Текст книги "Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Не могли же они с Клотилде вести себя, как новобрачные; те чувствовали себя как в раю и держались так, будто вокруг них не было ни души бесконечные поцелуи, объятия, ласки; впрочем, все это с дозволения государства и церкви, ведь они прошли через судью и священника.

В начале прогулки по городу Васко проклинал все на свете. Вдобавок еще Жасмин, существование которого он считал единственным недостатком Клотилде, вырвался из рук хозяйки, чтобы участвовать, явно без, всякой надежды на успех, в развернувшейся на тенистой центральной площади борьбе за любовь дамы из породы фокстерьеров довольно крупного размера и далеко не чистых кровей. Как видно, Жасмин рассчитывал пленить красавицу, которая была втрое больше его, своим восточным происхождением и экзотической красотой. Иначе как бы он мог соперничать с боксером, скалившим клыки, с фоксом, намеренным, ка.к видно, защищать свои права супруга, и с еще двумя претендентами? Один из них, огромный, помесь дворняги с датским догом, яростно рычал на боксера, другой, чистейший дворняга с циничным взглядом и симпатичной мордой, выглядел самым отъявленным мошенником в мире. Этот пес и фокс-супруг стояли в стороне, ожидая результата битвы, развернувшейся между двумя отважными бойцами – боксером и огромным дворнягой. Наиболее вероятным казался ничейный исход при взаимном уничтожении обоих соперников, тогда их имена были бы вычеркнуты из списка претендентов. Фокс и меньший дворняга уже готовились ко второй схватке, которая решила бы исход дела. Сама же красавица была, похоже, в восторге от этой борьбы за ее благосклонность. Она легкомысленно воодушевляла всех, в том числе и супруга.

Положение резко изменилось, когда Жасмин выставил свою кандидатуру, эффектным прыжком врезавшись в самую гущу драки. Все четверо с рычанием бросились на нового соперника. Тщеславная красотка улыбнулась и ему. На минуту Васкб с радостью уверовал в то, что пес Клотилде будет тотчас же разорван на куски боксером и метисом при энергичной помощи фокса и маленького дворняги. Но, к сожалению, этого не случилось. Влюбленным всегда свойственна медлительность, они не решались вступить в драку и только рычали, скалили зубы и время от времени лаяли. Впрочем, громче всех тявкал отважный Жасмин.

Увидев Жасмина в окружении целой своры, одного против четырех сильных бойцов, Клотилде чуть не упала в обморок. Она протянула руки и истерически закричала: "Жасмин, Жасмин!" – после чего, задыхаясь, почти без чувств упала на скамью.

– Ради бога, спасите бедняжку! – простонала она, обращаясь к капитану. Отчаяние в ее голосе и взгляд, полный мольбы, заставили Васко решиться на безумный подвиг – вырвать из клубка, где царят ненависть и любовь, бесстрашного песика, чья храбрость граничит с дерзостью. Васко поднял с земли обломанный сук и под душераздирающие вопли Клотилде двинулся на собак, словно средневековый рыцарь, по велению дамы поражающий копьем семиголового огнедышащего дракона.

Неожиданное вторжение Васко вызвало смятение и переполох. Боксер отвлекся на миг от противника и отступил на шаг, чем большой дворняга тут же воспользовался – атаковал его сзади. Жасмин, поняв, что капитан явился к нему на помощь, бросился на фокса, и оба упали на клумбу. Пронырливый маленький дворняга, улучив минуту, утащил даму, из-за которой шел бой, в ближайший переулок, тихий и вполне подходящий для любви. Капитану удалось схватить конец кожаного поводка и вырвать Жасмина из зубов фокса Последний с растерянным видом кинулся на поиски супруги. Наконец он учуял ее след и ворвался в переулок, но поздно: появление на свет метисов было уже обеспечено.

Клотилде даже не поблагодарила капитана. Она прижимала своего песика к груди и к лицу, целовала его исцарапанную мордочку, ощупывала, все ли костц у него целы. Ее больше не интересовала страшная битва между боксером и большим дворнягой. Они продолжали борьбу с прежним пылом, хотя надежда на то, что нежная возлюбленная будет зализывать раны победителя, исчезла.

Однако все, что ни случается в мире, даже самое скверное, имеет свои положительные стороны. После собачьего чемпионата, доставившего немало веселых минут пассажирам и коварным уличным мальчишкам, Клотилде решила отнести Жасмина обратно на судно – в городе слишком много соблазнов и опасностей для бедного невинного песика. Так они и сделали, в результате чего Васко освободился от стесняющей и неприятной компании пассажиров.

Так как полдень был уже близок, они решили дождаться звонка к завтраку. Клотилде смазала йодом следы от зубов фокса на лапке Жасмина.

После завтрака, несмотря на жару, отправились гулять по городу, подобно двум юным влюбленным. Клотилде уже оправилась от утренних треволнений из-за собаки, и теперь капитан поднялся в ее мнении, так как проявил мужество и тотчас же откликнулся на ее мольбу.

Побродив по улицам и площадям, они завершили прогулку в кафе, где Клотилде, отчаянная лакомка, вздумала перепробовать все сорта мороженого, чтобы сравнить их с мороженым Белема, лучшим в мире, по ее мнению. Васко был в восторге от ее аппетита.

И вдруг сердце у него замерло: недалеко от Императорского моста (кафе находилось на улице Зари, и старый благородный мост был оттуда хорошо виден) Васко заметил в толпе полную сеньору, одетую в черное и в черной шали на седых волосах; она вела за руку ребенка. Он видел ее лицо всего какое-то мгновение, но все равно, сомнений нет – эта старая, нежная бабушка, улыбающаяся внуку, была Карол. Васко забыл о сидевшей рядом спутнице, о том, что он капитан на действительной службе, о мороженом, за которое еще не заплачено... Он бросился к двери и побежал по направлению к улице Императрицы, где исчезло мимолетное видение. Он не догнал Карол, хотя и звал ее так громко, что прохожие оборачивались. Тут Васко спохватился, что покинул Клотилде одну в кафе, и поспешил вернуться.

Она была рассержена и не хотела даже разговаривать с ним. Васко пытался объяснить ей, что произошло, но у нее была своя версия. Почему он сразу не сказал, что разыскивает здесь свою старую любовь, адрес которой, конечно, изменился? Когда они ходили по улидам и мостам, мысли его были далеко, он все заглядывал встречным в лица...

– Не думайте так. Мне действительно показалось, что я увидел человека, от которого не имею вестей почти двадцать лет. Когда-нибудь я, может быть, расскажу вам все. Сейчас не стоит.

– Это женщина?

– Какая там женщина... Приятель, штурман, десять лет мы служили вместе. Мы были так близки, почти как братья... Ему пришлось покинуть службу в связи со смертью родственника в Гараньюнсе, провинциальном городе. Тот оставил ему наследство. И я никогда больше о нем ничего не слышал...

Клотилде должна простить его волнение, ему почудилось в толпе на мосту лицо потерянного друга. Они были как братья и так привязаны друг к другу, что когда один увольнялся с судна, то и другой уходил тоже...

Чем сильнее размолвка влюбленных, тем нежнее примирение. Они вышли из кафе и, держась за руки, направились к порту. Клотилде всплакнула, пролила пару слезинок, которые он вытер шелковым платком с вышитым в уголке якорем. Когда в дверях он взял ее за руку, чтобы помочь спуститься на одну ступеньку, она не отняла ее, и в молчании, которое выразительнее всяких слов, они пошли к порту, где "Ита" принимала груз и пассажиров.

С капитанского мостика первый помощник и старший офицер видели, как они, взявшись за руки, идут подпрыгивающей танцующей походкой и их лица, освещенные солнцем, сияют счастьем.

– Твой капитан трудится, не щадя сил... – смеясь, сказал старший офицер.

Жеир Матос, первый помощник, отвечал:

– А где еще найдешь такого дотошного капитана, который бы так здорово всем распоряжался? Только Америке мог откопать эту жемчужину...

– И притом морскую жемчужину... Жемчужину Японского моря, Китайского и всех прочих восточных морей.

Мощные краны поднимали мешки с сахаром, докеры-негры укладывали грузы в трюм.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Где рассказчик, прерывает историю без всякого предлога, но в сильнейшем волнении

Простите меня, сеньоры, за то, что я прерываю на время свой рассказ, а также за ошибки, случайно допущенные в предыдущих главах. Если я еще пишу, несмотря на все, так это только потому, что срок, назначенный для сдачи рукописей, перепечатанных на машинке, истекает через несколько дней. Но я сам не знаю, о чем пишу, – как тут думать о стиле и о грамматике, если в эту минуту мир грозит обрушиться на меня?

Нет, я не имею в виду атомную или водородную бомбу, не говорю о холодной войне, о проблемах Берлина, Лаоса, Конго и Кубы или о базе на Луне, с которой можно разбомбить весь мир. Если такое случится, то мы погибнем все сразу, а чужая беда, как известно, утешает и заставляет забывать о своей. Я только хотел бы точно знать час, когда все это будет, чтобы улечься с Дондокой в постель и умереть около нее.

Но в данный момент я имею в виду то, что произошло здесь, в Перипери, совсем недавно, сразу же после встречи Нового года, в первые праздничные дни 1961 года, на который я возлагал столько надежд. Я рассчитывал получить славу и деньги благодаря этой моей работе, я наслаждался тихой радостью, покоем и миром, которые царили в доме в переулке Трех Бабочек, где по вечерам Дондока принимала почтенного судью, а ночами – вашего покорного слугу.

Но он узнал все – и теперь конец моей сладкой, даровой жизни. Великое смятение воцарилось в трех душах, истерзанных страстью и ревностью, поднялся целый вихрь взаимных обвинений, лихорадочно составлялись планы мести. Чего только не было... Крики, ругательства, оскорбления, упреки, разоблачения, оправдания, мольбы о прощении, разрыв отношений, угрозы отменить месячное содержание и лишить поп дарков, слезы, взгляды, полные то мольбы, то смертельной ненависти, клятвы отомстить и даже побои.

Как историк, ревностно относящийся к своим обязанностям, я должен рассказать все по порядку, но не знаю, смогу ли, так как сердце у меня разбито и голова адски болит. Впрочем, головной болью полагается страдать сеньору Сикейре, ведь в конце концов развесистые рога растут на его лбу, а не на моем. Это должно бы, казалось, утешать меня. Однако не утешает. Как утешиться, если надо мною нависла угроза лишиться моей Дондоки, никогда не встречаться с ней, не слышать ее пленительного хрустального смеха, ее нежного голоса, которым она просит рассказать еще какуюнибудь историю про сеньора капитана.

Это случилось внезапно, хотя недоверие уже давно носилось в воздухе, чувствовалось во взглядах юриста, в его поведении. Я упоминал ранее о том, что судья изменил свое отношение ко мне и к Дондоке. Бедная раненая птичка! Со мной он стал особенно суров и холоден, глядел пристально и строго, не смягчаясь от моих м-ногочисленных дифирамбов, а ведь раньше он иногда даже хвалил меня за сделанный мной вклад в литературу. Хотя я дошел до самой беспардонной лести и даже, сделав над собой невероятное усилие, восхитился ужасной полосатой пижамой – рождественский подарок Цеппелина, которую почтенный судья обновил на днях, он все равно не переставал дуться. Мы с Дондокой обеспокоились и стали крайне осторожны. Я старался не сопровождать сеньора Сикейру во время его вечерних посещений нашей возлюбленной. Прежде я заходил к ней вместе с ним или сразу же после его прихода выпить чашечку кофе и перекинуться несколькими словами. Затем я скромно удалялся, так как он жаловался на большие расходы и я все-таки признавал за ним известные права – не мог же я сидеть целый вечер и мешать им. И, кроме того, мне надо было заниматься своим историческим исследованием, редактировать рукопись. Потом я вообще перестал появляться у Дондоки, когда там бывал судья. Я ушел в подполье и виделся с почтенным юристом только по вечерам, возле его дома, куда приходил побеседовать с ним, а также проверить, не отправился ли он к Дондоке. Впрочем, за каждым шагом благородного жреца правосудия неусыпно следила его достойная супруга, дона Эрнестина, которую шутники прозвали Цеппелином.

Однако все это не помогло. Четыре дня назад, жарким вечером, именно в ту минуту, когда я, растянувшись на постели, лакомился грушами, привезенными судьей из Баии, а Дондока, склонясь надо мной, целовала меня то в глаз, то в ухо, дверь распахнулась и на пороге появился уважаемый сеньор Алберто Сикейра, в фетровой шляпе с опущенными полями и в темных очках. С сатанинским смехом он мрачно возгласил:

– Так, значит, это правда!

Действительно, многое говорило за то, что "это правда". Впрочем, если бы судья дал мне время, я не отказался бы обсудить с ним этот вопрос, ибо я боль-"

шой специалист по выяснению правды. Редактируя историю о капитане дальнего плавания, я убедился, что говорить правду во всеуслышание предприятие довольно рискованное, даже если у вас имеются конкретные улики или свидетель, весьма уважаемый человек, видевший все своими глазами. Вот, например, недавно дона Касула и дона Пекена, жена и свояченица Тиноко Педрейры, хвастались, будто видели в небе над Перипери летающее блюдце. Они утверждали, что видели его собственными глазами, провалиться им сквозь землю... Поднялся страшный шум, понаехали репортеры из столицы интервьюировать их, портреты двух старух, указывающих на небо, появились во всех газетах. А потом выяснилось, что быстро летевший серебряный круглый предмет с двумя огненными прожекторами – вовсе не блюдце. Прилив выбросил на берег огромного воздушного змея из пергамента с двумя красными кружками. На солнце он казался серебряным. Простой воздушный змей с обрывком бечевки и оторванным хвостом, его принесло ветром, старушки смотрели на него против солнца, и вот он превратился в летающее блюдце марсианское или советское, в зависимости от ориентации газеты.

Но мне было не до рассуждений. В первое мгновение я, признаюсь, не уяснил полностью всего значения появления судьи: настолько сильное впечатление произвели на меня темные очки и шляпа е опущенными полями. Очки и шляпа имели целью укрыть лицо судьи от какого-нибудь позднего прохожего. Вот видите, сеньоры, как предусмотрителен почтеннейший судья!

Я же окончательно очнулся и осознал весь трагизм положения, лишь когда услышал крик отскочившей от меня Дондоки. Я подавился куском груши и не находил слов.

Судья стоял на пороге, придерживая левой рукой дверь, и, вытянув вперед правую, негодующим жестом указывал на нас; его голос срывался и дрожал. В эту минуту почтенный юрист являл собою воплощение оскорбленной добродетели – его доверие обманули, ему изменили, в общем, он напоминал классического рогоносца, бессмертного Отелло. Я не мог не залюбоваться им.

Однако нельзя же было в самом деле лежать и, разинув рот, глядеть на почтенного рогоносца. Я сел и сунул ноги в домашние туфли... И тут послышался крик, вырвавшийся со дна истерзанной души, мучительный вопль раненого сердца:

– Оставь мои туфли, развратник!

Я оставил и стоял босиком на холодном каменном полу. Такая мелочность со стороны великого человека стоила мне ужасного насморка, который мучает меня по сей день. Сцена, в которой я участвовал и как зритель и как действующее лицо, выглядела так: в дверях с трагическим выражением лица, в позе обвинителя – отставной судья; у окна, прикрывая руками наготу, что бесспорно, хотя и с некоторым опозданием, доказывало ее стыдливость и скромность, – рыдающая Дондока; и, наконец, я, с идиотской физиономией рассматривающий свой пупок. Наверно, мы находились бы в этом положении очень долго, если бы Дондока не подняла вдруг прекрасные глаза на судью и не сказала нежно; – Мой мальчик! Дорогой мой малыш...

Эти слова произвели эффект неописуемый: я думал, что достопочтенного судью сию минуту хватит удар и он упадет как молнией сраженный или – вот был бы скандал! – тут же выхватит револьвер и пустит одну пулю в Дондоку, другую в меня. Он покраснел, потом побледнел, затрясся так, будто его бичевали, попытался сделать шаг к Дондоке... и не мог, хотел что-то сказать, но из горла его вырвался лишь странный гортанный звук, нечто среднее между рыданием и икотой. Он взглянул на наивную мулатку глазами раненого, умирающего животного, потом бросил взгляд на меня уничтожающий, полный ненависти, и наконец выговорил:

– Собака! Поэтишка!

Я склонил голову, предпочитая не отвечать.

– Змея!

Последнее относилось к Дондоке, но она не молчала, как я.

– Малыш, милый, прости свою зверюшку...

– Никогда! – и, надвинув шляпу на лоб, судья плюнул в мою сторону, повернулся и вышел. У дверей на улицу он остановился и швырнул на пол ключ от дома.

Дондока была безутешна. Она привыкла к обеспеченности, к подаркам. Судья давал ей все: дом, еду, платья, шоколад. Я тоже привык к его домашним туфлям и к Дондоке. Мы не сомкнули глаз всю ночь.

Мнение общества нас не слишком волновало, мы думали только о несчастье, свалившемся на наши головы. Что теперь будет с Дондокой? Вернуться к родителям в жалкую лачугу, к вечно пьяному отцу? Зачем?

Чтобы целыми днями стирать и гладить с матерью белье? Невозможно! Она уже привыкла ничего не делать, кокетничать, одеваться в шелка, душиться и красить ногти. Я не могу содержать ее и давать ей столько, сколько она получала от судьи. Моих скудных заработков хватает только на самое необходимое, я вынужден жить в этом предместье с родителями. Если же я получу премию архива – тот факт, что во главе его стоит знаменитый Луис Энрике, мнение которого о моей предыдущей работе как о "кладезе полезных сведений", понятно, окрыляет меня, – то смогу сделать Дондоке подарок отрез, пару туфель, серьги или кольцо.

Но это возможно лишь в том случае, если какой-нибудь тип с ученым званием не утащит у меня из-под носа лавры и чек. Как бы то ни было, этих двадцати тысяч крузейро хватит ненадолго.

Дондока всю ночь проплакала в моих объятиях и наконец уснула у меня на груди.

На другой день положение еще больше усложнилось. Педро Торресмо отправился по своей привычке к судье, чтобы выклянчить у него денег на каш асу, и был выставлен из кабинета, где судья размышлял в тиши и писал свои научные исследования. Обычно почтенный судья принимал отца Дондоки именно в кабинете, так как дона Эрнестина не беспокоила супруга в часы его занятий. Ничего не подозревавший Педро Торресмо явился приветствовать сеньора судью и справиться о здоровье его многоуважаемой супруги. Сеньор Сикейра, нахмурясь, объявил, что отныне Педро Торресмо запрещается бывать в этом доме, так как его дочь – презренная тварь самого худшего сорта, злоупотребившая оказанным ей доверием. Что касается денег, то пусть Педро просит их у меня, потому что, если уж кто обязан оплачивать ему кашасу и содержать дочь, так это именно я.

– Но ведь он беден, как церковная крыса..–возразил Педро Торресмо, довольно точно определив мое финансовое положение.

Но на судью этот аргумент не произвел ни малейшего впечатления, он захлопнул дверь перед носом оскорбленного отца. От судьи Педро отправился прямехонько к Дондоке и в порыве негодования, отстаивая фамильную честь и право на кашасу, задал бедной девочке такую отчаянную трепку, что обломал об ее бока ручку новой щетки. Дурная примета, а дела ведь и без того плохи.

Я пришел к Дондоке после обеда, предварительно удостоверившись издали, что судья сидит в своем кабинете и лечит сердечные раны изучением статей о наказаниях за разврат. Дондока лежала в слезах, ее спина и руки были покрыты синяками. Растроганный страданиями милой, я покрывал ее поцелуями и старался утешить бедняжку, как только мог. Но проблема оставалась нерешенной. Как оплатить счета? Приближается конец месяца, надо вносить за аренду дома, скоро ярмарка, а судья отказался давать ей деньги.

Однако в конце концов дело, кажется, уладилось.

По прошествии нескольких дней обеспокоенная мать Дондоки добилась аудиенции у судьи. Она поведала ему о раскаянии дочери, несчастной жертвы, которую этот тип, корчащий из себя поэта, соблазнил. Он посылал ей стихи, без конца надоедал – кстати, ведь судья сам его привел.

– Вы же сами ввели его в дом...

В действительности дело было не так, но об этом судья не знал. Бедная Дондока оставалась по ночам одна, говорила мать, она ни в чем не виновата. Она только и думала о любимом сеньоре Алберто, о своем неблагодарном "малыше". Если бы сеньор видел, как она страдает, бедняжка, плачет целые дни, проклинает свою судьбу, ничего не ест, худеет, чахнет... и все из-за того, что перестала видеться с сеньором... Ему следовало бы побывать у нее, хотя бы просто из жалости, ничего другого она не имеет в виду, ведь несчастная может совершить какое-нибудь безумство. Она, мать, теперь даже ночует у Дондоки, потому что опасается самого худшего: вдруг девочка обольет свое платье керосином, подожжет и погибнет в языках пламени.

Великий юрист был растроган и вместе с тем обеспокоен. Что, если эта идиотка действительно выкинет такую глупость – попытается покончить с собой? Тогда скандала не избежать, начнутся сплетни, вмешается полиция, и вся история дойдет до ушей доны Эрнестины, а он боялся даже думать о том, как станет реагировать Цеппелин...

– Разве только из милосердия, – сказал он и вернулся в переулок Трех Бабочек.

Мир был заключен, однако я был принесен в жертву. Мне разрешили повидаться с Дондокой в последний раз, но не наедине: в кухне на страже чести дочери и частной собственности судьи стоял Педро Торресмо с обломком щетки в руках. Дондока рассказала мне:

"малыш" простил ее на этот раз, но при условии, что она никогда больше даже не вспомнит обо мне, никогда! Что она могла поделать, бедняжка? Хуже всего было принятое судьей решение, чтобы мать и отец переехали к ней; они будут жить в одной из задних комнат и, как собаки, стеречь девушку, дабы обеспечить на будущее ее чистоту и верность судье. Слезы катились по щекам Дондоки.

– Пройдет несколько дней, и мы найдем выход из положения, моя радость.

Легко сказать – "найдем выход"! Педро Торресмо при встрече на улице пронзает меня злобным взглядом. Мать объявила всем соседям, что исколотит меля щеткой, если я только осмелюсь появиться в переулке Трех Бабочек. Как же нам встретиться с Дондокой?

И я провожу долгие ночи в одиночестве... Никогда никого я так не любил и не желал, как эту золотистую мулатку с жадным ртом. Кроме того, у меня никогда не было столько свободного времени, я располагаю теперь и теми часами, которые прежде посвящались беседам с судьей. Ибо почтеннейший юрист теперь едва удостаивает меня кивка, меня, его горячего поклонника! Между тем работа моя подвигается медленно, с трудом, фразы получаются неуклюжие, события путаются в голове, я не могу сосредоточиться на капитане и его перезрелой возлюбленной, старой деве Клотилде.

Можно ли заниматься расследованиями относительно капитана и его похождений, если в данный, момент мне больше всего хочется узнать, раскрыть, докопаться, каким образом почтенному судье стало известно о моих посещениях переулка Трех Бабочек?

Не думаю, чтобы здесь было анонимное письмо. Скорее всего это работа кого-нибудь из наших сплетников,, Телемако Дореа или Отониэла Мендонсы они завидуют моим успехам в литературе и моему месту в сердце Дондоки. Люди типа Шико Пашеко не перевелись еще в Перипери. Эх, если бы только узнать правду!

Я не стал бы, как капитан, вызывать каналью на дуэль.

Я просто набил бы ему морду!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Научная теория о бакеанах.

– Вон идет капитан, тащит свою бакеану [Бакеана – непереводимое слово, придуманное автором для обозначения женщин старше сорока лет.]... – сказал адвокат из Параны, Фирмино Мораис.

Адвокат слыл литератором и пользовался немалым авторитетом в обществе. Он возвращался из поездки в Рио, где отстаивал в федеральном верховном суде кассационную жалобу фирмы по экспорту каучука. Эта прогулка принесла ему более ста конто.

В салоне собралось много народа. Центр группы составляли сенатор, преподобный Климако и обаятельная седая дама с завитыми волосами, судя по всему, отличавшаяся в прошлом необыкновенной красотой и сумевшая в старости сохранить благородную, полную достоинства внешность. К ней то и дело подбегали внуки; дама нежно ласкала и целовала их. Тут же сидели на мягких стульях новобрачные, два студента из Форталезы и метиска (она устроилась рядом с милой старушкой, которая время от времени улыбалась девушке, восхищаясь ее суровой красотой), а также другие дамы и господа, довольные возможностью поговорить с такими выдающимися личностями, как сенатор, известный адвокат, священник и эта пожилая сеньора, сыновья и зятья которой занимали высокие должности и были известны всей стране. Все они смотрели, как капитан прогуливался с Клотилде по палубе.

– Женщину бальзаковского возраста, хотите вы сказать... – поправил студент со свойственным молодости апломбом.

– Бальзаковскую женщину... – прибавил сенатор, обладавший кое-какими познаниями в области литературы (разумеется, классической).

– Нет. Я хочу сказать именно бакеану. Бальзаковская женщина – это одно, а бакеана – совершенно другое. Клотилде Мария да Ассунсан Фогейра именно бакеана.

– Какое длинное у нее имя, она, наверно, благородного происхождения... – сказала новобрачная.

– Отец ее был торговым агентом, а потом разбогател. Брат расширил фирму, и сейчас его дела в очень хорошем состоянии.

Седая дама подняла руку – великолепное кольцо подчеркивало изящество пальцев – и с улыбкой обратилась к адвокату:

– Объясните мне, сеньор Мораис, в чем разница между женщиной бальзаковского возраста и бакеаной, как вы выражаетесь?

– А вы, дона Домингас, разве не знаете теорию о бакеанах? Это знаменитая теория, она основана на исследованиях психологов и психиатров, есть масса книг на эту тему. По-моему, даже у Фрейда есть кое-что об этом... – Адвокат улыбался, довольный возможностью блеснуть своими познаниями.

– Бакеана? – прервал преподобный Климако, закрывая молитвенник. – Вы говорите о музыке Баха?

В далеком приходе в глубине штата Амазонас патефон и пластинки были единственным утешением отца Климако, а музыка – единственной его земной страстью.

Судно плыло по спокойным зеленым водам вдоль белой линии песчаного побережья. Отважные жангады [Жангада – парусный рыбацкий флот] выходили в открытое море, пассажиры смотрели, как исчезали вдали их крошечные паруса. Капитан указал пальцем на одну из жангад и передал Клотилде подзорную трубу.

– Нет, святой отец. Бакеаны, о которых я говорю, не имеют ничего общего с Бахом. Есть большая разница, дона Домингас, между бакеаной и женщиной бальзаковского возраста. Маленькие детали определяют большие различия.

Адвокат был известен в Белеме как любитель парадоксов. Не так давно он опубликовал небольшой томик "Мысли и изречения", получивший весьма высркую оценку в местной печати за "оригинальность концепций и чистоту стиля, напоминающего Эркулано, Гаррета и Камило" [Алешандре Эркулано де Карвальо дэ Араужо (1810 – 1877), Жоан Батиста да Силва Лейтан де Алмейда Г а р р еV (1799 – 1854), Камило Кастело Бранко (1825 – 1890) – португальские писатели], по мнению критика. Адвокатское кольцо с рубином, обрамленным брильянтами, бросало отблески на черный переплет молитвенника.

– Ну, так расскажите нам об этой теории, сеньор.

Не заставляйте себя упрашивать, – потребовала дона Домингас, поудобнее устраиваясь на стуле и готовясь насладиться остроумием адвоката, с которым познакомилась в предыдущем путешествии.

– Теория в. высшей степени научная; как я уже говорил, она относится к женщинам, достигшим определенного возраста.

– Моего возраста...

– Ваша красота не имеет возраста, сеньора. Многие девушки желали бы обладать вашей грацией, хотя вы уже бабушка... Итак, женщина бальзаковского возраста – это женщина тридцати лет. В наше время прогресса вообще и искусства грима в частности женщина тридцати лет совсем еще молода. Вспомните, например, супругу сеньора Элио, врача из Натала. Ей тридцать пять лет, сказал мне муж. Между тем она выглядит совсем юной девушкой.

– Красивая женщина, – поддержал сеньор.– И какая изящная...

– А пропадает ни за грош, муж у нее старый хрыч, – заметил один из студентов.

Священник прервал его:

– Подумайте о христианском милосердии, сын мой...

– И вспомните заповедь "Не пожелай жены ближнего своего", – прибавил адвокат. .

– Глубоко порядочная женщина! – Сенатор укоризненно посмотрел на смутившегося студента. – Муж ее очень болен. Врачи в Рио потеряли надежду. И он еам, будучи медиком, не питает надежд на выздоровление.

– Оставим в покое бедную сеньору, столь достойную сожаления. Изложите лучше вашу теорию, сеньор Мораис, я сгораю от любопытства, – вмешалась дона Домингас.

– Ну так вот, в наше время женщина бальзаковского возраста – это сеньора лет сорока, не так ли, дона Домингас? Когда она преисполнена... он, казалось, подыскивал точное слово, помогая себе движением руки, преисполнена требовательности,

– Это приятно... – сказал студент явно некстати. – В сорок лет? – У сенатора был такой важный и серьезный вид, будто он голосовал против всех правительственных законопроектов сразу.

– Так вот, когда наступает бальзаковский возраст, у женщин есть два пути, два способа, две манеры выйти из этого своего положения. Первый путь – сделаться бабушкой – у вас это восхитительно получается, дона Домингас. Благодаря вашей красоте, достоинству, которое придает вам седина...

– Грустный комплимент...

– Другие, таких, кстати, подавляющее большинство, переходят из бальзаковского возраста в положение бакеаны. Теперь мы вплотную подошли к классическому определению, данному одним венским ученым. Бакеана, дона Домингас, это женщина бальзаковского возраста, которая уже вышла в тираж. Иными словами, у женщины за сорок, которая приближается к пятидесяти годам, форма уже не соответствует содержанию.

– То есть как это? – заинтересовалась метиска, сидевшая все время не шевелясь и молча слушавшая адвоката, не сводя с него глаз.

С палубы донеслись голоса пассажиров, игравших в гольф. Новобрачная, чтобы лучше слышать адвоката, положила голову на плечо мужа.

– Когда мы смотрим на женщину, то не видим ее души, мы любуемся ее ножками... Однако я продолжаю теорию о бакеанах. Бразильские девушки с того самого момента, как им исполняется двадцать девять лет и они теряют надежду выйти замуж, сразу попадают в ряды бакеан. Вот тогда, падре, они начинают ходить в церковь, убирать алтари, ежедневно исповедоваться.

Вы, это знаете лучше меня. Девица становится злой, сварливой, начинает сплетничать. Это особый вид: – так называемые великие бакеапы. Есть еще один видчувствительные бакеаны. Это замужние женщины и вдовы. Чувствительные бакеаны в большинстве случаев относятся терпимо к чужим грехам, шалостям и ошибкам. Они покровительствуют влюбленным, устраивают помолвки и свадьбы. Только нельзя им слишком доверять, ибо, если представится случай... Великие бакеаны, напротив, ненавидят красивых женщин, влюбленных, новобрачных, таких вот, как вы, дона Мария Амелия. Беременная женщина, на их взгляд просто безнравственна.