Текст книги "Формула Бога"

Автор книги: Жозе Душ Сантуш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Фрэнк Беллами посмотрел на него как на полного идиота.

– Мирного использования? – Голубые глаза сверкнули холодной сталью клинка. – Мирное использование атомной энергии, дорогой профессор, ограничивается строительством станций для выработки электричества. Иран же, да будет вам известно, является крупнейшим мировым производителем природного газа и занимает четвертое место на планете по добыче нефти. И по какой причине иранцам потребовалось производить электричество с использованием ядерных технологий, если они могут это делать гораздо дешевле и быстрее, используя огромнейшие запасы ископаемых видов топлива? И кроме того, что заставляет иранцев строить АЭС тайком? Для чего им понадобилось производить тяжелую воду, которая служит исключительно для получения плутония? – Задав все эти вопросы, повисшие в воздухе без ответа, Беллами сделал паузу. – Мой дорогой профессор, давайте не будем наивными. Мирный характер иранской ядерной программы – фасад, дымовая завеса, за которой скрывают строительство объектов, истинное предназначение которых – осуществление Ираном совсем другой программы, программы ядерного вооружения. – Глаза его пробуравили португальца насквозь. – Вы поняли?

Своим потерянным видом Томаш в тот момент напоминал отличника, получившего от учителя взбучку за невыученный урок.

– Понял, конечно.

– Вопрос теперь в том, чтобы определить, откуда у Ирана технологии, позволившие ему так далеко зайти. – Беллами поднял два пальца. – На этот счет имеется два предположения. Первое – из Северной Кореи, которая получила ноу-хау обогащения урана с помощью центрифуг от Пакистана. Северная Корея продала Ирану ракеты «Но Донг», и не исключено, что вместе с ними была продана также ядерная технология пакистанского происхождения. Второй вариант – Пакистан сам, напрямую осуществил эту сделку. Хотя эта страна и считается проамериканской, многие пакистанские лидеры разделяют воззрения иранских фундаменталистов, и совсем не трудно представить себе, что они могли помочь такой сделке осуществиться.

Томаш незаметно глянул на часы. Стрелки показывали десять минут седьмого. Он находился в посольстве уже более двух часов и начинал чувствовать усталость.

– Извините, но уже вечереет, – произнес он робко. – Не могли бы вы объяснить мне причину, по которой я вам понадобился?

Цэрэушный начальник побарабанил пальцами по полированному красному дереву.

– Разумеется, – сказал он тихо и посмотрел на Дона Снайдера. В течение всей беседы аналитик не раскрыл рта. – Дон, ты уже говорил нашему другу об Азизе аль-Мутаки?

– Да, мистер Беллами, – подчеркнуто почтительно прозвучало в ответ.

– И ты рассказал ему, что Азиз состоит в Харакат аль-мукавама аль-исламийя? И объяснил, что эта организация – вооруженное крыло Хезболлы? И кто является ее главным спонсором. Это ты объяснил?

– Нет, мистер Беллами.

Глаза американца вновь переместились на Томата, и в них вернулся лед.

– Вы знаете, кто финансирует Хезболлу?

– Я? – переспросил португалец. – Нет.

– Скажи, Дон, кто это делает.

– Иран, мистер Беллами.

В мгновения возникшей паузы Томаш попытался предположить, о чем речь пойдет дальше. Беллами, не спуская глаз с историка, вновь обратился к Снайдеру.

– Дон, ты говорил ему о профессоре Сизе?

– Да, мистер Беллами.

– А ты сказал, где профессор Сиза учился, когда был молодым?

– Нет, мистер Беллами.

– Так скажи.

– Он стажировался в Институте перспективных исследований, мистер Беллами.

Теперь Беллами обратился к Томашу.

– Вы поняли?

– Гм-м… нет.

– Дон, в каком городе находится институт, где профессор Сиза проходил стажировку?

– В Принстоне, мистер Беллами.

– Какой крупнейший ученый там работал?

– Альберт Эйнштейн, мистер Беллами.

Старый цэрэушник повел бровью в сторону Томаша.

– Теперь вы поняли?

Португалец потер рукой подбородок.

– Пытаюсь понять, – ответил он, – к чему все это ведет.

Фрэнк Беллами тяжело дышал.

– А ведет это к целому ряду чертовски занимательных вопросов. Во-первых, – он отогнул большой палец левой руки, – каким образом волосы Азиза аль-Мутаки оказались на письменном столе в доме крупнейшего из ныне живущих португальских физиков? Во-вторых, – распрямился указательный палец, – где в настоящее время находится профессор Сиза, который в молодости стажировался в Принстоне в институте, где работал Эйнштейн? В-третьих, – к большому и указательному добавился средний палец, – зачем такой организации, как Хезболла, понадобилось похищать конкретно именно этого физика? В-четвертых, – разогнулся безымянный палец, – что профессору Сизе известно об обращенной к Эйнштейну просьбе Бен-Гуриона создать простое и дешевое в производстве ядерное оружие? И в-пятых, – последовал за остальными пальцами мизинец, – не участвует ли Хезболла в иранских поисках новых путей развития ядерного вооружения?

Томаш заерзал на сиденье.

– Полагаю, у вас уже есть готовые ответы.

– Вы чертовски проницательны. – У Беллами не дрогнул на лице ни единый мускул.

Португалец ждал продолжения, но Фрэнк Беллами молча смотрел на него в упор своими льдистыми глазами, нарушая тишину лишь тяжелым дыханием. Внимание Грега Салливана было всецело поглощено созерцанием поверхности стола, словно там происходило нечто очень важное. А Дон Снайдер с включенным лэптопом был готов исполнить любые распоряжения.

– В таком случае… если у вас уже есть ответы, – запинаясь, повторил Томаш, – что вы хотите конкретно от меня?

Беллами ответил не сразу.

– Покажи ему барышню, Дон, – наконец сказал он почти шепотом.

Снайдер поспешно защелкал по клавиатуре.

– Вот она, мистер Беллами, – поворачивая лэптоп к сидящим на противоположной стороне стола, сообщил аналитик.

– Узнаёте? – спросил Беллами у Томаша.

С экрана компьютера на историка смотрела красивая женщина с черными волосами и желтовато-карими глазами.

– Ариана! – воскликнул он, поворачиваясь к Беллами. – Только не говорите мне, что она…

Беллами направил взгляд в сторону Снайдера.

– Дон, объясни-ка нашему другу, кто это.

Снайдер пробежал глазами учетную карточку, всплывшую на дисплее рядом с фотографией.

– Ариана Пакраван, родилась в 1966 году в Исфахане, Иран. Дочь Санджара Пакравана – одного из иранских ученых, стоявших у истоков проекта в Бушере. Когда произошла Исламская революция, Ариана находилась на обучении в одном парижском коллеже. Позже защитилась в Сорбонне по специальности ядерная физика. Была замужем за французским химиком Жан-Марком Дюкассом, с которым развелась в 1992 году. Детей не имеет. В 1995 году вернулась в Иран и получила назначение в Министерство науки под непосредственное начало министра Бозоргмера Шафака.

– В точности как она сказала, – поторопился заявить Томаш, довольный, что его не обманули.

Фрэнк Беллами моргнул.

– Она сказала вам все это?

Историк рассмеялся.

– Нет, конечно, но то немногое, что она сказала, в точности совпадает с этим… ну, в общем… резюме.

– Она сказала вам, что работает в Министерстве науки?

– Да, сказала.

– А то, что в постели она настоящая богиня, не довела до вашего сведения?

На сей раз настала очередь Томаша моргать.

– Извините?

– Ариана Пакраван довела до вашего сведения, что в постели она божественна?

– Гм-м… боюсь, в беседе мы до этого не дошли, – застигнутый врасплох, пробормотал Томаш и, колеблясь, спросил: – А это так?

Лицо Беллами еще пару секунд оставалось каменным, но вдруг уголки губ тронуло легкое движение, означавшее, очевидно, зачаток улыбки.

– Ее бывший супруг уверяет, что да.

Томаш усмехнулся.

– Значит, все-таки она рассказала не все.

Джентльмен из ЦРУ на замечание и смешок не «повелся». Напротив, губы его вернулись к исходному положению – вытянулись в тонкую нить, глаза налились холодной сталью.

– Что она от вас хотела?

– Ничего особенного. Предложила, чтобы я помог на договорной основе расшифровать архивный документ.

– Архивный документ?

– Неопубликованную рукопись… ну, короче… Эйнштейна.

Произнеся имя знаменитого ученого, Томаш вытаращил глаза. «Какое совпадение, – подумал он, – рукопись Эйнштейна. – И тут же его осенило: – А совпадение ли? Не связано ли все это между собой?»

– И вы приняли?

– Что?

Беллами от нетерпения цокнул языком.

– Приняли предложение расшифровать документ?

– Да. Они хорошо платят.

– Сколько?

– Сто тысяч евро в месяц.

– Это не деньги!

– Это больше, чем я за год зарабатываю в университете.

– Мы дадим вам столько же, и вы будете работать на нас.

Томаш растерянно взглянул на него.

– На кого?

– На ЦРУ.

– И в чем будет состоять эта работа?

– В том, чтобы поехать в Тегеран и познакомиться с этим документом.

– Только в этом?

– И еще в некоторых мелочах, которые мы объясним позже.

Улыбнувшись, португалец отрицательно покачал головой.

– Нет, так не пойдет, – заявил он. – Я не Джеймс Бонд, я – историк, специалист по криптоанализу и древним языкам. И делать что-то для ЦРУ не буду.

– Будете.

– Нет, не буду.

Фрэнк Беллами, резко подавшись вперед, навис над столом. Его глаза, полыхнув яростью, острыми кинжалами вонзились в Томаша, губы исказила жестокая ухмылка, в хриплом голосе явственно зазвучали угрожающие, зловещие нотки.

– Мой дорогой профессор Норонья, с вашего позволения я поставлю вопрос следующим образом, – прошипел он едва слышно. – Если вы не согласитесь на мое предложение, вас ждет весьма трудная жизнь. – У него поднялась бровь. – Быть может, у вас вообще не будет никакой жизни, если я понятно изъясняюсь. – Уголки губ Беллами дрогнули, словно намекая на улыбку. – Однако если вы согласитесь, это повлечет за собой четыре позитивных момента. Во-первых, вы получите свои жалкие двести тысяч евро, из коих сто тысяч в месяц выплатим мы, а другие сто тысяч – иранцы. Во-вторых, вероятно, это поможет найти несчастного профессора Сизу, дочка которого, бедняжка, слезами обливается, не зная, куда подевался любимый папочка. В-третьих, благодаря этому, возможно, удастся уберечь человечество от ядерного оружия в руках террористов. И в-четвертых, а это, пожалуй, самое важное для вас, у вас появится будущее. – Цэрэушник откинулся на спинку стула. – Вы меня поняли?

Историк смерил его полным праведного негодования взглядом. В нем все кипело от возмущения наглым шантажом, но еще более – от сознания, что другого выхода у него нет: сидевший перед ним человек обладал колоссальной властью и достаточными средствами, чтобы распоряжаться его жизнью, как ему заблагорассудится.

– Вы поняли? – снова спросил Беллами.

Томаш медленно кивнул.

– Вы чертовски сообразительны. Поздравляю.

– Fuck you, – неожиданно вырвалось у португальца.

Фрэнк Беллами впервые разразился настоящим, чуть не до икоты смехом. Однако смех, сотрясавший его тело, быстро перешел в спазматический кашель. Справившись с приступом и восстановив дыхание, американец, лицо которого, несмотря на следы удушья, обрело прежнее непробиваемо-жесткое выражение, посмотрел на Томаша.

– У вас, профессор, big balls [9]9
  Большие яйца (англ.),то есть «Вы, профессор, настоящий, не пальцем деланный мужчина, смелый человек».


[Закрыть]. Мне это нравится. – Беллами махнул рукой куда-то в сторону Салливана и Снайдера, которые, храня гробовое молчание, наблюдали за происходящим. – Немного найдется тех, кто скажет мне прямо в глаза «fuck you». Такого себе даже президент не позволяет. – Ткнув пальцем в Томаша, он грозно прорычал: – Не смейте мне больше так говорить, вы слышали?

– Гм-м.

– Вы слышали?

– Да, слышал.

Американец почесал лоб.

– Вот и хорошо, – вздохнув, спокойно, будто ничего не произошло, промолвил он. – Но я вам не досказал историю о Бен-Гурионе и Эйнштейне. Продолжить?

– Как сочтете нужным…

– К работе над новой атомной бомбой Эйнштейн приступил через месяц после встречи. Он руководствовался идеей спроектировать бомбу, которую Израиль сможет легко и быстро изготовить скрытно и с малыми затратами. По имеющимся у нас сведениям, Эйнштейн трудился над этим проектом в течение по крайней мере трех лет, до 1954 года, а может, и до 1955-го, года своей смерти. Чего реально добился наш гений, не известно. Но один из работавших с ним ученых, который регулярно снабжал нас информацией, сообщил, что Эйнштейн как-то признался ему, будто обладает формулой, в которой заложена доселе невиданная взрывная сила, настолько великая, что Эйнштейн, согласно донесению нашего информатора, выглядел… как же это… каким-то звезданутым. – Беллами явно напряг память, мучимый сомнением. – Ну да, именно так, – наконец проронил он. – Звезданутым. Именно это выражение и употребил наш информатор.

– Вам известно, где эта формула сейчас?

– Документ пропал, Эйнштейн унес тайну в могилу. А может, он передал формулу кому-нибудь. Говорят, Эйнштейн сдружился с одним молодым физиком, стажировавшимся в Институте перспективных исследований, и именно этот физик…

– Профессор Сиза!

– Да, не кто иной, как профессор Сиза, – подтвердил Беллами. – Тот самый, который три недели назад бесследно исчез из собственного дома. Того самого, где были обнаружены волосы Азиза аль-Мутаки, разыскиваемого Интерполом активиста Хезболлы. Того самого террористического движения, которое финансируется Ираном. Тем самым Ираном, который любыми правдами и неправдами пытается заполучить ядерное оружие.

– Боже мой!

– Теперь-то вы понимаете, почему мы так хотели встретиться и переговорить с вами?

– Да.

– Следует добавить еще одну деталь, о которой упомянул в донесении наш информатор, сотрудник Эйнштейна, которому несравненный гений поведал о своем проекте. Он сообщил, что Эйнштейн придумал для него кодовое название, Die Gottesformel, Формула Бога.

Томаш почувствовал, что сердце готово выпрыгнуть из груди.

V

Белые дома с кирпично-красными крышами, обнесенные старой городской стеной, живописно теснились на другом берегу Мондегу меж крон платанов. Венчали город величественные здания университета, над которыми возвышалась похожая на маяк колокольня, действительно служившая ориентиром для горожан.

Коимбра нежилась в лучах ласкового солнца.

Машина миновала парк Шоупалиньо, где в спокойной водной глади словно в зеркале отражался стоявший на левом берегу древний град. Сидя за рулем, Томаш любовался городом на той стороне реки, и его не отпускала мысль, что если и есть место, где он чувствует себя хорошо, так это здесь, в Коимбре. На ее улицах старое сливалось с новым, традиции переплетались с новациями, не мешали друг другу фаду и рок, мирно сосуществовали романтизм и кубизм, вера и знание. По продуваемым ветерком улицам и залитым светом переулкам между домами деловито вышагивали и праздно прогуливались юноши и девушки с книгами под мышкой и горящими глазами – представители многочисленной студенческой братии, питомцы старинного университета.

Томаш пересек Мондегу по мосту Сзятой Клары, въехал на Ларгу-да-Портажень и, обогнув ее, повернул налево. Машину он запарковал на стоянке у набережной близ вокзала, через лабиринт узких улочек выбрался на улицу Феррейры Боржеша – оживленную артерию с бесчисленными магазинами, кафе, кондитерскими и бутиками, а затем вышел на живописную Праса-ду-Комерсиу.

На площади он завернул в узенький боковой проулок и вошел в подъезд трехэтажного здания. В стареньком лифте с решетчатой дверью и неизбывным затхлым запахом нажал нужную кнопку и после непродолжительного, но довольно тряского подъема оказался на втором этаже.

– Томаш! – воскликнула мать, с распростертыми объятиями встречая его в дверях. – Хорошо, что ты приехал. Господи, а то я уже начала беспокоиться.

– Но из-за чего?

– Ты еще спрашиваешь! Да из-за шоссе, из-за чего ж еще?

– А причем здесь шоссе?

– Да все эти ненормальные, сынок. Или ты не слушаешь новости? Только вчера на трассе около Сантарена случилась ужасная авария. Безмозглый придурок на бешеной скорости врезался в ехавшую тихо-мирно машину, в которой была целая семья. И у них погиб, бедняжечка, грудной ребенок.

– Ой, мам, если всего бояться, из дома нельзя выходить.

– Ага, но даже дома сидеть опасно, ты знаешь?

Томаш рассмеялся.

– Дома опасно? С каких это пор?

– Да-да, я сама видела в новостях. По статистике, большая часть несчастных случаев происходит дома, чтоб ты знал.

– Еще бы! Ведь дома мы проводим столько времени…

– Ой, не приведи господи! Ну, это я тебе просто сказала, сынок, – разволновалась мать, складывая перед собой руки, как в молитве. – А жизнь – это воистину драгоценный дар. Такой драгоценный дар!

Томаш снял пиджак и повесил на вешалку.

– Да, это так, – произнес он, как бы закрывая тему. – А где отец?

– Задремал. Встал утром с жуткой головной болью и принял очень сильное средство, так что теперь проснется только через час, а то и через два. – Мать показала в сторону кухни. – Пойдем туда. Я обед готовлю.

Томаш, уставший от поездки, устроился на угловом диванчике.

– Как он?

– Отец-то? Да ничего хорошего. – Мать сокрушенно покачала головой. – Боли замучили. Он чувствует себя слабым, подавленным…

– Но радиотерапия-то помогает или нет?

Граса посмотрела на сына.

– Знаешь, несмотря на подавленное состояние, отец, конечно, надеется. – Она вздохнула. – Однако доктор Гоувейа сказал мне, что радиотерапия только замедляет процесс, не более того.

Томаш опустил глаза.

– Ты думаешь, он умирает?

Мать, задержав дыхание, очевидно, решала, что должна и что может ответить на этот вопрос.

– Да, – наконец вымолвила она шепотом. – Ему-то я постоянно внушаю, что нет, что нужно бороться, что всегда есть решение. Но доктор Гоувейа предупредил меня, что иллюзий питать не следует, а нужно правильно распорядиться остающимся временем.

– Отец знает об этом?

– Твой отец, извини, не дурак. Он знает, что у него очень серьезное заболевание, – этого от него никто не скрывал. Но всегда надо стараться поддерживать надежду, не давать ей умереть.

– Как он на это реагирует?

– По-разному. Сначала решил, что это наваждение, что случайно перепутали анализы…

– Да, он говорил.

– Ну а потом все-таки принял. Но отношение к этому у него меняется каждый день, а порой чуть не ежечасно. В минуты наибольшей подавленности он говорит, что умирает и что не хочет умирать. Тогда мне труднее всего его утешить. Потом вдруг наступает какой-то момент, и отец начинает вести себя, будто у него всего-навсего грипп, говорит противоположное тому, что сказал часом раньше. Может строить планы относительно дальних поездок… ну… говорит, допустим, что надо съездить в тур в Бразилию или на сафари в Мозамбик и тому подобное. Доктор Гоувейа посоветовал не разубеждать его, поскольку такие фантазии ему только на пользу – позволяют избавляться от депрессии. И я, честно говоря, тоже так считаю.

Томаш огорченно вздохнул.

– Как же все это печально!

– Ах, просто ужасно! – Она тряхнула головой, будто желая прогнать дурные мысли. – Но хватит о горестном. – Поискав глазами и не найдя чемодан сына, спросила: – Постой-ка, ты что же, не останешься у нас ночевать?

– Нет, мама. К ночи мне нужно вернуться в Лиссабон.

– Уже? Но почему?

– Завтра утром самолет.

Мать схватилась руками за голову.

– Ай, да поможет мне Небесная Заступница! Самолет! Опять ты куда-то летишь на самолете!

– Ну да, лечу. Такая работа.

– Ой, Пресвятая Богородица! Мне уже дурно. Каждый раз, как ты куда-нибудь отправляешься, у меня нервы на пределе. Я места себе не нахожу, мечусь, точно наседка над своим выводком.

– Не надо волноваться, для этого нет причин.

– Куда же ты летишь, Томаш?

– Сначала во Франкфурт, а там пересаживаюсь на рейс до Тегерана.

– Тегеран? Но это, кажется, где-то на арабском Востоке?

– В Иране.

– В Иране? И зачем тебя несет в эту безумную страну, Боже милостивый? Ты разве не знаешь, что они там все фанатики и ненавидят иностранцев?

– Не надо преувеличивать!

– Нет, серьезно! Буквально на днях я видела в новостях. Эти арабы, такое впечатление, только и занимаются тем, что жгут американские флаги и…

– Они не арабы, а иранцы.

– Ну да уж! Арабы такие же, как и иракцы, и алжирцы.

– Да нет же, они не арабы. Мусульмане – да, но не арабы. Арабы относятся к семитам, а иранцы – к арийской ветви.

– Ты сам подтверждаешь мою правоту! Раз арийцы, значит – нацисты!

На лице у Томаша появилось почти отчаянное выражение.

– Ты перепутала все на свете! – воскликнул он. – Ничего подобного! Арийцами называют представителей индоевропейских народов, например, индийцев, турок, иранцев и европейцев. А арабы – это семиты, равно как и евреи.

– Меня это не интересует. Арабы или нацисты, все они одного поля… целыми днями на коленях лбами бьются в сторону Мекки или же взрывают везде свои бомбы.

– Опять ты нагнетаешь!

– Ничего я не нагнетаю, я знаю, о чем говорю.

– Но ты там ни разу не была, чтобы заявлять такое, да еще столь безапелляционно!

– Мне и не нужно там бывать. Я и так прекрасно знаю, что в их краях творится.

– А, вон оно как! И откуда же тебе это известно?

Мать остановилась у плиты, посмотрела сыну в глаза и подбоченилась.

– Откуда! По телевизору видела, в новостях.

Томаш уже доедал сладкое, когда послышался отцовский кашель. Мгновение спустя дверь отворилась, и появился Мануэл Норонья – в домашнем халате и с всклокоченными волосами.

– О, привет, Томаш! Как твои дела, нормально?

Сын встал из-за стола.

– Привет, отец. Как ты?

На лице старого профессора математики отобразилась нерешительность.

– Более или менее.

Он сел за стол. Жена, занимавшаяся посудой, бросила на него ласковый взгляд.

– Ты съешь что-нибудь, Манэл?

– Только если супу.

Граса налила в тарелку горячего супа и поставила перед мужем.

– Ешь на здоровье. Может, еще чего-нибудь?

– Нет, спасибо, этого достаточно, – сказал Мануэл, выдвигая ящик, чтобы взять себе ложку. – Я не особо проголодался.

– Ну, если все-таки захочешь, в холодильнике есть мясо. Его только на сковородку бросить… – Она вышла из кухни и надела жакет. – А я, пользуясь случаем, сбегаю в церковь Святого Варфоломея. Ведите себя хорошо, ладно?

– Ладно, мам.

Граса Норонья вышла из квартиры, оставив отца и сына вдвоем. Томаша эта уловка матери в восторг не привела. В конце концов ему всегда была ближе она, женщина ласковая и словоохотливая, нежели отец, мужчина серьезный и молчаливый, живший затворником в своем кабинете, в мире чисел и уравнений, отстраненный от семьи и всего окружающего.

Тягостное безмолвие повисло в квартире, нарушаемое позвякиванием ложки о тарелку да еще непроизвольными звуками, издаваемыми Мануэлом Нороньей при проглатывании пищи. Томаш задал отцу несколько вопросов о его бесследно пропавшем коллеге, Аугушту Сизе, но отец знал лишь то, что уже стало достоянием гласности. Он добавил только, что случившееся переполошило и напугало всех на факультете, и заместитель профессора Сизы некоторое время даже старался как можно реже появляться на улице, выходил из дома только в магазин за продуктами или если нужно было что-либо куда-то отнести.

Тема, связанная с профессором Сизой, скоро исчерпала себя, и Томаш не знал, о чем еще поговорить с отцом. Он вообще-то и не помнил, чтобы они когда-нибудь беседовали. Но тишину надо было заполнить, и он стал рассказывать о своем недавнем посещении Каира, детально описывать стелу, которую ездил осматривать в Египетский музей. Отец слушал, ничего не говоря и лишь изредка покрякивая в знак одобрения, но было очевидно, что за словами сына он следил невнимательно. Мысли его блуждали где-то далеко, занятые, вероятно, тем, что ему уготовила болезнь, а может, они витали за горизонтом реального, в области математических абстракций, где и прежде так часто пропадал профессор Коимбрского университета.

Снова воцарилось молчание.

Томаш мучительно придумывал, что бы еще наплести. Он всмотрелся в отца, в его усохшее и сморщившееся бледное лицо, субтильное старческое тело. Отец семимильными шагами приближался к концу. Но даже сознавая это, Томаш – грустная истина – не находил слов, чтобы просто с ним поговорить.

– Как ты себя чувствуешь, отец?

Ложка с супом застыла у рта. Мануэл Норонья посмотрел на сына.

– Я боюсь, – коротко сказал он.

Томаш уже собирался спросить, чего тот боится, но вовремя спохватился – столь очевиден был ответ. И именно в тот момент, в то самое мгновение, когда он не дал сорваться уже вертевшемуся на кончике языка вопросу, его вдруг как громом ударило: свершилось нечто новое и важное! Этим своим ответом отец приоткрыл свою душу и впервые сказал ему о том, что чувствует. И тотчас словно произошло чудесное превращение – стена, разделявшая отца и сына, рухнула. Через непреодолимую реку перекинулся мост. Полоса отчуждения исчезла. Великий человек, гений математики, который жил в окружении уравнений, логарифмов, формул и теорем, снизошел на землю и обратился лицом к своему сыну.

– Я понимаю, – лаконично заверил его Томаш.

Отец покачал головой.

– Нет, сын. Не понимаешь. – Ложка с супом наконец достигла рта. – Мы живем так, будто наша жизнь вечна, а смерть нам уготована через очень много лет, так нескоро, что об этом не стоит и задумываться. Смерть представляется нам некой абстракцией и не более того. Между тем я, например, всецело посвящаю себя своим научным изысканиям и преподаванию в университете. Для твоей матери нет ничего важнее, чем ее церковные дела и сопереживание человеческим страданиям, которые ей показывают в новостях, или героям книг и телесериалов. Ты с головой поглощен своими заботами – о зарплате, жене, которой у тебя уже нет, о папирусах, стелах и других древних, но отнюдь не судьбоносных реликвиях. – Мануэл Норонья бросил взгляд в окно, выходившее на Праса-ду-Комерсиу, на сидевших внизу, на открытой террасе посетителей кафе. – Знаешь, люди бредут по жизни, подобно лунатикам, пекутся о тщетном, мечтают разбогатеть и стать знаменитыми, завидуют другим и размениваются на мелочи, которые гроша ломаного не стоят. Живут бессмысленной жизнью. Принимают пищу, спят и придумывают себе проблемы, дающие им занятие. Во главу угла ставят второстепенное и забывают о сущностном. – Он покачал головой. – Однако в действительности смерть – это никакая не абстракция. На самом-то деле она уже здесь, поджидает за углом. А мы все бредем себе как лунатики по дороге жизни. Но вот однажды является врач и говорит: вы можете умереть. И в этот миг, когда сладкое сновидение вдруг резко сменяется леденящим кровь, невыносимым кошмаром, наступает пробуждение, и мы просыпаемся.

– И ты проснулся?

Мануэл Норонья встал из-за стола, поставил пустую супную тарелку в мойку и пустил воду, ополаскивая ее под струей.

– Да, я проснулся, – сказал он, закрывая кран и возвращаясь за стол. – Проснулся, чтобы прожить, если получится, свои последние мгновения. Проснулся, чтобы увидеть, как уходит жизнь, – его взгляд переместился на мойку, – стремительно утекает, как вода через слив этой раковины. – Он кашлянул. – То, что со мной происходит, повергает меня иногда в дикую ярость. Я начинаю задавать себе вопрос: почему я? почему это случилось со мной? Ведь на белом свете великое множество индивидов, которые только небо коптят! Почему, с какой стати это должно было произойти именно со мной? – И проведя рукой по лицу, продолжил: – Знаешь, мне тут недавно по пути в клинику попался навстречу Франсишку, которого все зовут Шику-Выпивоха. Помнишь такого?

– Как ты сказал?

– Шику-Выпивоха.

– Нет, наверно, я его не знаю…

– Да знаешь, точно знаешь. Старик такой мерзкий, целыми днями не просыхает. Частенько можно видеть, как он, вдрызг пьяный, идет, шатаясь. Ходит в обносках, грязный, как свинья, вонючий.

– А, вот ты о ком! Ну да, этого я знаю. Помню, видел его, когда совсем мальчишкой был. Он разве еще жив?

– Жив? Да он здоровее не знаю кого! Зенки заливает, ничего путного за всю свою жизнь не сотворил, испражняется в подворотнях и колотит жену… Короче, никчемный человек! Так вот, послушай, прошел я мимо него и подумал: а какого же ляда эта болячка не к нему прицепилась? Что это за Бог, который меня тяжелой болезнью наградил, а первостатейному лодырю и пропойце позволяет бесчинствовать и оставаться в добром здравии? – У отца даже глаза округлились. – Когда я думаю об этом, меня такая злость берет!

– Отец, не надо так думать…

– Но это же несправедливо! Я знаю, что так думать нельзя, что аморально желать, чтобы твоя болезнь перешла к другому, но пойми, когда я сам нахожусь вот в таком жалком состоянии и вижу перед собой типа, вроде Шику-Выпивохи, которому здоровье девать некуда, я не могу сдерживаться и не испытывать досаду!

– Понимаю.

– С другой стороны, я сознаю, что не должен давать этому чувству завладеть собой. – Он кашлянул. – Я чувствую, сколь дорого оставшееся мне время, понимаешь? Я должен использовать его, чтобы перестроиться, пересмотреть свои приоритеты, сосредоточиться на том, что действительно важно, забыть о малозначащем и прийти к согласию с самим собой и окружающим миром. – Последние слова сопровождались широким движением руки. – Слишком долгое время я пребывал, замкнувшись в себе, не замечая Грасу, не замечая тебя, не замечая потом твоих жену и дочь, повернувшись спиной ко всему, кроме безумно любимой математики. Сейчас, когда знаю, что скоро умру, я чувствую, что прошел по жизни как под наркозом, как в летаргическом сне, будто на самом деле и не жил. И от этого меня тоже всего переворачивает. Как я мог быть таким глупцом? – Мануэл Норонья понизил голос почти до шепота: – Вот поэтому я и хочу воспользоваться тем, возможно, кротким сроком, который мне отпущен, чтобы делать то, чего не делал в течение многих лет. Хочу постичь то действительно важное, что в ней есть и что позволяет быть в гармонии с миром. – Опустив голову, он уткнулся взглядом в стол. – Но не знаю, даст ли мне то, что точит меня изнутри, осуществить это.

Томаш не знал, что ответить. Никогда еще отец не рассуждал при нем о жизни и о том, как он ее прожил, о совершенных ошибках и о людях, которых должен был любить, но словно не замечал. Отец словно сожалел, что никогда не участвовал в шалостях сына, не читал ему перед сном сказок и не гонял с ним мяч, – сожалел обо всем, чего они не делали вместе. И во всем этом чувствовалась невысказанная любовь. Томаша вдруг охватило жгучее желание начать все с чистого листа, чтобы отец стал ему другом, какого у него никогда не было.

– Может, у тебя больше времени, чем ты думаешь. – Томаш слышал собственный голос словно со стороны. – Может, наше тело умирает, но душа продолжает существовать в ином облике, и в последующем ты сможешь исправить ошибки нынешней жизни. Ты не веришь в это?

– Во что? В реинкарнацию? В переселение душ?

– Да. Веришь?

Мануэл Норонья грустно улыбнулся.

– Хотелось бы верить, конечно. Кому же на моем месте не захочется в это верить? Спасение души. Возможность ее переселения в другое тело, в котором я вновь обрету жизнь. Прекрасная мечта. – Он покачал головой. – Но я – человек науки и не должен поддаваться иллюзиям.