Текст книги "Странствие слона"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Через десять дней после того, как произошла эта беседа, рано-рано утром, когда солнце только еще обозначилось на горизонте, слон соломон покинул свое стойло, где прожил – и не сказать, чтоб очень уж припеваючи,– последние два года. Караван получился такой, как было объявлено, то есть открывал процессию погонщик, сидевший высоко, на слоновьем загривке, за ним двое тех, кому поручено было помогать ему в чем только будет нужно, за ними те, кто должен был обеспечивать, за ними волы тянули водовозку на колесах, от ухабов и рытвин и прочих дорожных неприятностей мотавшуюся вверх– вниз и из стороны в сторону, и исполинский воз, груженный разнообразным фуражом, за ними подвигался кавалерийский взвод, отвечавший за безопасность и за благополучное прибытие всех остальных в пункт назначения, и уж в самом что ни на есть арьергарде пара мулов и телега представляли обоз армейского интендантства. Ранним часом и обстановкой полной секретности, в которой готовился выход, объясняется отсутствие зевак и прочих очевидцев, хотя добросовестность историографа велит нам отметить присутствие раззолоченной кареты, тронувшейся в сторону Лиссабона в тот миг, когда слон и компания скрылись за первым поворотом дороги. В карете сидели король португальский дон жоан, третий по счету, и государственный секретарь перо де алкасова-карнейро, которого мы больше никогда не увидим, а может, и нет, увидим, ибо жизнь, смеясь над предвидениями, частенько ставит слова туда, где мы не ожидаем ничего, кроме безмолвия, и подстраивает внезапные возвращения в те края, где мы никак не рассчитывали оказаться вновь. Я позабыл, что означает имя погонщика, напомни, будь добр, спрашивал король. Белый, ваше величество, субхро переводится как белый, хоть он и не похож на него. А в одном из дворцовых покоев, в полутьме, под балдахином спит королева и видит страшный сон. Снится ей, что уводят из беленя соломона, снится, что она спрашивает всех встречных: Почему же вы меня не предупредили, но когда уже ближе к полудню решится все-таки проснуться, она не повторит этот вопрос, не сумеет даже сказать, задавала ли она его когда-либо. Может так быть, что через два или три года кто-нибудь случайно произнесет при ней слово слон, и вот тогда королева португальская катарина австрийская спросит: Да, кстати, раз уж к слову пришлось, не знает ли кто, что сталось с соломоном, как он, все ли по-прежнему в белене, или его уже отправили в вену, а когда ей дадут ответ в том смысле, что он-то в самом деле теперь в вене, но в зверинце, вместе с другими дикими животными, притворяясь непонимающей, скажет королева: Как все же повезло ему, он теперь в прекраснейшем городе на свете, а я здесь стою в раскоряку между настоящим и будущим и ни там, ни здесь надежды не вижу. При таковых ее словах король, буде ему случится при том присутствовать, сделает вид, будто не слышит, а государственный секретарь, тот самый, уже знакомый нам перо де алкасова-карнейро, хоть человек и не слишком набожный, о чем ясно свидетельствует – припомните – то, что сказал он когда-то про инквизицию, а еще ясней – то, о чем рассудил за благо умолчать, вознесет безмолвную молитву в небеса, прося укутать слона плотной и густой завесой забвения, которая переменит его облик и в ленивом воображении спутает с каким-нибудь дромадером, животным тоже ведь редкостным и вида затейливого, ну или с другим каким-нибудь верблюдом, чьи доставшиеся ему в удел горбы и в самом деле не угодят, более того – не польстят памяти того, кто вдруг проявит интерес к подобным малозначащим историям. Прошлое ведь – это огромная каменистая пустошь, а между тем многие норовят промчаться по ней, как по автостраде, иные же – терпеливо переходят от камушка к камушку, поднимают их, поскольку им интересно, что же под ними такое. Иногда выползают к ним скорпионы или сколопендры, иногда обнаруживаются толстые белесые коконы или куколки, но дело не вовсе невозможное, когда – ну хоть однажды – появляется из-под камня слон, и слон этот несет на плечах погонщика по имени субхро, что означает белый и совершенно не вяжется с образом того, кто в беленском загоне предстал взглядам короля португальского и государственного секретаря грязным, как слон, за которым приставлен был ходить. Есть веские основания принять вышеприведенное высказывание как мудрое предупреждение о том, что, мол, посадишь пятно и на самолучшее полотно и что именно так произошло с погонщиком и с его слоном. Поначалу, когда судьба только еще закинула их сюда, до крайней степени, до риски, которая впоследствии отмечена будет на разных шкалах красным цветом, дошло любопытство народа – и не только простого, ибо и при дворе стали устраивать ознакомительные походы для тех дам и кавалеров, которые изъявили желание увидеть хоботное млекопитающее, однако в самом скором времени интерес стал слабеть и падать, и результаты этого не замедлили сказаться – одежда погонщика превратилась в лохмотья, а пятна и клочья шерсти почти полностью скрылись под слоем скопившейся – за два-то года – грязи. Теперь, впрочем, не то. Если не считать неизбежной дорожной пыли, уже до колен покрывшей ноги слона, он блещет чистотой и достоинством, как поднос для сбора пожертвований, и погонщик, пока еще не облаченный в яркие индийские одежды, радует глаз свежестью нового рабочего платья, за которое с него то ли по забывчивости, то ли по великодушию и денег не взяли. Скорчившись в той ямке, где шея переходит в могучее туловище, ловко направляя ход слона с помощью своей заостренной палочки – легких ли ее прикосновений, карающих ли уколов, оставляющих вмятинки на грубой коже, погонщик субхро, он же белый, готовится стать вторым или третьим по значению персонажем этой истории, ибо первым и главным по естественному праву будет, само собой разумеется, слон соломон, а уж следом, состязаясь на этой стезе, то уступая сопернику, то вырываясь вперед – помянутый субхро и эрцгерцог. Однако вот в эту самую минуту решающий голос – вдобавок еще певучий и звучный – принадлежит именно субхро. Оглядев караван от головы к хвосту, он замечает в нем известный непорядок, этакую нестройность рядов, объясняемую и отчасти извиняемую разносоставленностью его элементов, ибо слон, лошади, мулы и волы, равно как и те, кто следует в пешем строю, движутся собственным аллюром, столь же естественным, сколь и вынужденным, поскольку стало ясно, что в этом путешествии караван будет идти со скоростью самых тихоходных его элементов, то бишь волов. Волы, внезапно озаботясь, говорит субхро, волы-то где. Нет и намека на них, как и на тяжелый воз, который они тащат, бочку с водой и провиант. Ни намека, ни следа. Отстали, подумал погонщик, успокаиваясь, делать нечего, придется подождать. И уже собрался сползти со слона, но вовремя остановился. Сползти-то сползет, а как назад забираться, буде возникнет нужда. Вообще-то говоря, слон сам поднимает его хоботом и сажает к себе на спину. Но необходимо ведь брать в расчет, что слон может оказаться не в духе, либо в раздраженном состоянии оного, либо опять же из духа, но – противоречия – откажется исполнять роль подъемника, и тогда понадобятся иные средства, лестница например, хоть и трудно представить, что раздосадованное животное согласится играть жалкую роль опоры и позволит без сопротивления погонщику или кому бы то ни было залезать на себя. Так что польза от лесенки вполне символическая, вроде как бы от ладанки или от образка какого-нибудь угодника или святителя. Да и в любом случае от лесенки проку мало, покуда она следует в отстающем хвосте обоза. Субхро подозвал одного из своих помощников и велел ему уведомить взводного, что придется, мол, обождать волов. Привал, правду надо сказать, не очень нужен кавалерийским лошадям, которые не особенно усердствовали, ибо не галопом или хоть рысью, но только и исключительно шажком шли от самого Лиссабона. Никакого сравнения с набегом главного конюшего на вальядолид, еще не изгладившимся из памяти иных участников той героической скачки. Конные спешились, пешие уселись или улеглись на обочине, и многие не пропустили случая поспать. Погонщик же, с высоты своего положения подведя предварительные итоги путешествия, остался ими недоволен. По солнцу судя, шли приблизительно часа три, а потому приблизительно, что значительную часть этого времени соломон купался в тежу, перемежая это занятие со сладострастным вываливанием в грязи, а то, в свою очередь, по слоновьей логике, становилось поводом снова залезть в реку для новых и еще более продолжительных омовений. Было очевидно, что слон возбужден и взволнован, и иметь с ним дело надо было, запасшись немалым терпением, а главное – не принимая его очень уж всерьез. Так что не меньше часа потеряли мы на соломоновы причуды и капризы, заключил погонщик, после чего перешел от размышлений о времени к раздумьям о пространстве. Сколько ж мы прошли, спрашивал он себя, лигу или две. Жестоко терзающее сомнение, трансцендентный вопрос. Будь на дворе по-прежнему времена греков и римлян, мы со спокойствием, присущим тем, кто привык поверять истину практикой, сказали бы, что путевые меры суть стадия, миля и лига. Отставив в сторонку первые две, подразделяющиеся в свою очередь на футы и шаги, обратимся к лиге, ибо именно это слово употребил субхро к мере длины, также состоящей из футов и шагов, но имеющей то неоспоримое преимущество, что возвращает нас на родную почву. Ну-ну-ну, кто ж не знает, что такое лига, с непременной и легкой, в том смысле, что – без труда возникающей, насмешливой улыбкой скажут нам современники. Но наилучшим ответом им станет следующий: Старинное слово лига, оно же легуа, оно же леуга, обозначавшее, кажется, одно и то же во все времена, проделало тем не менее долгий путь от семи тысяч пятисот футов или полутора тысяч шагов, которые включала в себя во времена древних римлян и раннего средневековья, до метров и километров, которыми измеряем мы расстояние ныне и каковых километров имеется в ней теперь ровно пять. Подобные же случаи легко обнаружить в любой системе мер. И, не оставляя утверждение без подтверждения, возьмем, например, меру сыпучих тел или жидкости под названием алмуд, вмещающий в себя двенадцать канад или сорок восемь квартильо, что в Лиссабоне будет соответствовать – округленно – шестнадцати с половиной литрам, тогда как в порто литров этих будет двадцать пять. А кстати, как же они объясняются, спросит, пожалуй, пытливый, любознательный и охочий до новых сведений читатель. А как мы все объясняемся друг с другом, спросит в ответ, тем самым уходя от ответа, тот, кто ввернул в разговор тему весов и мер. И слова эти, внеся поистине полуденную ясность, позволят нам принять решение важнейшее, по сути дела – революционное, и, покуда погонщик и его спутники за неимением иного способа понять друг друга продолжат разговор о расстояниях в полном соответствии с обычаями и воззрениями своего времени, мы, чтобы понимать, что же все-таки происходит в этой сфере бытия, пользоваться будем нашими нынешними мерами с тем, чтобы не прибегать постоянно к зубодробительным пересчетам и переводам. И в сущности, это будет подобно тому, как кино, в шестнадцатом веке еще неведомом, снабжают титрами на нашем языке, чтобы возместить полное ли незнание языка, на котором говорят актеры, слабое ли владение им. И потому наше повествование пойдет двумя параллельными потоками, которые не пересекутся никогда, и за одним – вот этим вот – мы сможем следить без труда, другой же, начиная с этой минуты, будет безмолвен. Интересное решение.

Под воздействием всех этих наблюдений, размышлений и раздумий погонщик все-таки слез со слона, спустившись на землю по его хоботу, и вольным шагом направился к кавалерийскому эскорту. Найти взводного было нетрудно. Имелось нечто вроде полога или навеса, защищавшего от немилосердного августовского солнца некоего человека, из чего сам собой напрашивался вывод о том, что раз есть навес, то именно под ним находится командир, а если есть командир, то он просто обязан иметь полог над головой. Погонщик подал ему идею, которую не знал, как ввести в разговор, однако взводный, сам того не зная, облегчил ему задачу, ибо в ответ на: Ну, где же эти волы, когда наконец доплетутся, услышал: Уведомить хочу вашу милость, что пока их еще не вижу, но, полагаю, со временем появятся. Будем надеяться. Погонщик набрал побольше воздуха в грудь и охрипшим от волнения голосом сказал: У меня, с вашего позволения, возникла мысль. Ну, если возникла, то и позволения не надо. Вы правильное говорите, ваша милость, но я плоховато еще португальскому знаю. Ну, излагай свою мысль. Наша трудность заключена в волах. Ну да, их все нет да нет. Я только хотел сказать вашей милости, что даже и когда появятся, трудность никуда не денется. Почему. Потому, господин мой, что волы по природе своей идут очень медленно. Я и безо всякого индийца это знаю. Будь у нас вдобавок к той запряжке волов, что уже имеется, еще одна, мы подвигались бы, без сомнения, скорей и все вместе. Мысль твоя неплоха, однако откуда ж я тебе возьму еще пару волов. В деревнях они есть, о взводный господин мой. Кавалерист сморщил лоб, ибо нелепо было бы отрицать, что в деревнях есть волы и, значит, можно купить еще одну пару. Купить, переспросил он себя, да зачем же покупать, реквизировать надо именем короля, а на обратном пути из вальядолида – оставить их здесь в том же состоянии, в каком, надеюсь, они и сейчас пребывают. Послышался грохот тележных колес, и вдалеке показались наконец волы, люди захлопали в ладоши и даже слон поднял хобот и радостно затрубил. Зрение у слонов не очень хорошее, и потому он не мог издали различить груду мешков с фуражом, но в огромной полости его желудка гулко урчало недовольство тем, что кормили его в последний раз несколько часов назад. Это вовсе не значит, что слоны должны есть в строго определенные часы, как люди, которым внушают, что это будто бы полезно для здоровья. Поражает воображение, но слону полагается в день около двухсот литров воды и от полутораста до трехсот килограммов овощей и зелени. И следовательно, трудновато представить себе, как он с заткнутой за ворот салфеткой садится за стол и получает трехразовое питание, нет, слон ест что может, где может и сколько может, действуя по тому принципу, что не следует оставлять на завтра то, что можно съесть сегодня, а то хватишься – и нет. Не менее получаса пришлось ждать, пока волы доплетутся до места. И в ожидании этого взводный отдал приказ устроить привал, однако для этого прежде следовало отыскать место, где солнце бы не жгло так неистово, и сделать это прежде, чем военные и гражданские лица обратятся в шкварки. Метрах в пятистах находилась небольшая дубовая роща, и вот туда-то всей компанией и направились путешественники. Тень там была скудная и негустая, но все лучше, чем жариться под беспощадными лучами царь-светила. Люди, взятые для этого дела и пока еще не получавшие приказов сделать что-нибудь значительное, да и, честно говоря, вообще никаких, несут свои припасы в котомках и торбах, и лежит там всегда одно и то же – здоровый ломоть хлеба, несколько сушеных сардин, горсть фиг, головка козьего сыру, который, зачерствев, делается тверже камня, так что жевать мы его не будем, а будем грызть потихоньку и зато сможем дольше наслаждаться вкусом этого яства. Что же касается кавалеристов, то за них не беспокойтесь. Солдат, летит ли он, уставя пику, вознеся ли клинок, в атаку на врага или всего лишь сопровождает слона, о пропитании заботиться не должен, его казна кормит. И ему совершенно неинтересно, откуда взялся провиант, кто сготовил ему кормежку, а важно лишь, чтобы котелок был полон, а похлебка в нем – не совсем уж несъедобной. И вот, рассевшись кучками, все приступают к операциям жевательным и глотательным, и не хватает только соломона. Погонщик субхро велел отнести два мешка с фуражом туда, где ждет слон, развязать их и уйти, прибавив: Надо будет – притащите еще один мешок. Наше описание, изнурительная обстоятельность коего многим покажется заслуживающей презрительного порицания, к чему, впрочем, мы всегда готовы, ибо знали, на что шли, преследует на самом деле цель если не святую, то полезную – несколько оживить душу и разум погонщика субхро, с тем чтобы последний проникся лучезарной уверенностью в благополучном исходе странствия. Раз уж, подумал он, соломон будет съедать в день по крайней мере три-четыре меры фуража, вес клади, соответственно, будет уменьшаться, а если к тому же сумеем раздобыть еще одну пару волов, то сколько бы гор впереди ни пришлось перевалить, они нас с ног не свалят. Со светлыми мыслями, как, впрочем, должны мы заметить, и с мыслями темными, происходит то же самое, что с демокритовыми атомами или с черешнями в корзинке – те, и другие, и третьи имеют обыкновение цепляться друг за друга, образуя гирлянду. И субхро, представив, как волы потащат возы по крутому склону, понял, что допустил просчет во взаиморасположении частей каравана и во все время пути следования так не исправил эту ошибку, в чем и признал свою ответственность. Взятые в помощь тридцать человек – субхро дал себе труд пересчитать их всех по одному и до одного – ничего после выхода из Лиссабона не сделали, если не считать, конечно, получения удовольствия от загородной прогулки. А чтобы развязывать и подтаскивать мешки с фуражом, за глаза хватило бы двоих его ближайших помощников, да и сам бы он в случае надобности приложил руку. И что же теперь делать с теми тридцатью, назад отослать, избавиться от этой обузы, теперь спрашивал себя погонщик. Мысль была бы совсем хороша, если бы не сменилась другой, еще лучшей. И от нее лицо субхро озарилось сияющей улыбкой. Он крикнул, подзывая к себе людей, собрал их перед собой, причем кое-кто еще дожевывал последние сушеные фиги, и сказал им так: Отныне разделяемся надвое, вы – сюда, а вы – туда, отправляетесь помогать волам, тянуть спереди и сзади толкать, сами видите, груз чересчур тяжел для них, по природе своей и так медлительных, а через каждые два километра – меняться, и это будет главной вашей обязанностью до самого вальядолида. И, сделав вид, что не услышал последовавший за этими словами шумок, с полным на то основанием могущий называться ропотом недовольства, продолжал: У каждой половины будет старшой, который не только будет отвечать передо мной за результаты работы, но также и поддерживать порядок и укреплять командный дух, столь необходимый при всяком коллективном труде. Ропот повторился, из чего можно было заключить, что и этот фрагмент речи не пришелся слушающим ее по вкусу. Очень хорошо, сказал на это субхро, но если кто недоволен приказами, которые я только что отдал, пусть обратится ко взводному командиру, он здесь представляет короля и, значит, высшая власть. В воздухе словно бы внезапно похолодало, и ропот сменился шарканьем многих переминающихся ног. Субхро спросил: Кто предлагает себя в старшие. Неуверенно поднялись три руки, и погонщик уточнил: Двоих надо, а не троих. Одна рука поникла и скрылась, две прочие остались торчать над головами. Ты и ты, показал погонщик, отберите себе людей, но только поровну, так, чтобы силы были равны, а теперь – разойдись, мне нужно поговорить со взводным. Но еще прежде того он был вынужден выслушать одного из своих помощников, который приблизился и доложил, что вскрыли второй тюк с фуражом, но соломон, кажется, уже удовольствовался и, по всем признакам и приметам, сейчас хочет спать. Неудивительно, покушал в охотку, а сейчас у него как раз время послеобеденного отдыха. Хуже всего, что он уже извел весь запас воды. Это естественно, когда наешься до отвала. Мы могли бы отогнать волов к реке, где-нибудь должна быть дорога на берег. Он не станет пить, в этом месте вода еще соленая. Откуда знаете, спросил помощник. Соломон несколько раз купался, а в последний раз – тут поблизости, но так и не погрузил хобот в реку. Если морская соль чувствуется здесь, это значит, что мы прошли очень мало. Да, это так, но можешь быть уверен, с сегодняшнего дня двинемся скорее, слово погонщика. И, поручившись столь торжественно, субхро пошел искать взводного. И нашел его в тени самого широковетвистого и густолиственного дуба – кавалерист спал крепко, но чутко, как и подобает хорошему солдату, который готов схватиться за оружие при первом же подозрительном шорохе. Двое, оберегавшие покой своего командира, властным движением приказали субхро остановиться. Тот дал им понять, что понял, и уселся на землю в ожидании. Взводный пробудился через полчаса, потянулся и зевнул, потом еще раз зевнул, потом снова потянулся и вот наконец почувствовал, что в самом деле вернулся к действительности. Тем не менее он дважды переспросил, пока не понял, что его желает видеть погонщик субхро. Чего тебе на этот раз, спросил он хриплым спросонья голосом, только не говори, ради бога, что тебе опять пришла удачная мысль. Да, ваша милость, именно так, пришла. Ну, выкладывай. Я разделил людей на два отряда, и, сменяясь через каждые два километра, пятнадцать человек будут толкать телегу сзади, и, думаю, разница будет очень заметна. Славно придумано, вижу, то, что у тебя на плечах, носишь не для украшения, а в выигрыше, конечно, останутся прежде всего мои кони, которые смогут время от времени переходить на рысь, а не плестись шагом, как на параде. Я, ваша милость, и об этом тоже подумал. И что-то опять придумал, по лицу вижу. Придумал, ваша милость, придумал. Ну, послушаем. Думаю я, ваша милость, надо нам будет выстроить наш маршрут применительно к привычкам и надобностям соломона, вот сейчас, к примеру, ваша милость, он спит, и если мы его разбудим, он будет очень недоволен, даже, можно сказать,– раздосадован, и тогда хлопот с ним не оберешься. Да как же спит, когда он стоит, недоверчиво воскликнул взводный. Он и вправду иногда ложится спать, хотя обычно спит стоя. Не поймешь их, слонов этих. Эх, ваша милость, я при них, можно сказать, с рождения состою, а понять все равно до сих пор не понял. Любопытно бы знать почему. Потому, наверно, что слон – это много больше, чем просто слон. Болтать-то прекращай. Так вот, ваша милость, пришла мне тут в голову еще одна мысль. Еще одна, рассмеялся кавалерист, да у тебя их едва ли ж не залежь. Ваша милость слишком лестного обо мне мнения. Ну, доставай свою мысль, вытягивай из кладезя. Я подумал, ваша милость, что вам со своими людьми лучше бы подвигаться в хвосте, а в голову пустить волов, раз уж скорость их шага все равно определяет ход всего каравана, за ними – я на соломоне, за мной – пятнадцать пеших и телега с нашим провиантом. Очень хорошо, ты, говоря о мысли, это вот имел в виду. Так мне казалось. Это я к тому, что мысль дурацкая. С чего вы взяли, обиженно вопросил погонщик, сам не замечая, что этим местоимением выказывает тяжкую, жуткую, просто оскорбительную для ушей собеседника неучтивость. С того взял, что мне и моим людям придется глотать пыль, которую вы все скопом будете поднимать. Ах да, позор мне, как же я раньше об этом не подумал, а ведь должен был, заклинаю вас, ваша милость, всеми святыми, сколько ни есть их в небесных чертогах, простить меня. В чертогах подобает скорее чертям сидеть, ну да не в том дело, лучше нам рысить в голове колонны и время от времени на галопе уходить вперед, а потом поджидать вас. Сущая правда, ваша милость, мудрое решение, вы позволите мне удалиться, спросил субхро. Нет, погоди, сперва надо нам с тобой обсудить еще два вопроса, из коих первый – если ты еще раз позволишь обратиться ко мне так, как сделал это недавно, я прикажу разложить тебя и всыпать плетей, понятно ли. Понятно, ваша милость, понурившись, отвечал погонщик. Второй же вопрос относится к нашему едва начавшемуся странствию и к котелку у тебя на плечах, и если он еще что-нибудь варит, напрягись и ответь – ты что же, хочешь, чтобы мы оставались здесь до скончания века. Соломон еще спит, ваша милость. Стало быть, здесь всем заправляет слон, осведомился взводный, не зная, разозлиться или рассмеяться. Нет, ваша милость, но вы, может, помните, я говорил, что надо нам строить график движения, сам, право, не знаю, откуда выскочило у меня это слово, применительно к привычкам и обыкновениям соломона. Ну, помню, дальше что, теряя терпение, вскричал взводный. Вопрос– то именно в том, что будет дальше, ваша милость, для того чтобы в целости и сохранности, живым и невредимым доставить слона ко двору эрцгерцога максимилиана, он, то есть не максимилиан, разумеется, а слон, в часы наибольшего зноя должен отдыхать. Да я согласен, отвечал кавалерист, несколько взволновавшись при упоминании августейшей особы, но, по правде сказать, слон твой целый божий день ничего не делает. Нынешний божий день не в счет, ваша милость, это первый день пути, а ведь известно, что в первый день слон не идет, а дела, хоть и идут, но – ни шатко да, пожалуй что, и ни валко. Так что ж делать будем. Разделимся на две или три группы, первая – с самого раннего утра, а третья до заката пойдут вперед как можно скорее, вторая же, та, где будем мы с вашей милостью, будет есть и отдыхать. Этот замысел представляется мне удачным, сказал взводный, сменяя гнев на милость. Смена тона побудила погонщика изъяснить беспокойство, терзавшее его целый день. Ваша милость, сеньор командир, есть в нашем странствии еще кое-что такое, чего я не понимаю. Чего ж ты не понимаешь. Во все время пути мы никого не повстречали, и, по крайнему моему разумению, так не бывает. Ошибаешься, встречали, и шли они и навстречу, и попутно. Как же это я их не видел, воскликнул погонщик, вытаращив от удивления глаза. Ты слона купал. Иными словами, всякий раз, как я купал слона, мимо шли люди. Сто раз тебе повторять. Очень странные совпадения, кажется даже, будто соломон не хочет, чтобы его видели. Может быть, может быть. Но ведь и здесь, а мы стоим здесь лагерем уже сколько часов, никто не прошел. А тут причина иная, просто люди, издали завидев слона – экое страшилище,– поворачивают назад или прячутся по кустам и думают, наверно, что это посланец сатаны. Голова у меня от мыслей разболелась, подумалось даже, не государь ли наш приказал перекрыть дороги. Не льсти себе, погонщик, не такая ты величина. Я-то нет, а вот соломон. Взводный предпочел не отвечать, чтобы не разматывать новый виток спора, а произнес всего лишь: Хочу тебя еще кое о чем спросить. Я весь внимание. Помнишь, ты тут заклинал меня всеми святыми, сколько ни есть их в небесных чертогах. Помню, взводный мой господин. Так ты, выходит, христианин, а прежде чем отвечать, подумай. Более или менее, ваша милость, в той или иной степени.

Полная луна, августовское полнолуние. Весь караван спит, за исключением двух верховых, которые совершенно бесшумно, если не считать скрипа сбруи, объезжают и охраняют лагерь. Путники вкушают более чем заслуженный отдых. После того как в первой половине дня назначенные толкать телегу люди показались оравой лоботрясов и лодырей, они поспешили исправить неприятное впечатление о себе, взялись за дело с неподдельным рвением и явили образцы высокой умелости. Другое дело, что плоский равнинный рельеф много способствовал их стараниям, но можно биться об заклад, не боясь проиграть, что в достославной истории этой телеги не было еще дня, подобного минувшему. За три с половиной часа – и это при нескольких, пусть и кратких остановках – проделали свыше семнадцати километров. Это число было окончательно указано взводным после оживленного обмена мнениями с погонщиком, считавшим, что нет, столько не прошли, не надо, мол, себя обманывать. Офицер же считал, что надо, ибо это воодушевляюще действует на личный состав: Ну если даже прошли четырнадцать, какая разница, три оставшихся пройдем завтра, вот счет и сойдется. Погонщик отчаялся убедить его. Старался как мог, но что ж поделаешь, если пересилили ложные цифры, хоть и они не сумеют изменить действительность, а с начальством, субхро, спорить, сам знаешь, все равно что, учись жить.

Погонщик сию минуту проснулся, и снившаяся ему острая боль в животе хоть и не вполне еще прошла, но вроде бы больше не повторяется, однако в нутре царит какой-то подозрительный непокой, урчащие кишки сводит и крутит, и вот боль вернулась и режет как ножом. Погонщик с трудом встал, сделал знак часовому, что, мол, я сейчас, туда и обратно, и стал подниматься к ближней рощице по склону, а склон, на котором разбит был бивак, такой пологий и плавный, словно улеглись они все в кровать со слегка, едва заметно, приподнятым изголовьем. Погонщик успел в последнюю минуту. Давайте отведем глаза, покуда он освобождается от одежды, которую чудом еще не замарал, давайте дождемся, когда поднимет голову и увидит то, что уже видим мы,– деревню, залитую августовским лунным сиянием, которое очерчивает все изгибы и выпуклости, смягчает все тени, им же и созданные, и одновременно заставляет блистать освещенные участки. Ну вот и раздался наконец долгожданный голос: Деревня, деревня. Путники, вероятно, так утомились переходом, что никому и в голову не пришло подняться на гребень и взглянуть, что же там, наверху. Ну да, разумеется, это не к спеху, всегда можно увидеть деревню, не эту, так другую, сомнительно, однако, чтобы в первой же попавшейся ожидала нас могучая упряжка волов, способная единым рывком своротить пизанскую башню. Облегчив большие свои тяготы, погонщик подтерся, уж как сумел, пучком травы, росшей вокруг и, по счастью, не принадлежавшей к молочайным, а не то члены этого семейства жгучими прикосновениями к нежной слизистой оболочке заставили бы его подскочить и задергаться, как в пляске святого витта. Обширное плотное облако наплыло на луну, и деревня, вдруг сделавшись черной, развеялась, как сон, исчезла в обступившей ее тьме. Ничего, не страшно, в свой час взойдет солнце, укажет путь к стойлу, где волы, пережевывая свою привычную жвачку, уже предчувствуют перемену участи. Субхро, насквозь пройдя густую рощу, вернулся на свое место в этом, с позволения сказать, дортуаре. По пути размышлял о том, что взводному, если он уже проснулся, новость, выражаясь планетарно, доставит неземное или хоть величайшее на свете удовольствие. А ему самому – славу первооткрывателя. Однако иллюзий питать не стоит. В течение того недолгого промежутка, что еще оставался до зари, и другие могли испытать потребность сходить по нужде, а единственное место, где они могут совершить это деяние, место, столь же отхожее, сколь и укромное,– вон там, среди дерев, но в надежде, что этого все же не произойдет, остается только дождаться рассвета и уж тогда увидеть шеренгу тех, кто принужден был повиноваться властным требованиям кишечника и мочевого пузыря. Дивиться тут нечему, все мы, в сущности, животные. Погонщик решил пройти туда, где расположился взводный, как знать, случается же у людей бессонница, просыпаются они в тоске посреди ночи, оттого что приснилось, будто умерли, или оттого что клоп, во множестве гнездящийся в одеяловых складках, вышел попить крови из спящего. Кстати, знаете ли вы, что именно клоп был бессознательным предтечей переливания крови. Напрасны были упованья, взводный спал, и не только спал, но и храпел. Часовой спросил погонщика, какого ему здесь нужно, а тот отвечал, что у него важное сообщение для начальника, но раз уж он спит, пойдет восвояси. В такой час никаких сообщений не носят, дождись утра. Дело важное, отвечал погонщик, но, согласно философии слонов, чего не может быть, того и не может. Хочешь – передай мне, я доложу, как проснется. Погонщик быстро подсчитал шансы на благоприятную возможность и пришел к заключению, что стоит, пожалуй, поставить на эту единственную карту, на то, то есть, что когда в первом свете утра грянет крик: Деревня, деревня, с вас причитается, я первым увидел деревню, часовой уже доложит об этом взводному. Тяжкий жизненный опыт давно уж и внятно внушает нам, что людям как таковым чрезмерно доверяться не следует. А с сей минуты присовокупим к этому, что не только людям вообще, но и кавалеристам – в частности. Ибо не успел еще погонщик улечься и снова уснуть, как о сообщении его знал уже и второй часовой, а вслед – и все солдаты, ночевавшие поблизости. На волне общего огромного одушевления кто-то предложил даже произвести в деревне рекогносцировку, собрать сведения, могущие в силу своей полнейшей, благодаря надежности источника, достоверности выработать успешную стратегию на завтра. Но мысль о том, что пробудившийся командир восстанет с одра и не увидит своих подчиненных – или еще того хуже: одних увидит, а других нет,– побудила их отказаться от своего многообещающего намерения. Шли часы, в бледном свечении на востоке уже почти обозначилась та дверца, откуда должно было выйти солнце, меж тем как на другом конце неба в объятия к другой ночи плавно катилась луна. Мы пребывали на этом месте, отдаляя миг откровения, размышляя, нельзя ли как-нибудь отыскать решение, исполненное большей драматической силы и выразительности, или – это уж будет совсем золото в лазури – более внятного символического звучания, как вдруг грянул роковой крик: Деревня, здесь рядом деревня. Мы, погруженные в неусыпную заботливую думу, и не заметили, как сперва с земли, а потом и по склону поднялся человек, а вот теперь – теперь, да, видим его меж деревьев и слышим, как ликующе возвещает он, не требуя, вопреки нашим первоначальным ожиданиям, награды, положенной за добрую весть: Деревня, здесь рядом деревня. Крик, как оказалось, издал взводный командир. И субхро, присев на своем одеяле, подумал: Могло и хуже быть, все же всегда можно будет сказать, что, мол, ночью вставал и потому первым заметил деревню. Рискуя, правда, тем, что взводный спросит тем безразличным тоном, каким, насколько нам известно, в самом деле спросил он: А свидетели у тебя есть, и погонщик на это только и смог, что, метафорически выражаясь, поджать хвост и ответить: Ответ отрицательный, сеньор командир, я был один. Да тебе небось во сне это привиделось. До такой степени не привиделось, ваша милость, что я рассказал об этом одному из тех, кто нес караул, чтобы он передал все вам, когда проснетесь. Никто мне ничего не передавал. Но вы же, ваша милость, сами можете расспросить его, я помню, какой он был. Взводному это предложение не понравилось столь сильно, что он сказал: Не был бы ты нужен, чтоб со слоном управляться, я бы тебя в два счета вернул назад, в Лиссабон, куда ты лезешь, кому перечишь, против чьего слова ставишь свое, уймись, одумайся, если не хочешь, чтоб тебя в твои индии отправили. После того как вопрос о первооткрывателе деревни получил, так сказать, официальное решение, взводный собрался уж было повернуться к погонщику спиной, но тот вдруг сказал: Дело-то не в этом, а в том, найдется ли в деревне пара годных волов. Скоро узнаем, ты своим делом занимайся, а остальное уж предоставь мне. Ваша милость, вы не хотите, чтобы я сопровождал вас в деревню, вопросил субхро. Нет, не хочу, обойдусь сержантом и кем-нибудь, кто умеет запрягать. Субхро подумал, что на этот, по крайней мере, раз взводный прав – если кому по естественному праву и место там, то своему брату-погонщику. Взводный уже шел прочь, отдавая приказания направо и налево, и сержанту, и интендантам, с целью побудить их всех работать, чтобы обеспечить провиантом своих солдат, ибо если и впредь кормить вооруженные силы сушеными фигами да плесневелым хлебом, они очень скоро иссякнут. Те, кто разрабатывал план этого путешествия, обделались с головы до ног, бормотал он сквозь зубы, придворная бестолочь полагает, видно, мы можем святым духом питаться. Лагерь уже сворачивался, скатывались одеяла, разбирались инструменты, большая часть которых наверняка не понадобится, разве только слон упадет в овраг и придется его оттуда тащить на лебедках. Взводный рассчитывал пуститься в путь, как только – с волами или без – вернется из деревни. Солнце уже стронулось с линии горизонта, день вставал ясный, лишь несколько облачков плыли по небу, дай бог, чтоб не слишком припекало нынче, а то ведь кажется порой, будто мышцы плавятся и пот, того и гляди, закипит на коже. Взводный подозвал к себе погонщика волов, объяснил ему, куда и зачем они идут, попросил как следует осмотреть скотину, буде найдется, потому что от этого зависит, как скоро сможет двигаться экспедиция и, стало быть, когда вернется она в Лиссабон. Погонщик дважды повторил слушаю, сеньор, хотя до скорейшего возвращения дела ему особенно не было, сам-то он проживал не в столице, а в деревне невдалеке от нее, под названием не то мень-мартинс, не то что-то еще в том же роде. Поскольку верхом ездить не умел – очевиднейший, как вы увидите, случай пагубных последствий чрезмерно узкой специализации,– то с трудом взгромоздился на круп сержантова коня и затрясся на нем, твердя голосом столь тихим, что и сам-то его еле слышал, нескончаемо повторяющийся отче наш, молитву, особо ценимую им за то, что в ней содержится призыв оставлять долги наши. Зло, которое вездесуще и повсеместно, а порою высовывает хвост наружу, чтобы не возникало иллюзий в том, какой породы этот зверь, появилось немедля, уже в тех словах, где сказано, будто следует прощать и тем, кто нам, христианам, должен. Чего-то тут не вяжется, пробормотал погонщик, либо то, либо это, если одни будут прощать долги, а другие – их не возвращать, что же, спрашивается, станется тогда с доходностью ремесла заимодавца. Они въезжали тем временем на первую улицу новооткрытой деревни, хотя лишь побуждаемый ликованием духа язык повернулся бы назвать улицей то, что более всего напоминало русские горки, и у первого же встречного осведомился взводный, как зовут главного землевладельца и как его отыскать. Встречный – пожилой крестьянин с мотыгой на плече – ответ знал и дал без запинки: Главный у нас тут сеньор граф, только его сейчас здесь нет. Граф, переспросил с легким беспокойством взводный. Да, ваша милость, три четверти здешних земель, если не больше, принадлежат ему. А самого, значит, нету. Поговорите, ваша милость, с управляющим, штурвал у нас тут он вертит. Ты что же, плавал. Да, ваша милость, но когда перед тобой выбор – утонуть либо сдохнуть от цинги ли, от прочих ли напастей, коих предостаточно, предпочитаешь помереть на твердой земле. А где же мне найти управляющего. Если в поле нет, то, значит, во флигеле дворца. А тут дворец есть, спросил взводный, озираясь. Ну, не такой, конечно, дворец, чтоб с колоннами там и крышей в поднебесье, но есть, в два этажа всего лишь, однако богатств там поболе, чем во всем Лиссабоне. Проводить туда сможешь. Видать, для того и принесли меня сюда ноги. А граф– то – он граф де что. Старик ответил и на это, а взводный удивленно присвистнул: Да я с ним знаком, вот не знал, что у него тут угодья. Говорят, что не только тут.