Текст книги "Бургомистр города Верне"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава 5

Разглядывая из окна прохожих на улице в этот день, было трудно не вспомнить о первых кинофильмах, где слишком большая скорость кадра вынуждала персонажей бежать и жестикулировать, подобно разболтанным картонным паяцам.

Дождь зарядил невиданный. Капли стучали о тротуар, как пластмассовые пули, и вода лилась отовсюду: из водосточных труб, из канав, казалось, даже из-под дверей – и образовывала лужи, в которые автобус и тот въезжал с осторожностью.

Неба не было, воздух лишился всякой глубины и красок. Ничего, кроме ледяной воды. Почтенные женщины высоко подтыкали юбки, являя глазам подвязанные лентами чулки; зонтики провисали, и с них капало на хозяев; за окнами домов смутно колыхались мрачные, поблекшие, словно законсервированные лица.

Тем не менее с восьми утра на главной площади стояло уже десять машин, из которых вылезали незнакомые господа, заходили на минутку погреться в «Старую каланчу» и скрывались в ратуше.

Затем появился г-н Команс со своим старшим клерком. За ними Мелебек, эшевен, отвечающий за общественные работы.

Люди опять бегом пересекали тротуар, а машины, как в дни торжественных процессий, подъезжали одна за другой, вздымая по бокам, словно крылья, струи воды и грязи. Кирпич фасадов был отмыт до такой степени, что выглядел черным. Сырым быстро становилось все – и люди в автомобилях, и бумаги в портфеле клерка при нотариусе.

Однако человекам двенадцати – пятнадцати, следовавшим за Терлинком, пришлось прошлепать по грязи вокруг газового завода, теснясь кучками под одним зонтиком. Иногда кто-нибудь из них отходил подальше, чтобы произвести какие-либо измерения или посовещаться в стороне с другими.

Все это происходило на строительной площадке, смахивавшей на пустырь, метрах в ста от линии мрачных домов, выстроенных по типу рабочих городов во времена, когда бургомистром был ван Хамме.

Бледные люди, стоявшие за стеклами этих домов, тоже смотрели на происходящее.

Действовать следовало быстро – слишком уж сильный был дождь.

– Господа, если вы разделяете мою точку зрения и вам нечего больше осматривать, проследуем в ратушу и приступим к торгам.

Терлинк в гетрах, короткой шубе и выдровой шапке не обращал внимания на дождь. Вид у него был серьезный: он, вероятно, проникся значением этого дня. Он сел в свою машину с покупателем из Антверпена, безостановочно трещавшим евреем. Собравшиеся вновь бегом ринулись через тротуар.

Торги состоялись в зале бракосочетаний. Нотариус Команс выложил все содержимое своего портфеля на зеленое сукно стола и торжественно зажег свечу.

Вот так в одиннадцать утра г. Дюперрон и Йостенс из Брюсселя выкупили у города Верне газовый завод и обязались в трехмесячный срок снести его.

Несмотря на дождь, грязь, подтеки на паркете и лестницах, промокшие ноги и плечи, распространяемый людьми запах шерсти и катастрофическое состояние улиц, этот день стал для Йориса Терлинка днем триумфа.

Никто, даже сам Ван де Влит в зените славы, не осмелился бы даже помыслить о возможности сноса обошедшегося так дорого газового завода и продаже его брюссельским торговцам железным ломом, которые демонтируют предприятие и вывезут отходы.

Терлинк сделал это. Вот уже две недели газ поступал в Верне с завода в Руселаре по цене на четыре су ниже.

Все курили сигары – сигары Терлинка. Не успели закончиться торги, как Кемпенар подал бутылку портвейна и рюмки. Машины уже разъезжались.

Маленький нотариус Команс пригласил г. Дюперрона и Йостенса скрепить купчую своими подписями.

Официальная часть завершилась. Подрядчики были довольны.

– Мы надеемся, господин бургомистр, что вы не откажетесь позавтракать с нами. Нам говорили, что в вашем городе есть превосходный ресторан.

Господин нотариус тоже разделит нашу трапезу.

– Если вам угодно позавтракать вместе с нами, мы сделаем это у меня, – ответил Йорис.

Он уже послал Кемпенара предупредить жену. Пригласил нотариуса и даже Мелебека, самого ожесточенного своего противника в вопросе о газовом заводе.

– А пока позвольте принять вас в ратуше.

Словом, все прошло удачно, хотя и несколько сумбурно, главным образом из-за дождя, но также и потому, что памятные события никогда не похожи на то, чего от них ожидают. Деловые люди, коммерсанты, поднявшиеся ни свет ни заря, проехавшие тридцать, а то и сто километров, пошлепавшие по грязи при осмотре площадки, а затем у крытого зеленым сукном стола быстро смекнувшие, что Дюперрон и Йостенс пойдут до конца, отправлялись по домам в плохо скрытом дурном настроении.

Неожиданней всего для Терлинка было видеть у себя за столом нотариуса Команса, ни разу не переступавшего порога его дома, и Мелебека, бывавшего у бургомистра только в служебном кабинете.

Они сидели здесь, в столовой, где чуточку дымила печка, воздух стал синим, а на скатерти красовались деликатесы, которые редко подают и за которыми Тереса специально ходила к ван Мелле, торговцу ранними фруктами; иные коробки простояли на полках лет пять-шесть, так что все уже забыли об их содержимом.

Лицо г-на Команса, расположившегося спиной к печке и оказавшегося слишком близко от нее, поскольку стол пришлось раздвинуть, казалось совсем розовым, почти красным на фоне седой бороды. У печки же на полу выстроились бутылки, старые бутылки, отобранные Йорисом в погребе и теперь подогревающиеся.

– Здоровье бургомистра Верне! – с первой же рюмкой провозгласил тот из брюссельцев, который, несомненно, был Йостенсом.

Он говорил, как не сумел бы никто другой во Фландрии, – с обескураживающей легкостью, круглыми фразами, жонглируя словами, а заодно, казалось, и самой жизнью.

На завтраке он вел себя так же, как на торгах, и Мелебек заметил, что Терлинк, обычно пивший только пиво, несколько раз опорожнял бокал с вином и, по-прежнему сохраняя серьезный вид, осматривался вокруг задумчивым взглядом.

Брюссельцы говорили безостановочно, в помещении становилось все жарче, Мария циркулировала между столовой и кухней, где ей помогала Тереса, не вышедшая к гостям.

Команс заметил ее через приоткрытую дверь и с удовольствием бросил:

– Будем ли мы иметь счастье видеть госпожу Терлинк?

– Не сегодня, – отозвался Йорис. – Моя жена просит ее извинить: ей нездоровится, и она не выходит из спальни.

Не прошло и пяти минут, как старый нотариус, с мальчишеским озорством наблюдавший за происходящим, снова увидел на кухне Тересу и заметил:

– Послушайте, Терлинк, я только что видел вашу жену.

Он ликовал, что ему удалось поставить бургомистра в затруднительное положение. У Мелебека засверкали под очками глаза. Брюссельцам стало неловко.

И Терлинк, не покраснев, тяжеловесно проронил:

– Вы правы, господин Команс. Моя жена действительно в кухне, где помогает служанке.

Вино, что ли, подействовало на него? Он, конечно, оставался спокоен, но это было уже не прежнее, знакомое всем ледяное спокойствие. Он осмотрелся вокруг, как человек, собирающийся сделать важное заявление.

– Это вопрос, который вы себе еще не уяснили.

Гости ели голубей, потому что дичи не удалось достать.

– Обычно, господин Команс, в этом доме, вернее в этой столовой, нас всего двое, и одной служанки более чем достаточно, чтобы обслужить нас, не так ли? Гости бывают у нас три, допустим, четыре раза в год. Неужели ради этого я стану весь год содержать лишнюю служанку, которой нечего будет делать?

Вилки заработали безостановочно, потому что атмосфера стала натянутой.

– Если я найму на эти дни кого-нибудь со стороны, чем этой особе заниматься в остальное время? Ответьте, господин Команс.

Не прячься Тереса за дверью, она тоже заметила бы, что глаза у ее мужа слишком блестели.

– Наш город с пятитысячным населением действительно живет продуктами окрестных деревень, то есть молоком, маслом, яйцами, зерном, сахарной свеклой. Но если бы мы послушались вас, господин Команс, а с вами тех, кто не видит дальше собственного носа, мы продолжали бы сами производить и газ, обходившийся нам дороже, чем газ, продаваемый нам соседним городом, и когда встал вопрос о постройке новой больницы, вы настаивали на передаче заказа местным подрядчикам. Так во всем.

Терлинк говорил для брюссельцев, из вежливости одобрительно кивающих головами.

– Что получилось бы в таком случае, господин Команс? Допустим хотя бы, что мы решили снести газовый завод собственными силами. В Верне нет людей, сидящих без работы, кроме нескольких субъектов, не способных ни на что. Значит, к нам хлынули бы крестьяне в надежде заработать побольше и недовольные рабочие из других городов. Мы заняли бы их на три-четыре месяца – а потом?.. Разве у нас всегда будет газовый завод для сноса или больница, которую надо строить? Уж не думаете ли вы, что все эти пришлые рабочие вернулись бы к себе?

Тут он наклонил над бокалом ивовую корзинку с бутылкой старого бургундского, и рука его задрожала.

Один из брюссельцев воспользовался паузой и любезно вставил:

– Надеюсь, несмотря ни на что, нам представится возможность почтительно приветствовать госпожу Терлинк.

– Нет.

Йорис был не пьян, отнюдь не пьян, но в нем произошел какой-то сдвиг, сделавший его еще более категоричным, чем обычно. Иногда казалось даже, что он ищет ссоры.

– Вы приехали сюда на торги, а моя жена не имеет никакого касательства к делам города. Каждому свое место. Это мой принцип.

Кровь все сильней бросалась г-ну Комансу в голову. На столе сменилось уже четыре бутылки, и когда гости поднялись, было очевидно, что все они огрузли.

– Если не возражаете, кофе будем пить в моем кабинете.

Бургомистр зажег у себя газовую печь, достал с камина коробки с сигарами, и в этот момент по лицу его словно прошла легкая тень; он нахмурил брови и быстро перевел глаза куда-то в сторону.

Это произошло как раз тогда, когда он повернулся лицом к середине комнаты и протянул сигары Йостенсу, оставшемуся стоять. Он поднял голову к Нему, и на какую-то секунду – нет, долю секунды – ему почудилось, что он видит Клааса.

Даже не так! Ощущение было еще более смутным, неким намеком на воспоминание, чем-то не поддающимся определению. Толстобрюхий и толстощекий Йостенс ни в чем не напоминал Клааса. Единственная связь между ними сводилась к тому, что парень в свой последний вечер стоял на том же месте.

Возможно, дело было еще и в вине.

– Садитесь, господа. Выпьете по стаканчику старого схидама?

Мария принесла поднос с кофе, и кабинет, обычно столь пустынный, сразу стал тесноват. Терлинк вытащил из шкафа схидамский крюшон, затем взял с другой полки ликерный сервиз с маленькими искусной резьбы рюмочками.

– Пью за ваше долгое правление в ратуше!

И Терлинк, словно умышленно бросая вызов, поправил:

– Мое правление кончится не раньше, чем меня отвезут на кладбище. Не так ли, господин нотариус Команс? Теперь ведь никто не осмелится занять мое место. Спросите у них.

Мелебек, захваченный врасплох такой выходкой, попытался сохранить ироническое выражение, так хорошо гармонирующее с его длинным бледным лицом.

– Вы снизили налоги, – вздохнул г-н Команс.

– Вы филантроп, господин Терлинк, – счел за благо вставить один из брюссельцев.

– Нет, сударь.

– Я хотел сказать, что вы заботитесь о счастье своих подопечных.

– Нет, сударь. Мои подопечные, как вы выразились, не стали счастливей оттого, что платят налогов на несколько франков меньше. И больные не станут счастливей оттого, что умрут не в старой, а в новой больнице. Конечно, каждый должен исполнять свой долг, но надеяться изменить судьбу людей – грубое заблуждение. К примеру, у меня, говорящего с вами, есть свояченица…

Команс и Мелебек переглянулись.

– Она урожденная Бэнст – вы, конечно, слышали эту фамилию. Так вот, когда умер ее муж, а был он дирижер, она осталась сорокалетней вдовой без всяких средств. Как бы вы поступили на моем месте?

И на секунду оставив собеседников в недоумении, Терлинк продолжал:

– Я посоветовал ей поискать работу в Брюсселе. Поселив ее у себя в доме, я сделал бы глупость: это не место для нее. Я женился на одной девице Бэнст, а не на двух. А дай я ей денег… Предположите, что я дал бы ей десять, двадцать тысяч франков. Когда она истратила бы их, ей потребовались бы новые десять, двадцать тысяч, и так далее. А теперь у нее есть работа в Брюсселе, где ее никто не знает. Она кассирша в одном из кафе на Новой улице, а ведь она из Бэнстов!

Точно так же я поступаю в ратуше, когда какой-нибудь бедняк обращается ко мне с просьбой о должности. Нельзя давать человеку место лишь потому, что он нуждается. Гораздо дешевле выдать ему пособие через отдел благотворительности, а место оставить за тем, кто способен удержать его за собой.

Тости сдвинули рюмки и чокнулись. Комната уже тонула в сигарном дыму.

Ворчал газ. По стеклам бежали ручейки дождя.

Кто это был – Йостенс или Дюперрон, – Терлинк так и не запомнил. В общем, тот из двоих, что толще. Он шепнул:

– Не покажете ли мне, где у вас одно место?

В коридоре, где воздух был ледяной, он что-то вытащил из кармана:

– Вы позволите, господин Терлинк… Не сочтите за обиду, но таков обычай… Если хотите, можете раздать это своим беднякам.

Он протянул Йорису небольшой бумажник, и Терлинк, взяв его, распахнул дверь кабинета:

– Этому господину вовсе не требовалось в одно место: он просто хотел мне вручить этот бумажник, который содержит… минутку… содержит пять тысяч франков. Что вы об этом думаете, Команс? И вы, Мелебек?

Второй брюсселец, пытаясь выручить сотоварища, пролепетал:

– Это же просто дар городским беднякам.

– Я уже говорил вам, что ничего не даю бедным, господин Дюперрон…

Дюперрон или Йостенс? Впрочем, это не важно. Вам не позволят увезти ни одного болта сверх тех, на которые вы имеете право. И ни на день не отсрочат конец работы.

Гостям оставалось лишь собраться, напялить промокшие пальто, надеть галоши и уйти, и Терлинк снова озабоченно глянул на середину комнаты, словно для того, чтобы удостовериться, что там нет Жефа Клааса.

Останься тот в живых, не получился ли бы из него человек вроде Дюперрона или Йостенса?

С какой стати задаваться таким вопросом?

– До свидания, сударь… Нет-нет, меня не за что благодарить. Если вы провернули удачное дело, то ведь и город Верне не внакладе… До свиданья, Команс, до свиданья, Мелебек.

Все рассеялось – атмосфера тепла, сытой еды, запахи горячего соуса, вина, сигар и схидамского крюшона. Заработали моторы машин. Садясь в них, гости учтиво махали на прощанье рукой.

Терлинк медленно обошел опустелый дом, погасил газовую печь, сложил стопкой сигарные коробки на камине. Все двери оставались распахнуты. В столовой Тереса и Мария еще не кончили убирать со стола посуду и смахивать крошки.

– Что у нас сегодня за день? – спросил Йорис.

Ему не хотелось ни садиться, ни оставаться без дела. У него слегка побаливала голова, и он с почти физическим отвращением избегал середины кабинета, места, где Жеф Клаас…

– Все готово?

– Нет, баас, – отозвалась Мария. – Я еще не управилась.

Он принялся за уборку сам, прошел через кухню, очутился в своего рода моечной, где имелся насос и все, что нужно для уборки. Достал ведро, налил воду, взял щетку без ручки, тряпки.

– Подождите, баас. Я сама все снесу.

Не дав себе труда ответить, он дотащил свой инвентарь до двери в комнату дочери.

Каждую среду он делал то же самое, но каждую среду до последней минуты не знал, удастся ли ему довести дело до конца.

Он снял манжеты, пиджак, пристежной воротничок. Едва открыв дверь и не успев даже повернуться лицом к кровати, машинально забормотал:

– Тише, тише, доченька. Веди себя хорошо, голубка моя.

И слово «голубка» поразило его: он ведь совсем недавно ел голубятину.

Дочь молча смотрела на него. Как раз перед его приходом она тянула он слышал это через дверь – какую-то бессвязную жалобную мелодию: в ней не было ни мотива, ни определенных слов; петь вот так она могла целыми часами.

Но как только появился отец, Эмилия напряглась, вцепилась пальцами в матрас, взгляд у нее стал настороженным.

А Терлинк, не уверенный, что она не помешает ему, наспех смывал всяческие нечистоты, загаживавшие пол. И приговаривал голосом, которого никто бы не узнал:

– Моя птичка-умница… Она умница, правда?.. Она не будет огорчать своего папу…

Внизу рыдала Тереса: до нее доносились обрывки мужних слов. В репликах Йориса, которых она не могла разобрать, в его тоне и небывалой разговорчивости она предчувствовала новую угрозу.

– Сознайся, Мария, сегодня он был какой-то необычный.

– Может, потому что баас выпил?

– Нет, Мария. Когда ему случается выпить, он молчит и замыкается в себе.

Наверху каждый новый квадратный метр, обтертый мокрой тряпкой, уже знаменовал победу, и Терлинк без устали твердил:

– Она умница… Она не хочет огорчать папу… Она даст себя помыть, как большая девочка…

Глаза его оставались сухими, взгляд ничего не выражал. Запах в комнате стоял тошнотворный, но Терлинк его не замечал. Эмилия по-прежнему покоилась на кровати совершенно голая, вытянувшаяся, тощая, бледная» в пролежнях.

– Сегодня она будет паинькой. Папа ее вымоет…

Наступил самый трудный момент. Когда Йорис подходил к кровати с другого боку, Эмилию чаще всего охватывал ужас, превращавшийся в конце концов в страшную ярость.

Тогда безумная набрасывалась на отца. Сегодня все произошло, как в самые скверные дни, – она кричала, выла, царапалась и старалась укусить.

Ему пришлось удерживать ее так, чтобы не сделать ей больно, и выжидать момент, когда он сможет отскочить к двери и вырваться из комнаты, где она, визжа, продолжала изрыгать самые сочные ругательства.

Никто так и не узнал, где она им научилась. Некоторых отец просто не знал, настолько они были грубы и похабны.

Выбегая в коридор, он опрокинул ведро, вернулся назад и подобрал его, чтобы не оставить в комнате ничего, обо что Эмилия могла бы пораниться.

Он постоял в коридоре, прислушиваясь к потоку ругани и непристойностей.

Затем Терлинк заперся в своей туалетной комнате на втором этаже и тщательно вымылся, с важным видом смотрясь в зеркало.

Он мог бы отправиться на табачную фабрику – рабочий день еще не кончился, но, успев уже переодеться, не испытывал желания вторично вымокнуть.

Терлинк тяжелыми шагами спустился вниз и проследовал в кабинет, не заходя в столовую, где – он это слышал – хлопотала его жена. Зажег газ, взял сигару, надел очки и бегло окинул помещение взглядом.

Затем скрестил ноги и углубился в газету. Ему – вероятно, после вина – хотелось пить, но у него не хватило духу пойти за водой на кухню, а звонка, чтобы позвать прислугу, не было.

К тому же Мария поднялась наверх. Он слышал, как она приводит в порядок комнату, в которой он только что был. Даже в войлочных шлепанцах шаг у нее всегда был тяжелый: поднимаясь или спускаясь по лестнице, она производила вдвое больше шума, чем любой другой на ее месте, а вечером, когда она раздевалась в своей мансарде на третьем этаже, этот шум превращался в форменный грохот.

Из школы возвращались дети, закоченевшие в своих плащах с остроконечными закрывающими лицо капюшонами. По тротуарам отрывисто щелкали сабо.

Пылали газовые рожки. Терлинк еще не зажег свет, и, чтобы проделать это, ему пришлось встать. Он по-прежнему держал газету перед глазами, но больше не читал. Его сигара потухла. Над головой у него Мария принялась развешивать по местам одежду, кроме тех вещей, которые ей предстояло унести на просушку вниз, на кухню. Она подошла к кровати. Первым делом наклонилась, сняла с нее одеяла и простыни и одним сильным рывком перевернула оба матраса.

Вот так это когда-то и началось. Терлинк вошел к ней случайно: он ни о чем таком и не думал.

Йорис со вздохом поднялся, подошел к двери и шагнул в лиловые сумерки коридора. Из-под дверей столовой пробивался свет. Тереса наверняка подняла голову, оторвавшись от шитья и раздумывая, войдет муж или нет. Но Терлинк, понурясь, поднялся выше. На площадке, заколебался и дважды отдернул руку от дверной ручки. Наконец, пожав плечами, перешагнул порог и запер дверь на ключ, хотя в том не было никакой нужды: Тереса все поняла, как только услышала, что он идет наверх, и теперь ей не пришло бы в голову потревожить его. Убираясь, Мария зажгла свет. Йорис погасил его.

Она промолчала.

И все это время он не переставал смотреть на зарево городских огней за окнами, острые стрелы газовых фонарей за пеленой тумана, темную громаду ратуши, как бы служившую фоном для высоких узких окон.

Дети все еще шли мимо. Их было много, все в плащах с капюшонами, у всех красные простуженные носы и завистливые глаза, обращенные к ярким витринам, особенно к тем, где выставлено съестное.

Потом он поднялся. Поднялась, не сказав ни слова, и Мария, принявшаяся за работу с того же места, где прервала ее. Выходя, он мог бы повернуть выключатель, но не сделал этого, закрыл за собой дверь и оказался один на площадке между двумя лестничными маршами – тем, что ведет вверх, где его дочь наверняка спит после припадка, и тем, что ведет вниз, где его жена, хныча, склонилась над шитьем.

На лестнице было темно. Она не отапливалась. Всякий раз, когда распахивалась дверь, при выходе в лицо веяло холодом, при входе – теплом.

Терлинк спустился, снял с вешалки шубу.

– Уходите, Йорис? – донесся голос Тересы.

Промолчав, он пожал плечами, надел шапку, открыл дверь и засунул руки в карманы.

По-прежнему лил дождь. Терлинк глянул на окно своего кабинета в ратуше, где не горел свет, поскольку хозяин отсутствовал, и подумал, что Ван де Влит остался в темноте.

Йорис не пошел, куда собирался. Не пошел на фабрику. Не поехал в Остенде. Он никуда не пошел.

Он толкнул дверь с матовым стеклом у входа в «Старую каланчу» и втянул ноздрями привычный запах пива, можжевеловки и сигар. Репродукции висели на своих местах. Все стулья были свободны.

Был час, когда посетителей не бывает. Из кухни, привлеченный стуком двери, выскочил сам Кес:

– Вы, баас? Что прикажете подать?

Он не знал, что предложить бургомистру в такое время.

– Как всегда.

Терлинк сел на свое место неподалеку от печки, скрестил ноги, достал новую сигару и вставил ее в янтарный мундштук. Раздался сухой щелчок футляра.

– Сейчас включу свет.

Йорис заколебался. Когда он вошел, горела только половина ламп. Это создавало впечатление жизни при ночнике, в серых тонах, слегка напоминая чувства, которые бургомистр испытывал, если в будни отправлялся в собрание и входил в парадный зал, когда единственный плафон издали освещал меблировку и знамена.

– Да, да, включи.

Только повернувшись к нему спиной, Кес позволил себе нахмуриться. Накачивая пиво, он все еще хмурился.

– Итак, баас, все прошло хорошо?

– Очень.

– А все-таки вы, по-моему, чем-то недовольны.

Да, это был его день! Большего могущества не достигал даже Ван де Влит. И вообще никто. Он был не просто бургомистром, лицом, которому на более или менее долгий срок доверено управлять городом, лицом, чьего благоволения добиваются. Он был хозяином, баасом!

Город стал его собственностью, такой же как сигарная фабрика, и он управлял им, как управлял ею. И вот лучшее тому доказательство: газовый завод будет не просто снесен – его демонтаж поручен крупной брюссельской фирме.

Никто не пикнул. Терлинку возражали, уверяя, что полсотни семей окажутся на улице, что начнутся манифестации. А полсотни семей ограничились тем, что наблюдали сквозь стекла своих хилых домишек за кортежем автомашин и господами, которые, выйдя из них, под дождем разгуливали по пустырям.

Полсотни семей вновь станут тем же, чем были прежде.

– Я хочу, чтобы всегда были бедняки, которые будут подбирать конский навоз на улицах, – заявил он совету в полном составе. – В противном случае навоз пропадает, а значит, пропадает богатство. Отсюда – новые бедняки…

Разве он поколебался заявить Комансу, что его, Терлинка, никогда не сменят? Иными словами, тот, кому захотелось бы его заменить, вынужден будет с ним считаться. Ведь тогда все получилось бы так же, как раньше, как все эти двадцать лет, когда Йорис, в сущности, в одиночку представлял собой оппозицию, не давая покоя бургомистру с эшевенами, доводя их до отчаяния.

Кесу было не по себе. Он поглядывал на часы, показывающие пять, время, когда бургомистру полагалось бы видеть, как отворяется дверь в его кабинете и входит Кемпенар с почтой на подпись.

– Сдается мне, приезжие господа обедали у вас? С нотариусом Комансом и адвокатом Мелебеком?

– Хочешь партию в шашки, Кес?

– С удовольствием, баас.

– На что играем?

– На угощение, идет? Или предпочитаете кружку против сигары?

Йорис Терлинк с лицом, посуровевшим от усиленных размышлений, провел четверть часа, склонясь над шашечной доской в черную и белую клетку. Он курил. Ворчал. Кес был первоклассный игрок: он ведь тренировался каждый день, поскольку клиенты нуждались в партнере, Он даже устраивал себе передышки между двумя ходами, чтобы сходить подтянуть пивной насос, из которого капало.

Тем временем Терлинк, вперившись в доску и стиснув зубами мундштук, рассчитывал комбинации.

– Тебе ходить.

– Беру три ваших, баас. Неудачно вы сыграли.

Кес уже почти раскаивался в своих словах – настолько остро, как ему показалось, прореагировал на них партнер: лицо бургомистра стало землистым, и он склонился над доской с такой заинтересованностью, какой эта партия отнюдь не заслуживала.

– Еще одна ошибка вроде этой, и я в дамках.

– А теперь? – спросил Йорис, двинув вперед шашку и лишь после долгого раздумья оторвав от нее руку.

Кес поднял голову:

– Так уже лучше, баас.

В глазах бургомистра мелькнула молния, словно он только что поставил на кон не простую шашку, а свое будущее.

Прошло двадцать минут, а партия все еще была не кончена.

Когда появились первые посетители, шансы у игроков были равны – у каждого по дамке.

Они сыграли вничью.