Текст книги "Странствие слона"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Говорят – а вернее, переиначивают толстого, сказавшего это первым,– будто бы у счастливых семей ничего интересного не происходит. Похоже, это справедливо и по отношению к счастливым слонам. Рассмотрим, например, случай сулеймана. Две недели кряду, проведенные в брессаноне, он спал, ел и пил до отвала, изведя приблизительно тонны четыре продовольствия, а воды – литров тысячи три, чем сумел в известной степени восполнить ущерб, нанесенный частыми и вынужденными диетами, коим оказывался вынужден подвергать себя во время долгого своего странствия по землям португальским, испанским и французским, где не всегда возможно было с должной регулярностью возмещать протори. Но сейчас он восстановил силы, стал толст и красив, и уже к концу первой недели морщинистая и вялая кожа, напоминавшая небрежно повешенную одежду, перестала собираться в складки. Отрадные известия об этом дошли и до эрцгерцога максимилиана, и тог не замедлил посетить обиталище сулеймана, то бишь навестить его в собственном его стойле вместо того, чтобы приказать вывести на площадь, чтобы при всем сбежавшемся народе убедиться, какой у слона теперь цветущий, так сказать, look, то есть превосходный вид. Фриц, само собой разумеется, при сем присутствовал, но, сознавая, что мирный договор с эрцгерцогом еще не ратифицирован, а будет ли когда-нибудь – бог весть, держался настороженно и очень скромно, на глаза не лез, однако ожидал, что августейшие уста все же разомкнутся и проронят хоть одно одобрительное словечко, хоть кратенькую похвалу. И дождался. Уже завершая визит и проходя мимо погонщика, максимилиан бросил на него быстрый взгляд и сказал так: Постарался, фриц, на славу, сулейман должен быть доволен, на что фриц отвечал: Мне ничего другого и не надо, ваше высочество, вся жизнь моя направлена на служение вашему высочеству. Максимилиан ограничился тем лишь, что буркнул с предельным лаконизмом: Угу, издав сей первобытный, чтобы не сказать – изначальный, звук, который всякий волен трактовать, как ему нравится. Фриц же, по складу своей натуры и житейским воззрениям склонный видеть во всем светлую сторону, это хмыканье при всей его явной сухости и более того – неуместности его в устах сегодняшнего эрцгерцога и завтрашнего императора расценил как шаг, пусть маленький, но несомненный, к столь желанному согласию. Что ж, подождем до вены и узнаем, чем дело кончится.

От брессаноне до бреннерского ущелья так близко, что каравану растянуться просто времени не хватит. Ни времени, ни расстояния. А это значит, что мы сталкиваемся с прежней моральной дилеммой, с той, что возникла на перевале изарко,– идти ли всем вместе или по отдельности. Страх берет при одной мысли, что протяженный караван, весь – от кирасир головных до кирасир замыкающих – окажется стиснут меж стенками природного тоннеля и под угрозою схода снежных лавин или горного обвала. Вероятно, лучше всего было бы оставить это на усмотрение господа, пусть он решает. Мы же вперед пойдем, а там видно будет. Вместе с тем нельзя допустить, чтобы эта докука, сколь бы ни была она понятна и объяснима, заслонила собой другую. Знающие люди говорят, что бреннерский перевал вдесятеро опасней, чем изарко, а иные уверяют – что в двадцать раз и что каждый год там погибает несколько человек, заживо погребенных под лавинами или раздавленных камнепадом, причем когда он только начинается и первый камень слетает вниз, не подумаешь даже, какое бедствие влечет он за собой. Бог даст, настанет время, когда виадуки соединят вершину с вершиной, и исчезнут тогда эти перевалы, на одном из которых мы, хоть и живы покуда, полупохоронены. Интересно еще и то, что люди, использующие эти перевалы и туннели, действуют со смиренной покорностью судьбе, а та – не судьба, но покорность ей – если и не избавляет от страха, завладевающего телом, то, по крайней мере, оставляет душу бестрепетно невозмутимой, стойкой, как свет, неподвластный никакому урагану. Рассказывают, конечно, много еще чего, и не все из этого правда, но такова уж природа человека, способного и поверить, что мелко нарезанная слоновья шерсть способна остановить облысение, и вообразить, что несет внутри себя некий единственный в своем роде свет, который проведет его невредимо по житейским дорогам, включая и горные тропы. Так или иначе, говорил мудрый альпийский отшельник, но все там будем.

Погода скверная, что с учетом времени года и изобилия доказательств давно уж никакая не новость. Да, конечно, снег падает не слишком густо, и видимость вполне приемлемая, однако ветер свищет отточенным клинком, рассекая одежду, как ты в нее ни кутайся. Вот пусть кирасиры подтвердят. Согласно пронесшемуся по каравану известию, путешествие возобновится сегодня потому, что завтра ожидается ухудшение метеообстановки, а также и потому, что вот пройдем еще сколько-то километров к северу, и самый скверный участок Альп останется, можно считать, позади. Или, иначе говоря, не дожидаясь, пока враг нападет, нападем на него сами. Немало граждан брессаноне вышли посмотреть, как отправляются в путь эрцгерцог максимилиан и его слон, а в награду получили сюрприз. Когда венценосная чета уже намеревалась сесть в карету, сулейман подогнул передние ноги, преклонил колени на заледенелой земле, что вызвало бурю приветственных криков и более чем заслуженных рукоплесканий. Максимилиан улыбнулся было, но тотчас нахмурил чело, решив, что и это новое чудо подстроил беззаконным манером погонщик фриц, отчаявшись примириться с ним как-то иначе. Высокородный эрцгерцог был не прав, ибо слон поступил так, как поступил, руководствуясь безотчетным душевным порывом, и это была форма благодарности за теплый прием, получаемый в стойле amhohenfeld две недели кряду, две недели истинного и подлинного счастья, о коем, следовательно, и рассказывать-то нечего. Во всяком случае нельзя исключать и возможность того, что наш слон, с полным на то основанием обеспокоенный нескрываемой холодностью, сквозящей в отношениях максимилиана и фрица, пожелал внести свою лепту в дело примирения и умиротворения враждующих душ, как будут говорить потом, а еще потом – говорить перестанут. Ну и чтобы нас не обвинили в намеренном замалчивании ключевой точки проблемы и, значит, в пристрастности, предположим хотя бы гипотетически, хоть и не вполне академически, что фриц, действуя то ли с заранее обдуманным намерением, то ли по чистой случайности, прикоснулся своей палочкой к правому сулейманову уху, к самому что ни на есть, как показали события в падуе, чудотворному слоновьему органу. Как нам всем давно уж полагалось бы усвоить, наиболее точное представление о том, что такое есть душа человеческая, дает лабиринт. И чего-чего только в душе этой не таится.

Караван готов к отправлению. Во всем ощущается беспокойство, нескрываемое напряжение, и понятно, что никто не может выбросить из головы мысли о бреннерском перевале и всех опасностях его. Летописцу же и хронисту не совестно признаться в своих опасениях насчет того, что окажется не способен достойно описать знаменитое ущелье, ожидающее нас впереди, поскольку и после изарко принужден был скрывать по мере сил свою несостоятельность, растекался во второстепенных подробностях, которые, может быть, и были важны сами по себе, но совершенно явно уводили от главного. И очень жаль, что в шестнадцатом столетии еще не изобрели фотографию, ибо в сем случае решение отыскалось бы само собой, довольно было бы поместить несколько снимков, особенно сделанных с вертолета, чтобы читатель получил все основания счесть себя просветившимся и с чувством признательности оценить наши огромные усилия в этом отношении. Кстати, пришла пора сказать, что совсем маленький городок, расположенный невдалеке от брессаноне, называется по-итальянски, раз уж мы с вами все еще в италии, витипено. А уж почему австрийцы и немцы именуют его штерцинг, выходит за пределы нашего понимания и разуму нашему непостижно. И все же мы склонны допустить, хоть руку на отсечение и не дадим, что итальянский в этих краях и местностях еще не повторил судьбу португальского в алгарве, звучащего все тише, чтобы не сказать – замирающего.

Из брессаноне мы уже вышли. Нелегко понять, зачем это такую, в сущности, пересеченную местность, изобилующую головокружительными горными цепями, нависающими друг над другом, понадобилось еще бороздить глубокими рубцами ущелий изарко и бреннер, вместо того чтобы расположить их в других краях и землях, не столь щедро взысканных природными красотами, где поистине изумительная исключительность ландшафта смогла бы, благодаря туриндустрии, скрасить в плане материальном скудную и трудную жизнь их обитателей. И вопреки тому, что самой собой приходит в голову читателя, помнящего еще проблемы нарратива, которые были высказаны по поводу перехода через изарко, эти горестные думы не предназначены для того, чтобы загодя оправдать невразумительную скудость описаний грядущего перехода через бреннер, куда мы сейчас входим. Нет, этим предуведомлением мы смиренно расписываемся в великой правоте избитого выражения: Слов нет. А ведь и в самом деле – слов нет. Приходилось слышать, будто у одного из индейских племен, обитающих в южной америке, кажется на амазонке, существует больше двадцати, дай бог памяти, да, двадцать семь выражений, описывающих зеленый цвет. И, признавая, сколь беден в этом отношении наш словарь, мы думаем, что дикарям этим было бы просто описать леса, где они обитали, всю эту многообразную и многоразрядную зелень, чьи разновидности едва отличимы друг от друга тончайшими, почти незаметными глазу оттенками цвета. Нам неизвестно, пробовали ли они когда-нибудь и остались ли довольны своими пробами. Зато знаем, что любой монохром, ну, вот хоть, чтобы далеко не ходить за примером, абсолютная на первый взгляд, но лишь кажущаяся белизна этих гор, также проблемы не решит, оттого, должно быть, что существует больше двадцати оттенков белого, которые глаз различить не в силах, но чье существование предчувствует. По правде сказать, если желаешь воспринять пейзаж во всей его жестокости, то словами его все равно не опишешь. То есть описать-то опишешь, но лучше не стоит. И еще я спрашиваю, стоит ли писать слово гора, если неизвестно, как именно именует она себя сама. Вот живопись – другое дело, ей вполне по силам создать на палитре двадцать семь собственных оттенков зеленого, ускользнувших от внимания природы, и еще несколько, к ней отношения вовсе не имеющих, и вот это, насколько известно, мы называем искусством. С нарисованных деревьев листва не опадает.

А мы уже на бреннерском перевале. Следуем порядком, предписанным эрцгерцогом, и в совершенном молчании. Не в пример тому, что происходило до сих пор, страх словно бы произвел на караван объединяющее действие, ибо люди не обнаруживают тенденции к разброду и отставанию, и лошади, влекущие эрцгерцогскую карету, едва не утыкаются мордами в хвосты кирасировых коней, сулейман же оказывается так близко к флакону духов эрцгерцогини, что с наслаждением ощущает их аромат всякий раз, как дочери карла пятого приходит желание освежиться. Прочий караван, начиная с волов, тянущих воз фуража и поильный чан, движется следом так, словно никогда и не было иного способа достичь цели. Все дрожат от холода, а еще сильней – от страха. Снег, собравшийся по извилинам высоченных склонов, время от времени срывается и с глухим шумом обрушивается на караван небольшими лавинами, которые сами по себе особенной опасности не представляют, однако следствием их становится усиление общего страха. И нет среди путников ни одного, кто чувствовал бы себя так уверенно, что использовал глаза свои, чтобы полюбоваться красотой пейзажа, хотя непременно какой-нибудь знаток, коих всегда – во множестве, найдется и скажет соседу: Без снега гораздо красивей. Красивей – это как, с любопытством переспросит тот. Нельзя описать. И в самом деле, никто не проявляет большего неуважения к действительности, какой там смысл ни вкладывай в это понятие, нежели сама действительность, и когда мы беремся за такое бессмысленное занятие, как описание пейзажа, приходится делать это не своими словами, словами не нашими и никогда нашими не бывшими, ибо сами посудите они прошли по тысячам страниц и по тысячам уст, прежде чем пришел наш черед использовать их, усталых, измытаренных бесконечными переходами из рук в руки, на каждой паре которых оставляли они частицу своей жизненной силы. И если мы упомянем, например, столь употребительный при описании пейзажа хрустальный родник, то не задержимся ни на миг, не задумаемся, а сохранил ли он свою хрустальность с той поры, как предстал нам впервые, или же из родника сделался бурной рекой, или – о, злосчастный удел – вонючей трясиной. И хотя на первый взгляд кажется, что это не так, но отлично согласуется с вышеприведенным смелым утверждением насчет того, что словами невозможно описать пейзаж, да и – толкуя расширительно – не только пейзаж, а и вообще ничего нельзя. И, прозвучав из уст человека, внушающего доверие, знающего, по всему судя, как выглядят эти места в разное время года, слова эти заставляют задуматься. И если уж такой человек при всей честности своей и в сознании опытности уверяет, будто нипочем не сможет описать, что видит, то есть перевести в слова снег или цветущий сад, то – ну, сами-то посудите – как может отважиться на такое тот, кто за всю жизнь свою ни разу не проходил бреннерским перевалом, да тем более в шестнадцатом веке, когда не было ни автострад, ни бензоколонок, ни кофе, ни круассанов, не говоря уж про мотели, где можно переночевать в тепле, пока за окном ревет буря и так отчаянно и тоскливо трубит потерявшийся слон. О нет, мы не бывали там, мы тщимся всего лишь сообщить нужные сведения, а поди-ка узнай, чего стоят они, вот хоть, опять же для примера, эта старая гравюра, заслуживающая уважения только благодаря почтенному своему возрасту и простодушной композиции, и запечатлен на ней низвергающийся в пропасть слон из армии Ганнибала, хотя доподлинно известно, ну или так уверяют нас хорошо знакомые с вопросом, что во время тяжкого перехода через альпы ни один слон из карфагенского воинства не погиб. Здесь, у нас, кстати, тоже. Караван по-прежнему движется колонной плотной и сбитой, и достоинства эти не перестают быть достоинствами оттого лишь, что определяют их от начала до конца, как уж было замечено ранее, себялюбивые чувства. Не обходится, как водится, и без исключений. Кирасиры вот, к слову сказать, занятые более всего безопасностью не своей личной, но своих коней, принуждены теперь ступать по земле, покрытой сплошным и очень скользким, голубовато-серым льдом, на котором хлопнешься – беды не оберешься. До сей минуты чудо, свершенное слоном сулейманом у дверей базилики святого антония падуанского, сколь бы ни тяготило оно коснеющую в лютеранской ереси душу эрцгерцога австрийского максимилиана второго, оберегало путников, причем не только владетельных особ, но и самых простолюдинов, что доказует, если, конечно, это еще нуждается в доказательствах, редкостные и превосходные чудотворные дарования святого, в миру – фернандо де бульоэнса, за которого уже несколько веков ведут спор падуя и лиссабон, спор, впрочем, формальный, ибо весь мир знает, что это падуя все же взметнула ввысь победный стяг, лиссабону же пришлось довольствоваться народными шествиями, красным вином и жаренными на углях сардинами, не говоря уж про воздушные шары и базилик в горшках. Ибо недостаточно знать, где и как родился фернандо де бульоэнс, надо еще подождать да посмотреть, как и где скончается святой антоний.

А снег все падает, и, да простится нам вульгарность выражения, холод просто собачий. По земле, покрытой треклятым льдом, приходится ступать с тысячей и одной предосторожностью, но, хоть горы еще не кончились, кажется все же, что дыхание стало свободней и легкие, легче справляясь с этим делом, избавились от того непривычного гнета, который спускается с недоступных горных вершин. Ближайший город – Инсбрук, стоящий на берегу реки инн, и, если эрцгерцог еще не отказался от идеи, поведанной управителю в брессаноне, большая часть пути до вены проделана будет на корабле, вниз по течению рек – сперва этого инна, до города пассау, а от него уж – по дунаю, и реки это крупные и полноводные, последняя в особенности. Более чем вероятно, что нам предстоит удовольствие спокойного плавания, столь же спокойного, как те две недели в брессаноне, когда не случилось ровно ничего заслуживающего упоминания, ни единого забавного эпизода, пригодного для пересказа в гостях, ни единой истории с привидениями, предназначенной для внучат, и вот как раз поэтому чувствовали мы себя там редкостно счастливыми, ибо все благополучно добрались до этого amhohenfeld, семья далеко, обязательства отложены, кредиторы скрывают нетерпение, никакое компрометирующее письмо не попало куда не следует, будущее, как говорили и верили древние, принадлежит богам, и будем жить сегодняшним днем, а что там завтра будет – неведомо. Изменение маршрута совершено не по прихоти эрцгерцога, хоть прежде оным маршрутом предусмотрены были два визита, продиктованные столько же учтивостью, сколько и интересами центральноевропейской политики, и первый был нанесен в вассербург герцогу эрнсту баварскому, а второй, более продолжительный,– в мюльдорф, где имел свое местопребывание князь-архиепископ зальцбургский. Возвращаясь к дорогам, скажем, что дорога от инсбрука до вены относительно удобна, без катастрофических орографических происшествий – не в пример альпам – и если и не тянется сплошной прямой линией, то все же с большой степенью вероятия доведет докуда надо. Тем не менее есть в плаванье то преимущество, что реки – вроде как самодвижущиеся пути, своими ногами идут, особенно эти две, с сильным течением. Больше всех выиграет от перемены планов слон сулейман, которому, чтобы напиться, довольно будет подойти к борту, опустить хобот в воду и вдохнуть. Вместе с тем едва ли бы он радовался, если бы знал, что летописец одного городка невдалеке от инсбрука, хронист по имени франц швейгер, напишет в свое время: Максимилиан во славе своей вернулся из испании, и с ним был слон ростом в двенадцать футов, мышастой масти. Да, если бы знал, то, что нам о нем известно, дал бы, можно не сомневаться, отповедь стремительную, прямую и язвительную: Не слон – мышастый, но мышь – слонастая. И добавил бы: Соблюдайте приличия, пожалуйста.

Покачиваясь в такт сулеймановым шагам, фриц счищает налипший на брови снег и думает, как сложится его жизнь в вене, да как сложится, погонщик он есть, погонщиком и будет, и никем иным стать не получится, однако память о времени, проведенном в лиссабоне, когда жил он, всеми забытый после того, как послужил приманкой и утехой всей лиссабонской черни, включая придворных кавалеров, заставляет его спросить себя, неужто и в вене запрут его вместе со слоном в огороженном загоне и оставят гнить. Что-нибудь да произойдет с нами, соломон, произнес он вслух, наше странствие было всего лишь передышкой, а пока радуйся хоть тому, что погонщик субхро вернул тебе твое истинное имя, плохое ли, хорошее, но уж какое есть, станешь жить жизнью, для которой появился на свет и от которой убежать не получится, а вот я не родился же погонщиком, а по правде сказать, никто не рождается погонщиком, пусть даже другая дверь не откроется перед ним за весь отпущенный ему срок жизни, и я, если вдуматься, живу за твой счет, устроившись, как блоха, в складках твоей кожи, а по моим расчетам, помру раньше тебя, люди живут меньше, чем слоны, и вот я спрашиваю себя, что станется с тобой без меня, ну, разумеется, позовут другого погонщика, кто– то ведь должен ходить за сулейманом, может, и сама эрцгерцогиня мария вызовется, это будет даже забавно, дочка карла пятого ходит за слоном, ну или из принцев кто, когда подрастут, но так или иначе твоя будущность, друг мой, устроена, а моя – нет, я – погонщик, приложение к тебе, можно даже сказать – паразит.

Утомленные столь долгой дорогой, мы прибываем в инсбрук в день, отмеченный в католическом календаре как богоявление, а год на дворе у нас – тысяча пятьсот пятьдесят второй. Празднество вышло грандиозное, как и следовало ожидать от первого крупного австрийского города, принимающего у себя эрцгерцога. Не вполне, правда, понятно, предназначены ли эти рукоплескания максимилиану или сулейману, но до этого мало дела будущему императору, ибо для него слон, помимо прочего, есть важнейший политический инструмент, значение коего никогда не будет осквернено нелепой ревностью. И тем, что встречи в вассенбурге и мюльдорфе прошли с таким успехом, максимилиан второй отчасти обязан присутствию животного, до сей поры в австрии не виданного, как если бы он извлек его из небытия на радость своим подданным – от самых ничтожных до важнейших. И заключительная стадия странствия слона являла собой гром непрестанного ликования, как пламя по запальному шнуру, бежавшего из города в город и вдохновлявшего, помимо всего прочего, художников и поэтов, которые повсюду, где караван останавливался, из кожи вон лезли, изощрялись в живописных полотнах и гравюрах, в чеканке памятных медалей, в стихотворных посвящениях вроде тех, которое известный гуманист каспар брушиус написал по заказу линцского магистрата. А уж если мы упомянули линц, где путники выгрузятся с кораблей, чтобы остаток пути проделать как прежде, в каретах, верхом и пешком, то будет совершенно естественно поинтересоваться, почему же эрцгерцог не продолжил плаванье, раз уж дунай, доставивший их в линц, превосходно мог бы доставить и до вены. Но думать так – значит расписаться в своей неискушенности, а то и еще хуже – засвидетельствовать, что не знаешь или не понимаешь, какое значение имеет грамотная, точно направленная реклама для жизни народа вообще, для политики и прочих разновидностей коммерции – в частности. Предположим, эрцгерцог максимилиан австрийский допустил подобную ошибку, сошел на берег в венском речном порту. Да, вы не ослышались – в венском речном порту. Порты, между прочим, крупные и мелкие, морские и речные, не различаются между собой по степени порядка и уровню чистоты, и если вдруг, случайно они предстают нам как нечто, кажущееся на сторонний взгляд нормально организованным, то следует знать – это есть всего лишь одна из бесчисленных и нередко противоречивых ипостасей хаоса. Предположим, эрцгерцог со всем караваном, включая слона, выгрузился, сошел на причал, заваленный разнообразными ящиками, мешками, кулями с этим и с тем, грудами мусора и заполненный плотно клубящейся толпой, и если предположить такое удалось, ответьте, как ему удастся проложить себе путь к новым проспектам и там начать подготовку к торжественному въезду. Печальный был бы въезд, плачевное зрелище – и это после трехлетнего отсутствия. Был бы, но, по счастью, не будет. Еще в мюльдорфе максимилиан приказал управителю разработать программу торжественной встречи, достойную такого события, а вернее – двух таких событий, ибо на первом месте, само собой разумеется, приезд его самого с августейшей супругой, а затем появление такого чуда природы, как слон сулейман, который ошеломит жителей вены точно так же, как ошеломлял всех, поднимавших на него глаза в Португалии, испании, италии, а ведь страны эти, согласитесь, не вполне варварские. Верховые курьеры доставили в вену наставления бургомистру, в коих эрцгерцог изъявлял желание, чтобы души горожан и улицы города отзывались на ту любовь, которую максимилиан и мария питают к своей столице. Умный, как известно, понимает с полуслова. Передавались и другие инструкции, но – для внутреннего употребления, и касались они возможности использовать передвижение по рекам инн и дунай для осуществления мытья людей и животных, каковое мытье с учетом явной невозможности по вполне очевидным причинам купания в ледяной воде следует признать минимально эффективным. Для нужд августейшей четы каждое утро поставлялось изрядное количество теплой воды, что давало повод тем путешественникам, кто более иных пекся о личной своей чистоплотности, бормотать с горестным вздохом: Эх, был бы я эрцгерцогом. Нет, они мечтали не о том могуществе, которое сосредоточено было в руках максимилиана, ибо, скорей всего, не знали, как им распорядиться, но всего лишь о теплой воде, в чьих благотворно пользительных свойствах не сомневались.

Когда же в линце сошли на берег, эрцгерцог уже имел вполне отчетливые представления о новых началах, на коих предстоит перестроить караван, дабы извлечь наибольшую пользу из, в частности, того психологического эффекта, который окажет его возвращение на душу населения вены, столицы империи и, следственно, средоточия самой острой политической чувствительности. Кирасиры, доселе разделенные на головных и хвостовых, теперь будут вместе открывать процессию. За ними будет двинут слон, и признаемся, что это – стратегический ход, достойный алёхина, особенно если учесть, что экипажу максимилиана отводится лишь третье место в этой очереди. Цель ясна – дать сулейману главную роль, что исполнено глубочайшего смысла, ибо эрцгерцогов австрийских видали мы и раньше, а слонов наблюдаем в первый раз. От линца до вены тридцать три лиги, и предусмотрены две остановки – в мельке и в амштеттене, где предполагается ночевка с тем, чтобы в столицу караван вошел в достаточной степени отдохнувшим и свежим. Погода, надо сказать, очень так себе, снег все падает, и ветер не утерял своей режущей силы, однако по сравнению с бреннером и изарко эта дорога вполне может быть названа райской, хоть и сомнительно, чтобы по небесным чертогам тоже проходили дороги, ибо души сразу же по завершении формальностей вознесения получают по паре крыльев, являющихся единственным разрешенным там средством сообщения. Ну а после амштеттена колонна пойдет без привалов и дневок. Деревенские жители выходят к обочинам посмотреть на эрцгерцога и оказываются перед зверем, о котором раньше доходили только смутные слухи, вызывающие ныне еще большее и более чем законное любопытство, удовлетворяемое самыми нелепыми объяснениями вроде того, какое получил один мальчуган, спросивший дедушку, почему слон называется слоном, и услышавший в ответ, что это, мол, оттого, что у него хобот имеется. Австриец, даже если он принадлежит к низшим сословиям, это человек не такой, как другие, ему непременно надлежит узнать все, что надлежит узнать. Еще одна идея, овладевшая умами всех этих добрых людей, как любим мы говорить с покровительственным видом, заключалась в том, что в той стране, откуда прибыл этот слон, у каждого жителя имеется свой собственный, вроде как у нас лошадь, мул или чаще – осел, и что там достаточно богаты, чтобы прокормить скотину такого размера. Доказательство этого, того то есть, что так оно и есть, селяне получили, когда колонна остановилась посреди дороги, чтобы покормить слона, который по неизвестной причине утром воротил нос от завтрака. Вокруг собралась небольшая толпа народу, изумленного тем, с какой скоростью слон хоботом ухватывал связки соломы, отправлял их в рот и, прежде чем проглотить, раза два проворачивал мощными резцами, снаружи не видными, но легко угадывающимися. Чем меньше оставалось до вены, тем явственней замечалось, что погода постепенно улучшается. Никаких уж таких разительных перемен не произошло, тучи по-прежнему нависали низко, но хоть снег перестал. Кто-то сказал: Если так и дальше пойдет, глядишь, когда до вены доберемся, и небо очистится, и солнышко выглянет. Не в точности так было бы, однако другой петушок, как говорится, пел бы в этом странствии, если бы метеорология везде и повсюду следовала примеру метеорологии того места, что однажды прославится в качестве столицы вальсов. Время от времени караван принужден был останавливаться, потому что поселяне и поселянки из окрестных – само собой – поселений желали показать, сколь искусны они в пении и плясках, которые наибольшую отраду доставляли эрцгерцогине марии, чье удовольствие эрцгерцог максимилиан разделял со снисходительной, едва ли не отцовской благожелательностью, четко укладывавшейся в распространенную повсеместно и во все времена формулу: Женщины, ну что с них взять. На горизонте уже видны шпили и купола, городские ворота открыты во всю ширь, и принарядившийся в честь приезда своих государей народ заполняет улицы и площади. Примерно так же обстояли дела, когда входил в вальядолид слон сулейман, но ведь иберийцы – они ведь сущие дети, чуть что – приходят в неистовый восторг. Здесь, в имперской столице, в большом почете – стремление к дисциплине и порядку, и чудится в этой тенденции нечто тевтонское, а как покажет время – не чудится. В город въезжает наивысшее воплощение верховной власти, так что уважение и безусловное подчинение преобладают в толпе над всеми прочими чувствами. Впрочем, в колоде у жизни карт много, и сдает она их порой так, как меньше всего этого ожидаешь. Слон идет своим обычным шагом, шагом ровным и неспешным, как ходят те, кто знает – чтобы поспеть вовремя, вовсе незачем торопиться. Внезапно какая-то девочка лет пяти – впоследствии выяснилось, что именно столько лет ей и было,– вместе с родителями смотревшая на кортеж, выдралась из материнской руки и бросилась прямо под ноги слону. Крик ужаса вырывается из груди всех присутствующих, омрачающая приезд эрцгерцога трагедия кажется неминуемой, огромные ноги вот-вот растопчут и впечатают в мостовую хрупкое тельце, несчастье, траур, ужасное кровавое пятно на гербе города вены. Но ждать такую развязку – значит совсем не знать соломона. Он, словно обнимая, обвил хоботом тело девочки и вознес на высоту, как новое знамя, как знамя жизни, уже почти погубленной и в последний миг спасенной. Родители, рыдая, подбежали к соломону и получили в руки возвращенную воскрешенную дочь, меж тем как толпа рукоплескала, и немало было тех, кто, расчувствовавшись, не сдержал слез, а кто-то говорил, что вот это и было чудо, а о том, которое соломон сотворил в падуе, преклонив колени перед дверьми базилики святого антония, знать больше не хотели. И как будто еще чего-то не хватало, чтобы полнее развернуть драматический эпизод, о котором мы только что поведали, эрцгерцог вышел из кареты, подал руку супруге, помогая выйти и ей тоже, и оба вместе, рука об руку, направились к соломону, которого по-прежнему окружали горожане, продолжавшие славить его как героя дня – этого и многих последующих, включая и наши, нынешние, поскольку история слона, спасшего от верной смерти девочку, будет тысячу раз пересказываться и на тысячу ладов – приукрашиваться. При появлении августейших особ люди замолчали и расступились. На многих лицах читалось волнение, а иные еще блестели от недавно пролитых слез. Фриц слез со слона и ждал. Максимилиан остановился перед ним и взглянул ему прямо в глаза. Фриц склонил голову и обнаружил перед собой правую руку, открытую и протянутую в ожидании. Государь, я не смею, промолвил он и показал собственные ладони, грязные от постоянного соприкосновения со слоном, который, кстати сказать, был из них двоих почище, ибо погонщик уже и запамятовал, когда мылся-то по-настоящему, с ног до головы, слон же не мог пройти спокойно мимо ни одной лужи – непременно должен был поплескаться в ней. Но поскольку эрцгерцог не убирал руки, фрицу ничего другого не оставалось, как дотронуться до нее – обхватить своей грубой мозолистой ладонью ладонь выхоленную и изнеженную, какая бывает только у тех, кто сам даже и не одевается, и пожать ее. Тогда эрцгерцог сказал: Благодарю тебя за то, что сумел предотвратить трагедию. Моей заслуги здесь нет, ваше высочество, это все он, слон сулейман. Может быть, и так, но ты, я полагаю, в чем-то и помогал ему. Сделал, что мог, ваше высочество, на то ведь я и погонщик. Если бы каждый делал, что мог, мир, без сомнения, был бы много лучше. Если вы, ваше высочество, сказали так, значит, так оно и есть. Ты прощен, погонщик, и можешь обойтись без лести. Благодарю, государь. Добро пожаловать в вену, да будет она достойна тебя, тебя и твоего сулеймана, да будете вы оба счастливы в ней. И с этими словами максимилиан второй, ведя за руку эрцгерцогиню, вернулся к карете. Дочь карла пятого в очередной раз беременна.