Текст книги "Вдова Кудер"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

3

У Тати, которая за день ни разу не присела и, казалось, несла на своих могучих плечах весь дом, наступили минуты расслабления.

Это случилось после полуденного завтрака, который она называла обедом. Чем ближе было к лету, тем более резкой становилась разница между яркой солнечной погодой и прохладной свежестью кухни. По крайней мере, в дальнем углу, около старого шкафа со снятыми дверцами, всегда стояли два ведра колодезной воды и рядом кружка, и никогда Жан, даже припадая к родничку в лесу, не ощущал такой свежести и такого желания напиться холодной воды.

Дверь кухни была закрыта, чтобы не залетали мухи и не забегали куры. Однако под створкой оставалась широкая раскаленно-золотистая щель, через которую виднелись лапки копошащихся кур.

Доев последний кусок, Кудер вытер свой нож о край стола, испещренный в этом месте зазубринами, и, как лошадь, которая сама идет к ожидающим ее оглоблям, потянулся своим худым телом и тяжелыми шагами пошел во двор, откуда сразу послышался шум передвигаемых ящиков и повозок.

Он все время что-то мастерил – чинил изгородь, обтесывал колья для ограды, колол дрова для камина, выстругивал подпорки для гороха и помидоров – и всегда с пустыми глазами и капелькой пота на кончике носа, будь то летом или зимой.

Прижавшись животом к столу, Тати глубоко вздохнула и резко оттолкнула свой стул, соломенное сиденье которого жалобно скрипнуло. Казалось, что ее груди уютно покоятся на раздувшемся животе. Кожа блестела, взгляд стал влажным и мягким.

Жан по привычке сходил налить себе чашку кофе из стоявшего на печке голубого кофейника, на который из окна падал солнечный луч.

Тати рассматривала свой стакан, в котором растворились два кусочка сахара, – она всегда пила кофе из стакана. Она смотрела на стакан с умилением, вдыхая аромат коричневого напитка.

Создавалось впечатление, что жизнь вокруг остановилась. На застывших баржах наступил послеобеденный отдых, ослики и мулы спрятались в тень. Если не считать воркования голубей, стояла почти полная тишина, нарушаемая иногда криком петуха или стуком молотка.

– Подумать только, ведь я приехала в этот дом прислугой, когда мне было четырнадцать лет…

Тати ласковым взглядом обвела стены, которые ничуть не изменились с тех пор, хотя их каждый год белили известью. Календарь с полочкой для газет, на картинке которого были изображены жнецы, видимо, висел с тех далеких лет. По обе стороны от старой квашни, служившей теперь хранилищем наиболее причудливых безделушек, висели тронутые временем два портрета в овальных рамках.

– А вот каким тогда был Кудер.

Та же удлиненная голова, но густые волосы. Длинные усы в разные стороны, делившие лицо на две части. Тяжелый взгляд человека, исполненного собственной важности.

– Ему было тогда тридцать пять лет! Он владел кирпичным заводом, который ему достался от отца. Он и родился-то в этом доме. Их земли простирались до деревни, а в хлеву было десять коров.

Она помешала ложкой в стакане и с каким-то кошачьим удовольствием отпила глоток.

– Его жена к тому времени умерла, и он остался с тремя детьми. Когда я приехала, ее только что похоронили, и в доме еще пахло свечами и хризантемами.

Другой портрет, висевший рядом, казался более выцветшим и поблекшим, словно знал, что он представлял собой лишь тень покойницы. Расплывшиеся, полустершиеся черты лица. Печальная улыбка. Высокая прическа. И камея – та самая, что Тати надевала в воскресенье.

– Я и понятия не имела, как моя мать узнала, что кому-то потребовалась прислуга для ухода за детьми. Мы жили далеко отсюда, около Буржа. Сосед посадил меня в двуколку. А мать, боясь, что меня сочтут слишком молоденькой, сделала мне высокую прическу и одела в длинное платье.

Время от времени в ее голосе слышались горькие нотки.

– Мальчику было одиннадцать лет, и он был одного роста со мной. Девочек звали Франсуаза и Амелия. Они были глупенькие и противные, особенно Франсуаза. Вы ее видели. Это мать Фелиции. Она вышла замуж за Торде, который только и годился в сторожа кирпичного завода.

Жан тоже размяк, сидя верхом на стуле и навалившись на спинку. И только тонкий дымок струился от его сигареты.

Тати вздохнула:

– В общем, это целая история!

Ей-то все было понятно. Для нее и стены, и мебель, и вся утварь были живыми. Она видела их в разные времена, начиная с тех пор, когда четырнадцатилетней девочкой вставала раньше всех в доме и зимой разводила огонь в холодной кухне, прежде чем сколоть лед в поилке для скота.

– Кудер был муниципальным советником… Он мог бы добиться и избрания мэром… В то время это был серьезный человек, который не очень-то заглядывался на женщин. Я никогда не знала, каким образом он начал терять свое состояние. Он связался с каким-то предпринимателем, обанкротился и вынужден был продать кирпичный завод.

Жану хотелось увидеть фотографию Тати тех лет. Были ли у нее уже тогда этот властный вид и эта манера смотреть на людей, словно оценивая, как далеко можно вместе с ними идти.

Она смотрела на него точно так же, как и накануне, в автобусе. Она привыкала к нему. Нагая, она держала его в своих объятиях и ласкала его не тронутую загаром кожу. На рассвете ей пришлось подняться на чердак и, прежде чем разбудить его, понаблюдать за ним спящим.

И при этом она продолжала приглядываться к нему, держа его словно на поводке.

– Мне было семнадцать лет, когда мальчишка, такой же вредный, как и его сестры, сделал мне ребенка. Я даже могла бы вспомнить, как это произошло… Он лежал с ангиной… Я принесла ему бульон. «У тебя жар!» – сказала я ему. А он, наверное, долго думал, прежде чем набрался храбрости: «Постой! Вот почему у меня жар». Кончилось тем, что разгневанный Кудер поженил нас. Сестры тоже вышли замуж: Франсуаза – за сторожа кирпичного завода, а Амелия – за служащего из Сент-Амана.

– Кофе еще есть?

Она посмотрела на часы. Маятник медленно раскачивался под стеклом.

Тати размышляла еще несколько минут.

– Как-нибудь ты мне расскажешь, что ты натворил.

И пристально посмотрела на него.

– Скажи, ты убил из-за женщины? Ладно. Я ни о чем не буду тебя расспрашивать. Понимаю, что тебе неприятно.

Ну, хватит! Пора было подниматься и стряхнуть теплое оцепенение, охватившее все тело. Убедившись, что в голубом кофейнике не осталось ни капли, она поставила греться чайник, налила горячей воды в миску для мытья посуды и бросила туда щепотку кристалликов.

– Хорошо, если ты сегодня прополешь картошку. А сейчас я уверена, что старик вот-вот придет. Вот уже два или три дня он занимался этим, и если я его не заставлю…

Так Жан узнал историю семьи Кудер. Он узнавал ее отрывками, которые наконец сложились в цельную картину. Оставался лишь муж Тати, которого он не мог себе представить, ибо ему даже не показали ни одной его фотографии. Может, в доме их вообще не было?

Насколько Жан понял, это был болезненный унылый человек. Он умер от воспаления легких. Еще при его жизни старый Кудер начал приставать к невестке, подстерегая ее в тени дворовых построек.

– Понимаешь, – сказала как-то Тати в минуты отдыха, – Франсуазы я не боюсь. Она слишком глупая. Еще когда она была молоденькой, над ней все потешались, потому что она ничего не понимала. Какой-то парень наплел ей, что дети появляются из носа, и она заливалась горючими слезами. Что же касается Амелии, то я сумею ей ответить. А эта гадина Фелиция все время крутится около своего деда, чтобы лишний раз показать ему ребенка. Она совсем из другого теста, и я хотела бы знать, от кого Франсуаза ее родила. Во всяком случае, явно не от мужа! Стоит только посмотреть.

Жан часто наблюдал за ней издали. И может быть, именно такая отдаленность и волновала его больше всего.

Дом Фелиции был заслонен откосом канала, и со двора Жан мог видеть только верхнюю часть его белой стены и розовую черепичную крышу. По вечерам, на закате Фелиция с ребенком на руках обычно располагалась на траве около шлюза.

Она была худенькой и сгибалась под тяжестью ребенка, как стебелек тяжелого цветка. Ее можно было принять за совсем еще девочку, если бы, поддерживая малыша, она не выпячивала живот, что придавало ей черты истинной женственности.

Издали Жан разглядел голубое пятно ее халата и копну рыжеватых волос.

Он вразвалку шел вдоль канала по направлению к ней, чувствуя, что она за ним наблюдает. Он знал, что в ее зеленоватых глазах сверкают золотые искорки и от внимания раздуваются ноздри.

Чтобы приучить ее к себе, он избрал беспечность, останавливаясь понаблюдать за поплавком рыбака или сорвать цветок на откосе.

Шлюзовщик с деревянным протезом крутил свои рычаги. Его дети сидели на пороге дома, перед ними на дорожке валялась безрукая кукла.

Когда Жан приблизился еще на несколько метров, Фелиция внезапно повернулась к нему спиной и поспешила к дому, закрыв за собой дверь.

Несомненно, она воспринимала его как врага. Подойдя еще ближе, он увидел, как дверь открылась, но из нее показалась не Фелиция, а ее вздорная и сварливая мать, вставшая в дверях, будто защищая свое гнездо.

– Как дела? – машинально спросил Жан у шлюзовщика.

Тот бросил на него недоверчивый взгляд и тоже отвернулся.

Жана это никак не задело. В его взгляде по-прежнему сквозила беспечность. Думал ли он о чем-то? Да нужно ли было ему о чем-то думать?

Он жил в каком-то даровом времени, на которое никак не мог рассчитывать. Его голова была полна солнцем, ноздри вздувались от пьянящих запахов, конечности казались невесомыми – полное спокойствие.

– Жан! Жан! – услышал он резкий голос Тати.

Он вернулся к ней, коротконогой, короткошеей, стоявшей подбоченясь посреди двора.

– Ну вот, ты уже начал увиваться вокруг Фелиции, а? Давай-ка быстро вычисти кроличьи клетки. Я тебе три дня напоминаю. Если я буду делать все сама, то на кой мне…

Несколько раз в день они склонялись над инкубатором, который казался Тати настоящим волшебным ящиком. Она пока никак не могла поверить, что он сразу принесет целых шестьдесят цыплят.

– Посмотри, сколько он показывает. У меня при себе нет очков. Ты уверен, что не нужно добавить воды? Ночью я всегда боюсь, что лампа погаснет, и не знаю, что меня удерживает встать и посмотреть. А завтра ты должен наладить маслобойку. В субботу я привезу тебе бритву и все остальное. На днях надеюсь получить письмо от Рене.

Но сначала ей пришлось принять гостей. Это было в четверг. Послеобеденный отдых кончился, и она принялась мыть посуду.

– Нужно выполоть сорняки вдоль дома, – велела она Жану.

Вдоль белой стены пышно разрослась крапива. Он сходил в сарай за лопатой. Без шапки, в расстегнутой рубашке, с сигаретой во рту, он начал ковырять землю и услыхал шум в конце пустынной улицы.

В тени густого орешника, пропускавшего лишь редкие солнечные лучи, по направлению к дому Тати шло целое семейство – мужчина с бородкой в темном костюме и канотье, коренастая женщина, от ходьбы обливавшаяся потом и державшая за руку маленького мальчика в матросском костюмчике, размахивавшего прутиком.

Чисто по-крестьянски Жан неподвижно наблюдал, как они приближаются, словно это зрелище представляло какой-то интерес. Он обратил внимание, что семейство на секунду остановилось для короткого совещания. Женщина воспользовалась паузой, чтобы поправить пояс под платьем, и тут же дала подзатыльник сыну, нагнувшемуся что-то поднять.

– Что там, Жан? – крикнула из кухни Тати, увидев неподвижно стоявшего Жана.

Он не расслышал, поскольку дверь и окно были закрыты. Он заметил лишь ее шевелящиеся губы и приоткрыл дверь:

– По-моему, к вам гости.

Нахмурившись и поправив волосы, она выглянула из окна:

– Это Амелия с мужем. Я приведу себя в порядок. Скажи им, что я сейчас спущусь.

Она мигом спрятала посуду в шкаф, и Жан услышал ее шаги на лестнице, а затем и в комнате на втором этаже.

Гости же, пройдя еще метров пятьдесят, вновь остановились, завидев на пороге дома Жана с лопатой. Снова небольшое совещание. Муж был в пенсне, на лацкане его пиджака виднелась фиолетовая ленточка.

Наконец они подошли, приняв какое-то решение. Они прошли мимо молодого человека, будто он вообще не существовал, и Амелия приоткрыла дверь.

– Тати, ты здесь? – крикнула она в пустоту дома.

– Пожалуйста, входите, Тати сейчас спустится.

Женщина попятилась, избегая столкнуться с Жаном. Ее муж обошел Жана, едва не коснувшись его, и приказал сыну:

– Пройди. Сядь на стул и постарайся вести себя тихо.

Несмотря на их старание не замечать его, Жан вошел, оставив лопату во дворе, и придвинул им стулья:

– Садитесь, пожалуйста. Сегодня жарко, правда? Надеюсь, вы не пешком пришли из Сент-Амана?

У мужа непроизвольно вырвалось:

– Мы приехали на автобусе.

Жена грозно посмотрела на него, поскольку он вступил в разговор с этим типом.

Наступила тишина. Жена уселась на стул, а муж остался стоять и, сняв канотье, утирал череп носовым платком.

– Сиди спокойно, Эктор.

Над их головами раздавались тяжелые шаги Тати, поспешно надевавшей выходное платье и приводившей себя в порядок.

Обратившись к мужу и по-прежнему игнорируя Жана, Амелия сказала, пытаясь нарушить молчание:

– Я уверена, что отец где-то пасет коров. При таком солнце его может хватить удар.

Наконец на лестнице показалась Тати, открыла дверь и направилась к золовке:

– Здравствуй, Амелия.

Два поцелуя в обе щеки, сухие и отчетливые, как щелчки клюва.

– Я не думала, что ты сегодня приедешь. Твой муж уже в отпуске? Здравствуй, Дезире. Садись же! Здравствуй, Эктор. Ты не поздороваешься с тетей?

– Здравствуйте, тетя. Мне хочется половить рыбу в канале.

– Я запрещаю тебе идти ловить рыбу, – вмешалась мать. – Только не хватало тебе свалиться в канал. Сиди здесь.

Жан был готов выйти по первому знаку, по первому взгляду Тати. Но именно она и удержала его:

– Жан, принеси бутылочку вина. А для Амелии – черносмородиновую наливку, там, у входа в погреб.

Она поставила на стол стаканы с золотым ободком, которые вынула из буфета в столовой.

– Какие новости? – спросила она, усаживаясь за стол со вздохом облегчения. – Ты можешь остаться, Жан. У нас нет секретов. Ведь правда, Амелия? Дезире доволен своим новым местом? Или он по-прежнему в москательной лавке на улице Гамбетта?

– По-прежнему! – сухо подтвердил Дезире.

– Ну что ж, тем лучше! За ваше здоровье! Можно налить мальчику немного наливки?

– Спасибо! Лучше не надо.

– Мама, я хочу пить.

– Сейчас тебе дадут воды. А отца нет дома?

– Он, наверное, где-нибудь при коровах.

– Как он себя чувствует?

– Как всегда.

И тут последовало объявление войны:

– Мы получили вчера письмо от Франсуазы.

– Ой, бедняга, если Франсуаза сама его написала, то ты вряд ли что-нибудь поняла. Ведь она отродясь не умела писать. Да и читает лишь то, что написано крупными буквами.

– За нее написала Фелиция…

– Она что, снова беременна? Бедняжка! Когда проходит столько барж и столько мужиков хотят поразвлечься…

Жан с потухшей сигаретой стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди.

– Во всяком случае, – парировала Амелия, – жандармы к ней никогда не наведывались.

– Зачем ты так говоришь? Разве к тебе приходили жандармы?

– Я-то знаю, что кое к кому приходили. Кстати, Франсуаза должна сюда подойти. Удивляюсь, почему ее до сих пор нет.

– А на который час вы договорились?

Амелия необдуманно выпалила:

– На три часа.

Было еще без десяти три. Дезире, видимо для приличия, протянул руку к стакану. Жена остановила его:

– Может быть, ты не будешь пить? Ты же знаешь, тебе потом всегда нехорошо.

– Ну что ж, дети мои. Давайте подождем Франсуазу. Давненько я ее здесь не видела. Но она, во всяком случае, подсылает сюда дочку, когда меня нет, чтобы стащить ветчины или яиц. Не далее как в субботу…

– Но Фелиция имеет полное право приходить к своему деду.

– Она могла бы спросить у меня разрешения взять ветчину.

– Но ведь это такая же папина ветчина, как и твоя. Всё, что здесь есть, принадлежит ему и, следовательно, всей семье. Это первое, что я хотела тебе сказать.

– Почему? Тебе тоже здесь что-нибудь нужно?

– Подожди, сейчас придет Франсуаза, – остановил ее муж, которому на стуле было явно не по себе.

Наконец все увидели подошедшую Франсуазу. Она на секунду замешкалась, прежде чем постучать в дверь. Она тоже явилась в выходном платье. У нее были большие испуганные глаза, и она не знала, куда девать руки.

– Здравствуй, Амелия. Здравствуй, Дезире. Здравствуй, Эктор. Я не опоздала? Я боялась прийти раньше вас, потому что после всего, что здесь происходит…

Она тяжело вздохнула.

– Садись, Франсуаза, – сказала Амелия. – Как твой муж?

– Уже более месяца приступов не было.

– А что с кирпичным заводом?

– Да уж хуже некуда. На днях его выставят на продажу, и как знать, не выгонят ли нас его новые хозяева. Тогда мы окажемся на улице. Странно подумать, что можно потерять свой дом и…

Долгим взглядом она обвела стены комнаты и вновь тяжело вздохнула.

– Мы уже рассказали Тати, что ты нам написала.

Бедняга Франсуаза испугалась. По всей видимости, ей явно не хотелось быть непосредственно причастной к происходящему.

– Ты не видела отца?

– Да он даже не смеет близко подходить к нашему дому. Чувствуется, что старик запуган.

Амелия, многозначительно поглядев в сторону Жана, протянула:

– Понятное дело!

Проглотив слюну, героически вмешался Дезире:

– Конечно, коли приходится жить под одной крышей с людьми, только что вышедшими из тюрьмы.

Тати прервала его с явным удовольствием:

– Тем более что ему самому там самое место! Вы помните бедняжку Жюльетту? Девчонку четырнадцати лет, оставшуюся без отца и матери. Ей бы еще в куклы играть! Она боялась рассказывать…

– В конце концов, не тебе судить о поступках нашего отца. Ты же прекрасно знаешь, что после несчастного случая он так изменился.

– Можно подумать, что до падения с воза он был лучше!

– Замолчи, Тати! Я запрещаю посторонней…

– Что ты мне запрещаешь? Говорить правду? Говорить, что ваш отец старый развратник и что не далее как на прошлой неделе он расстегнул штаны перед девчонкой, возвращавшейся из школы? Кстати, Франсуаза ее знает! Она может у нее спросить, правда ли это. Это дочка Котеля из Мулен-Неф.

– Тем не менее, – провизжала Амелия, – этот дом принадлежит ему! Хотя ты здесь у него живешь и приводишь в дом людей, которые вообще не имеют права кому-либо смотреть честно в глаза. Поищи отца, Франсуаза. А ты, Эктор, посиди на пороге, только не ходи к каналу, а то получишь у меня. Ты понял? Иди поиграй.

– Я не хочу играть. Хочу пить.

– Выпей воды.

– Я не хочу воды.

– Дезире, ты можешь увести ребенка?

Раздался шлепок. Неповортливая и тяжелая, Франсуаза вышла, пылая от гнева и страха.

– Ну что ж, посмотрим, не применить ли нам более сильные средства! – заявила Амелия, которая явно была мозговым центром семьи. – Скажу сразу, что я ходила к юристу.

– Чтобы посадить Кудера в тюрьму?

– Кончай свои шуточки. Ты же понимаешь, что находишься в невыгодном положении. Мы-то уж тебя знаем! Мы-то знаем, что ты всегда храбришься, что с тех пор, как появилась в этом доме, ты все хотела устроить здесь по-своему. Мой бедный брат – храни Господь его душу! – об этом тоже знал.

– Жан, налей мне еще стаканчик. Почему ты не сядешь? Я же предупреждала тебя, что это странная семейка, а!

– Тебе не стыдно?

– За что?

– Держишь у себя убийцу. Правда, твой сын немногим лучше. Если бы это видела наша мама! Бедная мамочка! Уж она-то, которая…

Влажными глазами она посмотрела на расплывчатый портрет.

– Хорошо, что ее уже нет, а то теперь натерпелась бы горя и стыда.

На дороге послышался голос Франсуазы. Она, видимо, разговаривала сама с собой, чтобы успокоиться, поскольку старик, шедший за ней следом с опущенной головой, словно она вела его на поводке, все равно ничего не слышал.

– Входите, бедный папочка.

Ослепленный солнцем, он прищурился, пытаясь различить лица в полумраке кухни.

– Садитесь. Бумага у тебя, Дезире? Что до тебя, Тати, то посмотрим, что папа думает о всех твоих происках. Где он был, Франсуаза? Небось на солнце? Ему в таком возрасте приходится делать самую тяжелую работу. К нему здесь относятся как к старой кляче, уже не представляющей никакой ценности, ожидая, что он подохнет от работы. Дай-ка мне бумагу, Дезире.

Ввиду невозможности говорить со стариком, ему писали записки. Дезире, как самый аккуратный, начертал ему большими печатными буквами:

«Семья решила, чтобы вы вернулись жить к ней. Вы уже не можете продолжать работать как вол. За вами будут ухаживать, и вы не будете жить вместе с убийцами».

Старик тупо посмотрел на записку, не понимая, чего от него хотят. Он был обеспокоен, но, странное дело, уцепился взглядом именно за Тати.

– Эх вы, вы даже не знаете, что старый идиот не способен читать без очков! В хорошеньком вы бы оказались положении, если бы я их ему не дала. Но я хочу, чтобы он прочитал вашу записку. Бедный старик! Да без меня он и ширинку не смог бы застегнуть.

Она достала из ящика очки в железной оправе и нацепила их на нос Кудеру. Старик колебался, читать ли ему записку, будто чувствовал ловушку.

Несколько раз он принимался читать ее. Но может быть, стекла очков были недостаточно сильными?

– Эй ты, старый развратник! Ты тоже имеешь право на свой стаканчик.

Со стороны казалось, что она бравирует перед гостями.

– Неужели вы думаете, что я не понимаю вашей игры? Вам же не старик нужен! Он бы вас здорово обременил! Вам хватило бы недели, чтобы упрятать его в какой-нибудь приют. Да, да! Не надувай губы, Амелия. Я же тебя знаю. Я же не виновата, что ты вышла замуж за человека, который зарабатывает семьсот франков в месяц и вынужден каждый год менять работу, ибо продолжает считать, что знает больше хозяина. Ну, а ты, моя бедная Франсуаза, ты настолько глупа, что вместо того, чтобы разговаривать с тобой, хочется дать тебе в рот охапку сена. Ну вот! Что он там говорит, ваш папочка? Посмотрите на него! Может, попробуете увести его?

Старик был напуган. Ребенок, которого незнакомец пытается увести, например, из скверика, оглядывается с таким же страхом и испугом, с каким он поглядел на Тати.

Однако Амелия улыбнулась ему во весь рот и покачала головой, будто старалась приручить новую собаку, появившуюся в доме.

– Напомни ему, Дезире, что за ним будут ухаживать и что он сможет целыми днями отдыхать. Напиши ему также, что в его доме живет убийца и что в один прекрасный день все может произойти.

Она повернулась к Тати:

– Насколько я понимаю твою игру, этот человек здесь не случайно. В один прекрасный день ты добьешься – Бог знает каким образом, – что папочка подпишет тебе бумагу. И тогда старик сразу исчезнет, чтобы уже не смог изменить свое решение. Признайся! Признайся, что уже в тот день, когда ты пришла сюда – а мы были тогда еще совсем девочками, – ты решила, что командовать здесь будешь именно ты! Наш бедный брат был ослеплен и ничего не понимал. Ты уже тогда была ловкой и хитрой. И я все думаю, не от того ли он умер. Ты написал, Дезире?

Он протянул ей блокнот, в котором написал несколько строк.

– Напиши еще, что здесь его жизни угрожает опасность.

Старому Кудеру не терпелось уйти. Он выпил свой стаканчик, и Амелия вздохнула:

– И при этом она еще разрешает ему выпивать, хотя знает, что он всегда плохо переносил спиртное и врач ему запретил.

– Читай, Кудер! – рявкнула Тати, которая, казалось, развлекалась происходящим и с вызывающим видом стояла посреди кухни. – Тебе будет хорошо у них в трехкомнатной квартирке на втором этаже какого-нибудь серого дома. И с кем ты будешь заниматься любовью, а?

– Тати! – воскликнула Амелия, очнувшись от оцепенения.

– Как будто ты его не знаешь! Как будто ты не знаешь, что он начал это, когда еще был жив твой брат! Ну вы, все, посмотрите-ка на него. Неужели вы думаете, что он хочет к вам?

Старик поднялся, уронив блокнот на пол, и пересел поближе к огню, чтобы выбраться из эпицентра событий.

– Ты пользуешься тем, что старик не в своем уме. Но предупреждаю, ты еще ничего не выиграла. В таких случаях существует право назначать семейный совет. Я-то знаю, мне юрист сказал. И скоро… – Она оглядела стены комнаты и резко махнула рукой: – Тебя вышвырнут отсюда вместе с твоим убийцей. – Ее трясло, губы дрожали. Ее взгляд упал на окно, позолоченное солнцем. Видимо, оно ей о чем-то напомнило, поскольку она воскликнула: – А где Эктор? Дезире! Быстро найди Эктора… Он же может…

Тати довольно улыбалась, теребя камею, приколотую к черному шелковому платью, ту самую, что была видна на портрете свекрови.

– Может, ты выпьешь что-нибудь, чтобы успокоиться? – спросила она, взяв бутылку наливки.

И тут Амелия сделала неловкое движение, вырвав бутылку, которая упала и разбилась. Тати непроизвольно сорвала с золовки шляпку, упавшую в красную вязкую лужу.

– Амелия! Тати! – завизжала испуганная Франсуаза.

– Хорошо еще, что я сдержалась! – прерывисто дыша, произнесла Амелия, глядя на Жана в опасении, что тот вмешается. – Где Дезире? Дезире! Дезире! Эктор! Где вы там?

Она открыла дверь. В лучах проникшего в кухню солнечного света, обрисовавшего на красном плиточном полу причудливый ромб, золотилась в воздухе мелкая неподвижная пыль.

Амелии хотелось зарыдать. Франсуаза поднялась со стула.

– Дезире! Эктор! Клянусь, мальчишка упал в канал.

Что и дало ей повод разрыдаться.

– И ты тоже уходи, старушка! – произнесла Тати, слегка подталкивая безучастную Франсуазу к двери. – Иди к своей мерзавке-дочери. Иди, иди!

Ударом ноги она захлопнула дверь.

– Этот дом… – обратилась она к Жану, дойдя до середины комнаты. – Да они с ума сошли! Сама идея делить дом… А кто должен будет ходить за стариком, а? Разве это будет справедливо?

Первый раз она посмотрела на Кудера с какой-то нежностью.

– Небось испугался потерять свою Тати и возможность время от времени шалить…

Она потрепала его по щеке, подарив ему обещающий взгляд:

– Пойдем! На этот раз ты заслужил.

Кивком головы она показала ему на лестницу.

Отвернувшемуся в тот момент Жану даже показалось, что она сделала какой-то непристойный жест.

Он смотрел в окно. Амелия без шляпки и с растрепавшимися волосами эмоционально объяснялась с огорченным мужем. Мальчишка, у которого промок ботинок, только что получил оплеуху, ибо его щека покраснела и он тер глаза грязными руками.

Амелия и Франсуаза долго целовались, точно так же, как прощаются после похорон. Затем трое гостей из Сент-Амана вышли на шоссе, где им пришлось полтора часа ждать автобуса.

Когда Жан отвернулся от окна, в кухне никого не было. Он услышал шум у себя над головой и вышел во двор, где куры спрятались в тени телеги.

Что ему еще осталось сегодня сделать?

Он набрал воды из колодца и принялся поливать салат.