Текст книги "Каин"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

3

Жизнь пошла на лад. Включили их в состав каравана, несмотря на вопиющую неумелость, и более того – не стали очень уж допытываться, кто они да откуда. Адам и ева сказали только, что, мол, заблудились, и ведь в высшем смысле именно так и было. И за исключением того, что были они господними чадами, непосредственным делом его божественных рук, а этого обстоятельства никто здесь знать не мог, не было особенных физиономических различий между ними и теми, кого так вовремя послала им судьба, и, пожалуй, можно сказать, что принадлежали они все к одной расе, ибо все были смуглокожи, черноволосы, темноглазы, густобровы. И когда родится авель, соседи будут дивиться, каким бело-розовым, словно зачат был ангелом, или архангелом, или херувимом, дай ему бог здоровья, явился он в этот мир. За миской чечевицы дело не стало, а вскоре начали супруги получать и плату, мизерную, прямо скажем, почти символическую, однако знаменующую начало жизни. Не только адам, но и ева – а почему бы, в сущности, и нет, тоже мне, владетельная особа – стали мало-помалу приобщаться к таинствам работы руками, постигая такие незамысловатые операции, как, например, создание скользящей петли на веревке, или такие сложные и хитроумные, как искусство владеть иглой и не исколоть себе при этом все пальцы. И когда караван вернулся туда, откуда неделю назад вышел по своим торговым делам, чете выделили шатер и циновок, чтоб было на чем и где спать, и благодаря этому и следующим периодам оседлой жизни смог адам наконец обучиться копать и пахать землю, бросать семена в борозду, чтобы вслед за тем превзойти и ту высшую степень аграрного мастерства, какую никакой бог, никакой господь не в силах был бы измыслить. Поначалу утварь ему одолжили, потом же он обзавелся собственным, так сказать, инвентарем, и вот по прошествии немногих лет сумел прослыть среди соседей рачительным и умелым хозяином. Постепенно времена эдема, логова в пустыне, волчца и терний, мутноводного ручья стали изглаживаться из памяти его, чтобы вслед за тем представать ему иногда в виде беспричинно возникающих впечатлений не от чего-то прожитого или хотя бы сновиденного, но от иной, смутно прочувствованной жизни, иного бытия, иной, совсем иной судьбы. В евиной памяти имелся особый уголок, отведенный азаэлю, херувиму, нарушившему приказ господа, чтобы спасти от верной смерти господом же сотворенных существ, однако она никому о том не рассказывала. И настал день, когда адам смог купить клочок земли, назвать его своим и из необожженного кирпича сложить на склоне холма домик, где и появились на свет трое его сыновей – каин, авель, сиф, и каждый из них в свой час, в надлежащее время ползал меж кухней и комнатой. А также и между кухней и пашней, потому что двое старшеньких, когда малость подросли, с простодушной хитростью использовали все средства – законные и не очень, – чтобы отец посадил их на спину семейного осла и взял с собою на работу. Довольно рано выявилось, сколь несхожи пристрастия у этих малышей. Если авель предпочитал общество овец и баранов, каина сильней всего тешили мотыга, вилы да коса, и если одного властно влекло к себе скотоводство, то второй оказался прирожденным земледельцем. И надо признать, что подобное распределение рабочих рук в домашнем хозяйстве было совершенно идеальным, благо полностью покрывало оба важнейших сектора тогдашней экономики. И, по единодушному мнению соседей, у этой семьи есть будущее. И будет оно, как в скором времени выяснится, благодаря совершенно необходимой помощи господа, который для того ведь и существует. Каин и авель с младых ногтей были такими закадычнейшими друзьями, такими неразлейвода, что казались словно как бы уже и не братьями, и один следовал за другим, как нитка за иголкой, а все, что делали они, делали вместе, и сообща, и по взаимному согласию. Господь их возлюбил, господь их соединил, говорили не без ревности деревенские мамаши, и похоже было на то. И так шло, покуда будущее не сочло нужным наконец появиться. Авель растил скот, каин возделывал землю, и как предписывают обычай и вера, оба принесли господу дары от трудов своих, то есть один бросил в огонь самые лакомые части бараньей туши, а другой – плоды земли, колосья да початки. Дальше случилось нечто до сих пор необъяснимое. Дым от жертвы, предложенной авелем, поднимался прямо в небеса, покуда не исчез в бесконечности пространства, что означало – господь принял жертву и остался ею доволен, призрел, так сказать, на авеля и на дар его, а вот дым от каиновых плодов, взращенных с любовью, уж по крайней мере не меньшей, далеко не пошел, рассеялся прямо здесь, совсем невысоко от поверхности земли, ясно обозначая, что господь отверг жертвы безоговорочно. Каин в тревоге и смятении предложил брату поменяться местами, надеясь, что, может быть, это поток воздуха стал причиной такой неприятности. Поменялись, но результат остался прежним. Сомнений не было, господь на каина не призрел. Тут вдруг выявился и истинный авелев нрав. Нет чтоб пожалеть брата, попытаться его утешить, нет, авель стал насмехаться, а вдобавок – перед ним безмолвным и растерянным, – выхваляться и тщеславиться, объявляя себя господним любимцем, божьим избранником. Бедняге каину ничего не оставалось, как проглотить горькую обиду да вернуться к трудам. Всю неделю повторялось неизменно одно и то же, дым от одного костра устремлялся прямо в поднебесье, а от другого – стелился над самой землей и тотчас рассеивался. И все так же безжалостен был авель, все такие же презрительные строил авель насмешки. И вот однажды каин позвал брата в недальнее поле, где, как говорили, объявилась лисица, и там своими руками, ослиной челюстью, загодя припрятанной в кустах, убил его – и действовал, значит, с заранее обдуманным намерением. Именно в этот самый миг, то есть с опозданием по отношению к случившемуся, господь подал голос, а вслед за тем появился и сам. Давно уж не было о нем ни слуху ни духу, и вот теперь возник, и одет был в точности так же, как в тот день, когда изгонял из райского сада злосчастных родителей этих двоих. Тройной венец на голове, скипетр в правой руке, и от плеч до пят облачен в некую, что ли, багряницу – хламиду из какой-то богатой ткани. Где брат твой, что сделал ты с ним, осведомился он, и каин ответил вопросом на вопрос: Да я чтó ему, нянька, что ли. Ты убил его. Да, убил, но виноват в этом прежде всего ты, я бы жизнь за него отдал, не будь эта самая жизнь тобой погублена. Я желал испытать тебя. А кто ты такой, чтоб испытывать тех, кого сам же и создал. Я полновластный хозяин всего. И всех, не забудь добавить, но надо мной и моей волей ты не властен. Волей убивать. Точно так же, как ты волен был допустить это убийство, хотя вполне мог бы воспрепятствовать ему, ибо для этого надо было всего лишь отринуть свою надменную непогрешимость, присущую тебе наравне со всеми другими богами, надо было всего лишь на миг стать по-настоящему милосердным да со смирением принять мой дар, мои жертвы, а не отвергать их так дерзостно, ибо ты, как и прочие боги, несешь обязательства перед теми, кого, как принято считать, сотворил. Твои речи попахивают мятежом. Может быть, и так, но, уверяю тебя, будь я богом, твердил бы неустанно и ежедневно: Блаженны те, кто избирает мятеж, ибо их есть царство земное. Святотатствуем. Может быть, но не больше, чем ты, позволивший авелю умереть. Это ты его убил. Да, это правда, но я был лишь орудием, карающей десницей, приговор же вынес ты. Эта кровь не на мне, каин вправе был выбирать меж добром и злом, а если выбрал зло, заплатит за это. Тот, кто обчистил виноградник, виноват не больше того, кто стоял на стреме, сказал каин. И пролитая кровь требует воздаяния, упорствовал бог. Если так, то воздастся тебе и за случившуюся смерть, и за ту, которой не произошло. Объяснись. Вряд ли тебе придется по вкусу мое объяснение. Это уж не твоя печаль, говори. Это очень просто, я убил авеля, потому что не мог убить тебя, так что в намерении моем ты мертв. Понимаю твою мысль, но смерть, видишь ли, богам не страшна. Да, хотя они должны бы отвечать за все убийства, совершенные во имя их или из-за них. Бог ни в чем не повинен, не будь его, все шло бы в точности также. Но я убил, и, следовательно, меня может убить каждый, кто встретит. Нет, этого не будет, я заключу с тобою договор. Договор со злодеем, удивился, не веря своим ушам, каин. Ну, скажем так, договор о разграничении ответственности за смерть авеля. Значит, ты признаешь свою часть вины. Признаю, только никому не говори об этом, пусть это будет общим секретом бога и каина. Быть такого не может, наверно, мне это снится. С богами подобное происходит сплошь и рядом. Потому что неисповедимы, как принято выражаться, ваши пути, спросил каин. Насколько я знаю, ни один бог никогда не говорил такого, нам и в голову бы никогда не пришло заявить, будто наши пути неисповедимы, все это придумали люди, считающие, что они с божеством на короткой ноге. Стало быть, я не буду наказан за мое преступление, спросил каин. Часть моей вины твою вину целиком не покроет, ты получишь кару. Какую же. Будешь ты скитальцем и изгнанником на земле. Но в этом случае всякий, кто встретится со мною, убьет меня. Нет, не убьет, я поставлю некое знамение на твое чело, и никто не посмеет причинить тебе зло, а в расплату за мое благоволение постарайся и ты не сотворить никому никакого. С этими словами господь указательным пальцем прикоснулся ко лбу каина, и там появилось маленькое черное пятнышко. Вот это станет знаком того, что ты осужден, сказал он, но также и того, что ты всю жизнь будешь под моей защитой, и я буду следить за тобой, где бы ты ни был. Согласен, сказал каин. Что ж тебе еще остается. И когда же будет исполнен мой приговор. Немедленно. А можно мне хоть с родителями проститься, спросил каин. Смотри сам, я в дела семейные не вмешиваюсь, ответствовал господь, только учти, они наверняка спросят, где брат твой, авель, а ты, полагаю, не скажешь им, что убил его. Нет. Что нет. Не стану прощаться ни с отцом, ни с матерью. В таком случае отправляйся. Говорить больше было не о чем. Господь исчез прежде, чем каин успел сделать первый шаг. Лицо авеля было облеплено мухами, мухи обсели открытые глаза, губы, раны на руках, которые он вскинул, пытаясь защититься от ударов. Бедный авель, обманутый господом. Господь сделал самый скверный выбор для торжественного открытия райского сада, и в рулетку эту проиграли все, и в скрытую от глаз мишень никто покуда еще не попадал. У адама с евой еще оставалась возможность родить сына взамен убитого, но поистине печальна участь людей, не имеющих в жизни иной цели, как воспроизводство потомства неведомо зачем и для чего. Чтобы род продолжить, возразят нам иные, те, кто верит в конечную цель, в последний резон, но малейшего понятия не имеют, каковы будут они, цель эта и резон, и никогда не спрашивают себя, во имя чего бы роду этому продолжаться, словно он и есть единственная и окончательная надежда вселенной. Свой ответ каин уже дал: Я убил авеля, потому что не мог убить господа. Дальнейшее не сулит этому человеку ничего хорошего.

4

И все же, все же у этого изгнанника, что идет по дороге, преследуемый собственными шагами, у этого навеки проклятого братоубийцы есть как минимум и добрые начала. Пусть о них расскажет мать, которая столько раз обнаруживала, что сын сидит на влажной земле в саду и не сводит глаз с недавно посаженного деревца, ожидая, когда же оно вырастет. Ему было в ту пору года четыре или пять, и он желал увидеть, как растут деревья. Тогда же она, будучи еще больше, чем сын, склонна, по всему судя, к игре воображения, объяснила ему, что деревья очень робки и стыдливы и растут, лишь когда мы на них не смотрим: Они стесняются, сказала она однажды. Каин на несколько мгновений погрузился в молчаливую думу, а потом ответил: Тогда ты на них и не смотри, не смущай их, а ко мне уже привыкли. Мать, предвидя, что за этим последует, отвела взгляд, и тотчас прозвучал торжествующий голос сына: Подросло, подросло, верно я сказал, чтоб ты на них не смотрела. В тот же вечер, когда вернулся с работы адам, она со смехом рассказала ему об этом, а он ответил: Этот мальчик далеко пойдет. Без сомнения, так и было бы, не сойдись его дорога с путем господа. Тем не менее прошел каин и в самом деле довольно далеко, хоть и не в том смысле, какой вкладывал в свои слова отец его, адам. Приволакивая ноги от усталости, шел он пустошью, где не было даже развалившейся лачуги или еще какого-нибудь признака жизни, шел в полнейшем одиночестве, еще более гнетущем от того, что плоское небо грозило неминуемым ливнем. Укрыться было негде, кроме разве что под деревом, в рощице, по мере приближения медленно выраставшей на низком горизонте. Редкая листва не обещала защиты, достойной этого понятия. И лишь когда упали первые капли, каин заметил, что рубаха у него вся в крови. Подумал сперва, что, может быть, кровь смоется дождем, но потом решил замазать землей, никто не догадается, чтó там под нею такое, тем паче что чего другого, а уж людей в грязной, заскорузлой одежде в здешних местах встретишь в избытке. Полило со всей силы, рубаха вскоре намокла, набухла влагой, от кровавого пятна и следа не осталось, да если бы даже и осталось, всегда ведь можно сказать, что это кровь жертвенного барашка. Да, сказал каин вслух, однако авель был никакой не жертвенный барашек, а мой брат, и я убил его. В этот миг он не помнил, как сказал господу, что в преступлении виноваты они оба, однако память не замедлила прийти к нему на помощь, и тогда он добавил: Если господь, который, как уверяют, всеведущ и всемогущ, сумел бы вовремя убрать из-под куста ослиную челюсть, я бы не убил авеля и сейчас мы бы с ним сидели рядышком на пороге дома да смотрели, как льет, и, признав, что господь в самом деле поступил нехорошо, когда отверг то единственное, что я мог ему предложить, а именно моим потом политые зерна и колосья, авель остался бы тогда жив, а мы – друзьями, какими были всегда. Вопреки пословице, плакать над пролитым молоком – дело не столь уж бесполезное, а в известной степени даже и поучительное, ибо показывает нам, сколько легкомыслия содержится в тех или иных поступках человеческих, хотя, конечно, если уж разлили молоко, так тут ничего не попишешь, остается лишь затереть лужу, а вот если умер авель не своей смертью, то лишь потому, что кто-то ему эту смерть сподобил. Предаваться размышлениям, когда тебя поливает сверху, – не лучшее на свете занятие, и, вероятно, по этой самой причине дождь время от времени прекращался, словно бы д ля того, чтобы каин мог думать без помехи и свободно следовать за ходом своих мыслей туда, куда они его вели. А куда именно, мы никогда не узнаем – да и он тоже, – потому что внезапное появление будто из ниоткуда взявшихся остатков лачуги отвлекло каина от дум его, тяжких и скорбных. Было видно, что клочок земли на задах полуразвалившегося дома когда-то возделывался, но не менее очевидно было и то, что обитатели оставили его довольно давно, хоть, может быть, и не очень, если принять в расчет хрупкость, шаткость, ненадежность, присущие этим убогим постройкам, которые развалятся за один сезон, если не уделять им постоянного внимания. Руки надо приложить, заботливые и рачительные руки, а иначе домишко такой едва ли выдержит разрушительное воздействие стихий, а особенно – дождя, пропитывающего влагой необожженные кирпичи, и ветра, проскребающего фасад как все равно крупнозернистый наждак. Часть внутренних стен рухнула, потолок едва ли не весь обвалился, но все же оставался один относительно защищенный угол, где усталый путник и прилег. Он едва держался на ногах и не только потому, что много прошел, но и от голода, что давал о себе знать все яснее. День уже совсем почти склонился к вечеру, скоро уж стемнеет. Останусь здесь, вслух по своей привычке сказал каин, словно бы для того, чтобы успокоиться немного, хотя никто ему в эту минуту не угрожал и, вероятней всего, сам господь не ведал, где он сейчас находится. Было не слишком холодно, но промокшая, пропитанная влагой рубаха липла к телу, вызывая озноб. Каин подумал, что если разденется, убьет сразу двух зайцев, ибо, во-первых, перестанет дрожать, а, во-вторых, рубаха, сотканная из полотна скорее тонкого, нежели грубого, скорее и высохнет. Он так и поступил и в самом скором времени почувствовал себя лучше. Ему, конечно, не очень нравилось сидеть здесь таким, как пришел в этот мир, но ведь находился он здесь в полнейшем одиночестве, никто его не видел, никто не мог бы к нему прикоснуться. Последняя мысль вызвала у него новую дрожь, но не ту, что была прежде и порождалась соприкосновением с влажной рубахой, – теперь вздрогнул и слегка шевельнулся, набухая, его детородный орган, но тотчас и опал, будто устыдившись самого себя. Каин знал, что это такое, но, несмотря на юные годы, особого внимания на него не обращал, а, может быть, просто опасался, что ждать от этого следует скорее худа, чем добра. Свернулся в своем углу, подтянув колени к груди, и так заснул. А разбудил его рассветный холод. Каин протянул руку пощупать рубаху, убедился, что еще влажная, однако решил все же натянуть, на теле высохнет. Ночью не снилось ему кошмарных – да и никаких иных – снов, спал он так, как должен был бы по его представлениям спать камень, не наделенный совестью, ответственности своей не признающий и вины за собой не знающий, но первое, что сказал каин, пробудившись, было все же: Я убил своего брата. Будь на дворе иные времена, он, вероятно, принялся бы стенать, рыдать в отчаянии, быть может, колотить себя кулаками по голове и в грудь, но поскольку мир был таков, каков был, и торжественное открытие его состоялось, в сущности, совсем недавно, а потому очень многих слов, чтобы предпринять хотя бы первые попытки высказать, кто мы, еще не хватало, а какие были, оказывались не вполне удачны и уместны, то каин ограничился тем лишь, что принялся снова и снова повторять слова уже сказанные и повторял до тех пор, пока они, утратив всякий смысл, не превратились в набор нечленораздельных звуков, в бессвязное бормотание. Вот тогда он понял, чтó же все-таки ему снилось, вспомнил не само сновидение, но некий образ, причем свой собственный, то есть видел во сне, как возвращается домой, а дома, стоя в дверях, ждет его брат. Так он и будет вспоминать авеля всю жизнь, будто примирившись со своим злодеянием и не терзаясь угрызениями совести.

Каин вышел наружу, глубоко вдохнул холодного воздуха. Солнце еще не взошло, однако небо по краю уже окрасилось нежно-розовым, и этого оказалось довольно, чтобы в первом свете зари безжизненный и однообразный пейзаж перед глазами преобразился, представ новым эдемом, в отличие от старого не знающим запретов. У каина не было никаких оснований направлять свои стопы в какую-то определенную сторону, но он инстинктивно отыскал те метки, что мысленно оставил перед тем, как свернуть к лачуге, давшей ему приют вчера. Впрочем, ее и так было бы нетрудно найти – надо лишь идти навстречу солнцу, в ту сторону, откуда оно вскоре должно будет взойти. Желудок перестало сводить, видно, несколько умиротворенный сном, он унял свои требования, и хорошо бы ему и дальше оставаться в таком расположении, ибо надежды на то, что скоро удастся раздобыть еды, не было никакой, и хотя изредка попадались смоковницы, плодов на них не имелось, их время еще не пришло. И, собрав остаток сил, о котором прежде и не подозревал, каин снова двинулся в путь. Выглянуло солнце, день сегодня, судя по всему, обещал быть жарким и погожим. Прошло не очень много времени, и каин вновь почувствовал, что устал. Следовало непременно найти себе пропитание, иначе он так и останется распростерт в этой пустыне и через несколько дней хищные птицы или свора одичалых собак, до сих пор пока еще не обнаруживавших свое присутствие, позаботятся о том, чтобы труп его превратился в дочиста обглоданный скелет. Но, впрочем, нет оснований предполагать, что история каина здесь окончится, и нет их прежде всего потому, что не стал бы господь тратить столько времени на проклятия, если бы злодею предстояло умереть на этой пустоши. Известие пришло снизу, поднялось от усталых ног, с опозданием заметивших, что ступают уже по другой почве, голой, без трав и пресловутых волчцов, по которым так трудно было идти, а если все назвать своими словами – и притом немногими – скажем, что каин, сам не зная, как это у него вышло, выбрался наконец на дорогу. И возрадовался бедный странник, ибо всякому известно, что любая дорога, тракт, большак, тропинка рано или поздно, но непременно выведет к какому-нибудь поселению, где найдешь работу, крышу над головой и ломоть хлеба, чтобы унять этот несносный голод. И окрыленный нежданным открытием, каин сжал, как принято выражаться, волю в кулак, нашел в себе – где-то там, где их вроде бы и быть уже не могло, – силы и ускорил шаги, все надеясь увидеть дом с признаками жизни, мужчину верхом на осле или женщину с кувшином на голове. Но идти пришлось долго и пройти много. И тот, кто в конце концов появился перед ним, был стариком, шел пешком и вел на одной веревке двух овец. Каин приветствовал его самыми сердечными словами, какие только имелись в его распоряжении, но встречный ответил, что называется, не в такт: Что это у тебя на лбу такое. Захваченный врасплох каин в свою очередь ответил вопросом: Где. Да вот здесь, и старик дотронулся до собственного лба. Родимое пятно. Должно быть, ты нехороший человек. С чего ты взял, откуда ты можешь это знать, неблагоразумно воскликнул каин. Есть такая поговорка: Дьявол знает, кого когтем тронуть. Я не лучше и не хуже всех прочих, а сейчас просто работу ищу, сказал на это каин, стараясь перевести беседу на интересующую его тему. Чего другого, а работы здесь в избытке, ответил старик, ты что умеешь делать. Земледелец я. Земледельцев у нас больше чем надо, тут ты ничего не добьешься, тем паче что пришел один, без семьи. Потерял я ее. Это как же. Потерял, да и все, и рассказывать тут нечего. Раз так, оставайся, а я пойду, лицо твое мне не нравится, да еще и метка эта на лбу. Старик уже отошел на несколько шагов, но каин задержал его: Постой, скажи хоть, как называются эти места. Страна нод. А что значит нод. Значит край изгнанников, земля беглецов, а теперь ты, раз уж пришел сюда, скажи мне, откуда изгнан и почему бежишь. Я не рассказываю о своей жизни первому, кто попался мне навстречу на дороге с двумя овцами на одной веревке, я тебя не знаю, не обязан тебя уважать и, значит, отвечать на твои вопросы. Мы с тобой еще увидимся. Может быть, может быть, если здесь не найду работы и принужден буду искать другой судьбы. Если умеешь обжигать кирпич и кладку ладить, то вот она, судьба твоя. И куда же мне идти, спросил каин. По этой улице направо, дойдешь до площади, там и получишь ответ. Прощай, старик. Прощай, ты, надеюсь, старости не изведаешь. За словами произнесенными угадываю много слов утаенных. Ну да, вот, к примеру, на лбу у тебя вовсе не родимое пятно, и оно не само собой появилось, и в речах твоих нет ни крупицы правды. А ты не думаешь, что моя правда для тебя может прозвучать ложью. Может, может, все может быть, сомнения присущи тем, кто много прожил, и не потому ли тебе не удалось выдать за правду то, что мне представляется ложью. Кто ты, вопросил каин. Остерегись, паренек, спрашивая, кто я, ты тем самым признаешь мое право задать тот же вопрос тебе. Никто не принудит меня ответить. Ты сейчас войдешь в этот город, ты в нем обоснуешься, и рано или поздно все станет известно. Пусть так, но не от меня. Ладно, назови хоть, по крайней мере, свое имя. Авель – имя мое, сказал каин.

И покуда лже-авель шагает к площади, где, если верить старику, он встретится со своей судьбой, ответим на высокоученое наблюдение наших читателей – самых бдительных, до тошноты дотошных, вечно пребывающих настороже, – которые наверняка заявят, что вышеприведенный диалог решительно невозможен с точки зрения исторической и неправдоподобен в плане культурном, ибо пресловутый земледелец без земли и невесть откуда взявшийся старик без роду и племени никогда не смогли бы ни мыслить подобным образом, ни излагать свои мысли. И, разумеется, в своем праве будут заявляющие об этом читатели, однако, согласимся, вопрос не в том, располагаем ли мы нужными мыслями и должными средствами их выражения, а в собственной нашей способности допустить – хотя бы в силу простой человеческой способности к сопереживанию и интеллектуального великодушия, – что селянину из самой изначальной эпохи и старику, ведущему на одной веревке двух овечек, ограниченность познаний и скудость языка, тоже еще только делающего первые шаги, не помешают выразить предчувствия и наития, на сторонний взгляд им вовсе не свойственные. Ну, то, что они не произносили именно эти слова, настолько очевидно, что даже не обсуждается, но сомнения, подозрения, замешательства и смущения, наступления и обороны аргументов – это все наличествовало. А мы всего-навсего облекли в слова современного языка двойную, непостижимую для нас тайну языка и мышления, бытовавших во времена иные. И если сейчас вышло связно, то почему бы не выйти такому и в те давние поры, ибо да кто мы все в сущности есть, как не погонщики мулов, по дороге шагающие. Все – и мудрецы, и невежды.

Но вот и площадь. Вообще-то говоря, было бы безбожным преувеличением назвать все это – город. Россыпь приземистых, вразнотык стоящих домишек, кучка детишек, играющих непонятно во что, взрослые, бродящие как во сне, ослы, бредущие, кажется, куда им хочется, а не куда ведут, и ни один город, достойный называться городом, не опознается в убожестве той картинки, которую мы нарисовали, потому что не хватает автомобилей и автобусов, дорожных знаков и указателей, светофоров, подземных переходов, реклам на фасадах или на крышах домов, ну, одним словом, современности не хватает. Впрочем, все в свое время придет, ход прогресса, как будет признано несколько позднее, неудержим и фатально неизбежен как смерть. Или как жизнь. В глубине виднеется здание – нечто вроде неуклюжего двухэтажного дворца, не имеющего ничего общего с мафрой, [2]2
  Имеется в виду грандиозный монастырский ансамбль в португальском городе Мафре, построенный в 1707–1750 гг. Ему посвяшен роман Ж. Сарамаго «Воспоминания о монастыре» (1982).


[Закрыть]скажем, с версальским или букингемским – в лесах, на которых надрываются десятки каменщиков и их подручных, сии последние тащат на спине поддоны с кирпичами, а первые укладывают их правильными рядами. Каин ничего не смыслит в высоком искусстве каменщика или в низком ремесле подсобника, но если судьба поджидает его здесь, то, сколь бы горькой ни оказалась она, а узнáется это, когда изменить что-либо уже слишком поздно, остается лишь встретить ее лицом к лицу. Как подобает мужчине. Поглубже запрятав страх и голод, от которого подкашиваются ноги, каин подошел к лесам. Если работяги поначалу и приняли его за еще одного из тех досужих зевак, которые во все века глазеют на то, как работают другие, то очень скоро поняли, что ошиблись, и перед ними – очередная жертва кризиса, бедолага безработный, ищущий выход из затруднительного положения. И, избавляя каина от необходимости изъяснять свою нужду, мигом указали ему в ту сторону, где стоял, следя за работой, надсмотрщик: Потолкуй-ка с ним. Каин пошел, куда было сказано, взобрался на площадку и после взаимных приветствий сообщил, что ищет работу. Что умеешь делать, осведомился тот, и каин ответил: В вашем ремесле не разумею ничего, полагаю однако, что пара рук могут вам пригодиться. Пара рук – едва ли, коль скоро ты незнаком с тонкостями кладки, а вот пара ног может и понадобиться. Ног, удивился каин, не понимая. Нуда, ног, чтобы месить глину. А-а. Постой здесь, я переговорю с десятником. И отошел, но уже на ходу обернулся и спросил: Как зовут тебя. Авель, ответил каин. Надсмотрщик вскоре вернулся и сказал: Можешь начинать прямо сейчас, пойдем, отведу тебя туда, где месят глину. Сколько я буду получать, спросил каин. Месильщики все получают одинаково. Нет, но я-то сколько заработаю. Не я этим заведую, но во всяком случае вот тебе добрый совет – о деньгах прежде времени не спрашивай, не в том ты виде, вот покажешь, чего стоишь, тогда и допытывайся, и еще тебе скажу – вообще вопросов не задавай, жди, когда тебя спросят или молча уплатят. Если ты считаешь, что так будет лучше, я так и поступлю, хоть мне и кажется, что это неправильно. Здесь лучше быть терпеливым и покладистым. Чей это город, как зовется он. Кто – город или тот, кому он принадлежит. Оба. У города, видишь ли, еще нет имени, кто так его называет, кто – эдак, но так или иначе здешние места лежат в пределах земли нод. А, это я знаю, старик, которого я повстречал по дороге, сказал. Старик с двумя овцами, привязанными на одну веревку, уточнил провожатый. Да. Он появляется здесь время от времени, но сам нездешний. Ну, так как же зовут того, кто владеет этими землями. Не того, а ту, и зовут ее лилит. Она что же, не замужем, спросил каин. Я слышал, что вроде есть у нее муж по имени ной, но всем вертит и заправляет она, сказал надсмотрщик и тотчас добавил: Ну вот, пришли. Несколько человек в подоткнутых и завязанных узлом выше колен рубахах топтались в неимоверных размеров лохани, заполненной песком, глиной и соломой, имея целью превратить эту смесь в однородную массу, насколько возможно это при полном отсутствии механических средств. Работа эта не требовала ни навыка, ни большой искушенности, а всего лишь крепких ног, но также, вероятно, и смирённого, то бишь сытого, брюха, что, как мы знаем, к каину не относится. Сказал надсмотрщик: Давай лезь, делай то же, что и другие. Я три дня не ел, ноги не держат, боюсь свалиться в эту глину. Ступай за мной. Мне нечем уплатить. Потом сочтемся, пошли. Оба приблизились к стоящему сбоку площади подобию ларька, где торговали чем-то съестным. Чтобы не перегружать наш рассказ историческими деталями, без которых вполне можно обойтись, обойдем молчанием и скромный ассортимент, тем более что не все его ингредиенты поддаются нашей идентификации. Но выглядело вполне аппетитно, и каин набросился на еду так, что любо-дорого было посмотреть. Туг надсмотрщик спросил: Что за блямба у тебя на лбу, не похоже, что от природы. Может, и не похоже, но я с ней на свет появился. А кажется, будто кто-то тебя пометил. Старик с двумя овцами на одной веревке сказал, помнится, то же самое, но вы оба ошибаетесь. Ты сказал. Да, сказал, и говорю, и буду повторять столько раз, сколько нужно будет, но лучше бы оставили меня в покое, ведь будь я хромоног, не стали бы мне тыкать в нос моим увечьем и беспрестанно напоминать о нем. Ты прав, не буду больше тебе досаждать. Да ты нисколько не досаждаешь, наоборот, я так благодарен тебе за великую помощь, ты и на работу меня устроил, и достал еды, от которой душа стала наконец на место, а, может быть, еще и. Что еще. Мне ночевать негде. Ну, это не беда, дам тебе циновку, а поблизости есть постоялый двор, замолвлю за тебя словечко перед хозяином. Да ты просто добрый самаритянин, сказал каин. Самаритянин, с интересом переспросил надсмотрщик, это что. Я и сам не знаю, как-то само сказалось это слово, а что оно значит, понятия не имею. Похоже, однако, что понятий у тебя в голове больше, чем можно судить по твоему виду. Да уж, рубаха моя, прямо скажем. Одолжу тебе свою, а в этой будешь работать. По крайнему моему разумению, на свете этом не слишком-то много добрых людей, и мне крепко повезло, что я встретил одного из них. Сыт, грубовато, словно досадуя на эти хваты, оборвал его надсмотрщик. Да, больше не лезет, не припомню, когда в последний раз так наедался. В таком случае – становись на работу. Они вернулись ко дворцу, на этот раз пройдя мимо уже достроенной его части, и увидели на балконе женщину, одетую с роскошью, надо полагать, по тем временам неслыханной, и женщина эта, даже издали казавшаяся писаной красавицей, рассеянно скользнула по ним невидящим взглядом. Кто это, спросил каин. Лилит, хозяйка этого дворца да и всего города, молись, да покрепче, чтобы не положила на тебя глаз. Почему. Да рассказывают о ней такое. Что именно. Говорят, она колдунья и чарами своими способна свести мужчину с ума. Какими чарами, допытывался каин. Не знаю и знать не хочу, я человек не любопытный, и мне хватило того, что я видел двоих или троих, познавших ее плотски. И что же. Без слез нельзя было смотреть на этих несчастных, это были призраки, тени самих себя. Не сошел ли ты с ума, воображая, что месильщик будет спать с той, кто царит в этом городе. Не царит, а всего лишь владеет. Это одно и то же. Вот и видно, что ты не знаешь женщин, они на все способны, и на лучшее, и на худшее, одна отдаст свой царский венец, только бы дали ей стирать в реке рубаху своего возлюбленного, другая на все пойдет, по трупам пройдет, чтобы воссесть на престол. Знаешь по собственному опыту, полюбопытствовал каин. Да нет, просто наблюдаю, смотрю, для того я и сделан надсмотрщиком. Тем не менее какой-то опыт у тебя есть. Да, кое-какой имеется, но я, знаешь ли, птица невысокого полета, крылья коротки. А я и вообще не взлетал ни разу. Хочешь сказать, что не был еще с женщиной. Не был. Успеется, ты еще молод. Тем временем они уже подошли к исполинской бадье, и надсмотрщик, дождавшись, когда поравняются с ними месильщики, которые смещались от центра к периферии и время от времени менялись местами, так что те, кто был посередине, оказывался с краю, а кто с краю – посередине, тронул каина за плечо и сказал: Войди.