Текст книги "[Про]зрение"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

И в то самое время, когда премьер-министр возник на телеэкранах и объявил столицу страны на осадном положении, необходимом в интересах национальной безопасности для устранения политической нестабильности и социальной напряженности, вызванных подрывной деятельностью безответственных элементов, которым дважды удалось сорвать процесс народного волеизлияния – в это самое время армейская пехота и полиция при поддержке танков и другой бронетехники заняли вокзалы и перекрыли все выезды из города.

Самый крупный аэропорт находился в двадцати пяти километрах к северу, то есть не попадал в зону действия осадного положения и потому продолжал функционировать без ограничений, за исключением тех, которые предусмотрены были желтымуровнем тревоги, что означало – иностранным туристам улетать и прилетать не возбраняется, а вот резидентам путешествовать не то чтобы запрещалось, но очень настоятельно не рекомендовалось, кроме как в случаях острой необходимости, каждый из которых рассматривался отдельно. Подобия войсковой операции вторглись в жилища смятенных обывателей, поражая их, как сказал один репортер, с неотразимой силой прямого в челюсть. Это были офицеры, отдававшие приказы, это были сержанты, зычным рявканьем требовавшие их исполнения, это были саперы, перегораживавшие улицы, это были машины санитарные, связные и штабные, это были прожектора, освещавшие дороги до первого поворота, и это были сыпавшиеся из кузовов и занимавшие позиции оравы солдат, вооруженных до зубов и экипированных так, что хоть с марша – в бой, хоть затевай долгую кампанию, призванную измотать неприятеля. Семейства, где кто-нибудь работал или же учился в столице, могли разве что качать головой при виде этих бранных потех и бормотать: Рехнулись, ей-богу, но те, что каждое утро отправляли отца или сына в одну из промышленных зон, окружавших столицу, а каждый вечер ожидали их возвращения, спрашивали себя, как им теперь жить, да, как жить, если туда не разрешено, а сюда – не позволено. Может, таким будут выдавать охранные грамоты, предположил некий старец, вышедший на пенсию так давно, что употреблял понятия, бытовавшие в пору франко-прусской, если не греко-троянской, войны. И не вполне пальцем в небо попал рассудительный старик, потому что уже на следующий день ассоциации предпринимателей разных и всяких поспешили довести до сведения властей свое небеспочвенное беспокойство, облеченное в такие слова: Проникнутые самым искренним патриотическим чувством, мы, всемерно поддерживая энергичные меры, которые в интересах национальной безопасности были предприняты правительством и, без сомнения, сумеют наконец положить конец преступной деятельности не скрывающих своих подлых планов подрывных групп, мы со всем нашим уважением все же позволим себе обратиться к компетентным органам с убедительной просьбой о скорейшем, совершенно безотлагательном введении пропусков для наших сотрудников, ибо в противном случае следует в самом ближайшем будущем ожидать, что серьезнейшие помехи в функционировании промышленности и торговли нанесут невосполнимый ущерб экономике нашей державы во всех без исключения областях. Это было утром, а во второй половине дня совместное заявление министров обороны, внутренних дел и экономики внесло ясность в этот вопрос, уведомив заинтересованных лиц, что, хотя правительство с пониманием и полным сочувствием относится к озабоченности предпринимателей, однако запрашиваемое ими распределение пропусков не может быть осуществлено с требуемой широтой, поскольку столь либеральный шаг неминуемо создаст помеху для эффективных действий наших вооруженных сил по охране новой границы. Тем не менее в доказательство своей открытости и стремления избежать неприятных последствий правительство готово предоставить указанные пропуска тем руководителям подразделений, сотрудникам и техническому персоналу, чья деятельность является абсолютно необходимой для бесперебойной работы предприятий и организаций – при условии, что означенные и тщательно отобранные лица при получении этой привилегии будут нести полную, в том числе и уголовную, ответственность за свои действия как внутри зоны, так и вне ее. В случае если этот план будет одобрен, им надлежит являться по утрам к местам сбора, о которых в свое время будет объявлено дополнительно, откуда на автобусах с полицейским сопровождением их будут доставлять к выездам из города, на других автобусах – развозить по предприятиям и по окончании рабочего дня – забирать оттуда. Все расходы, включая аренду и амортизацию транспорта, оплату полицейского эскорта и прочее, будут нести владельцы предприятий и компаний, хотя вполне вероятно, что они и получат за это известные налоговые льготы, но это решение также будет принято впоследствии, после всесторонней проработки вопроса экспертами министерства финансов. Впрочем, нетрудно было представить себе, что жалобы и требования этим не ограничатся. Опытным путем доказано неопровержимо, что жить без еды и пищи нельзя, а поскольку мясо в столицу привозят, рыбу привозят, овощи тоже привозят да и все вообще привозят, а на том, что здесь производится или хранится на складах, не протянешь и недели, необходимо, значит, наладить систему снабжения. И не позабыть еще про больницы и аптеки, про километры бинтов и горы ваты, про тонны таблеток и гектолитры ампул и неисчислимые гроссы презервативов. И про бензин и солярку, которые надо вовремя доставлять на заправочные станции, если, конечно, правительству не пришла в голову коварная мысль дважды наказать обитателей столицы, вынудив тех передвигаться на своих двоих. По прошествии нескольких дней правительство наконец сообразило, что ежели цель осадного положения не состоит в том, чтобы уморить осажденных голодом, как водилось в давние времена, то вводить его надо не с кондачка, не с бухты-барахты, но – точно зная, куда идти и куда желаешь прийти, и надобно предвидеть последствия, предугадывать отзвук и отзыв, взвешивать неприятности, рассчитывать соотношение прибылей и проторей да знать наперед, что министерства окажутся завалены работой, погребены под лавиной протестов, жалоб, требований и просьб разъяснить и не будут знать, что отвечать на них, поскольку спускаемые сверху инструкции всего лишь повторяют самые общие положения осадного положения, пренебрежительно оставляя без внимания бюрократические мелочи, отчего и воцаряется хаос неизбежный и всепроникающий. Было еще одно примечательное обстоятельство, мимо которого никак не могли пройти обитатели столицы, наделенные сатирической ли жилкой, ироническим ли складом ума – а дело было в том, что правительство, будучи де-факто и де-юре стороной осаждающей, оказалось одновременно и осажденной и не только потому, что его залы и приемные, его кабинеты и кулуары, его отделы, секции, архивы, штампы, грифы и печати находятся в пределах центра города и довольно органично этот самый центр образуют, но и потому, что по меньшей мере три министра, сколько-то их заместителей, первых и не первых, парочка генеральных директоров жили в предместьях, в пригородах, не говоря уж про множество чиновников, обязанных каждое утро уезжать, а каждый вечер – приезжать, а потому пользующихся метро, автобусом или электричкой, если, конечно, у них нет машины или желания подвергать себя превратностям дорожной обстановки, то есть торчать в пробке. И шуточки, далеко не всегда звучавшие втихомолку, разрабатывали не вечную тему охотника, ставшего дичью, и тех, кто поехал по шерсть, а приехал стриженым, но не довольствовались сей ребяческой невинностью, рассыпаясь калейдоскопом разнообразных вариаций, из которых иные были сомнительного вкуса, другие же – несомненно похабны и относились к предосудительному разряду так называемого сортирного юмора. К несчастью, в очередной раз проявилась мелкотравчатость и структурная слабость шуток, прибауток, шпилек, острот и анекдотов, тщившихся уязвить правительство, ибо и осадное положение не отменилось, и снабжение не наладилось. Дни шли за днями, трудности нарастали в темпе crescendo, множились количественно и усугублялись качественно, грибами после дождя перли прямо из-под ног, однако население, продолжая являть неколебимую моральную стойкость, не обнаруживало никакой тенденции склонить голову, отречься от того, что считало справедливым и что выразило на выборах своим волеизлиянием, отстаивая простое право не соглашаться с общим мнением. Иные наблюдатели, как правило – корреспонденты иностранных СМИ, спешно присланные в страну освещать, как принято говорить на их жаргоне, событие и потому мало принимавшие в расчет местную щепетильность и локальные заморочки, с удивлением отмечали полное, абсолютное отсутствие конфликтов, несмотря на усилия – впоследствии доказанные неопровержимо – агентов-провокаторов, тщившихся создать ситуацию нестабильности, которая могла бы оправдать в глазах так называемой мировой общественности скачок – покуда еще не сделанный – то есть переход от осадного положения к положению военному. Одного из комментаторов до того обуял зуд оригинальности, что он назвал это уникальным, никогда прежде не виданным в истории случаем идеологического единодушия, сделавшего из населения политического монстра, который заслуживает тщательного изучения. Мысль эта, как ни взгляни на нее, была, в свою очередь, примером чистейшей чуши, не имеющей никакого отношения к реальности, ибо и здесь, и в любом другом уголке планеты люди отличаются друг от друга, мыслят по-разному, и не все они – бедные, и не все – богатые, а что касается людей среднего достатка, то одним достает его, а у других – его нехватка. И только в одном безо всяких предварительных дебатов дружно сходились все, но о том уже было сказано, а сказку про белого бычка заводить нет охоты. Но тем не менее возникал и у местных журналистов, и у иностранных вполне естественный вопрос – по каким таким таинственным резонам не произошло до сих пор ссоры, стычки, драки, потасовки между избирателями, оставившими бюллетень чистым, и всеми остальными. И вопрос этот показывает наглядно, до какой же степени важно для человека, избравшего себе профессию журналиста, знать четыре правила арифметики, ибо для исчерпывающего понимания достаточно было бы вспомнить, что первых было восемьдесят три процента, а вторых вкупе со всеми прочими еле-еле на семнадцать наскребешь, да еще не стоило бы забывать про весьма спорный тезис ПЛ, что, мол, подобное голосование это, выражаясь метафорически, плоть от плоти ее, и что если не все сторонники этой партии оставили бюллетень чистым – хоть и очевидно, что многие это сделали на повторных выборах, – то лишь потому, что не был им вовремя брошен такой лозунг и призыв. А расскажешь, что семнадцать сумели противостоять восьмидесяти трем, никто не поверит, ибо времена сражений, выигранных с божьей помощью, миновали. Вполне законное любопытство вызывала также и судьба тех пятисот человек, что были арестованы прямо в очереди к избирательным пунктам агентами министерства внутренних дел, а потом подвергнуты мучительным допросам и вынуждены в безмерном страдании наблюдать, как детектор лжи потрошит их, вытягивая самое сокровенное, а не меньший интерес – и судьба специальных агентов секретных служб и их помощников. Что касается первого, то тут у нас ничего, кроме сомнений, не имеется, как не имеется и возможности что-либо прояснить. Кое-кто утверждал, будто эти пятьсот продолжают в соответствии с известным полицейским иносказанием сотрудничать со следствием в видах все того же пресловутого прояснения ситуации, кое-кто – будто их отпускают на свободу, причем – мелкими партиями, чтобы не мозолили глаза, ну, а третьи, самые неисправимые и закоренелые скептики, допускали в качестве версии и то, что всех вывезли куда-то за город, неизвестно куда, и что допросы, хоть и не дают никаких результатов, продолжаются. Поди-ка пойми, кто прав. Ну, а насчет второго недоумения, то есть насчет трудоустройства агентов, тут прямо надо сказать, что сомнений у нас на этот счет нет. Как и все прочие порядочные и честные трудящиеся, выходят они по утрам из дому, забрасывают сети-удочки то в одном конце города, то в другом, приглядываясь к приметам и признакам, а как покажется, что рыбка вот-вот клюнет, применяют новую тактику, то есть отбрасывают околичности и напрямки говорят тому, кто их слушает в эту минуту: Скажу тебе откровенно, по-дружески, я вот бюллетень не заполнил, а ты. Поначалу спрошенные ограничивались уже известными нам ответами, что, дескать, никто не может быть и так далее, а самые дерзкие и особенно памятливые требовали у назойливого допросчика, чтобы представился и сообщил без отлагательств и проволочек, от имени какой власти задан вопрос, после чего предоставлялась нечастая возможность увидеть, как он удирает, поджавши хвост, потому что никакого воображения не хватит представить, что агент секретной службы отваживается открыть бумажник и показать удостоверяющее в качестве такового его личность удостоверение личности с печатью и фотографией на фоне цветов государственного флага. Но это, как мы сказали, было поначалу. Пришло время – и народная молва возгласила, что наилучшей тактикой будет не вступать с вопрошающими в разговоры, а просто поворачиваться к ним спиной или в случае вопиюще нестерпимой назойливости восклицать громко и ясно: Отвали, а, достал, если, разумеется, не будет предпочтен еще более простой и значительно более эффективный вариант посыла по известному адресу. Само собой разумеется, что в донесениях, подаваемых секретными агентами по команде, ни о чем подобном не сообщалось, а фрустрации и фиаско камуфлировались обтекаемыми формулами типа того, что приходится сталкиваться с постоянным и упорным нежеланием сотрудничества. Можно было подумать, что ситуация достигла точки, подобной той, когда два борца, равных друг другу силой и умением, пихают друг друга и не могут сдвинуть ни на пядь, так что приходится ждать, когда изнеможение одного принесет наконец победу другому. И, по мнению лица, несущего основную и самую прямую ответственность за деятельность секретной службы, патовую ситуацию удастся мгновенно переломить, если один борец поможет другому, что в данном конкретном случае значит – методы убеждения как доказавшие свою полнейшую никчемность должны быть решительно отринуты и заменены методами принуждения, не исключающими и применение грубой силы. Если столица страны за бесчисленные свои вины объявлена на осадном положении, если вооруженные силы останутся верны присяге и дисциплине и в час серьезного нарушения общественного порядка, если высшее командование даст честное слово взять на себя ответственность и, когда придет время принимать решения, не дрогнуть, не замяться – тогда секретные службы озаботятся созданием очагов крамолы и смуты, которые оправдают a prioriсуровость репрессий, которых движимое великодушием правительство, применяя ненасильственные методы и – повторим, средства убеждения – так старалось избежать. И мятежникам не на что будет потом жаловаться, ибо за что боролись, на то и напоролись. Но когда министр внутренних дел пришел с этой идеей на заседание антикризисного комитета, что был между тем создан, премьер напомнил ему, что у него имеется еще средство разрешить конфликт и что лишь в том маловероятном случае если и оно окажется тут бессильно, будет рассмотрен не только его план, но и все, которые возникнут за это время. Министр внутренних дел выразил свое несогласие очень лаконично, буквально в двух словах, и два слова эти были: Теряем время. Его оборонному коллеге пришлось высказаться более пространно в том смысле, что вооруженные силы долг свой помнят, знают и выполнят: Не считаясь с жертвами, как повелось искони в нашей истории. Деликатный вопрос был до поры отставлен, плод еще не созрел. И в этот миг второй борец, прискучив ожиданием, рискнул сделать шаг вперед. Однажды утром улицы запрудили люди с плакатами на груди, красным по черному возвещавшими: Я оставил бюллетень чистым, однако сильней всего поражало воображение неисчислимое количество колыхавшихся над головами белых полотнищ, настолько сбивших с толку одного иностранного журналиста, что он опрометью, можно сказать, передал по телефону сообщение о том, что город капитулирует. И напрасно хрипели, надсаживаясь, полицейские мегафоны, требуя больше пяти не собираться – людей было пять, пятьдесят или пятьсот тысяч, и кто их, в такой ситуации, будет считать и разбивать на пятерки. Полицейское начальство справлялось, можно ли применить слезоточивый газ и водометы, командир северной дивизии – разрешено ли двинуть танки, командир южной запрашивал условия для выброски десанта, опасаясь, что парашютисты угодят на крыши зданий. Война стояла на пороге.

Именно тогда на заседании правительства в полном составе и под председательством главы государства премьер-министр обнародовал свой план: Пора сломать хребет сопротивлению, сказал он, пора бросить психологические акции, шпионские маневры, детекторы лжи и прочие технологические новшества, раз уж они, вопреки заслуживающим всяческой похвалы усилиям господина министра внутренних дел, обнаружили свою неспособность решить проблему, и замечу кстати, что считаю пока преждевременным непосредственное вмешательство войск, которое обязательно приведет к более чем вероятному кровопролитию, а мы его всячески и при любых обстоятельствах стараемся избежать, и потому в противовес всему этому я ознакомлю вас сейчас ни больше и ни меньше как с целым комплексом мер, которые, хоть и могут на первый взгляд показаться вам абсурдными, убежден, приведут нас к окончательной победе и к возвращению к нормам демократии, ну-с, итак, вот они, предлагаемые меры, перечисляю по степени важности в порядке убывания – немедленный перевод правительства в другой город, который и станет столицей страны, немедленный вывод всех войсковых и полицейских формирований с тем, чтобы крамольники оказались предоставлены сами себе и посидели-подумали столько, сколько нужно, чтобы понять, каково это – быть отторгнутыми от священного национального единства, а когда не в силах будут выносить больше изоляцию, презрение соотечественников, когда жизнь в бывшей столице окончательно превратится в хаос, они, склонив повинную главу, сами придут к нам просить прощения. Премьер повел взглядом вокруг себя: Таков мой план, повергаю его на ваше рассмотрение и обсуждение, но излишне, наверно, будет говорить, что я надеюсь – он будет одобрен единодушно, ибо, как известно, отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, а если средство, которое я предлагаю, окажется болезненным, то ведь недуг, с нами приключившийся, – просто смертелен.

Если перевести эту речь в слова, доступные пониманию людей менее просвещенных, но не вполне несведущих в том, сколь тяжелы и разнообразны болезни, угрожающие и без того уже шаткому существованию рода человеческого, получится, что премьер-министр предложил ни больше ни меньше как сбежать от вируса, который поразил большую часть столичных жителей, а поскольку, как известно, пришла беда – открывай ворота, грозит теперь затронуть и оставшихся, а там, как знать, перекинуться и на всю страну. И не то чтобы премьер и его команда опасались, что их достанет губительное жало этого насекомого, ибо видели мы, что, невзирая на отдельные личные стычки и легчайшие расхождения во взглядах, касающиеся к тому же прежде всего методов, но никак не целей, нерушимым, неколебимым оставалось единство ответственных политических руководителей государства, на которое как снег на голову обрушилось бедствие, невиданное доселе за всю долгую и трудную историю всех известных нам стран. И вопреки тому, что, без сомнения, подумают и выскажут, пустив из уст в уста, злонамеренные элементы, речь идет не о трусливом бегстве, но о первоклассном и беспримерно отважном стратегическом ходе, до результатов коего можно дотянуться как до зрелых плодов на ветке. Теперь, для того чтобы благополучный конец увенчал дело, нужно лишь привести в соответствие с твердостью замыслов энергию их воплощения. И прежде всего уяснить и договориться, кто покидает город, а кто в нем остается. Итак, выезжают, само собой разумеется, его превосходительство глава государства и правительство в полном составе до заместителей министра включительно в сопровождении ближайших помощников, выезжают депутаты парламента, чтобы, не дай бог, не прервалась законотворческая деятельность, выезжают вооруженные силы и силы полиции, включая дорожную, однако остаются депутаты муниципальные, остается корпус пожарной охраны, ибо нельзя допустить, чтобы столица обратилась в пепел из-за непотушенного окурка или акта саботажа, остаются коммунальные службы, призванные поддерживать в городе чистоту и предотвращать эпидемии, и для этого они будут, ясное дело, обеспечены необходимыми для жизнедеятельности запасами воды и электроэнергии. Что же касается продовольствия, то уже сформированы группы специалистов, а им поручено составить примерный рацион, который не даст населению помереть с голоду, но и ясно даст ему понять, что осадное положение – это вам не отпуск у моря. Впрочем, правительство убеждено, что так далеко дело не зайдет. И спустя сколько-то, не очень много, дней к блокпостам на выездах из столицы выйдут, как водится, парламентеры под белым флагом, на сей раз означающим не мятеж, но безоговорочную капитуляцию, хотя цвет-то один и там, и тут, но об этом примечательном совпадении мы размышлять сейчас не собираемся, а останавливаться на нем – тем паче, но дальше поглядим, найдутся ли достаточные резоны к этому вернуться. После заседания кабинета, описанного нами, кажется, с исчерпывающей полнотой на последней странице предыдущей главы, чрезвычайный или кризисный комитет обсудил и принял целый пакет мер, о которых вам в свое время будет рассказано, если, конечно, развитие событий – о чем, помнится, мы тоже как-то упоминали – не сведет их к нулю или не заставит заменить другими, ибо если верно, что человек предполагает, а бог располагает, то крайне редки, просто наперечет те, почти неизменно предосудительные с точки зрения нравственной случаи, когда два человека умудряются стать не только плотью единой, но и прийти к единому решению. Самые острые дебаты вызвал вопрос о том, когда, а главное – как следует убираться правительству, то есть надо ли оповещать об этом, показывать отъезд по телевидению, греметь ли духовой медью, украшать ли капоты гирляндами цветов и национальными флагами или же обойтись без оных, – что вызывало еще тысячу других мелких вопросов, ради которых пришлось снова и снова рыться в справочнике по государственному протоколу, причем со тщанием, какого не бывало со дня образования этого государства. Но в итоге план убытия вышел просто чудо – истинное чудо тактической мысли – как хорош, а базировался он прежде всего на скрупулезно разработанных маршрутах, целью своей имевших если не исключить, то всемерно затруднить манифестантам, буде таковые начнут скапливаться, изъявить от лица столицы неудовольствие или возмущение тем, что ее оставляют. Свой особый путь следования разработали для главы государства и для премьер-министра, и для каждого из членов кабинета, так что получилось в результате двадцать семь отдельных маршрутов, причем каждый должен был находиться под плотным присмотром армейских частей и полиции, с бронетранспортерами на перекрестках и с каретами скорой помощи в хвостах кортежей, потому что мало ли что. И на плане столицы, на огромной светящейся панели, благодаря самоотверженным усилиям военных и полицейских, двое суток кряду трудившихся над нею не покладая рук, возникла красная звезда о двадцати семи лучах, из коих четырнадцать обращены были севернее, а тринадцать – южнее экватора, что делил город надвое. Предполагалось, что по этим лучам и заскользят черные лимузины с особыми номерами, окруженные телохранителями с  уоки-токи,допотопными средствами связи, подлежащими, впрочем, скорой замене – на нее уже средства отпущены и смета составлена. Все, задействованные в этой операции, независимо от степени своего участия должны были, положив правую руку сперва на евангелие, а потом – на конституцию, переплетенную в синюю шагрень, поклясться, что будут хранить абсолютную тайну, а еще потом по старинной народной традиции подкрепить эту двойную присягу словами: Если же нарушу ее, пусть падет кара на мою голову и на головы потомков моих до четвертого колена. Таким вот образом обеспечив секретность, назначили дату выхода – через двое суток. А время – одно для всех – три часа ночи, когда только те, кто мается тяжкой бессонницей, ворочаются с боку на бок и молят бога гипноса, приходящегося сыном ночи и братом-близнецом танатосу, чтоб умерил их страдания и пролил на воспаленные веки целительный маковый бальзам. А пока не пришло еще это время, шпионы, вновь вернувшиеся на операционное поле, прочесывали во всех направлениях площади, проспекты, улицы и переулки, незаметно слушая пульс у населения, проникая в злонамеренные замыслы, собирая слова, подслушанные там и тут, чтобы понять, нет ли утечки информации, не просочилось ли какое-либо решение, принятое на заседании кабинета министров, и в особенности – то, что касается отъезда властей, ибо настоящий шпион, шпион, достойный называться этим именем, обязан соблюдать как господень завет, как божью заповедь, как золотое правило, как букву закона одно непременное условие – не верить клятве, кто бы ни давал ее, пусть хоть родная мать, подарившая нам жизнь, и еще меньше – если вместо одной клятвы дали две, и уж подавно ни за что и никогда – если вместо двух дали три. Но в данном случае можно признать, хоть и не без чувства ущемленного профессионального достоинства, что государственная тайна хранилась исправно, и с этим эмпирическим умозаключением согласен оказался центральный компьютер министерства внутренних дел – перелопатив и стасовав, отцедив и профильтровав миллионы обрывков перехваченных разговоров, он не нашел в них ни единого смутного намека, ни малейшего признака, ни кончика ниточки, дернув за которую, можно было вытащить какую-либо неприятную неожиданность. В успокоительных тонах были выдержаны и донесения, отправляемые министру внутренних дел, но не только они, но и рапорты действенной и расторопной военной контрразведки, которая, ведя следствие сама по себе и независимо от своих гражданских коллег, предоставляла полковникам психологической службы и информационных войск сведения схожие и сводившиеся в сухом остатке к фразе: На западном фронте без перемен, что сделалась классической, но, ясное дело, не принимала в расчет только что погибшего солдата. И не было ни одного должностного лица – от главы государства до последнего референта, – которое бы не вздохнуло с облегчением. Слава тебе, господи, ретирада пройдет спокойно, не нанеся слишком уж сильных душевных ран населению, которое в немалой своей части уже, наверно, раскаивается в своем необъяснимом, как на него ни погляди, поведении, но, невзирая на это, на поведение свое то есть, являет гражданское чувство, достойное всяческих похвал и открывающее светлые перспективы, ибо ни словами, ни поступками не выказывает враждебности к своим законным правителям и представителям в этот миг горестной, но неизбежной разлуки. Так утверждали все источники, так и произошло на самом деле. В два часа тридцать минут пополуночи вся правительственная братия готова уж была перерезать стропы, что удерживали ее в президентском дворце, в премьерской резиденции, в разнообразных министерствах. Блистающие черным лаком лимузины выстроились в ожидании, вооруженная до зубов охрана стерегла грузовики с документами, отряды полиции заняли позиции, готовясь в случае чего плюнуть отравленной колючкой, кареты скорой помощи прогревали моторы, а внутри еще открывались и закрывались последние ящики и шкафы, эвакуирующиеся – или дезертирующие, как следовало бы в высоком штиле назвать их – правители со стесненным сердцем собирали последние памятные, милые сердцу вещицы – групповую фотографию, снимок с дарственной надписью, сплетенное ли из волос кольцо, статуэтку ли богини счастья, точилку ли школьных времен, чек или неподписанное письмецо, кружевной ли платочек, таинственный ключ, испорченную авторучку с выгравированным именем, листок с чем-то компрометирующим и другой листок с чем-то компрометирующим, но на этот раз – коллегу из соседнего отдела. Сколько-то человек едва сдерживали слезы, иные – мужчины и женщины в равной степени – с трудом перебарывая волнение, спрашивали себя, доведется ли когда-нибудь вернуться в родные места, бывшие некогда свидетелями их восхождения по лестнице должностей и чинов, а иные, к кому судьба оказалась не столь благосклонна, мечтали, отринув разочарования и позабыв о несправедливом устройстве мира, как новые обстоятельства даруют и новые возможности, а те по заслугам вознесут их наконец на подобающее место. В три без четверти, когда в стратегических точках всех двадцати семи маршрутов уже сосредоточились подразделения армии и полиции, а бронемашины оседлали перекрестки основных магистралей, поступил приказ убавить света, притушить, так сказать, огни на улицах столицы, чтобы, как ни грубо это звучит, прикрыть задницу отступающим. И ни одной, ну ни единой живой души в штатском не видно было там, где должны были проследовать лимузины и грузовики. Что же касается прочих кварталов города, то постоянно поступающие доклады звучали, как и прежде, – не отмечено ни скоплений граждан, ни движения, а полуночников, бредущих домой или оттуда невесть зачем вышедших, можно не опасаться, поскольку они не тащат на плече флагов и не прячут под полой налитые бензином бутылки с воткнутой в горлышко тряпкой и не крутят в воздухе велосипедными цепями и дубинками, а если кого повело не туда, это следует истолковывать не метафорически, но лишь как следствие злоупотребления горячительными напитками. Без трех три завели двигатели. В три ровно, как и было намечено, начался исход.

Вот тогда от удивления и ошеломления, от растерянности, сменившейся беспокойством и переросшей сперва в тревогу, а потом и в страх, перехватило горло у главы государства и главы правительства, у министров и их заместителей, у депутатов и охранников, у спецполицейских и даже, пусть и в значительно меньшей степени – у тех, кто сидел в санитарных машинах и в силу профессии ко всему привык и не такое видал. А потому перехватило, что едва лишь колонна тронулась, в домах сверху донизу, один за другим зажглись огни – вспыхнули разнообразные лампы, фонари, свечи в допотопных шандалах, коптилки и, может быть, даже масляные плошки о трех клювиках, распахнулись все окна, и потоки света хлынули наружу и затопили все кругом, будто указывая дорогу дезертирам, чтобы, не дай бог, не заблудились, не сбились с пути, не заехали не туда. Люди, отвечавшие за безопасность кортежа, поначалу хотели отбросить все предосторожности да приказать втопить, что называется, газ, удвоить скорость и кое-кто так даже и сделал, к буйной радости водителей, которые, как известно, известно хорошо и повсеместно, ненавидят черепашью прыть, когда под капотом двести жеребцов. Галоп, однако, был недолог. Решение, принятое сгоряча и без раздумий, как и все, что мы делаем под воздействием страха, привело к тому, что практически на всех четырнадцати маршрутах произошли легкие аварии – как правило, задний автомобиль бил передний – и, к счастью, никто из пассажиров серьезно не пострадал, ну, испугались, не без того, конечно, от внезапности столкновения, ну, шишку себе на лбу набили или щеку оцарапали, ну, шею вывихнули, недостаточно, словом, для того, чтобы завтра получить нашивку за ранение, военный крест, пурпурное сердце или еще что-то в том же роде. Санитарные машины рванулись вперед, экипажи ринулись оказывать первую и скорую помощь пострадавшим, воцарилась неимоверная и совершенно плачевная, как ни взгляни, сумятица и неразбериха, кортежи остановились, зазвонили телефоны, требуя доложить и уточнить обстановку на других маршрутах, кто-то благим матом требовал немедленно ввести его в курс дела, и хорошо еще, что вдобавок ко всему в окнах домов, сиявших ярче елки в рождество – не хватало только салюта с фейерверком, – не появились, хохоча, и тыкая пальцами, и отпуская разного рода шуточки, люди, наслаждавшиеся зрелищем, бесплатно предоставленным улицей. Эта вот мысль насчет того, что хорошо еще, мол, могла бы прийти и пришла, без сомнения, в головы чиновникам, ничего не видящим дальше собственного носа, каковы почти без исключения все они, помощники и замы и референты с весьма скудными перспективами служебного роста, это они могли бы не предвидеть такого развития ситуации, но уж никак не человек на посту премьер-министра, тем более – этот, уже явивший образцы редкостной прозорливости. И покуда врач обрабатывает ему ссадину на подбородке и спрашивает себя, не следует ли простереть свое попечение до противостолбнячного укола, глава правительства как раз до исступления доведен тревогой, обуявшей его, едва лишь вспыхнули в домах первые огни. И, без сомнения, самый невозмутимый политик лишился бы душевного равновесия от этого зрелища, которое и само-то по себе внушало тревогу и вселяло беспокойство, но усугублялось стократ тем, что никого не было видно в окнах, как если бы правительственные кортежи нелепейшим образом убегали от никого, словно бы противник пренебрег силами армии и полиции со всеми их бронемашинами и водометами, и не с кем теперь сражаться и сражать некого. И премьер-министр, не вполне еще отошедший от потрясения, но уже с пластырем на подбородке, стоически нетерпеливо отвергший укол противостолбнячной сыворотки, вспомнил внезапно, что первейшим делом следовало позвонить главе государства, осведомиться, как тот поживает, поинтересоваться самочувствием первоприсутствующего лица, а потом спросить, что же теперь делать, и, не теряя более времени, велел секретарю соединить. Секретарь набрал заветные цифры и, когда другой секретарь ответил, сказал, что господин премьер-министр желал бы переговорить с господином президентом, а второй высказался в том смысле, что, мол, минутку, и первый передал трубочку премьеру, а тот, как полагается, дождавшись, когда: Как там у вас дела, спросит президент, ответил: Ничего серьезного, мелкие повреждения. Ну и у нас тоже. Столкновения были. Незначительные. Никто не пострадал, надеюсь. Эта броня на бомбу рассчитана. Простите, что вынужден напоминать вам об этом, господин президент, но никакая броня бомбу не выдержит. Это можно было и не говорить, как на всякую кирасу найдется своя пика, так и на всякую броню – своя бомба. Неужели вы ранены. Нет, ни царапинки. В окне автомобиля возникло лицо полицейского, и тот показал, что кортеж может продолжать движение. Мы уже тронулись дальше, сказал премьер. А мы в сущности и не останавливались, отвечал ему президент. Господин президент, если позволите, еще два слова. Слушаю. Не стану скрывать, что очень обеспокоен, куда сильней, чем перед первыми выборами. Почему же. Огни, которые вспыхнули при проезде и, без сомнения, будут загораться на всем пути следования, пока мы не покинем город, и полнейшее, абсолютное отсутствие людей, вы и сами, наверно, заметили, что ни одной живой души ни в окнах, ни на улицах, – все это очень, очень странно, и я начинаю думать, что должен допустить то, что до сих пор отвергал, а именно – что за всем этим что-то стоит, угадывается некий замысел, какая-то идея, и население повинуется по некоему плану, тщательно выверенному и скоординированному. А я не верю, мой дорогой премьер, и вам известно лучше, чем мне, что версия анархистского заговора – ни к какому решительно месту, а вторая – про то, что это дело рук некой иностранной державы, задумавшей дестабилизировать обстановку у нас в стране – тоже не выдерживает никакой критики. Мы-то полагали, что держим ситуацию под контролем, что владеем ею полновластно, и вдруг – нате вам – как снег на голову обрушивается на нас такое, чего никто и вообразить себе не мог, совершенно, должен признать, театральный эффект. И что намерены предпринять. Пока действовать согласно выработанному плану, а если в ближайшем будущем обстоятельства потребуют внести в него коррективы – тщательно изучим новые данные, но в том, что касается самого главного, не предвижу необходимости изменения. А что, по-вашему, самое главное. Мы, господин президент, после обсуждения пришли к выводу о необходимости изолировать население, потушить его на медленном огне, ибо рано или поздно начнутся там конфликты, столкновения интересов, жизнь с каждым днем будет все трудней, очень скоро все будет завалено мусором, а представьте, что начнется, когда зарядят дожди, и, не будь я премьер-министр, если не начнутся перебои с доставкой и распределением продовольствия, и мы уж озаботимся тем, чтобы начались, не сомневайтесь. И вы полагаете, город долго не продержится. Полагаю, тем более что есть тут и еще один важный фактор – самый, быть может, важный. Какой же. Кто бы как бы ни старался прежде и старается теперь, никому не удастся сделать так, чтобы все люди думали одинаково. Да вот на этот раз, похоже, удалось. Слишком все совершенно, чтобы быть правдой, господин президент. А что, если и в самом деле – вы ведь еще недавно допускали это хотя бы гипотетически – тайная организация, мафия, каморра, коза ностра, цру, кгб или что-то в этом роде. Цру – организация не тайная, а кгб больше нет. Разница, полагаю, невелика, но представим себе, что нечто подобное или еще хуже, если только такое возможно, что-то совсем уж коварное, изобретает сейчас, создает это почти единодушие вокруг, а вот если вы меня спросите – вокруг чего, я ответить не сумею. Вокруг чистых бюллетеней, господин президент. Вот как раз до этого я додуматься мог бы и собственным утлым разумом, мне интересно то, чего я пока не знаю. Ни секунды не сомневаюсь, господин президент. Ну-ну, продолжайте. Хоть я и просто обязан теоретически, чисто теоретически допустить существование подпольной организации, действующей на подрыв безопасности государства и законности демократической системы, но сознаю, что подобное невозможно без ячеек, без явок, без сходок, без документов, вы, господин президент, и сами прекрасно знаете, что в нашем мире решительно ничего нельзя сделать без бумаг, а мы до сих пор не получили никаких сведений, относящихся к перечисленному выше, и не нашли хотя бы клочка бумаги, где значилось бы: Вперед, заре навстречу, Жур де глуар эт арриве [5]5
  От: Le jour de gloire est arrivé, «День славы настал» (фр.) – вторая строка «Марсельезы».


[Закрыть]. Не понимаю, это, должно быть, по-французски. В лучших революционных традициях. Повезло нам все-таки, живем в такой необыкновенной стране, где происходит невиданное больше нигде на планете. Нет нужды напоминать вам, господин президент, что это ведь уже не в первый раз. Вот и я о том, дорогой вы мой премьер. И очевидно, что между двумя этими происшествиями нет ни малейшей связи. Разумеется, нет ничего общего, кроме разве что цвета. Первый случай до сих пор не получил никакого объяснения. И второй пока что – тоже. Мы дойдем до этого, дойдем непременно. Если только не уткнемся носом в стену. Мы преисполнены доверия, господин президент, а доверие – это основа основ. Доверия к чему, просветите. К демократическим институтам. Друг мой, пожалуйста, приберегите подобные рацеи для телевидения, а здесь нас слышат только секретари, так что выражаться можем яснее. Премьер сменил тему: Мы уже выезжаем за городскую черту. Мы тоже. Оглянитесь, пожалуйста, господин президент. Это еще зачем. Огни. И что же что огни. Горят огни, как горели, их не погасили. И что же из этого следует. Сам не знаю, господин президент, но было бы естественно, если бы они гасли по мере того, как мы удаляемся, но нет, они продолжают гореть, и, я думаю, с воздуха все это напоминает гигантскую звезду с двадцатью семью лучами. Да у меня, оказывается, поэт в премьерах-министрах. Я не поэт, но звезда – это звезда – это звезда, никто не станет отрицать это. И что теперь станем делать. Да уж сложа руки сидеть не станем, есть у нас еще заряды в патронташе и стрелы в колчане. Надеюсь, и рука не дрогнет, и прицел не собьется. Будьте покойны, увижу врага – не промахнусь. Вот в том-то все и дело, что мы не видим, где он, враг, не знаем даже, кто он. Появится, господин президент, это вопрос времени, не будут же они вечно таиться, когда-нибудь да обнаружатся. Ну, времени у нас в избытке. Мы найдем решение. Вот и граница, разговор продолжим у меня в кабинете, жду вас в шесть. Буду непременно, господин президент.