Текст книги "Всадники"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Мокки начал одевать на Джехола уздечку. Его движения были такими неуверенными и боязливыми, что конь от нетерпения начал бить копытом.

– Я всю свою жизнь ездил только на дешевых ослах – сказал Гхолам – Мы тут даже и не знаем, как с лошадьми обращаться. Но только взгляни на такого коня как этот, и сразу понимаешь, какое это счастье быть его хозяином.

– А если бы ты видел его в скачке! – сказал на это Урос – Правда, Мокки?

Саис ничего не ответил, и хотел было уже сесть на коня, когда Урос приказал ему:

– Возьми седло!

– А ты? – тихо спросил Мокки

– Я буду ждать тебя снаружи, возле стены. Хозяин мне поможет.

Облокотившись спиной на нагретую солнцем, старую, глиняную стену, Урос первым заметил скачущего к ним Джехола.

Позади саиса сидел писарь.

"Да он же дряхлый старик! – подумал Урос недовольно, как только сумел его рассмотреть – Он наверное трясется так сильно, что невозможно будет прочитать ни слова из того, что он напишет"

Когда Джехол наконец-то подъехал к небольшому участку перед караван-сараем, его недовольство превратилось в бешенство : лицо старика было все в морщинах и он был сед, – к этому Урос приготовился. Но когда Гхолам и его брат подбежали, чтобы поприветствовать гостя, сняли его с лошади и взяли его за руку, чтобы осторожно провести к караван-сараю, Урос заметил два незрячих, тусклых глаза – старик был совершенно слеп. Слегка склонив голову старик прислушивался к каждому звуку со всей внимательностью слепого.

Лишь безусловное уважение к возрасту, которое каждый афганец оказывает старшим, удержало Уроса от открытого проявления недовольства. Но когда Гхолам подвел старика к тому месту где Урос сидел, тот взглянул на горбуна очень зло.

– Мир тебе, чужестранец! – промолвил писарь.

– И тебе, почтенный старик! – вежливо ответил Урос

Но повернувшись в сторону хозяина караван-сарая, резко сказал:

– Ну, горбун, что теперь делать?

Слепой старик спросил:

– Я должен начинать прямо сейчас?

– Это конечно же не приказание, о, достойный старец! Но я очень тороплюсь! – больше всего Уросу хотелось, чтобы этот глупый фарс закончился поскорее.

– Как тебе угодно – сказал старик

Он извлек из своего пояса принадлежности для письма. Длинную черную коробку, раскрашенную красными цветами, в которой были закреплены перо и чернильница, а потом дощечку, на которой были листы белой бумаги. Каждый лист бумаги был прикреплен к доске небольшими гвоздиками, расположенными на одинаковом расстоянии друг от друга, сверху до низу.

Он положил доску на колени и сказал :

– Я готов.

– Замечательно. – ответил Урос – Пиши, что я, Урос, сын Турсена, здесь при свидетелях, говорю и клянусь : Если меня постигнет в дороге смерть, то Мокки, мой верный саис, как награду за всю его заботу обо мне, получит моего коня Джехола сына Джехола, со всей его поклажей и седлом.

Гхолам бросил быстрый взгляд на Мокки, но его лицо ничего не выражало. Урос с напряжением следил за руками слепца. Он правда уверен, что сможет все это записать?

– Пожалуйста, повтори свое имя, – сказал старик – Два других мне уже назвал юноша, по дороге сюда.

– Урос, сын Турсена – повторил Урос.

– Хорошо – ответил писарь.

Он положил свои прозрачные руки на бумагу так, что его мизинцы пришлись точно на самые верхние гвозди по ее сторонам. И его перо заскользило по ней справа налево, медленно, почти незаметно.

Урос уставился на буквы которые выводило перо – они были не просто четкими, они были идеальны. И когда писарь закончил первое предложение, было видно, что и почерк его – совершенной красоты.

Урос воскликнул пораженный:

– Как можешь ты так писать, о достопочтимый, при твоей слепоте?

– Со времени Абдур Рахмана у меня было достаточно досуга, чтобы научиться писать без света моих глаз. – ответил древний старик

– Абдур Рахман? – воскликнул Урос

И старик ответил :

– Именно он.

Его голос выдал волнение, которое находит на очень старых людей при воспоминаниях о событиях и людях, которые давно уже принадлежат истории и которых они сами пережили.

– Абдур Рахман ...– повторил Урос

Великий эмир прошедшего столетия. Тот, кто обманул англичан, положил конец распрям в Хазараджате, завоевал Кафиристан, заставил склониться перед ним соседние государства и объединил под своей властью весь Афганистан... Хитрейший. Мудрейший. Великий.

– Когда он умер, ты еще не родился, но я был уже взрослым мужчиной и давно слеп.

Перо принялось за вторую строку. Старик продолжал дальше:

– Я с детства был наделен Аллахом способностями к письму. В те времена было очень немного людей, которые владели этим искусством и поэтому я, хотя был еще очень юным, был кайдаром в плодородной долине Кох Домана.

На своем осле ездил я от поселка к поселку и согласно моим обязанностям, собирал налоги, десятины и пошлины, которые в своей бесконечной мудрости и справедливости, установил наш повелитель Абдур Рахман.

Вторая строка была такой же идеальной, как и первая. Писарь начал следующую. И его рука была так верна и искусна, что он продолжал рассказывать дальше, прямо во время письма :

– Это случилось вечером. Я закончил свою работу и проезжал мимо площади в одном кишлаке, где только что был базар. На дороге за кишлаком я увидел идущего человека. Мы двигались в одну сторону. Он шел довольно медленно, неся три маленьких, но видимо очень тяжелых мешка. Я быстро догнал его на моем осле. Это был путешествующий мясник, дружелюбный, хороший человек. Его звали Рустан. Он возвращался домой, после того, как с большой выгодой продал всю свою баранину и курдючный жир. Выгода составила три тяжелых мешка серебряных монет, под тяжестью которых он потел. Идти ему было далеко. Наш путь совпадал до кишлака, где я жил.

"Положи свои мешки на моего осла – сказал я ему – Ты отдохнешь, а потом заберешь их обратно"

Мясник сделал это без всякого опасения. Он был простым, доверчивым человеком. Передавая мешки он назвал мне точную сумму и вес серебра, что находилось в каждом. Назвал, гордый своей точностью и аккуратностью. Крупные монеты были в большом, средние в более маленьком и мелкие в последнем.

Мы мирно шли всю дорогу. Рустан рассказывал мне о двух его женах, o своих сыновьях и осле, которого он как раз собирался купить. Но вот, мы пришли в мой кишлак и Рустан захотел забрать свою собственность назад.

Слепой писарь чуть опустил голову, а потом поднял глаза в сторону солнца.

– Лишь Аллах один знает где, до поры до времени, скрывается человеческое зло. До того момента, я был честным, богобоязненным юношей. Но как только я увидел, что Рустан протягивает руку, чтобы забрать свои мешки со спины моего осла, я внезапно решил : "Эти деньги должны быть моими!" Из-за чего это случилось? Позавидовал ли я его удовлетворенности от удавшейся продажи? Или из-за рассказа о его женах? Я тоже хотел, чтобы у меня была хоть одна, из хорошей, уважаемой семьи, вместе с которой я мог бы чего-то достичь в этой жизни. А ты знаешь сам, какие чудовищно высокие суммы калыма требуют отцы за своих дочерей.

Старик продолжал рассказывать, с такой же аккуратностью выводя буквы, что и раньше. Его незрячие глаза были направлены к небу:

– Я оттолкнул Рустана в сторону и закричал, что эти мешки мои. Конечно же он возмущенно запротестовал. К нам сбежались люди и чтобы доказать им мою правоту, я точно назвал сумму серебра, которое лежало в каждом мешке, а так же его вес. И хотя Рустан уверял всех, что он рассказал мне это сам, ничего доказать он, конечно, не мог. В конце концов стояло его слово против моего. Слово уважаемого кайдара против слова неизвестного мясника. Дело дошло до судьи поселка, но он ничего не мог решить. Судья провинции тоже. И даже суд в Кабуле не смог установить кто прав, а кто нет. О нашем деле услышал Абдур Рахман, который, если ты знаешь, регулярно устраивал открытые процессы. И он пригласил нас к себе.

Слепец прекратил писать.

– Если бы я знал, то никогда даже и не попытался бы забрать деньги Рустана. Лишь одна мысль, оказаться провинившимся перед лицом ужасного и мудрого Абдур Рахмана, удержала бы меня от этого. Но что было делать? Если бы я теперь отказался, это стало бы доказательством моей вины. Раз я зашел так далеко, то отступать было уже поздно. В конце-концов никаких доказательств у Эмира не было, так же как не было их и у предыдущих судей. И действительно, судебное слушание великого эмира прошло точно так же, как и предыдущие. Я спокойно и уверенно ожидал его окончательного решения. Даже эмир, думал я, не сможет назвать меня виновным. Но перед тем, как объявить свое решение, Абдур Рахман внезапно приказал:

"Принесите сюда большой котел с кипящей водой."

А потом спросил, сначала Рустана, а потом меня: "Клянешься ли ты, что готов опустить свои глаза в этот кипяток, если твои слова лживы?"

"Да, повелитель!" – ответил мясник без колебания.

А я? Что я мог ответить? Еще громче, чем Рустан я воскликнул: "Да, повелитель!"

И Абдур Рахман сказал : "Хорошо"

И по его приказу все серебряные монеты, из-за которых я уже столько раз приносил фальшивые клятвы, бросили в кипящую воду.

Все замолчали. Судьи, писцы, солдаты, помощники палача, зрители, никто не мог понять, что это значит. Но тут Абдур Рахман гневно взглянул на меня и закричал: "О, бесчестный, бессовестный кайдар! Посмотри на эту воду, прежде чем твои глаза ослепнут навечно. Ты видишь на ее поверхности пятно жира? Оно с тех монет, что я приказал туда бросить. Чьи руки обычно перепачканы бараньим жиром? Руки кайдара или руки мясника?"

Эмир кивнул помощникам палача. Они широко раскрыли мои веки и плеснули мне в глаза этой кипящей водой.

Старик замолчал. Мокки ахнул, и закрыл лицо руками. Гхолам и его брат, которые уже слышали эту историю сочувственно покачали головами.

А Урос сказал :

– Только такой повелитель, как Абдур Рахман мог так рассудить, и найти такое решение.

– Величайший из всех повелителей – спокойно сказал слепой писарь – Он приказал отвезти меня сюда, в кишлак где я родился. И я научился писать заново – в слепую, чтобы приносить пользу в том, что когда-то было частью моей службы.

Поставив свою подпись под текстом, старик отложил перо в сторону

– Ты умеешь писать? – спросил он Уроса

– Только мое имя.

– Этого достаточно – сказал писарь

Потом он повернулся к Гхоламу:

– Распишись, как обычно, за себя и за своего брата.

Слепец аккуратно сложил свои принадлежности обратно в коробку, удалил маленькие гвоздики , что все еще плотно держали лист у доски и передал бумагу Уросу. Тот сложил ее и засунул под чапан. Потом он расплатился со стариком и сказал :

– О, мудрый старик, пусть Аллах подарит тебе еще много лет жизни!

А старик ответил на это:

– Зачем? Чтобы я и дальше мучился от осознания своей вины?

Гхолам, горбач, произнес:

– Чтобы ты учил нас всех, как избежать соблазна.

При этих словах, он посмотрел на саиса, который по прежнему прятал лицо в ладонях.

Они выпили чаю. Потом Мокки отвез писаря назад в поселок. Там он купил все нужное для дороги: много еды, четыре одеяла, два толстых пуштина* и один кинжал. Он не забыл ничего, хотя все делал словно во сне, не способный думать и чувствовать.

Когда он вернулся назад, то продолжал собираться в дорогу с таким же равнодушием. Молча, помог он Уросу сесть в седло.

– Еще светло – сказал Урос – Так даже лучше. Где этот горбун? Он не хочет получить деньги?

Мокки пошел в чайхану, чтобы найти его. Он встретил Гхолама по дороге туда. Тот вытирал о штаны испачканные в глине руки.

– Мы уезжаем – сказал ему Мокки.

Его голос был ровным, а взгляд не имел выражения.

– Мне очень жаль, что пришлось оставить вас на некоторое время. Я только что похоронил труп того несчастного.

– Труп...труп... – повторил Мокки и задрожал.

Ужас заполнил каждую клетку его тела. Он обхватил руками горбатую спину Гхолама и запричитал умоляюще :

– О, брат мой, я прошу тебя, дай мне защитное благословение для моего пути!

И Гхолам мягко ответил:

– Единственное, что я могу тебе дать, это то, чтобы ты мог каждое утро приветствовать солнце так, как делал это сегодня.

Услышав их голоса к ним подъехал Урос, между зубами он держал плетку.

ДАМБУРА

Когда Урос, Мокки и Джехол, покинув караван-сарай, направились на запад в сторону узких перевалов Гиндукуша – солнце почти опустилось за дальними пиками гор.

Но с другой стороны горной гряды оно было еще высоко над степью. В провинции Маймана солнце еще не достигло каменного плато, на котором лежал маленький кишлак Калакчак.

Там пили чай Турсен и Гуарди Гуеджи.

Скрестив ноги расположились они на тонком ковре, который был брошен прямо на землю. Между ними стоял старый самовар из темной меди и крестьянская посуда, расписанная яркими красками. Начинался тихий вечер.

Как утро подходит к юности, перед которой лежит будущее, и как полдень, со стоящим в зените солнцем – зрелости, так и потухающий вечер, время тех, чья жизнь словно день, подходит к концу. Нежное тепло солнца согревает стариков, а его свет уже не слепит глаза перед которыми прошли многие-многие солнца.

Провозгласят ли сумерки ночь или смерть – все равно. Каждый взгляд в легкую дымку вечера словно древнее прощание, каждый взгляд туда – становится вечностью.

Но внезапно вечернее небо показалось Турсену омраченным. Покой и чувство гармоничного счастья распались на куски. Его мысли опять блуждали по другую сторону гор. И вновь он почувствовал себя одиноким, в самом центре мира из страхов и сомнений.

"Мы приехали сюда вместе в тот вечер – подумал Турсен – когда чавандоз уехали из Майманы в Кабул. Предшественник мира хотел провести тут лишь одну ночь, но вот прошла уже неделя, а он никуда отсюда не собирается."

Он взглянул на Гуарди Гуеджи. Сейчас он показался ему таким же недостижимо далеким, как небо, которое только что было так близко, но сейчас полностью закрыло для него свои двери.

"Странно – продолжал размышлять Турсен – Старик, который никогда не ночует под одной крышей более двух дней, не двигается с этого места, словно это его родина. И ведь не потому он здесь задержался, что устал, нет, он встает даже раньше меня. Хотя я поднимаюсь вместе с рассветом – его чарпай уже пустует. И я никогда не видел, чтобы он по-настоящему ел. Только из вежливости может он съесть пару кусочков. Все время он проводит в кишлаке, и один Аллах знает, есть ли на земле более бедное и убогое место, чем это. Там он разговаривает со стариками, выслушивает детей...Он слушает даже то, что рассказывают ему женщины!"

Турсен не понимал старика. Сколько раз вертелся у него на языке вопрос:

"Скажи мне, Предшественник мира, что в действительности держит тебя здесь?"

Но он боялся его ответа, а еще больше, встречного вопроса:

"А тебя, Турсен? Что держит здесь тебя?"

Турсена кольнула совесть. Вот уже целую неделю не был он рядом с лошадьми, не заботился о качестве соломы и овса, не следил за жеребыми кобылами и жеребятами, не наблюдал за дрессурой. Все это было сейчас предоставлено неопытным конюхам.

И Турсен печально покачал головой. Но тут прозрачную тишину вечера разбил звук дамбуры. Он шел от кишлака и быстро приближался к их юрте. Турсен глянул туда и воскликнул:

– Ты слышишь, Предшественник мира? Вернулся Ниджаз!

Гуарди Гуеджи кинул в ту сторону взгляд и затем сказал:

– Да, теперь я слышу тоже. Ну, что же, это его время. Вечер проходит быстро.

Вот появился и сам музыкант: седой, строящий гримасы, оборванный и перепачканный грязью карлик. Все в нем дергалось – руки, плечи, ноги, и даже лицо, с застывшей улыбкой и бессмысленными глазами.

Но из своей дамбуры он извлекал такие ясные и чистые звуки, что Гуарди Гуеджи подумал : "Странно, юродивые, в действительности, находятся в милости у бога"

Вместо приветствия, маленький человечек подкинул свой инструмент вверх, и когда тот пару раз перевернулся в воздухе, ловко поймал его.

"Бывают дни – подумал Турсен – когда этот идиот не узнает даже своих соседей, которые каждый день кормят его, и даже меня, который знает его с малых лет. Но Предшественника мира он никогда не забывает."

Карлик не прерывая игры уселся возле ног Гуарди Гуеджи.

"Он пришел сюда только ради него – понял Турсен"

Ниджаз изменил мелодию. Прозвучала длинная, печальная нота, и Гуарди Гуеджи вновь узнал эту песню – сорок, или пятьдесят лет назад он слышал ее в Тибете, с той стороны Гималаев.

"Где мог этот карлик, который кроме своего кишлака, холма и имения Осман Бея, знал лишь базар Даулад Абаза, – услышать эту песню? И все остальные музыканты которые играют ее не ошибаясь ни на ноту? И старые и молодые. Песни своих провинций и песни Ташкента и Бухары, Хивы и Самарканда? Песни что ходили по всей средней Азии – афганские, русские и китайские.

Конечно, в долину сходятся люди отовсюду. И под крышами базаров собираются путешественники со всех частей страны. Но какой же тонкий слух должен был быть у Ниджаза, что он с первого раза запоминал все эти , сыгранные на флейте, или на простой дудочке, или на дамбуре, а иногда просто спетые мелодии. Как мудро – размышлял Гуарди Гуеджи дальше – что традиция с древности учит нас щадить сумасшедших и слабоумных. Ибо боги похитили разум у этих людей лишь для того, чтобы он не мешал власти их гения. Однoму они дают способность предвидеть будущее, другому силу пророчеств, третьему силу неизлечимых проклятий и силу благого исцеления. Этому они дали силу музыки. Оба мы, дурак и мудрец, у нас похожие цели: один собирает истории, а другой песни. Но ты идешь впереди меня. Истории рассказываются медленно, слово за словом, а у твоих мелодий есть крылья."

И Гуарди Гуеджи внезапно захотелось подарить ему новую мелодию. Но Ниджаз знал их так много, а Гуарди Гуеджи никогда не ставил себе задачей запоминание песен. Но тут неожиданно в его памяти возникла забытая, чистая и ясная мелодия. Никто кроме него, не мог больше знать эту древнюю колыбельную. Она была с того времени, когда плодородные долины Кафиристана, и его расположенные на скалах высокогорные поселки, еще не были разрушены до основания и превращены в руины и пепел. И эмир Абдур Рахман еще не победил храбрых воинов долин, потомков тех, кто когда-то воевал под предводительством Александра, Великого Грека. И большие, выточенные из дерева статуи богов, еще не были опрокинуты и сломаны.

Маленький человечек все еще играл. Но внезапно прижал пальцем струну и дамбура замолчала. Ниджаз смотрел на Гуарди Гуеджи печально и разочарованно. Но тот поднял руку и начал петь странную песню на никому неизвестном языке. Колыбельную, которую столетие тому назад матери пели детям в одном поселке, над которым теперь кружат орлы и от которого ничего не осталось, кроме нескольких камней, опаленных огнем.

Гуарди Гуеджи замолчал. Дамбура зазвучала вновь и без труда, легко и чисто, карлик повторил только что услышанную песню.

И Гуарди Гуеджи опустил голову на руки. Ему показалось, как-будто эта песня разбудило в нем то, что было похоронено глубоко в его сознании, так глубоко, что память не могла достичь этого места. И он, древний и мудрый, который с годами стал спокойным и хладнокровным, – начал дрожать от горя, тоски и нежности.

Никогда еще его воспоминания не возвращали его в первый день его жизни, когда новорожденный начинает открывать для себя цвета, звуки, чувства и запахи этого мира.

Запах горящего хвороста...потрескивание веток...мерцание света лампы...теплый воздух...твердые стены и своды, которые защищают как вал... тепло одеяла...вкус сладкого молока...и нежный, красивый голос, который поет и поет эту песню, пока не опустятся сумерки сна.

Солнце садилось. Над просторами степи собирались тени.

Конец дня...Конец песни.

"Зачем, – думал Гуарди Гуеджи – зачем такая длинная жизнь, если она обрывается в один день, так же, как и самая короткая? И зачем вся мудрость долгих лет, если в итоге все сводиться к одному : человек униженно и покорно склоняется перед силой смерти..."

Солнце заполыхало алым.

"Играй, играй дальше! – хотел Гуарди Гуеджи попросить карлика – не прерывай эту печальную мелодию!"

Он не боялся смерти, нет, – это не то,– он жил со смертью уже слишком долго плечом к плечу, но сейчас он так затосковал, о, так сильно, о том, чтобы в его последнее мгновение его мать еще раз, единственный раз, спела ему эту песню, чтобы ее нежный голос забрал все потери и одиночество, и подарил ему, столетнему мудрому бродяге – возможность все забыть так легко, как забывает ребенок.

Степь приняла цвет пылающих углей.

И дамбура замолчала.

Турсен расправил плечи. Он ощутил первое дыхание ночного ветра. Гуарди Гуеджи закрыл глаза. Бесконечная печаль и одиночество наполнило его душу. И он подумал : "Никто в мире не может помочь мне. Но может быть я сам могу кому-то облегчить его ношу..."

– Я видел Айгиз – сказал он Турсену.

– Айгиз – пробормотал Турсен – Хм...хм..Айгиз...

Ему показалось странным и совсем неуместным, что кто-то напомнил ему об этой женщине – его жене. Которая после рождения Уроса не могла больше зачать детей, и с которой он развелся, как предписывал закон, обычай и честь. Давным-давно он совершенно забыл о ней.

– Я уверен, она ни в чем не нуждается – ответил Турсен.

Это было правдой. Он оставил ей в поселке дом и небольшое содержание.

– Она хочет тебя видеть – сказал Гуарди Гуеджи.

– С какой это стати? – грубо сказал Турсен.

– Она умирает – ответил Гуарди Гуеджи.

Турсен посмотрел неуверенно. Если бы его позвали к постели умирающего мужчины – он встал бы немедленно. Но раз речь идет о женщине, даже если бы она была последней на земле, согласиться без препираний, значит потерять лицо. И он сказал :

– Умирает? Ну и что? Она уже достаточно старая!

– Человек никогда не стар достаточно для того, чтобы умирать в одиночестве – возразил старый человек.

– Ты так думаешь? – пробормотал Турсен.

И хотя он не совсем понял смысл его замечания, но нехотя поднялся, чтобы исполнить просьбу Предшественника мира.

Кишлак Калакчак насчитывал всего двадцать бедных, глинобитных домов, которые все стояли в ряд возле отвесной скалы.

Дом Айгиз был последним в этом ряду. Как и другие, он был покрыт крышей из сухих веток, под ней находилась единственная комната без окон и очага.

Турсен вошел туда неохотно. Он злился на самого себя из-за этого идиотского посещения, на которое согласился только из-за уважения к Гуарди Гуеджи, и страшно стыдился. Комната была темной, он сумел лишь на неясном фоне стены разглядеть двух женщин возле самовара. Какая из них Айгиз? А, наверняка вон та, толстая, которая облокотившись на подушки, лежит у стены, тяжело и хрипло дыша.

– Турсен, о Турсен.. – прошептала толстуха и голос вырывался из ее груди со свистом и клокотанием.

Но внезапное ее бесформенное тело зашевелилось и ее голос пересилил хрип:

– Быстро, шевелись, шевелись! – крикнула она своей служанке – Стул, свет, что-нибудь попить!

Турсен сделал шаг вперед.

– Мне ничего не нужно – сказал он – У меня совсем нет времени

– Тш...тшш...– ответила ему Айгиз, и снова прикрикнула на служанку:

– Быстро! Да шевелись же!

Служанка принесла из темного угла набитый шерстью матрас и расстелила его на утрамбованной земле, перед Турсеном. Потом она зажгла масляную лампу, налила в пиалу черного чаю и тихо вышла из комнаты, даже не оглянувшись. Когда она закрывала за собой дверь, Турсен заметил, что перед домом собралась вся деревня. Господин Калакчака, великий Турсен приехал к своей бывшей жене – какое событие!

Кровь бросилась Турсену в лицо и он чуть не задохнулся от стыда. Дыхание у него сбилось. Сладковатый, тошнотворный запах наполнял комнату, запах который показался ему отвратительнее вони самого грязного мужчины запах больной женщины.

Турсен все еще стоял почти у порога и с неприязнью смотрел на ее расплывшийся живот и бесформенные груди .

"Она действительно умирает – подумал Турсен – В этом нет сомнений.Но перед этим ей захотелось чтобы ее пожалели."

Именно в этот момент Айгиз заговорила вновь:

– Мир тебе, о Турсен...не окажешь ли ты честь... своей служанке... и не разрешишь ли ей...поздороваться с тобой?

Ее хриплый голос был словно шелест, но слова которые он произносил были скромны и сдержанны. Никто не мог обвинить Турсена, что он хоть раз в жизни не ответил на вежливость вежливостью, и поэтому он не решился уйти прямо сейчас, как ему хотелось. Он поблагодарил, сел на матрас и взял пиалу с чаем в руки. Свет лампы, которая стояла на полу возле старой женщины, падал на ее темные, изборожденные глубокими морщинами щеки.

"Почему я только смог ее узнать?" – удивился Турсен и сказал:

– Как ты смогла сразу узнать меня?

– Как бы я не могла...– ответила Айгиз.

Ее глаза ожили и заблестели:

– Твои плечи...такие же широкие, как и раньше. И еще, когда ты приезжал сюда, все эти годы, я смотрела как ты выходишь из своей юрты или возвращаешься в нее...ты все такой же, как и всегда...

Айгиз попыталась приподняться. С неизвестно откуда взявшейся силой она повернулась к Турсену:

– Истинный чавандоз – сказала она

Турсен откинул голову назад. "Теперь она еще и зашевелилась, а запахло еще отвратительнее".

Но на самом деле, его разозлило другое. Он давно забыл о существовании этой женщины, а она, как оказалось, продолжала все это время преследовать его даже в своих мыслях. Зачем она это делала? Хотела расплатиться за какую-то обиду? Хотела его околдовать, сглазить? А может быть ей это удалось, ведь он сейчас сидит здесь, возле ее опухших ног.

– Истинный чавандоз – повторила Айгиз – Ты...

Голос ей отказал. Она начала хватать руками воздух и широко открыла свой фиолетовый рот.

Турсен наблюдал за всем этим полный отвращения. Можно поспорить, что она вот-вот умрет. Естественно, после того, как она приложила столько сил, только чтобы он пришел сюда. И ее последним желанием было, чтобы он утешил и пожалел ее. Таковы все женщины! О, эти женщины!

Айгиз моргнула и зашептала вновь:

– Подожди...– и затем – Мне уже лучше...

Турсен ждал, положив руки на рукоять плетки.

– вот...вот...– бормотала Айгиз. Она немного пришла в себя и открыла слезящиеся от напряжения глаза.

– Расскажи мне о Уросе, моем сыне – попросила старая женщина.

– С какой это стати? – заворчал Турсен.

Его тон испугал Айгиз. И задрожавшим голосом она стала его умолять:

– Прости меня, Турсен, пожалуйста, не злись. Конечно, это твой сын, только твой, и принадлежит лишь тебе, я знаю.

Турсен ничего не понял. Но потом смутно вспомнил, что когда-то давно, в жизни, которая сейчас казалась ему совершенно чужой, он ударил одну красивую молодую женщину, потому что она своими поцелуями, песенками и сказками, пыталась избаловать одного маленького мальчика, который гордый и радостный вернулся со своей первой скачки.

Турсен поджал губы. Она все еще надеется до конца остаться его женой и устроить скандал оспаривая у него сына? Теперь Урос принадлежит лишь демонам гордости и славы, которые завладели им.

Айгиз собралась духом и продолжила:

– Я только надеюсь, что ты можешь мне сказать, слышал ли ты что-нибудь из Кабула... ты знаешь, кто там победил?

– Я этого не знаю – ответил Турсен таким ледяным тоном, что Айгиз испугалась снова.

– Прости меня – зашептала она – прости меня. Да, да, конечно... бузкаши это мужское дело...

– Замолчи! – закричал Турсен.

Вопрос, который так боязливо задала ему Айгиз, давно уже звучал в его голове и повторялся стократным эхом. Всю эту неделю он слышал его везде: в конюшнях, в чайханах, в саду Осман Бея, и с каждым днем он звучал все громче и нетерпеливее.

Турсену хотелось, чтобы этот голос наконец замолчал. Теперь он понял, что в действительности заставило его прийти сюда. Это была не просьба Гуарди Гуеджи. Это было желание, хоть на время, избавиться от бесконечного ожидания, вопросов, подсчета часов и минут которые понадобятся для того, чтобы имя победителя достигло сперва Майманы, потом Дуалад Абаза, а потом и Осман Бея.

– Ты меня простил? – спросила Айгиз.

– За что? – не понял Турсен.

Сейчас у него было одно желание – уйти отсюда как можно быстрее, и не терпеть больше этот запах, это тело и это лицо.

Турсен встал и сказал:

– Я должен идти.

– Ты идешь ужинать? Ты проголодался? – спросила Айгиз.

– Да, очень – ответил Турсен.

Чтобы поскорее покинуть этот дом, он готов был ухватиться за любую отговорку.

Айгиз повернула к нему свое лицо и Турсен увидел, что его черты преображаются под влиянием какого-то непонятного ему чувства.

"Она меня так просто не отпустит. Сейчас начнет рыдать" – подумал Турсен.

Он смотрел на нее безжалостно, твердо решив, что уйдет при первой же слезе, всхлипе или причитании. Но он не смог прочесть на ее лице ни горя, ни отчаянья. Напротив, вдруг словно какой-то волшебник начал стирать с этого морщинистого, измученного лица все отвратительные черты.

Турсен взглянул внимательнее и не поверил своим глазам. Чтобы удостовериться, он наклонился к ней. И от того, что он увидел, у него перехватило дыхание.

Ее глаза были широко открыты и смотрели на него сияя спокойствием и нежностью, а ее губы которые только что казались ему отвратительными, сложились в лукавую улыбку, в которой были такие благодарность, обожание и счастье,что Турсен узнал в этой старой, умирающей женщине, выражение того самого милого детского лукавства, которое он заметил в день свадьбы в большом зеркале, в которое по обычаю должны посмотреться новобрачные.

– Иди, иди ужинать, Турсен – сказала ему Айгиз – У тебя по прежнему такой же волчий аппетит, как и раньше?

И Турсен ответил:

– Да, точно такой же, как и раньше...

Этот взгляд, эта улыбка и этот голос – он не мог их больше выносить. Но не потому, что он испытывал к ней отвращение, этого больше не было, а потому что он внезапно подумал : "Она заботится и думает обо мне... Она обо мне!"

И не понимая почему он произносит эти слова, Турсен сказал :

– Но я никогда больше не ел такого замечательного плова, который можешь готовить только ты...никогда...

Погладив ее рукой по волосам он прошептал:

– Да пребудет с тобою мир.

И быстро вышел, чтобы не слышать, как ему ответят на это "Прощай!"

Турсен медленно шел сквозь теплую ночь. В голове у него не было мыслей и только шарканье кожаных туфель о каменистую дорогу, отдавалось у него в ушах. Когда он издалека увидел юрту, перед которой горела большая лампа, то понял что сегодня она не будет для него просто местом для сна.

Ниджаз исчез. Гуарди Гуеджи, уронив голову на руки, сидел на скамье перед столом за которым они обычно ели.

– Сегодня мой последний день здесь – сказал Турсен.

– Я догадывался – сказал Гуарди Гуеджи – Посланцы из Кабула скоро приедут.

– Ты выглядишь уставшим, Предшественник мира.

– Не тело мое устало – ответил тот – Я хотел бы уехать отсюда вместе с тобой.