Текст книги "Бургомистр города Верне"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Она села на место. Обе снова поболтали и снова прыснули со смеху.

Сигнал подала Манола: она пяти минут не могла высидеть без того, чтобы не отпустить несколько слов, которые вызывали у нее самой взрыв хохота и давали ей повод продемонстрировать ослепительные зубы меж таких розовых губ, каких Терлинк ни у кого не видел, – свежих, влажных, сочных.

Он поднялся. Это было не преднамеренно. Он не думал о том, что делает. Он пересек площадку, встал перед обеими женщинами:

– Вы смеетесь надо мной, барышня ван Хамме?

От его слов у нее перехватило дыхание. Терлинк, такой огромный, стоял совсем рядом. Она подняла глаза, пролепетала:

– Добрый вечер, господин Терлинк.

Ни один из троих не знал, что делать дальше.

– Моя подруга Манола.

Музыка возобновилась, площадку заполнили пары.

Чувствуя, что мешает им, Терлинк машинально сел.

– Вы не находите, что в вашем положении неблагоразумно танцевать?

– Почему?

– Раз она этого хочет, это ей не повредит, – вмешалась Манола.

Она протянула ему свою сигарету. Он не сразу понял, что ей нужно. Ей пришлось проявить настойчивость:

– Вас не затруднит дать мне прикурить?

– И часто вы бываете в Остенде? – поинтересовалась Лина.

Ее немного смущало, что он упорно не сводит с нее глаз, хотя, казалось, был поглощен своими мыслями. А Терлинк пребывал в растерянности.

Он вовсе не осуждал ее, как она могла бы предположить, исходя из его репутации в Верне. Нет, скорее напротив: он испытывал восхищенное удивление.

Больше всего его удивляло опять-таки то, что Лина – дочь Леонарда ван Хамме. И что до последних месяцев она жила в Верне. И что никто ничего не подозревал! Что ее принимали за такую же девушку, как другие!

– Я полагаю, вы не танцуете? – спросила она, лишь бы нарушить молчание. – Она взяла сигарету из портсигара Манолы и наклонила голову к Терлинку, чтобы он зажег спичку.

– Нет, я вообще не танцую.

А если бы он танцевал, пошла бы она с ним?

– Клянусь, не ожидала встретить вас тут… Тебе не донять этого, Манола: его нужно видеть в Верне. Он такой строгий, что им разве что детей не пугают. Мы с кузиной звали его букой и показывали ему в спину язык…

Вы не сердитесь, что я все это говорю?

Помнила ли она еще о Жефе Клаасе, умершем меньше полугода назад? Она была весела. Терлинк всегда видел ее веселой. Естественной веселостью, переполнявшей все ее существо. Быть может, она жалела, что присутствие Терлинка мешает другим мужчинам пригласить ее?

Цветочница с корзиной на руке остановилась рядом с Терлинком, протянула букеты обеим женщинам. Он отреагировал не сразу. Наконец смущенно вытащил толстый бумажник.

Он купил им цветы! Красные гвоздики, которые они машинально понюхали.

И это привело его в непонятное смятение.

– Вы позволите мне потанцевать? – вставая, проронила Манола.

Оставшись наедине с Линой, он смутился еще больше.

– У вас такой вид, словно вы где-то далеко, – заметила она. И неожиданно добавила с тревогой:

– Надеюсь, по крайней мере, вас сюда не прислал мой отец?

– Вы забываете, что мы с Леонардом вечно были на ножах.

– Жеф, по-моему, служил у вас?

И он, стыдясь самого себя, промямлил:

– Да, у меня.

– Я все думаю, какая муха его укусила. Правда, он всегда был чуточку сумасшедший.

Так они сидели там, в чайном салоне, и она неторопливо рассуждала с ним о Жефе, время от времени нюхая гвоздики, которые преподнес ей Терлинк.

Кто в Верне, расскажи он такое, поверил бы ему? Да и сам он, вспоминая нынче вечером о случившемся, – сочтет ли подобную сцену доподлинной, а не помстившейся ему?

Вокруг них все было тихо и как-то неправдоподобно. Ведь всего несколько часов назад, а сейчас уже было заполдень, Терлинк входил в комнату дочери с ведром, тряпкой, щеткой, сюсюкая, как обычно: «Она умница…

Да, девочка будет сегодня умницей»… – и отводил глаза от голого худого, бледного тела, простертого на тюфяке.

– Я всегда твердила ему, что он слишком неуравновешен…

Лина говорила это невозмутимым голосом, следя за танцорами на площадке.

– Как бы то ни было, я рада, что уехала… Останься я в Верне…

Она не закончила свою мысль и стряхнула пепел в голубую фарфоровую пепельницу. Затем Манола, разгоряченная танцем, вернулась на свое место и машинально вновь принялась прощупывать Терлинка:

– О чем вы тут вдвоем судачили?

– Ни о чем. Говорили о Жефе…

– Бедный мальчик!.. Я выпила бы рюмочку портвейна. Чай здесь дрянной.

Они втроем выпили портвейна. А на следующий день Терлинк в тот же час распахнул дверь «Монико». Секунду поколебался и направился к столику обеих женщин, где уже накоротке был встречен Манолой.

Правда, она со всеми была накоротке. Обращалась на «ты» и к официанту, и к старшему из музыкантов, которого время от времени подзывала, прося исполнить какую-нибудь из ее любимых мелодий.

– Вы считаете, мадмуазель Лина, что вам сегодня можно потанцевать еще?

– А что тут особенного? У меня ведь все в порядке.

Разумеется, он не считал дни, но наблюдал за нею с комичным беспокойством, и это позволяло угадать его мысли. «Любопытно, почему она нисколько не подавлена. Кажется, что она вовсе не страдает. А ведь это скоро произойдет, может быть, еще до конца недели… «

Г-жа Терлинк была жестоко больна.

– Вот ваша котлета, господин Йос. Видите, я нажарила вам целую тарелку картошки… Такой крупный мужчина должен много есть.

Яннеке зажгла лампы, потому что приближался вечер и газовые рожки уже усеивали желтыми пятнышками поголубевший пейзаж.

– Ну, ну, не хмурьтесь так! Мужчины всегда слишком нетерпеливы. Им кажется, что родить – все равно что кружку пива выпить.

Она вернулась на свое место у огня, вытащила из-под кота розовое вязанье.

– Уверена, все пройдет как по маслу…

Открылась дверь, зазвенел уже привычный Терлинку колокольчик, и вошла Манола без пальто и шляпы, прямо с порога ответив отрицательным жестом на тревожный взгляд Йориса.

Затем по-приятельски подсела к нему за столик, поискала глазами Яннеке:

– Мне тоже принесите котлету с жареным картофелем.

– Сейчас, барышня.

Манола пояснила:

– Доктор, надеется, что через час-другой все кончится… Да успокойтесь же! На вас лица нет.

Сама она выглядела не лучше, но старалась развлечь себя: смотрелась в зеркало, поправляла волосы.

– Очень мучается?

– А вы думали, это забава?

Терлинк машинально продолжал есть. Картошка была хрустящей, но ему было все равно. Не обратил он внимания и на то, что Манола сделала большой глоток из его стакана с пивом.

– Принесите мне пива, Яннеке. И новый стакан господину Йосу.

Это она с самым дружеским видом назвала его так.

Разве, как и Яннеке, она не дружила со всеми?

– Ну и потешный он в своей шапке и шубе! – решила она в первый же день. – Думаешь, влюблен в тебя?

– Он? Да ты спятила!

– Зачем же тогда его понесло в «Монико»?

Да, зачем его все-таки туда понесло? Знал ли он это и сам? В нем, когда он бывал в Остенде, появлялось что-то кроткое, даже робкое. Еще точнее – смиренное! Он подходил к двум женщинам так, словно умолял их найти местечко и для него.

– Я вам не помешаю? – И помолчав, добавлял:

– Потому что если я мешаю…

Манола прыскала со смеху:

– Мы бы не постеснялись сказать вам об этом, господин Йос. А пока что дайте-ка мне лучше огня.

Эта история с огнем всякий раз заставляла его краснеть. Каждые десять минут Манола вытаскивала из портсигара сигарету. Терлинку следовало бы это замечать, тем более что девушка смотрела на него. Так ведь нет! Она вынуждена была напоминать ему:

– Разве вы не видите, господин Иос, что я жду?

– Прошу прощения.

Он был рассеян, хоть и не думал ни о чем определенном. Он не спускал глаз с Лины, лицо которой оставалось все таким же круглым, по-настоящему девичьим – розовым, бархатистым, оживленным, с ямочками на щеках. Вдруг ему почудилось, что он слышит звонок, как в тот вечер у себя в доме, когда Жеф Клаас…

Однако она улыбалась, и вокруг царила атмосфера нежной музыки, сладких запахов портвейна и кремовых пирожных.

Несколько раз Терлинк послушно оставался один за столом, пока обе девушки танцевали.

А чуть позже, в машине, по дороге в Верне, он опускал стекла дверцы и вдыхал прохладный морской воздух, искал глазами светящиеся точки в переливчатом мраке и беглые штрихи бледной кисточки маяка.

Пока он ел, Тереса исподлобья поглядывала на него, время от времени вздыхала, жалобно распоряжалась:

– Подавайте остальное, Мария.

Иногда ему казалось, что он принес с собой частицу аромата обеих девушек. Он прикасался к себе, к лацканам пиджака, к рукам, ища этот запах.

– Уходите, Йорис?

– Да, иду к Кесу.

Как всегда! И он садился на то же место, неподалеку от игроков, наблюдая за партией. Медленно раскуривал сигару, пепел которой старался как можно дольше не стряхивать.

– Правда, что сегодня в Остенде случилась авария с трамваем?

Особенно изощрялся в таких расспросах Стейфелс, сохранявший при этом иронически равнодушный вид и даже не смотревший на Йориса. А тот и бровью не вел. Он знал: все все понимают. Кто-нибудь ронял:

– В большом городе что ни день авария.

Кемпенар пел на каждом вечере благотворительного общества, и пахло от него все так же дурно. Но когда он приносил Терлинку почту, в глазах у него поблескивал незнакомый огонек.

– Добрый вечер, баас.

– Добрый вечер, господин Кемпенар.

В глубине души Кемпенар был доволен, его большие глаза блестели, он, втайне ликуя, то и дело проводил пальцами по губам.

– Вчера, ближе к вечеру, дважды приходил председатель профсоюза. Предупредил, что сегодня явится снова… Вы будете в ратуше?

– Возможно.

Г-н Кемпенар был доволен, очень доволен! И возвращаясь к себе в канцелярию, сам себе подмигивал, смотрясь в кусок зеркала, висевший над эмалированным умывальником рядом с полотенцем, от которого пахло той же затхлостью, что и от всей его особы.

– Если хотите еще картошки, возьмите у меня. Мне нажарили чересчур много.

Непонятно было, как Яннеке зарабатывает себе на жизнь, потому что ее кафе всегда пустовало. А если посетители и появлялись, как, к примеру, Терлинк, то это были скорее приятели, садившиеся у огня, чтобы выпить кружку пива и поболтать с хозяйкой.

– Что вы сказали о моей картошке? – осведомилась она из кухни. – Не понравилась?

– Нет, Яннеке, понравилась. Я сказал только, что ее слишком много.

– Лучше слишком много, чем слишком мало.

Взгляд Манолы упал на руку Терлинка, судорожно сжавшую бумажную скатерть. Затем она посмотрела на его лицо и на этот раз не рассмеялась:

– Да не волнуйтесь вы так, господин Йос. Я же сказала вам: все идет хорошо.

Она плохо понимала, что с Терлинком. Ей случалось с задумчивым видом, вот как сейчас, наблюдать за ним. Потом у нее вырывалась какая-нибудь коротенькая фраза, выдававшая ее мысли:

– Правда, что у вас есть дочь?

– Правда.

– Какая она?

Маноле довелось однажды проехать через Верне на машине своего друга, но город не вызвал у нее интереса. Ей запомнилась только огромная площадь, вымощенная очень мелкой брусчаткой, да дома с зубчатыми щипцами.

– По-вашему, отец Лины обошелся с ней как порядочный человек? Заметьте, для нее-то это счастье: теперь ей живется спокойней… Порой Терлинк напрягал слух, как если бы мог расслышать из кафе звуки в соседнем доме. Манола по-прежнему пыталась вызнать, что он думает, зачем приезжает каждый день и почему выказывает себя таким любезным. Однажды ей показалось, что это ради нее самой. Но нет! Говорил он только о Лине. Но разве это не еще удивительней?

– Вы полагаете, ее отец захочет увидеть ребенка?

– Наверняка нет.

– Почему Жеф так поступил, хотя ему было бы нетрудно уехать с Линой?

Терлинк, вздрогнул, сурово взглянул на нее.

– Почему? – повторил он.

– Да. Лина рассказывала, что он охотно уехал бы с ней.

– У него не было никакого положения. Эти слова сказал бургомистр Верне, и Йорис сам удивился им. Они прозвучали как-то странно. Манола удивилась:

– Что это меняет? Разве теперь у него есть какое-то положение?

Терлинку почудилось, что через стекло потянуло свежим воздухом. Он вздохнул, отодвинул тарелку, раскурил сигару.

Бывали моменты, когда он тоже спрашивал себя, что он делает тут, в обстановке, кажущейся ему почти нереальной. Он уставился на кота, свернувшегося клубком на красной подушке плетеного кресла. Кот мурлыкал, печка урчала. Что общего у него, Терлинка, с этой обстановкой покоя, совершенно чуждой ему?

– Ну, господин Иос, хорошо пообедали?

Эта Яннеке говорила с ним так непринужденно, с такой сердечностью давней приятельницы, словно они в самом деле близко знакомы!

– Не сходите наверх посмотреть?..

На взгляд Терлинка, Манола спустилась сюда уже слишком давно. Он уставился в потолок так, словно комната Лины находилась прямо у него над головой.

– Если бы произошло что-то новое, меня известили бы.

Тогда он перевел глаза на дверь. Ему было не по себе. Хотелось двигаться. То и дело подмывало сесть в машину и вернуться в Верне, дав себе слово, что ноги его больше в Остенде не будет.

И вот дверь открылась. Маленькая старушка в фартуке осмотрелась, замахала Маноле руками. Терлинк, как и подруга Лины, разом все понял. Лицо его разгладилось.

– Мальчик? – спросила Манола.

– Девочка.

Йорис закусил губу, стараясь не выдать своего волнения, положил сигару, схватил стакан и выпил до дна.

– Бегу наверх… Навестите ее завтра? – И видя, как он побледнел, Манола нахмурилась:

– Что с вами?

– Ничего, ничего, – буркнул он. – Сколько я должен, Яннеке?

Шторы на всех трех окнах были опущены и образовывали как бы три красивых золотисто-желтых экрана, по которым метались тени.

Терлинк щелкнул дверцей машины.

В Верне, в столовой, как всегда, был приготовлен его прибор. У лампы шила Тереса. Мария чистила картошку на завтра.

При появлении Йориса она смахнула очистки с передника и направилась к плите.

– Я уже обедал, – объявил он.

И весь дом словно легонько вздрогнул.

Глава 2

Спустившись в шесть утра вниз, чтобы разжечь плиту, Мария увидела под дверью хозяев свет, остановилась и прислушалась. На лестнице было темно и холодно. Всю ночь дул ветер, и оторвавшийся где-то водосточный желоб стучал о стену с настойчивостью, доводящей до белого каления.

Марии почудилось, что кто-то слабо стонет, потом она услышала характерные шаги бааса по линолеуму: он в шлепанцах расхаживал по комнате.

Она поскреблась в дверь. Ее не услышали, и она нажала на ручку, надеясь, что уж это-то заметят.

Дверь действительно распахнулась. В рамке ее стоял Терлинк с растрепанными волосами, со спущенными подтяжками, в шлепанцах на босу ногу, в ночной рубашке с красной вышивкой по вороту. Мария взглянула на постель, шепотом спросила:

– Что-то случилось?

И тут кое-что поразило ее. Она вновь повернулась к Терлинку и внезапно почувствовала: он как-то изменился. Определить в чем она не могла.

Ему много раз случалось ухаживать за женой, и Мария заставала его столь же небрежно одетым, с обвислыми усами и щетиной на лице.

Спокойствие, отстраненность – вот что поражало в нем этим утром. Он стоял совсем рядом, а Марии казалось, будто он далеко-далеко или словно за стеклянной перегородкой. Он равнодушно распорядился:

– Сходите за доктором Постюмесом.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Прежде чем выйти, Мария успела поймать взгляд Тересы, боязливо следившей за нею.

Кризис обозначился около четырех утра. Тереса с четверть часа подавляла стоны, потом позвала:

– Йорис, Йорис! Кажется, я умираю.

Он не заворчал, не потерял голову. Поднялся, зажег свет. Глянул на жену, наполовину оделся: хотя двери и окна были закрыты, в спальню при таком ветре проникал сквозняк.

Терлинку не пришло в голову звать Марию. На камине у него стояли маленькая спиртовка и голубой эмалированный котелок.

Держась руками за живот, Тереса равномерно постанывала, а подчас, когда боль усиливалась, пронзительно вскрикивала.

– Поднимите рубашку – я сделаю вам компресс.

Два часа, молча и словно думая о чем-то другом, он менял ей горячие компрессы, а жена непрерывно вглядывалась в его лицо. Иногда, подлив воды в котелок, он присаживался на свою постель и, уставясь в пол или на камин, чего-то ждал.

– Я уверена, это рак, Йорис. Еще совсем маленькой я уже знала, что умру от рака.

– Не говорите, пожалуйста, глупостей!

Разумеется, это был рак. Рак кишечника. Но сделать ничего было нельзя.

Внизу хлопнула входная дверь, и коридор тут же наполнился голосами.

Мария разыскала доктора Постюмеса: он только что вернулся из деревни, где принимал роды, и тут же последовал за нею.

При виде Терлинка он нахмурился и, взяв профессиональный тон, обратился к больной:

– Что-нибудь не в порядке? У нас маленький приступ?

Тереса уставилась на него, потом на мужа, и мимика ее оказалась настолько выразительной, что Йорис пожал плечами.

– Буду ждать вас внизу, доктор, – объявил он.

Он отправился к себе в кабинет, достал сигару из коробки, сел на обычное место спиной к газовому обогревателю, который предварительно зажег. Так он провел четверть с лишним часа, сохраняя на лице то же отсутствие всякого выражения, которое так поразило Марию.

Над головой у него шел разговор. Слышались то спокойный глухой голос Постюмеса, то – гораздо чаще – взволнованные жалобы Тересы. Доктор, видимо, выслушивал ее. Она двигалась в постели, вскрикивала от боли. На безлюдной площади, где ветер взметал обрывки бумаги, медленно занимался день.

Когда Постюмес спустился вниз, Йорис открыл дверь кабинета, и доктор, видя, что, вопреки ожиданиям, его ни о чем не спрашивают, опустил голову.

– Она боится, так ведь? – проронил наконец Терлинк, вновь усаживаясь в свое кресло.

– Думаю, она отдает себе отчет в своем состоянии. Я доказывал ей, что все это пустяки, но она мне не верит.

– И она сказала, что боится остаться прикованной к постели? Вам известно, что, собственно, ее страшит, Постюмес? – И, видя, что доктор отвел глаза, Терлинк добавил:

– Знаете, почему она вам это сказала? Она боится меня. Боится очутиться в моей власти, когда станет неподвижной и будет одиноко лежать наверху. Эта женщина всегда чего-нибудь боялась…

О чем она вас просила?

Постюмес не знал, как себя держать.

– Да, она говорила со мной о своей сестре, живущей в Брюсселе. Совершенно очевидно, что, если госпоже Терлинк придется надолго слечь, окажется, вероятно, полезно…

– Признайтесь, она сказала, что я на это не соглашусь. Уверяла, что я не выношу ее сестру так же, как ее самое… Да, Постюмес, не соглашусь… Зачем вы напускаете на себя такой вид? Вы же понимаете: у меня свои привычки. Вот уже тридцать лет, как мы с ней женаты.

– Советую вам также отвести ей отдельную комнату.

– Думаете, она уже не встанет?

– Она может протянуть еще месяцы, даже годы; ее состояние будет то улучшаться, то ухудшаться…

– Ее сестру вызовут из Брюсселя.

Отрешенность, с которой он говорил, удивляла. Терлинк смотрел на человека так, словно не видел его, и доктор ушел, что-то пролепетав.

– Кофе готово, Мария?

Йорис выпил кофе на кухне, взял ковшик горячей воды для бритья и поднялся в спальню.

– Я предупрежу вашу сестру и попрошу ее приехать, – бросил он, не глядя на жену.

Он оделся, отнес, как всегда, завтрак Эмилии, которая была сегодня более нервной, чем обычно.

То и дело задувал шквальный ветер, огромные, готовые разразиться дождем тучи сменялись прояснениями, и в эти моменты мокрая мелкая брусчатка на площади сверкала под солнцем, как грани драгоценных камней.

Когда Терлинк вернулся к себе в кабинет набить портсигар, на бюваре лежала почта, и Йорис, присев, стал разбирать ее. На третьем письме, вместо того чтобы нахмуриться, он стал еще спокойнее, как будто пустот» внутри него стала абсолютной.

«Дорогой крестный.

Не мог в воскресенье навестить и обнять мать, потому что опять угодил под арест. На этот раз на две недели. Прошу вас верить, что это не слишком веселое занятие. На губе очень холодно, а баланда такая вонючая, что меня с души воротит. Тем не менее есть приходится – не подыхать же с голоду.

Все это из-за одной скотины вахмистра, невзлюбившего меня. Когда в роте что-нибудь не ладится, отсыпаются на мне.

Совсем недавно я узнал, что наш новый командир – уроженец Берне и ваш знакомый капитан вон дер Донк. Уверен, что, если вы повидаете его и замолвите за меня словечко, дела мои пойдут гораздо лучше.

Кроме того, мне надо бы малость деньжат, потому как я нашел один ход и мне будут носить еду из солдатской столовой, а также покупать сигареты. Ни письма, ни переводы проштрафившимся не отдают, но вы можете оставить конверт с деньгами в известном вам кафе – за ним зайдет один мой сослуживец.

Вы знаете: мне никогда не везло и не к кому обратиться, кроме вас.

Именно потому, что у меня пусто в кармане, меня и донимают в казарме.

Рассчитываю на вас, крестный, в том, что касается капитана ван дер Донка и денег.

Не говорите ничего моей матери: она ничего не поймет и перепугается.

Благодарю и шлю сердечный привет.

Альберт».

Сигара Терлинка потухла, и он снова раскурил ее. Потом без всякой цели встал, обошел вокруг стола, невольно отводя взгляд от того, казалось бы, ничем не примечательного места, где отныне перед ним всегда стоял Жеф Клаас.

– Мария! – неожиданно крикнул он, распахнув дверь.

Она явилась, вытирая руки передником, и Терлинк с первого взгляда понял, что она все знает.

– Закройте дверь, Мария. Что он написал вам?

– Все то же, баас. Сидит на гауптвахте. Похоже, вахмистр невзлюбил его.

– Скажите, Мария… Он сообщил вам, что написал мне?

– Да, он пишет об этом. Говорит, что…

– Что он говорит?

– Что вы наверняка вытащите его с гауптвахты, потому как вам достаточно сказать словечко капитану ван дер Донку.

– Это все?

– А в чем дело? Разве еще что-нибудь случилось?

Наверху затрещала кровать. Невзирая на боли, Тереса наверняка пытается расслышать через пол их разговор!

– Вы сказали ему?

Она, не моргнув глазом, притворилась удивленной.

– Он знает правду, не так ли? И рассказали ее вы?

– Клянусь, нет, баас. Он сам… Как-то раз, когда я умоляла его быть посерьезней и задуматься о своем будущем, он рассмеялся: «Чего мне думать о будущем? Старику придется сделать все необходимое… «А я, клянусь Пресвятой Девой, никогда не сказала ничего такого, чтобы он вообразил…

Она отваживалась поглядывать на хозяина, но понимала все меньше и меньше. Казалось, дело идет о ком-то постороннем и его совершенно не касается.

– Можете идти, Мария. – И когда она уже собиралась перешагнуть порог, Терлинк добавил:

– Кстати, должно быть письмо и для моей жены. Раз уж он за это взялся, значит, попробует сделать максимум.

– Да, письмо есть.

– Дайте сюда… Да, да! А моей жене можете сказать, что я потребовал отдать его мне.

Терлинк положил письмо рядом с первым.

«Дорогая крестная, Пишу вам потому, что очень несчастен и, кажется, серьезно болен… «

Мальчишка давно подметил, что заговорить с Чересой о своей болезни значит открыть себе дорогу к ее сердцу и кошельку.

«Если не сумею устроиться так, чтобы мне носили малость еды из солдатской столовки, просто не знаю, как… «

Часы на ратуше начали бить восемь точно в тот момент, когда зазвонили колокола. Терлинк взял шапку, натянул короткую шубу и спустя минуту уже пересекал ровным шагом площадь, задерживаясь, как обычно на несколько секунд перед стаями голубей.

Мимо проехал и свернул на дорогу в Брюссель большой американский автомобиль ван Хамме. С тех пор как Леонард вернулся из Южной Франции, он меньше участвовал в жизни Верне, зато несколько раз на неделе ездил в Брюссель.

Терлинк обычным путем добрался до своего служебного кабинета, где, как всегда, глянул на Ван де Влита. Сразу вслед затем встал спиной к печке, вздохнув так, словно хотел этим выразить полное безразличие ко всему.

– Вы на месте, господин Кемпенар?

Дверь открылась. Поспешно вошел Кемпенар с бумагами в руках:

– Добрый день, баас. Правда ли, что госпожа Терлинк нездорова и утром к ней приходил врач?

– Вам-то что до этого, господин Кемпенар?

– Прошу прощения, я…

– Вы сказали это, чтобы что-то сказать. Даже не для того, чтобы доставить мне удовольствие.

Он сел. Кемпенар склонился над ним, одну за другой подавая ему бумаги, и бургомистр просмотрел их, карандашом нанося на поля резолюцию или переадресовочную надпись.

– Господин Команс опять приходил вчера днем, баас. Сказал, что зайдет повидать вас сегодня с самого утра.

– Что ему надо?

– Он не сказал, баас.

Неожиданно, прежде чем успело спрятаться солнце, на площадь, стуча об окна и отскакивая от них, посыпались градины. Потом солнце скрылось и опять вышло, но уже из-за другой тучи.

– Добрый день, Терлинк. Я пришел так рано, чтобы наверняка застать вас на месте.

Это уже пришел нотариус Команс – розовое лицо, белая борода, словно розово-белый фарфор. Улыбаясь и подпрыгивая на ходу – этакий лукавый весельчак, – он с ног до головы окинул Терлинка взглядом, явно ожидая увидеть в нем перемену.

Однако он остерегался начать разговор, пока не уйдет Кемпенар, собиравший бумаги.

– Правда ли, что вы задумали открыть сигарный магазин в Остенде?

Нотариус наконец сел. Стал набивать пенковую трубку, что отнюдь не мешало ему двигаться всем телом, включая короткие ножки, словно он все еще семенил по кабинету.

– Возможно, это и неплохое дело. Остенде – крупный город.

– Я не собираюсь открывать магазин в Остенде, – возразил Терлинк.

– Нет? Значит, это ошибка? Но говорят, вы ездите туда каждый день и… Впрочем, не стоит об этом.

Старая обезьяна! Хорошо вымытая, причесанная, одетая старая обезьяна, вечно строящая гримасы!

– Кемпенар доложил мне, что вы хотели меня видеть.

– Да. То есть… Да и нет. Я не склонен отнимать ваше время, если у вас есть дела поважнее. Речь идет самое большее о рекомендации.

Ах, как Команс рассчитывал, что его собеседник вскинется от этого слова! Терлинк терпеть не мог ничьих рекомендаций. Ничуть не бывало!

Бургомистр по-прежнему с отсутствующим взглядом дымил сигарой, положив ладони на стол.

– Вы, конечно, знаете Схротена, ризничего церкви Святой Валбюрги? Он хороший человек, католик, избиратель. У него восемь детей. Старшему, которого зовут Клементом, исполнилось пятнадцать.

Тучи беспрерывно наползали на солнце, и всякий раз казалось, что площадь становилась еще более пустынной и ледяной.

– Я поясню… Юный Клемент брал уроки игры на скрипке у органиста Ботеринга, того самого, что слепнет. А тот еще позавчера говорил мне, что никогда не знал более музыкально одаренного мальчика…

Г-н Команс начал уже терять надежду расшевелить собеседника и стал еще тщательнее подбирать слова.

– Я виделся также с директором монастырской школы, который всячески нахваливал Клемента. Будь у мальчика возможность пройти курс консерватории, он наверняка стал бы большим музыкантом. А для этого надо ехать в Тент. Ризничий небогат… Вы слушаете меня, Терлинк?

Тот ограничился утвердительным кивком.

– Так вот, я подумал, что если мы дадим Клементу Схротену стипендию и он сможет продолжать учение в Генте… Что вы сказали?

– Я ничего не сказал.

– Тогда что вы думаете?

Терлинк устало вздохнул и посмотрел на Ван де Влита, словно призывая его в свидетели.

– Я думаю, господин Команс, что вы знаете мое мнение на этот счет.

Если этот юноша действительно должен стать крупной величиной, он станет ею только благодаря самому себе; если же он не представляет собой ничего особенного, на него не стоит тратить общественные деньги.

– Но послушайте, Терлинк…

– Ничего я не хочу слушать. Все вы в городском совете привыкли заниматься благотворительностью за счет города. Вы обещали ризничему заняться его сыном, и он будет вечно признателен именно вам. А я, Команс, благотворительностью не занимаюсь. Я считаю, что она бесцельна и приносит больше вреда, чем пользы. Если вы настаиваете на своем, поставьте свой вопрос на ближайшем заседании совета, но я буду голосовать против.

– Знаете, Терлинк, вы…

– Считайте меня кем угодно, господин Команс, но пока городом Верне управляю я, дотации поощряться не будут. Я не верю в людей, которым нужно помогать… А теперь мне пора идти – у меня дела.

На дела он сослался нарочно. Нотариус отдавал себе в этом отчет, но не понимал, что двигало Йорисом Терлинком. Взбудораженный отказом, он почувствовал потребность заглянуть в берлогу Кемпенара и повыспросить его.

– Что это происходит с нашим Терлинком в последние дни?

Кемпенар, ликуя при мысли, что достается не ему одному, вздохнул:

– Он какой-то странный, правда?

Почему странный? Он просто делал то, что должен был делать, вот и все. Он всегда делал то, что считал своим долгом.

Только теперь он, пожалуй, делал это без убежденности.

Он мог бы поддержать просьбу нотариуса Команса о назначении стипендии – это же ничего ему лично не стоило. Но это было против его принципов. К тому же почетный председатель католического собрания совершил ошибку, начав разговор с Остенде: это смахивало на шантаж.

Тем хуже для Клемента Схротена! Разве ему, Терлинку, давали деньги на то, чтобы выучиться своему ремеслу?

Он вывел машину из гаража, воспользовавшись этим, чтобы зайти в дом с черного хода и осведомиться у Марии, которая оказалась на кухне:

– Ей не хуже?

– Укол подействовал.

Мария недавно плакала. Очевидно, вместе с Тересой. В доме уже поселился запах болезни.

Он отправился на сигарную фабрику и проработал два часа, готовясь к процессу с одним клиентом из Антверпена, отказывающимся платить.

Затем завернул к ван Мелле и выбрал цыпленка для Эмилии.

Не все ли ей было равно – цыпленок или говядина? Этого никто не знал.

Она то жадно набрасывалась на еду, то разрывала ее, давила, размазывала вокруг себя.

Это тоже был вопрос долга. У Эмилии не было другой радости в жизни.

Ей надо было дать максимум возможного, и там, где речь шла об Эмилии, Йорис шел на любые расходы. К тому же в случае упреков он всегда может предъявить заборную книжку от ван Мелле: все, что у него покупал Терлинк, предназначалось Эмилии.

Был еще только полдень, Йорис вернулся домой с цыпленком под мышкой.

Отдал его Марии, которая знала, что делать с покупкой, затем заглянул в каждую кастрюлю и поднялся в спальню.

Жена, услышав, что он возвратился, встретила его, как всегда, с такими испуганными глазами, словно ожидала какой-нибудь катастрофы или проявления грубости с его стороны.

– Я дал телеграмму вашей сестре, – объявил он, не глядя на Тересу.

– Простите меня, Йорис, – захныкала она.

– За что?

– Мне следовало поговорить об этом с вами, а не с доктором Постюмесом. Но я была совершенно убеждена, что вы не согласитесь. Это отчасти ради вас. Я хочу, чтобы сестра приехала: вам одному с двумя больными женщинами…

Тереса хитрила. Когда она вот так распускала нюни, глаза у нее оставались сухими, а быстрый проницательный взгляд подмечал малейший промах противника.

– Я все утро молила Господа поскорей призвать меня к себе. Ну правда, зачем мне жить? Я чувствую, что больше не встану. Отныне я для всех только обуза…