Текст книги "Каин"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Как и у всего прочего, есть и у слов свои что, свои как, свои почему. Одни, величаю напыжась, спесиво надувшись, тщатся придать себе важности, представить дело так, словно предназначены для великих свершений, хотя, как до дела дойдет, окажутся легчайшим дуновением ветерка, неспособным даже шевельнуть мельничное крыло, а вот другие, обыденные, расхожие и общеупотребительные, возымеют со временем последствия, каких никто и вообразить себе не смел, и, хоть не для этого пришли в мир, заставят его содрогнуться. Надсмотрщик сказал: Войди, и это было то же, что сказать: Принимайся месить глину, начинай зарабатывать себе на хлеб, то же да не то, ибо именно это слово по слогам произнесет через несколько недель лилит, когда по приказу ее доставят к ней человека, носящего, как говорят, имя авель. Может, конечно, показаться странным, что эта женщина, о которой идет слава, будто она не знает ни удержу своим желаниям, ни препон в удовлетворении их, выждала несколько недель, прежде чем отворить дверь своей спальни, но и этому есть объяснение, как будет видно из нижеследующего. В течение этих недель каин даже и отдаленно представить себе не мог, какие мысли вынашивает женщина по имени лилит, которая в сопровождении целой свиты стражников, невольниц и слуг стала вдруг время от времени появляться у бортика месильни. Так благодушный помещик, выказывая интерес к урожаю, собранному трудами его работников, одушевляет их на новые свершения одним лишь своим приходом и не скупится на ободряющие слова, а порой даже и не гнушается пошутить с ними по-свойски, народ посмешить – а уж искренне, нет ли, смеются ему в ответ, вопрос другой. Но лилит не вступала в разговоры ни с кем, кроме надсмотрщика, а у того требовала сведений, как подвигаются работы, и лишь время от времени и явно для поддержания беседы интересовалась, откуда, мол, из каких краев понабрали месильщиков, ну, хоть, к примеру, этого вот. Не знаю, госпожа, откуда он родом, когда я ему задал этот вопрос, более чем естественный, согласитесь, ведь должны же мы знать, кого принимаем на работу, он показал куда-то на запад и пробурчал одно лишь слово, да, помнится, что всего лишь одно. И какое же это было слово. Оттуда, госпожа. А по какой причине оставил он отчий край, он не сказал. Нет, госпожа. А как его зовут. Авель, госпожа, он сказал мне, что зовут его авель. И что же, он хорошо работает. Хорошо, госпожа, он из тех, кто скуп на слова, а обязанности свои исполняет исправно. А что это такое у него вон там, на лбу. Я спрашивал, он ответил, что, мол, с рождения. Стало быть, про этого авеля, пришедшего с запада, мы ничего не знаем. Да и не про него одного, госпожа, если не считать здешних, местных то есть, все прочие – бродяги или беглецы и предпочитают особо о себе не распространяться, может, друг с другом они и откровенны, но я и в этом не убежден. Ну а как ведет себя этот, с отметиной на лбу, как держится. По моему мнению, так, словно хочет быть как можно более незаметным. Я, однако же, заметила, пробормотала лилит. Спустя еще несколько дней появился у месильни посланный из дворца и спросил у каина, знает ли тот какое-нибудь ремесло. Тот отвечал, что прежде хлебопашествовал, но принужден был оставить это занятие – земля не родит. Посланец доставил полученные сведения и вернулся через три дня с приказанием месильщику авелю сей же час прибыть во дворец. Отмыв по мере сил ноги от глины, каин в чем был, то есть в своей старой, перепачканной и превратившейся чуть ли не в рубище рубахе, последовал за посланцем. Через низкие боковые двери они вошли во дворец, где ожидали их две женщины. Посланец удалился, чтобы доложить, что месильщик авель доставлен и вверен заботам невольниц. А те провели каина в уединенный покой, где раздели и вымыли с ног до головы теплой водой. От рук их, настойчивых и вездесущих, случилось с ним то, что принято именовать восстанием плоти, и справиться с ним каину было не под силу. Невольницы рассмеялись и в ответ удвоили внимание, оказываемое немой флейте, как называли они возбужденный уд, прыгавший у них в руках с упругостью нападающей змеи. Результат, в подобных обстоятельствах более чем предсказуемый, не заставил себя ждать, и так же внезапно струя семени чередой судорожных толчков ударила в губы и щеки коленопреклоненных рабынь. В голове каина молнией вспыхнуло озарение – ах, так вот зачем его доставили сюда из месильни, нет, явно не за тем, чтобы доставлять удовольствие простым рабыням, которым пристало получать иные, сообразные своему положению радости и утехи. Благоразумное предостережение надсмотрщика пропало впустую, каин угодил ногой в силок, куда хозяйка дворца подталкивала его неторопливо и мягко, действуя как бы невзначай и безотчетно, словно размышляла о чем-то другом или засмотрелась на проплывающее в небесах облако. И последний удар был отсрочен с умыслом и с таким расчетом, чтобы семя, будто ненароком брошенное в землю, успело прорасти и расцвести. Что же касается плода, было ясно, что в скором времени будет сорван и он. Невольницы, казалось, совсем не спешили, сосредоточась теперь на том, чтобы извлечь последние капли семени из каинова члена, с видимым удовольствием поочередно погружая его в рот – неглубоко, на кончик пальца. Однако все на свете имеет свой конец, кончилось и это занятие, выстиранная рубаха облекла наготу мужчины, которому настал час, каким бы вопиющим анахронизмом ни прозвучало это слово в нашей библической истории, предстать пред ясные очи хозяйки дворца, а уж она решит его судьбу. Посланец, ожидавший внизу, при входе, с первого беглого взгляда догадался, что там произошло во время купанья, но принял все как должное, ибо посланцы по должности все на свете видели, удивить их трудно, а уж смутить и подавно. Кроме того, уже и в те времена было известно, как слаба плоть, в чем сама она, в сущности, не виновата, ибо дух, которому подобало бы воздвигать препону всякому искушению, неизменно сдается первым, первым выбрасывает белый флаг. Посланец – вернее будет назвать его посыльным – знал, куда ведет месильщика авеля, куда ведет и зачем, но в этом не завидовал ему, тогда как недавний эпизод с похотливыми рабынями волновал ему кровь. Во дворец на этот раз вошли через главные двери, потому что здесь ничто не совершается тайком и украдкой, и если хозяйка лилит завела себе нового любовника, то да будет это всем известно, да не останется здесь места шепоткам и шушуканьям за спиной, смешкам и лукавым недомолвкам, как неизбежно будет происходить в иных культурах и цивилизациях. Посыльный сказал невольнице, ожидавшей снаружи, у двери в покои: Передай госпоже, что мы здесь. Невольница ушла и, вернувшись, каину сказала: Ты иди за мной, а посыльному: А ты ступай, тебя больше не нужно. Вот оно как на свете-то бывает, никому не приходится гордиться тем, что получил и выполнил деликатное поручение, ибо, скорее всего, по исполнении его будет сказано: Ступай, тебя больше не нужно, и кому ж, как не посыльным, знать это. Лилит сидела на резном табурете, и наряд ее, стоивший, надо полагать, громадных денег, не страдал избытком стыдливости, ибо вырезом своим открывал начальный изгиб грудей, а прочее позволял угадывать. Невольница удалилась, оставив их наедине. Лилит окинула каина оценивающим взглядом, и увиденное, похоже, ей понравилось. Ты теперь всегда, днем и ночью, будешь у дверей моей спальни, там поставят тебе топчан и табурет, и ты, пока я не передумаю, будешь привратником, никого не будешь впускать, понял, никого, кроме служанок, которые моют и прибирают мои покои. Так-таки и никого, госпожа, переспросил каин. Вижу, ты смышлен и сметлив, раз подумал о моем муже, да, и ему тоже вход сюда заказан, но он знает об этом, так что не трудись говорить ему. А если он все же попытается прорваться. Ты дюж и крепок телом, должен знать, как воспрепятствовать такому намерению. Не могу же я силой удерживать того, кто, владея этим городом, владеет и моей жизнью. Сможешь, если я прикажу. Рано или поздно отвечать за это придется мне. А этого, мой мальчик, никому еще в этом мире избежать не удавалось, а от одолевших сомнений или от боязни есть простое средство – вернуться в месильню. Никогда не думал, что мой удел – готовить раствор для каменной кладки. А я не поручусь, что ты на веки вечные останешься сидеть у дверей в опочивальню лилит. С меня довольно и того, что сейчас я – сторож при дверях твоих. Хорошо сказано, и уже за эти слова ты заслуживаешь поцелуя. Каин не отвечал, потому что припомнил в этот миг слова надсмотрщика: Берегись, говорят, она колдунья и чарами своими способна свести мужчину с ума. О чем задумался, спросила лилит. Ни о чем, госпожа, когда я стою перед тобой, я ни о чем не способен думать, я будто в столбняке. Может быть, ты заслуживаешь и второго поцелуя. Я готов, госпожа. А я еще нет, сторож. С этими словами она поднялась, расцепила застежки своего одеяния, медленно, ласкающе проскользила ладонями по своему телу, огладила сперва груди, потом живот, потом то место, где сходятся бедра, и там помедлила, задержала руку, и все это – не сводя с каина взгляда пристального, но ничего не выражающего, как у каменной статуи. Свободные от моральной узды рабыни смеялись от чистого удовольствия, смеялись чуть ли не с безгрешной детской невинностью, покуда шарили по телу мужчины, покуда участвовали в игре, все правила которой и все способы их нарушить знали наизусть, но здесь, в этом покое, куда не проникал ни один посторонний звук, лилит и каин казались двумя соперниками, обнажившими мечи для смертельного поединка. Впрочем, лилит здесь уже не было, она ушла в комнату и закрыла дверь, и каин, оглядевшись, не увидел ничего, кроме оставленного ему табурета. На него он и присел, внезапно испугавшись того, что обещала ему вереница грядущих дней. Он чувствовал себя пленником, ведь она сама сказала: Будешь здесь днем и ночью, только не прибавила: Будешь, когда я захочу, моим племенным быком, заводским жеребцом, будешь крыть меня, и слово это, хоть и может показаться не только грубым, но и не к месту употребленным, потому что покрывают друг друга четвероногие, а не люди, на самом деле – очень даже кстати, потому что эти были в свое время столь же четвероноги, как и те, и ведь всем известно, что это сейчас различаются руки и ноги, а прежде и довольно долго были только ноги, и шло так до тех пор, пока кто-то, спохватившись, не сказал будущим людям: Поднимайтесь, пора. Еще каин спрашивает себя, не сбежать ли отсюда, пока не поздно, но сам понимает, что вопрос этот – праздный, что никуда он не сбежит, что за дверьми в спальне – женщина, которой вроде бы нравится, чередуя притяжения и отталкивания, заманивать его, но в один прекрасный день она скажет: Войди, и, войдя, он сменит одну тюрьму на другую. Не для этого я на свет родился, думает каин. Впрочем, и не для того, чтобы убить родного брата, а ведь, несмотря на это, я оставил в чистом поле его труп, облепленный мухами, и он, брат мой авель, тоже ведь не для этого родился. Каин проворачивает в голове события жизни и не находит им объяснения. И эта женщина, хоть она и, как нетрудно догадаться, просто больна от вожделения, все же находит отраду в том, чтобы отдалять миг, когда отдастся ему, но и это слово тут совершенно не годится, поскольку лилит, даже когда раскинет наконец ноги, пустит его в себя, не себя отдаст, но его возьмет, заживо пожрет того, кому скажет: Войди.

5

Каин уже вошел, уже спал в постели лилит и, сколь бы неправдоподобно ни выглядело это, именно собственная его неискушенность в любовных делах не давала ему захлебнуться в том омуте сладострастия, который заверчивал женщину, заставлял ее летать как на крыльях и кричать как одержимую. Она скрежетала зубами, впивалась ими в подушку, а потом в плечо мужчины и всасывала его кровь. Каин же прилежно и усердно трудился над нею, несколько теряясь в сумятице метаний и воплей, а одновременно будто не своими, а некому иному каину принадлежащими глазами с любопытством, заслуживающим определения холодное, наблюдал эту картину, отмечал, как безудержно бьются, судорожно извиваются тело женщины и его собственное тело, сплетаясь в разнообразных позах, которые ненавязчиво предлагал или властно определял ход самого соития. В ту первую ночь любовники спали мало. И во вторую, и в третью, и во все последующие. Лилит была ненасытна, каинова мужская сила неисчерпаема, промежуток меж двух совокуплений ничтожен, и вполне можно было бы сказать, что оба, так сказать, партнера пребывают в мусульманском раю, хоть ему еще только предстоит появиться. И вот в очередную такую ночь ной, которому принадлежал и город, да и, в сущности, лилит, узнав от доверенного раба о том, что происходит нечто не вполне обычное, а скорее даже – чрезвычайное, взошел в примыкающий к опочивальне покой. Делал он это не впервые. Беспримерная же его снисходительность объяснялась тем, что он за все время того, что принято именовать совместной жизнью, не смог сделать жене ребенка и именно в постоянном ощущении своей несостоятельности, равно как и в надежде, что лилит, сумев наконец зачать от случайного возлюбленного, подарит ему долгожданного сына, которого он с полным правом назовет наследником, почти незаметно для себя и усвоил себе такую вот супружескую покладистость, со временем превратившуюся в удобный стиль жизни, лишь в редчайших случаях нарушаемый самой лилит, когда та, побуждаемая к сему, как мы предполагаем, пресловутой бабьей жалостью, решалась отправиться в мужнину спальню и совершить там если не мимолетный, так скоротечный акт любви, не только не удовлетворявший, но и ни к чему не обязывавший супругов, ибо ной не требовал больше, чем бывало ему дадено, лилит же не признавала за ним права это требовать. И в свою опочивальню не впускала его никогда. И теперь, когда оттуда, несмотря на запертую дверь, вся музыка страсти, обуявшей неистовых любовников, градом оплеух обрушивалась на несчастного, тот внезапно ощутил, как рождается в нем чувство, дотоле неизведанное, а именно – лютая ненависть к этому наезднику, которого с диким ржанием мчала кобылица лилит. Убью, сказал себе ной, не подумав о последствиях сего деяния, о том, например, как отнесется лилит к тому, что убьют избранного ею возлюбленною. Обоих убью, твердил меж тем ной, расширяя область своих замыслов, и его убью, и ее. Мечты, игра воображения, бред ревности, никого ной не убьет, ему и самому-то посчастливится избежать смерти, потому что не сделает этого. Из опочивальни уже не доносится ни звука, но это не значит, что празднество плоти завершилось, просто музыканты нуждаются в кратком отдохновении, и уже очень скоро с жаром примутся за новый танец, в котором исступление финальных судорог или, если угодно, последних содроганий сменится следующей ночью изнеможением. Ной уже ушел и унес с собой свои мстительные замыслы, которые он лелеет в воображении в точности так же, как недоступное тело лилит. Что ж, поглядим, чем все это кончится.

После всех этих красочных описаний кто-нибудь, вполне естественно, захочет спросить, не утомлен ли каин, не вымотан ли, не выжат ли досуха ненасытной любовницей. Утомлен, конечно, и вымотан, разумеется, и бледен так, что, кажется, вот-вот – и дух вон. Впрочем, верно и то, что бледность его проистекает от нехватки солнца, он мало бывает на свежем воздухе, столь благодатно воздействующем на рост растений и легкой смуглотой позлащающем лицо человека. Во всяком случае, всякий, кто видел этого человека раньше, до того, как он вошел в спальню лилит и стал делить все свое время между соитием и ожиданием в передней, без сомнения, вспомнит, сам того не зная, слова надсмотрщика: Истаешь, тенью станешь. И в конце концов та, кто несет основную ответственность за такое положение, заметила это и сказала: Скверно выглядишь. Все в порядке, отвечал ей каин. Может быть, но вид твой противоречит твоим речам. Это неважно. Это важно, и отныне будешь ежедневно гулять в сопровождении раба, чтоб никто не смел к тебе привязаться, ибо я всегда желаю видеть тебя таким, как в первый раз, в месильне. Твои желания – закон для меня, госпожа. Сопровождающего лилит выбрала самолично, хоть, впрочем, не могла знать, что он – слуга двух господ, двойной агент, ибо, состоя с точки зрения административной на службе у нее, исполнял приказы ноя. И следовало, стало быть, ждать худшего. Поначалу прогулки не омрачались никакими непредвиденными происшествиями, невольник следовал на шаг позади каина, чутко внимая каждому его слову и предлагая наилучшие маршруты за городской чертой. Беспочвенны были тревоги, неосновательны опасения. Но лишь до тех пор, пока одни и другие, придвинувшись вплотную, не воплотились в троих незнакомцев, которые выскочили им наперерез и с которыми, как тотчас стало ясно, сопровождающий каина был в сговоре. Что надо, спросил каин. Трое не ответили. Все были при оружии, у того, кто казался главарем, был меч, у остальных – кинжалы. Что вам надо, повторил каин. Ответ ему был дан мечом, стремительно выхваченным из ножен и споро уставленным ему в грудь. Убить тебя, сказал главарь и шагнул вперед. Почему, спросил каин. Потому что дни твои сочтены. Ты не можешь убить меня, метка у меня на лбу не позволяет. Что еще за метка, удивился главарь, будучи немного подслеповат. Вот эта, здесь, показал каин. Ах эта, эту я вижу, не вижу лишь, чем она помешает нам тебя прикончить. Это не метка, а знак. И кто ж тебе его поставил, уж не ты ли сам, осведомился второй злодей. Нет, господь. Что еще за господь. Господь бог. От такого ответа вопрошающий разразился хохотом, тотчас подхваченным его сотоварищами, к оживленному хору которых присоединился и неверный раб. Смеющиеся восплачут, сказал на это каин и спросил главаря: Семья у тебя есть. А тебе на что. Я спрашиваю, дети у тебя есть, жена, отец с матерью живы, еще какие-нибудь родичи. Ну, есть, но. Чтобы постигла их кара, тебе даже и не нужно будет убивать меня, прервал его каин, меч в твоей руке уже обрек их, таково слово господа. Не думай, что своими россказнями спасешь себе жизнь, вскричал главарь и поудобней перехватил меч. Но меч сейчас же превратился в змею, которую он с ужасом отбросил от себя. Вот видишь, сказал каин, ты почувствовал змею, а ведь это меч. Он наклонился, взял оружие за рукоять: Я мог бы убить тебя на месте, и никто не пришел бы к тебе на выручку, дружки твои пустились наутек и предатель, заманивший меня в ловушку, тоже. Прости меня, взмолился главарь, упав на колени. Только господь простит тебя, если пожелает, а я нет, ступай домой, там ждет тебя расплата за подлость. Главарь удалился, понурившись, проливая горькие слезы и не менее горько раскаиваясь, что избрал себе стезю разбойника с большой дороги да еще и наемного убийцы. А каин по собственным следам вернулся в город и вновь, как тогда, встретил старика с двумя овечками на одной веревке. Ты сильно переменился, сказал тот, не похож больше на бродягу и на глиномеса тоже. Я теперь привратник, отвечал ему каин и пошел своей дорогой. И при каких же вратах, вслед ему осведомился старик, но заключенная в его словах издевательская насмешка прозвучала досадой. Если знаешь и сам, зачем спрашиваешь. Я не знаю подробностей, а в них – самая соль. Да удавись ты с ними вместе, благо веревка у тебя есть, может, хоть тогда я больше тебя не увижу. Будешь видеть меня до конца дней твоих, успел прокричать старик. У дней моих не будет конца, издали откликнулся каин, а ты позаботься лучше о том, чтобы овцы не сожрали веревку. Да, они так и норовят это сделать, но я-то на что.

Лилит в спальне не было, она, вероятно, вышла на террасу и, нагая по своему обыкновению, принимала солнечные ванны. Каин уселся на свой единственный табурет и принялся осмыслять и взвешивать недавние события. Было очевидно, что лукавый раб с намерением повел его той дорогой, на обочине которой сидели в засаде разбойники, и, стало быть, кто-то придумал хитроумный замысел извести его. И угадать, кто же был тот, кого в наши дни назвали бы креативным продюсером провалившегося проекта, труда не составляло ни малейшего. Это ной, сказал каин, это он, потому что больше никому во дворце и в городе не нужно мое исчезновение. В этот миг в прихожей появилась лилит. Покрытое тончайшей пленкой пота тело ее влажно поблескивало, и женщина была соблазнительна как зрелый гранат, как спелая смоква, когда сквозь треснувшую кожуру налитого плода проступает первая капелька медовой сласти. Каин подумал было, не уложить ли ее в постель немедленно, но отогнал эту мысль, нет, сейчас не до того, есть дела поважней, может быть, позже. Меня хотели убить, сказал он. Убить, кто, придя в волнение, вскричала лилит. Невольник, которого ты отрядила сопровождать меня, и кем-то нанятые разбойники. Расскажи, как это было. Раб повел меня за город, и там на меня напали. Они ранили тебя. Нет. Как же ты сумел отбиться от них, спросила лилит. Меня нельзя убить, отвечал каин спокойно. Похоже, ты единственный на всем белом свете, кто верит в это. Так и есть. Повисло молчание, которое каин прервал такими словами: Меня зовут не авель, а каин. Это имя нравится мне больше, сказала лилит, но ее попытку придать беседе тон легкий и непринужденный каин пресек уже в следующее мгновение: Авелем звали моего брата, которого я убил из-за того, что господь пренебрег мною ради него, а имя это я взял, чтобы скрыть, кто я. Здесь никого не волнует, каин ты или авель, слух о совершенном тобою сюда не дошел. Да, сегодня я это понял. Так расскажи мне все как было. И ты не боишься меня и не отшатнешься с отвращением, спросил каин. Ты – мужчина, которого я выбрала для ложа своего, с тобой я вскоре возлягу на нем. После таких слов каин открыл ковчег своих тайн и пересказал драматический эпизод во всех подробностях, не позабыв упомянуть ни мух, облепивших глазницы и рот авеля, ни слов господа, содержавших в себе загадочный договор, который призван был уберечь одну из сторон от насильственной смерти: Только не спрашивай меня, почему он это сделал, он не сказал, да и я не думаю, что такое можно объяснить. Мне довольно, что ты жив и – в моих объятиях, сказала лилит. Ты видишь во мне злодея, которому нет и никогда не будет прощения, спросил каин. Нет, отвечала она, я вижу человека, обиженного богом, а теперь, когда знаю истинное твое имя, пойдем ляжем, ибо, если ты не уймешь мое желание, оно испепелит меня, я познавала авеля на ложе своем, а теперь мне осталось познать каина. Когда неистовство разнообразных и продолжительно чередуемых соитий унялось, уступив место блаженной телесной истоме, сказала лилит: Это ной. Думаю, да, согласился каин, думаю, он, не знаю во дворце и в городе никого, кто бы мог желать мне смерти так сильно, как он. Когда встанем, молвила лилит, я позову его сюда, и ты услышишь, что я ему скажу. Они немного поспали, давая отдохновение утомленным членам, проснулись почти одновременно, и лилит, которая уже была на ногах, сказала: Лежи как лежишь, он не войдет сюда. Она позвала служанку, чтобы та помогла одеться, а потом ей же велела сообщить ною, что желает видеть его. И села в прихожей, ожидая, а когда появился ной, сказала без околичностей: Распорядись казнить раба, которого ты дал мне, чтоб сопровождал каина на прогулках. Какого еще каина, спросил удивленный новым персонажем ной. Каин – тот, кто был авелем, а теперь стал каином, да, и тех троих, что ждали в засаде, тоже пусть казнят. А где он, каин, раз уж его теперь зовут этим именем. У меня в спальне, то есть в безопасности. Установилось молчание, которое, казалось, можно было потрогать руками. Наконец ной произнес: Ко всему тому, о чем ты рассказала, я не имею никакого отношения. Берегись, ной, разве ты не помнишь, что ложь – наихудший вид трусости. А я не лгу. Ты трус и ты лжешь, это ты придумал все и ты научил раба, как и где должно произойти убийство, полагаю, того самого раба, что наушничал тебе о моих забавах, вполне, кстати, простительных, хотя бы потому, что я предаюсь им совершенно открыто, а значит, никого не предаю. Я – твой муж, ты обязана почитать меня. Возможно, ты и прав, и я в самом деле должна бы почитать тебя. Так что ж тебе мешает, спросил ной, делая вид, что охвачен гневом, которого из-за тяжести внезапного обвинения вовсе и не испытывал. Ничего не мешает, просто почтения к тебе нет, вот и все. Я плох как мужчина, я не сделал тебе ребенка, которого ты так хотела, в этом дело, спросил тот. Да будь ты наипервейшим в свете любовником, да сделай ты не одного ребенка, а десятерых, я все равно не уважала бы тебя. Почему. Я подумаю об этом и как только пойму, почему не питаю к тебе самомалейшего уважения, немедля пошлю за тобой и обещаю – ты узнаешь это первым, а сейчас, прошу тебя, уйди, я устала и должна отдохнуть. И уже вслед метнула: Да, вот еще что, когда схватишь этого проклятого предателя, а я тебе от всей души советую не тянуть с его поимкой, уведомь меня, будь добр, я желаю видеть, как его казнят, а прочие меня не интересуют. Будет исполнено, сказал ной и шагнул за порог, успев еще услышать последние слова жены: Да, а будет пытка, я тоже хочу присутствовать. Вернувшись в спальню, лилит спросила каина: Слышал. Да. Что скажешь. Сомнений нет, это он подослал ко мне убийц, ты же видела – даже не сумел изобразить оскорбленную невинность. Лилит улеглась в постель, но не подозвала к себе каина. Она лежала на спине, устремив пристальный взор широко открытых глаз в потолок, а потом неожиданно произнесла: Знаешь, что я придумала. Что. Надо убить ноя. Ты с ума сошла, вскричал в негодовании каин, выбрось из головы этот вздор, освободи от него свою душу, прошу тебя. Почему же вздор, мы освободимся от него, поженимся, ты станешь новым властелином города, а я – твоей царицей и твоей любимой рабыней, буду целовать песок, по которому ступала твоя нога, и, если надо, в руки принимать твои извержения. А кто же убьет его. Ты. Нет, лилит, не проси и не требуй, отпущенную мне долю убийств я уж совершил. И ты не сделаешь это ради меня, спросила она, я отдала тебе свое тело, чтобы ты наслаждался им без счета, без меры и удержу, без правил, границ и запретов, я отворила тебе двери своей души, прежде замкнутые наглухо, ты же отказываешься исполнить то, о чем я тебя прошу и что даст нам обоим полную свободу. Ас нею вместе – и угрызения совести. Угрызения – не для меня, а для бессильных и малодушных, я же зовусь лилит. Я же – всего-навсего некий каин, пришедший издалека, братоубийца, месильщик глины, получивший ничем не заслуженное счастье делить ложе с самой прекрасной и самой пылкой женщиной на свете, которую любит и желает каждой порой своего тела. Так, значит, мы не убьем ноя, спросила лилит. Пошли раба, если уж так увлеклась этим замыслом. Не до такой степени я презираю мужа, чтобы поручить его убийство рабу. Раб – это я, а ты ведь хочешь сделать это моими руками. Нет, попросить тебя – это другое, не может быть рабом тот, кто спит в моей постели, а если и раб, то лишь – раб моего тела. А почему бы тебе самой не убить его, спросил каин. Я думаю, что, несмотря ни на что, я не сумею. Мужчины, которые убивают женщин, суть явление обыденное и повсеместное, а ты, убив мужа, открыла бы, глядишь, новую эру. Предоставь это другим, а я – лилит, шалая и безумная, но хватит с меня и былых ошибок и преступлений, новых не хочу. Значит, пусть живет, и пусть будет ему карой сознание того, что мы знаем – он замышлял убийство. Обними меня, каин, вытопчи меня, месильщик глины. Каин обнял лилит, но проник в нее осторожно и мягко, с нежданной нежностью, от которой слезы выступили на глазах лилит. Две недели спустя она сообщила, что беременна.

Кто-нибудь, пожалуй, предположит, что социальный мир вкупе с семейным, воцарившиеся с этого дня во дворце, обволокли всех его обитателей единым братским чувством. Ничего подобного, по прошествии немногих дней каин пришел к умозаключению, что теперь, когда лилит ждет ребенка, его время истекло. Когда дитя появится на свет, все посчитают его ребенком ноя, и, хоть поначалу в избытке будет вполне оправданных подозрений, шепотков и пересудов, время, этот великий выравниватель, озаботится стесать и сгладить все шероховатости, не говоря уж о том, что будущие историографы возьмут на себя труд вытравить из городских хроник малейшее упоминание о некоем глиномесе по имени авель, или каин, или дьявол его знает, как еще, и одна лишь эта неразбериха должна была бы стать веской причиной, чтобы предать его забвению и обречь на бессрочный карантин, не позволяя бросить тень на те успехи, кои во имя спокойствия династий перетряхивать и проветривать не рекомендуется. И наше ни разу, как ныне принято выражаться, не историческое повествование показывает, как же сильно заблуждались – добросовестно или злонамеренно – вышепомянутые историографы, ибо каин жил, был, существовал, он обрюхатил жену ноя, а теперь напряженно размышляет, как же сообщить ей о своем намерении уйти. Он надеялся, что оглашенный господом приговор: Ты будешь изгнанником и скитальцем, убедит ее безропотно принять его решение. Однако вопреки его ожиданиям все прошло легко, и уж не потому ли, что ребенок, в ту пору бывший лишь горсточкой зыблющихся клеток, уже изъявлял свою волю, выказывал желания, и первым итогом их стало то, что сумасшедшую свою страсть его родители стали воспринимать как банальную интрижку, которой, как мы знаем, официальная историография не соизволит уделить хотя бы строчку. Каин попросил у лилит осла, и она распорядилась, чтобы ему дали лучшего, самого крепкого, самого послушного, какой только найдется в дворцовых конюшнях. В это самое время разнеслась по городу весть о том, что неверный раб и его присные обнаружены и схвачены. К счастью для чувствительных натур, неизменно отворачивающихся от тяжкого зрелища, не были подвергнуты злодеи ни дознанию, ни пыткам, за что им следует благодарить беременность лилит, ибо, по мнению людей сведущих, и неизбежно проливаемая кровь, и отчаянные вопли пытаемых могут повредить еще не рожденному ребенку, всерьез омрачив его будущее. Еще эти знающие люди – как правило, повитухи с большим опытом – уверяют, будто младенцы, пребывая в материнской утробе, слышат все, что происходит снаружи. Ну, итогом этих рекомендаций стала умеренная казнь через повешение, как бы предупреждавшая все население: Берегитесь, петля – самое малое, что грозит каждому из вас. С балкона за актом справедливого воздаяния наблюдали ной, лилит и каин – последний в статусе жертвы неудавшегося покушения. Всеми замечено было, что в нарушение правил протокола посерединке стоял не ной, а лилит, таким образом отделившая мужа от любовника и как бы говорившая этим, что хоть и не любит законного супруга, однако связана с ним неразрывными узами, ибо так, по всему судя, хочет общественное мнение и требуют династические интересы, она же сама, обреченная жестокой судьбой: Ты будешь изгнанником и скитальцем, на разлуку с каином, коего должна отпустить от себя, все же пребудет соединена с ним возвышенной памятью плоти, негаснущими воспоминаниями об ослепительных часах, проведенных с ним, ибо женщина никогда такого не забывает не в пример мужчине, который, как водится, утерся – и к стороне. Трупы казненных не будут сняты до тех пор, пока от них не останутся только кости, поскольку плоть их проклята, и если предать ее земле, та, вся затрясшись в возмущении, снова и снова станет извергать ее из лона своего. В ту ночь лилит и каин в последний раз спали вместе. Она плакала, он обнимал ее и тоже плакал, но слезы точились недолго, всего ничего, ибо очень скоро охвативший обоих любовный пламень взял над ними власть, а их самих заставил власть над собой утерять вплоть до полного умопомрачения, как если бы в мире ничего больше и не было, и они пожирали друг друга и не могли насытиться, пока не сказала лилит: Убей меня. Что ж, вероятно, таким и следовало быть логическому финалу истории каина и лилит, но он ее не убил. А приник длительным поцелуем к ее устам, потом поднялся, взглянул еще раз и пошел досыпать остаток ночи на свой привратницкий топчан.