Нептуну —
В помете скакунов обрел свою фортуну,
Отправлюсь на коне, лишенном конских чувств,
К зеленой площади Ремесел и Искусств.
Там, под деревьями, твой силуэт неяркой
Утешит сердце мне, измученное Паркой.
Но бросим праздную словесную игру!
У сквера, в середу, в четыре, поутру!
 

Этот ясный текст не оставлял места сомнениям. Бенэн широко улыбнулся и издал глухой крик, который был ему свойствен в минуты восторга. Прежде чем лечь, ему захотелось еще раз пощупать шины у велосипеда, осмотреть тормоза, седло, фонарь; он укрепил лишним оборотом веревки странный пакет, привешенный сзади, затянул одним делением туже ремень, прикреплявший к раме дорожный чемоданчик, пузатый, как стельная корова.

Потом снова лег и пытливой ногой поискал в простынях еще свежего угла.

Он был счастлив. Его сердце весело работало. Кожу ему ласкала легкая лихорадка. Он заранее радовался отъезду, предвкушал увлечение и бодрость. Он видел перед собой длинные, прямые дороги меж тополей, кривые и юркие дорожки, подъемы с корчмой на конце. Он ждал странных приключений. Уже дремота все эти надежды превращала в сны.

Бенэну снилось, что ему поют стихи на каком-то восточном языке:

 
Ночь существует,
И царь уснет.
Он поплывет по сну, как по морю, окруженному его владениями.
Без фонаря, без оружия,
И когда он пересечет все море.
Их будет два царя на том берегу.
Но он уже не лежал, он уже не был на корабле.
 

Он ехал на коне; он сжимал коленями его дышащие бока; оруженосец предшествовал ему со знаменем и пел:

 
Герой уснет.
Он вступает в сон, как в лес,
С блистающим копьем, со звенящим щитом.
Сколько будет встревожено листьев, поломано ветвей, смято травы;
И какие нежданные звери выскочат из кустов?
 

К концу ночи ему приснился сон.

Он сидел с приятелями в большом ресторанном зале. Слева – Ламандэн, справа – Лесюер. Съедено было и выпито много превосходных вещей. И Бенэну ужасно хотелось помочиться. Он чувствовал тяжесть и боль в мочевом пузыре. Вся душа у него ушла в мочевой пузырь. Бенэн отдал бы свои политические права за счастье всласть помочиться одну минуту; даже двадцать секунд. Но помочиться с силой, бурно, как гейзер. А он сидел за столом с приятелями, и пиршество продолжалось. Вдруг он встал со стула, прошел в конец зала, открыл дверь и очутился в ослепительной уборной, вернее, в роскошной мочеиспускательной галерее, в обширном pissing-Room, в Urination palace: фарфоровые стены, плиточный пол, электрические лампы; по обе стороны – два ряда ниш, уходящих в бесконечность; десятки и сотни ниш, все чистые, просторные, блестящие, освещенные матовыми стеклянными колпачками. Бенэн стал у первой ниши, справа, и приготовился мочиться. Но ничего не выходило, ровно ничего. Мочевой пузырь еще пуще тяжелел, твердел, сжимался в суровом воздержании. Бенэн покинул первую нишу и остановился у второй. Он удвоил усилия. Его воля давила на мочевой пузырь, потом, переменив тактику, начала хитрить. Мягкость чередовалась с насилием, угроза с увещеванием. Пузырь был как дерево, но дерево горящее.

Бенэн перешел к третьей нише. «Вся эта роскошь меня смущает, – подумал он. – Это скромное естественное отправление, привыкшее к темноте или к полумраку, теряется при виде такого блеска и пышности». Он все еще надеялся. Третья ниша казалась ему приветливой и благожелательной. Он замыслил небывалое испускание. Ничего, хоть бы капля. И пузырь, подобный разъяренному ежу.

Так Бенэн переходил от третьей ниши к четвертой, от четвертой к пятой, от пятой к шестой бесплодно, бесконечно.

Вдруг этот мучительный кошмар исчез. Бенэну просто снилось, что он спит и что ему пора проснуться. Ему снилось, что он проснулся, чиркнул спичкой, зажег свечу, соскочил с кровати и босиком подбежал к крану.

Тогда он проснулся на самом деле; и проделал то самое, что ему приснилось. Это было настолько то же самое, что он не мог понять, видит ли он прежний сон или повторяет прежнее действие.

Он чиркнул спичкой, зажег свечу, соскочил с кровати. Он подбежал босиком – не к крану, который был на кухне, а к камину, который был в той же комнате. Он долго смотрел на будильник и с трудом сообразил, что теперь без десяти три.

Мостовая убегала под шинами. Поливщики, работающие до зари, заполаскивали помет в широких водных струях. За встряской следовал прыжок. Иногда колеса рассекали лужу. Звук напоминал пьющее животное.

Бенэн был счастлив. Толчки его радовали. Они давали ему чувствовать упругость ободов, сопротивление рамы, гибкость седла и его собственную твердость.

Бенэн прыгал по каменной мостовой, скользил по торцам, задевал о торчащие рельсы, взбивал навозные лужи, как кухарка сливки, и наконец завидел балюстраду сквера Искусств и Ремесел.

Занимался день. Все казалось синим и тающим. Метельщик вдали имел вид сахарного человечка.

Бенэн замедлил ход и обвел глазами площадь. Сад был пуст; тротуары были пусты. Какой-то, должно быть, собиратель окурков стоял у столба с объявлениями и о чем-то размышлял.

Бенэн раза два-три объехал площадь. В нем зарождалось беспокойство.

– Дурной признак! Если Брудье нет на месте в назначенное время, значит он не придет.

Он еще раз объехал площадь.

– А ведь сегодня дело серьезное, священное!.. На моих часах еще только пять минут пятого, а они, по-моему, спешат. Сейчас, должно быть, не больше четырех.

Он подъезжал к столбу с объявлениями; вдруг собиратель окурков двинулся с места и зашагал к нему.

У него была седая борода и глаза, полные древности.

Бенэн остановился. Старец отверз уста:

 
Вы ль это, государь, кого зовут сюда —
Когда еще и Феб не тронул повода
Блистательных коней у врат своей державы —
 

– Это пахнет Брудье, – подумал Бенэн. – Но это не он. У власти грима есть свои границы.

Старец продолжал эмфатическим голосом:

 
… Лавр созревающий и обещанья славы?
 

При этих словах он широко повел рукой и вопросительно улыбнулся. Бенэн, казалось, его не слушал. Старец начал снова:

 
Вы ль это, государь…
 

Бенэн закричал:

– Я! Я! Можете не сомневаться!

Старец кашлянул. Он словно что-то припоминал; пробормотал несколько слов, потом уверенно:

 
Мой господин, любя любовью нежной вас.
Благоволил избрать мой недостойный глас.
Чтоб вас приветствовать всей полнотою духа.
 

– Черт побери! Это Брудье вас послал? Да или нет? Говорите ясно!

Старец только улыбнулся и продолжал:

 
Когда – так молвил он – Бенэн преклонит ухо
К игре случайностей, похитившей меня…
 

– Он не придет! Свинья! Скажите! Да скажите же! От ваших разглагольствований я вспотел до рубашки.

Старец закончил период:

 
Он в сердце укротит роптание огня.
 

– Он не придет! У, образина! Остолоп! Взяточник! Да ведь было решено, он обещал, поклялся! Отправьтесь к нему и скажите, что он мне гнусен, что я уподобляю его золотарю, корсиканскому фельдфебелю, маэстро Пуччини. Да, не забудьте ему сообщить, что я его безоговорочно уподобляю маэстро Пуччини. Прибавьте, что если, как я надеюсь, он скоро умрет, то я позабочусь о том, чтобы в гроб ему положили, дабы упорядочить и ускорить разложение, «Искусство Стиха» Огюста Доршена!

Старец все так же учтиво продолжал:

 
Я в главном городе Ниеврского округа.
Два дня тому назад я узнаю от друга:
Двоюродный мой дед опасно захворал.
Я знаю, у него припрятан капитал,
И допустить нельзя, чтоб протянул он ноги.
Не быв свидетелем моей живой тревоги.
Я тороплюсь, я мчусь, я прискакал в Невер.
Увы! Земных невзгод разительный пример!
Мой дедушка Проспер готовится воспрянуть.
От огорчения душа могла б увянуть.
Но наших замыслов ничто не сокрушит!
Нет! Легкая педаль еще нас вдаль умчит.
В Невере я томлюсь. Спеши же. Ты мне дорог.
Полуускоренный идет в четыре сорок.
Тебя на станции я в девять встречу сам.
Воздев цилиндр, платок и душу к небесам.
 

Старец склонился до земли. Его улыбка давала понять, что обращение закончено.

– Что это значит? – сказал Бенэн. – Вы явились от имени Брудье?

– Да.

– Почему не явился он сам?

– Но вы же знаете, что он в Невере.

– В Невере?

– Площадь Баранта…

– Площадь Баранта!

– Дом три…

– Кроме шуток! А дедушка Проспер?

– Ему лучше, благодарю вас, но он был очень болен.

– Вы надо мною издеваетесь.

– Нет.

Бенэн поворчал. Потом сказал:

– Если Брудье в Невере, как он мог прислать вас сюда, сегодня утром?

– Я чистильщик сапог; а также рассыльный. Но дело не в этом. Я телепат.

– Как?

– Телепат.

– Понимаю.

– Я воспринимаю и передаю мысль на расстоянии. Г. Брудье – один из моих абонентов.

– Скажите!

– Невер недалеко. Но сейчас дул восточный ветер, мешавший телепатическим волнам.

– Вот как!

– Моя миссия или, если вам угодно, мое поручение окончено.

– В таком случае… благодарю вас…

– Но мне хочется вам сказать, что вы совершенно превратно рисуете себе причины войны 1870 года.

– Я?

– Да, вы, как и все.

– Весьма возможно.

– Причина войны 1870 года – это я.

– Вот как?.. Я так и думал.

С этими словами Бенэн сделал строгое лицо, холодно поклонился, сел на велосипед, нажал на педаль и удалился.

Он посмотрел на часы:

– Четыре двадцать. Этот обормот говорил мне о поезде в четыре сорок. Теперь, что под этим должно разуметь? В том, что эти благородные александрийцы продиктовал Брудье, сомневаться не приходится. Но Брудье, хоть и классик, всего только балаганный Буало. Это так! Но все-таки для него, как и для меня, есть вещи священные. Я его знаю. Вылазка с приятелем, со мной, да еще такая колоссальная вылазка, которая к тому же является вопросом чести, – нет, этим Брудье шутить не станет. В смысле формы он со мной дурачится; в смысле содержания он серьезен. Если он зовет меня в Невер, значит он там, или будет там. Боюсь, что дедушка Проспер относится к разряду мифов, но это не важно. Во всяком случае, что мне стоит съездить на Лионский вокзал? Если окажется поезд на Невер и если он отходит в четыре сорок, я должен рискнуть и ехать.

Бенэн посмотрел, где он. Тело его доверяло Брудье: оно привело велосипед на площадь Республики.

– Отступать нельзя. Я на верном пути и притом чудодейственным образом.

Он посмотрел на часы:

– Четыре тридцать! Поезд идет через десять минут, самое большее – через пятнадцать, потому что мои часы спешат. Я могу поспеть.

Он разогнал, понесся полным ходом по черноватым лужам, где шины полоскались. Подхлестываемый помет взлетал к небесам. Улица, словно старуха, жующая табак, обдавала Бенэна зловонными брызгами.

Часы на вокзале показывали четыре часа тридцать пять минут. Пригнувшись к рулю, Бенэн въехал во двор; он соскочил на тротуар, вбежал в первую дверь, зацепил шаль какой-то женщины, помчался бегом мимо касс. Только одна из них была открыта. На ней висела надпись:

«Четыре сорок. Мелэн, Морэ, Жиэн, Невер, полуускоренный».

В Бенэне шевельнулись радость и стыд:

– Я сомневался в Брудье, в этом достойном, правдивом друге! Я уже вижу, как он стоит на платформе. Что скверно, так это что надо еще сдать велосипед.

Было еще только четыре часа тридцать девять минут, когда Бенэн вышел на платформу.

– Только бы успели погрузить мой экипаж. При моем невезении!..

Он с тревогой глядел на багажные вагоны.

И вот появился, ведя велосипед, человек в синей блузе. Бенэн узнал свой мешок, свой чемоданчик и странный пакет, мотавшийся за седлом.

Упокоенный, он стал искать купе. Ему хотелось быть одному, чтобы его воодушевление могло свободно раздаться, не морщась о человеческое мясо. Все осмотренные им купе были пусты, что осложняло дело, потому что не на чем было основать выбор. Но дорожная мудрость советует избирать середину поезда, потому что она является местом, наиболее огражденным как от опасностей столкновения, так и неровностей тяги, и середину вагона, потому что она является частью наименее тряской. Отсюда следует, что надлежит предпочитать среднее купе среднего вагона.

Как раз когда Бенэн утверждался в этой мысли, поезд тронулся. Бенэн только успел ухватиться за ручку и вскочить, куда попало. Это происшествие чуть было не отравило его радости. Он уже готов был увидеть в нем дурное предзнаменование, предвестник ряда неудач. Но радость возобладала. И он сказал:

– Каков я! Подобно сиуксу, я на ходу настигаю поезда.

День вставал. Тронувшийся поезд казался самым движением дня.

Скоро Париж отошел в прошлое. Бенэн стал смотреть на волю. Довольствия он не получил. Словно материя, которую мерят, разматывалась равнина с какой-то коммерческой торопливостью.

Бенэн стал смотреть на стену перед собой. Она сотрясалась, она бежала полным ходом.

Он опустил руку в карман пиджака. Он извлек оттуда старый конверт; он скатал из него шар; он поднял шар на уровень глаз и уронил его. Шар упал отвесно, как в провинциальной комнате.

Бенэн стал жаловаться на одиночество:

– Мне бы надо сюда старуху, слегка деревенскую; коммивояжера, жирненького, с холеными усами; сорокалетнего мужчину, в блузе, в широкополой шляпе, с палкой, в сапогах, в котором я мог бы признать богатого скотопромышленника; наконец, даму тридцати девяти лет, в полутрауре, тощую и страдающую упорными запорами.

Бенэн ощущал в себе ненасытную душу. Она бы поглотила, не изрыгнув, самое плотное и самое мутное скопище. Она бы пережгла самую твердую мысль промышленника.

Она шевелилась, ища добычи. Она тянулась наружу, стараясь схватить что-нибудь на равнине. Но поезд шел слишком быстро, рвал соприкосновения.

Тогда она стала смотреть на поезд, как на свое собственное тело. Все это дерево, все это железо она охватила, все эти тяжелые вещества она включила в свою плоть.

После четверти часа езды движение поезда стало замедляться. Каждое сотрясение слегка запаздывало; потом машина жалобно засвистела. На Бенэна напала прямо-таки тоска. Он ничего не боялся, ничего не предполагал; но он совсем приуныл. Он ни о чем не думал, кроме как об этом замедлении, он ничего не желал, кроме как нового разгона.

В конце концов поезд остановился. Машина снова свистнула. Бенэн вспомнил, что он не помочился перед тем, как сесть в поезд. «В этом скромном вагоне ничто не приспособлено к тому, чтобы принять мочу человека».

Поезд свистнул еще раз. Бенэн ждал ответа на этот вопрошающий крик. Мир воздержался. Поезд был один на свете, и Бенэн в поезде был один. Положение столь же душераздирающее, как положение самого Господа бога.

Под вагонами прошел легкий скрип, по вагонам – легкая дрожь. Поезд тронулся, свистнув опять. Бенэну стало легче.

Его мочевой пузырь утратил всякое значение.

Потом опять останавливались на станциях. Так полагалось; Бенэну это не мешало. Никто из поезда не выходил, никто в него не садился. Вдоль вагонов проходил кондуктор, крича что-то, что всякий раз было похоже на брань. Кто-то свистел в свисток. Кто-то трубил в жалчайшую трубу. И Бенэн снова катился на всех своих колесах.

К семи часам в купе вошло солнце. Бенэну стало щекотно, он встал и начал шагать от окна к окну, говоря:

– Ходьба укрепляет легкие и освежает мышцы.

Но, дойдя до одного окна, он оказывался всего в двух шагах от другого, и хороший ходок мог бы пройти это расстояние в секунду.

Бенэн сел и запел «Tantum ergo».

Ему предстали поразительные и полные славы видения. Он увидел себя с Брудье на больших дорогах, на пути к Амберу и Иссуару, проклятым городам. Он увидел собрание приятелей, величавость их совещания в провинциальной ночи и чреду их трудов. Он увидел самого себя, облаченного в торжественное одеяние, высоко над толпой, под готическими сводами.

Многошумное грядущее наполняло вагон. Бенэн думал:

– Это слишком хорошо! Это сорвется.

Он устал быть наедине со столькими надеждами; и был рад, когда, наконец, к нему в купе сел пассажир. Это был поденщик. Бенэн возликовал безмерно, убедившись, что поденщик пьян.

– Каков человек! Пьян в половину восьмого утра! Не мировой ли это рекорд?

Бенэн озирал его.

Поденщик со сверхъестественной проницательностью пьяниц угадал мысль Бенэна и ответил на нее:

– Я сейчас пропустил литр за шестнадцать. Нет ничего полезнее в мои годы. Мне не все можно. Мне говорили пить утром шоколад. Но, извините, меня рвало. Во-первых, выходит нечистоплотно. А потом, при таких условиях не приносит пользы.

Дыхание пьяницы, обильное и густое, как и его мысль, стало самим воздухом купе. Все подчинилось законам опьянения. Стало очевидно, что качание и тряска поезда происходят от нетрезвой души.

В Бенэне возникла великая уверенность. Будущее казалось ему легким; и земная слава – обещанной без спора вожделениям героев.

Толчок при остановке на станции Невер был причиной того, что пьяница со скамейки, где он лежал, скатился на пол.

Бенэн перешагнул через утоленное тело и подошел к дверце. Он беспокоился:

– Через секунду я буду знать.

Он быстро представил себе Брудье, плотное туловище, полное, белое лицо, тонкие усы, щедрый взгляд. Затем высунулся в окно в нетерпеливом желании увидеть то, что он себе представил. В то же мгновение мощная музыка огласила свод вокзала. Бенэн узнал «Марсельезу». Он отворил дверцу и соскочил на перрон.

Напротив него, на некотором расстоянии, пять особ в сюртуках, выстроенные в ряд, одновременно приподняли цилиндры.

Один из них выступил на три шага вперед. Никак это Брудье? Это был Брудье.

На нем был затасканный сюртук, слишком широкий в талии, слишком узкий в плечах, и цилиндр, казавшийся помесью шапокляка и треуголки.

Брудье улыбался официальной улыбкой. Он как бы преклонял ухо к национальному гимну.

Бенэн посмотрел налево. Двенадцать человек, одетых как почтальоны, трубили в медь. Свод стонал от их мощи. Но грянули заключительные звуки гимна. Вдруг наступила нелепая тишина.

Брудье раскрыл рот:

– Cave, amicorum optime, – начал он звучным голосом, – ne vividius patefacias, quantum fragrantes illos concentus, istorum praesentiam, habitum meum, denique cunctum apparatum ilium mireris! Namque satis sit te minimo cachinno vel uno temporis momento discuti, ut totum meum consilium, studiose et negotiose instructum, haud aliter ac procellis cymba diruatur.

Cave, igitur, ne te in hilaritatem effundas! Etenim isti persuasum habent te apud Scytharum regem, quem Tsarem vocant, praestantissimo officio praefectum esse. Idcirco villulae hujus senatui placuit, maximos quidem honores ante pedes tuos quasi sternere, nec dubitaverunt et gibos suos et solemnes vestes induere.

Hercle oportet, amice, superbum vultum, minax supercilium, ferocem oculum praebeas, quae omnia dignitati tuae admodum congruunt.

At timido intuitu infulas istas despicis quibus crura tua arete involvuntur? Quasi non curassem satellites meos de mirando Scytharum cultu et habitu et moribus praemonere![1]1
  Остерегись, о лучший из друзей, обнаружить слишком живо, сколь ты дивишься благоуханным этим созвучиям, присутствию сих, моему одеянию, наконец, всей этой пышности! Ибо достаточно тебе малейшей усмешкой сотрястись хотя бы одно мгновение, чтобы весь мой замысел, трудолюбиво и заботливо созданный не иначе, как бурями челн, разрушился.
  Итак, остерегись разразиться веселием! Ибо сии имеют убеждение, что ты у властителя скифов, коего именуют царем, высочайшим саном облечен. А посему порешили сей веси старейшины как бы простереть у твоих стоп величайшие почести и не усомнились они и в кляки свои и в торжественные ризы облечься.
  Клянусь Геркулесом, тебе надлежит, о друг, явить надменный лик, грозную бровь, свирепое око, каковые достоинству твоему весьма приличествуют. Но ты робким взглядом пелены сии озираешь, коими голени твои плотно обвиты? Словно я не позаботился сопутников моих предварить о дивном нраве, и одеянии, и обычае скифских!


[Закрыть]