Текст книги "Голубая комната"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА II

Его дом, окруженный садом, стоял слева, на склоне, луг отделял его от дома сестер Молар, старого и серого от времени, крытого шифером, дальше находилась кузница и, наконец, метрах в ста внизу, деревня, с настоящими улицами, домами, которые смотрели друг на друга окно в окно, крошечными кафе и лавочками. Местные жители не любили слова «деревня» и предпочитали говорить «город» – большой, можно сказать, город тысячи на полторы жителей, не считая трех хуторов, которые были к нему приписаны.

– Пап, ты подрался?

Он уже забыл об укусе Андре.

– У тебя губа раздулась.

– Я ударился.

– Обо что?

– О телеграфный столб на улице в Триане. Вот что получается, когда не смотришь под ноги.

– Мама! Пап ударился о телеграфный столб…

Из кухни показалась жена в фартуке в мелкую голубую клеточку с кастрюлей в руках. – Правда, Тони?

– Ничего страшного, ты же видишь.

Мать и дочь были похожи до такой степени, что, когда они находились рядом, ему бывало немного не по себе.

– Запарился?

– Не очень. Мне надо еще немного поработать.

– Обедаем в половине седьмого?

– Думаю, управлюсь.

Они обедали рано из-за Мариан, которую укладывали спать в восемь. Она тоже была в фартуке в голубую клеточку. У нее выпали два передних молочных зуба, и это придавало ей какой-то патетический вид. На несколько недель она стала как бы ребенком и старушкой одновременно.

– Можно я с тобой, пап? Я не буду шуметь.

Кабинет, в котором на простых деревянных полках стояли зеленые папки и были навалены стопки различных проспектов, выходил окнами на дорогу, и Тони с тревогой ждал, когда проедет «ситроен».

Рядом находилась гостиная, как ее называл архитектор, самая большая комната в доме, задуманная как столовая и гостиная одновременно.

С первых же дней стало ясно, что для Жизель не очень-то удобно ходить туда-сюда с блюдами, вставать из-за стола, чтобы приглядеть за кастрюлями, и они решили есть на кухне.

Кухня была просторной и светлой. Помещение за кухней служило прачечной. Все было продумано до мелочей, все сияло чистотой, каждая вещь находилась на своем месте.

– Из ваших слов можно заключить, что ваша жена прекрасная хозяйка?

– Да, господин судья.

– Вы поэтому на ней женились?

– Когда я женился, я еще не знал этого.

Он прошел три стадии допроса, если не четыре. Первую в его доме в Сен-Жюстене, когда жандарм, а потом лейтенант забросали его вопросами, которых он не понимал. Затем наступила очередь инспектора Мани, уже в Пуатье, который сверял даты и часы, восстанавливая все его передвижения.

Подробности его частной жизни никого не интересовали – жандармов меньше всего, потому что они жили точно так же.

Со следователем Дьемом, с психиатром, с адвокатом все было по-другому. Например, к Дьему Тони доставляла машина с решетками на окнах, она же увозила его обратно в тюрьму, в то время как следователь шел обедать или ужинать домой.

Дьем раздражал его больше всех, возможно, из-за возраста. Следователь был на год моложе его и всего полтора года назад женился. У него только что родился первенец.

Отец следователя, человек небогатый, служил начальником отдела в службе соцобеспечения, а Дьем женился на машинистке. Они жили в новом районе в скромной квартирке из трех комнат и кухни.

Казалось бы, эти двое должны хорошо понимать друг друга.

– Чего именно вы боялись в тот вечер?

Что он мог ответить? Всего. И ничего в частности. Николя никогда не оставил бы лавку на свою мать и не примчался бы на поезде без серьезной причины. Конечно, он приехал в Триан не для того, чтобы, сидя за столиком на террасе отеля «Путешественник», потягивать лимонад.

Когда Тони уходил, Андре, все еще обнаженная, лежала на кровати в голубой комнате и не собиралась вставать.

– Считали ли вы Николя способным на насилие?

– Нет.

Однако это был больной человек, который с детства привык жить в своей скорлупе.

– Приходило ли вам в голову, тогда, в Триане, что он может быть вооружен?

Об этом он даже и не подумал.

– Вы беспокоились за свои семейные отношения?

Они с Дьемом никак не могли найти общий язык, одни и те же слова имели для них разный смысл. Постоянно происходило некоторое смещение.

Он делал вид, что работает, положив перед собой кучу счетов, время от времени ставил карандашом ненужный крестик возле какой-нибудь цифры для правдоподобия.

Дочка, примостившись у его ног, играла с машинкой без одного колеса.

Метрах в двадцати за лужайкой, огороженной белым забором, он видел дорогу и крайние дома деревни, дворы с садиками, где цвели георгины. Кое-где на фоне серых стен выделялся огромный черно-желтый подсолнух.

Когда он вернулся, то машинально посмотрел на часы – было без четверти шесть. Двадцать минут седьмого заглянула Жизель:

– Я подаю как всегда?

– Может, немного попозже? Хочу закончить до обеда.

– Пап, я есть хочу.

– Это недолго, малыш. Если я задержусь, садитесь обедать с мамой.

Именно в этот момент он вдруг почувствовал накатившую панику, которой не было, даже когда он с одеждой в руках прятался на третьем этаже отеля. Почти физическое чувство страха, спазм в груди, лихорадка заставили его подняться с места и встать у окна.

Когда он закуривал, руки дрожали, а ноги вдруг стали ватными.

Предчувствие? Он говорил об этом психиатру, вернее, профессор Биго сам вытянул из него это.

– Раньше с вами такого никогда не случалось?

– Нет. Даже когда я чудом остался цел после автомобильной аварии. Хотя в тот раз, очутившись в поле без единой царапины, я вдруг заплакал.

– Вы опасались Николя?

– Он всегда был для меня загадкой.

– Со школьных лет?

К счастью, стрелки еще не достигли половины седьмого, когда «ситроен» появился на вершине холма. Он проследовал мимо дома, за рулем сидела Андре, ее муж рядом с ней, ни он, ни она даже не взглянули в его сторону.

– Я закончил, Жизель.

– Тогда – к столу. Мариан, иди, мой руки.

Они обедали как и в любой другой вечер: суп, омлет с ветчиной, салат и на десерт – камамбер и абрикосы.

Под окнами был огород, за которым они оба ухаживали, а Мариан часами ползала на корточках, выпалывая сорняки.

Фасоль уже дотянулась до конца подпорок, за проволочной сеткой клевали зерно десятка полтора белоснежных кур лигурнийской породы, в глубине сарайчика копошились кролики.

Внешне день заканчивался как обычно. Теплый воздух вливался в открытые окна, изредка налетал прохладный ветерок. Кузнец, толстяк Дидье, все еще стучал по своей наковальне. В природе все дышало покоем и медленно готовилось ко сну.

Профессор Биго почти всегда задавал неожиданные вопросы.

– Было ли у вас в этот вечер ощущение, что вы ее потеряли?

– Кого? Андре?

Он удивился, потому что не думал об этом.

– Одиннадцать месяцев вы переживали то, что без преувеличения можно назвать большой страстью…

Это слово не приходило ему в голову. Он хотел Андре. Когда он расставался с ней на несколько дней, его преследовали воспоминания о часах, пролетавших в бурных и горячих ласках, он вспоминал ее запах, ее груди, тело, ее бесстыдство. Иногда он часами лежал без сна рядом с Жизель, обуреваемый фантастическими видениями.

– Не пойти ли нам в кино?

– А какой сегодня день?

– Четверг.

Жизель немного удивилась. Обычно они ездили смотреть кино раз в неделю в Триан, до которого было всего двенадцать километров.

В другие вечера Тони работал в своем кабинете, пока жена мыла посуду, затем она приходила к нему и садилась рядом с рукоделием или штопкой. Время от времени они отрывались от работы, чтобы обменяться парой слов, в основном по поводу Мариан, которая в октябре должна была пойти в школу.

Изредка они усаживались на крыльце и в наступающих сумерках смотрели на красные и серые крыши домов, освещенные луной, на темную массу деревьев, которые чуть слышно шелестели листвой.

– А что сегодня идет?

– Какой-то американский фильм. Я видел афишу, но не запомнил название.

– Если хочешь. Пойду поговорю с Моларами.

Когда они уходили по вечерам, одна или обе сестры Молар присматривали за Мариан. Старшей, Леоноре, было лет тридцать семь-тридцать восемь, Марта была немного помоложе, хотя в действительности у них не было возраста, ни у одной, ни у другой, и совершенно незаметно для себя и для окружающих они постепенно становились старыми девами.

У обеих были круглые, словно луна, лица со смазанными чертами, и одевались они как близнецы – одинаковые платья, пальто, шляпки.

Частенько случалось, что только они вдвоем слушали утреннюю мессу в семь часов; сестры регулярно причащались, никогда не пропуская ни одной службы. Они помогали аббату Лувеггу наводить порядок в церкви, украшали цветами алтарь, следили за кладбищем, они же ухаживали за больными и облачали умерших.

Зарабатывали сестры шитьем, и, проходя мимо их дома, можно было видеть обеих, склоненных над работой у окна, и их огромного палевого кота, всегда дремавшего на подоконнике.

Мариан их не любила.

– От них плохо пахнет, – говорила она.

В самом деле, они распространяли вокруг совершенно особый «аромат» – то ли магазина тканей, то ли церкви, с примесью запаха лекарств у постели больного.

– Они уродки.

– Если бы их не было, ты бы осталась дома одна.

– Я не боюсь.

Жизель улыбалась своей особенной улыбкой, которая лишь едва трогала уголки губ, словно она пыталась не выпустить ее наружу.

– Вы считаете это выражением скромности?

Опять слова!

– Я не это имел в виду. Она не любила, чтобы ее замечали. Она всегда боялась занять слишком много места, побеспокоить людей, попросить их об одолжении.

– Она была такой и в девичестве?

– Да, наверное. Например, когда мы возвращались из кино или с танцев, она никогда не говорила, что хочет пить, чтобы не вводить меня в расход.

– У нее были подруги?

– Только одна, старше нее, с которой она любила подолгу гулять.

– Что вас привлекло в ней?

– Не знаю. Я не думал об этом.

– Она казалась вам надежной?

Тони пристально смотрел в лицо следователя, стараясь понять, о чем его спрашивают.

– Я подумал… что она будет…

Он искал нужное слово и не находил его.

– Хорошей супругой?

Это было не совсем то, но он заставил себя согласиться.

– Вы любили ее?

Он промолчал, и следователь продолжил:

– Вы хотели с ней спать? Вам случалось делать это до свадьбы?

– Нет.

– Вы не хотели ее?

Конечно, да – зачем бы иначе он женился на ней?

– А она? Думаете ли вы, что она вас любила или ей просто хотелось замуж?

– Не знаю. Мне кажется…

А что бы ответил следователь на такой вопрос? Они были хорошей парой, вот и все.

Жизель была чистенькой, аккуратной, деятельной и при этом ненавязчивой, совершенно на своем месте в новом доме.

По вечерам он с радостью возвращался домой, и до Андре у него не было бурных романов, хотя, если представлялся случай, он его не упускал.

– Вы хотите сказать, что вам никогда не приходила в голову мысль о разводе?

– Да, это так.

– В последние месяцы тоже?

– Нет, никогда.

– И однако, вы говорили вашей любовнице…

Неожиданно для себя Тони повысил голос и даже ударил кулаком по столу следователя:

– Послушайте, я никогда ничего не говорил на самом деле! Говорила она! Она лежала голая на постели, я стоял голый перед зеркалом – мы оба только что… В конце концов, вы все знаете не хуже меня. В такие минуты не задумываются над словами. Я едва прислушивался к тому, что она говорила. Да, вот, например, я долго наблюдал за пчелой…

Совершенно неожиданно он вспомнил вдруг о пчеле – он тогда даже раздвинул занавески, чтобы дать ей улететь.

– Я просто покачал головой, не говоря ни да, ни нет. Я думал о другом.

– О чем, к примеру?

Эти вопросы приводили его в отчаяние. Ему хотелось поскорей вновь оказаться в своей клетке, в машине, где его ни о чем не будут спрашивать.

– Не знаю.

Жизель побежала предупредить мадемуазель Молар, а Тони остался дома, уложил Мариан, а потом, как всегда после встречи с Андре, принял душ и сменил белье. На втором этаже были три комнаты и ванная.

– Если у нас будут еще дети, мы сможем разместить мальчиков в одной комнате, а девочек в другой, – рассуждала Жизель, когда они обсуждали планировку дома.

После шести лет совместной жизни у них по-прежнему оставалась только Мариан, и третья комната пригодилась лишь однажды, когда родители Жизель приехали провести отпуск в Сен-Жюстене.

Они жили в Монзартуа, в шести километрах от Пуатье. Жермен Куте, слесарь-водопроводчик, был тяжелый, похожий на гориллу, человек с вечно красным лицом и громким голосом. Его речь неизменно начиналась так:

– Я всегда говорил…

– Я считаю, что…

С самого начала он завидовал своему зятю, его чистому и светлому кабинету, где все стояло на своих местах, современной модернизированной кухне и особенно серебристому ангару с машинами.

– Я по-прежнему считаю, что рабочий не должен заводить собственного дела…

В восемь утра он открывал первую бутылку красного вина и не прекращал пить весь день. Его можно было встретить во всех кабачках деревни, и с улицы был слышен его пронзительный голос. Он никогда не бывал совсем пьян, но по мере приближения вечера его мнения становились все категоричнее, чтобы не сказать агрессивнее.

– Кто ходит на рыбалку каждое воскресенье? Я или ты? Так! Это, во-первых. А у кого три недели оплаченного отпуска? Кому после рабочего дня не нужно ломать голову над цифрами?

Его жена – вялая, толстая, с большим животом – избегала споров с ним. Может быть, этим и объяснялся безропотный характер Жизель?

К концу их пребывания начались стычки, и чета Куте больше не приезжала в Сен-Жюстен.

Жизель успела не только предупредить сестер Молар и убрать со стола, но и переодеться. Казалось, она никогда не спешит, ее движения были так легки, что даже не вызывали колыхания воздуха, и все делалось словно по волшебству.

Последний поцелуй Мариан на ночь в теплом полумраке комнаты. Внизу девицы Молар уже склонились над своей работой.

– Желаем хорошо развлечься.

Все было хорошо знакомо, эта сцена была прожита столько раз, что даже не осталась в памяти.

Мотор завелся. Они оставили позади деревню, где некоторые припозднившиеся жители еще копошились в своих садиках, большинство же, наслаждаясь вечерней прохладой, молча сидели на стульях перед крыльцом. Некоторые слушали радио, включенное в доме.

Сначала они ехали молча, думая каждый о своем.

– Тони… – Она запнулась, и у него слегка сжалось сердце в ожидании продолжения. – Тебе не кажется, что Мариан какая-то бледненькая в последнее время?

Их дочь всегда была худышкой, с длинными руками и ногами, и никогда не отличалась румянцем.

– Я только сегодня говорила об этом с доктором Рике, я его встретила возле бакалейной лавки…

Не удивилась ли она, увидев за прилавком вместо Николя его мать? Не задумалась над этим?

– Он говорит, что у нас, конечно, хороший воздух, но детям иногда нужна смена обстановки. Он посоветовал свозить ее на море, когда мы сможем, может быть, на будущий год.

Тони сам удивился внезапному решению:

– А почему не в этом году?

Жизель не поверила своим ушам – они ни разу не были в отпуске с тех пор как переехали в Сен-Жюстен, потому что летом у Тони самый разгар работы. Землю они купили на свои сбережения, но придется еще много лет выплачивать кредиты за дом и ангар.

– Думаешь, это возможно?

Только раз, в первый год после свадьбы, когда молодожены еще жили в Пуатье, они провели две недели в Сабль-Долонь. Тогда он сняли комнатку у старушки, и Жизель сама готовила еду на спиртовке.

– Уже август. Боюсь, что комнату не найти.

– Остановимся в отеле. Помнишь ту гостиницу в конце пляжа, рядом с сосновым бором?

– «Серые камни». Нет, «Черные камни»!

Они однажды обедали там, отмечая день рождения Жизель. Им подали огромную камбалу, и Жизель даже немного захмелела от выпитого муската.

Тони был очень доволен принятым решением. Таким образом он хоть на время избавится от Андре и Николя.

– И когда ты думаешь…

– Я скоро скажу тебе.

Чтобы назначить точную дату и быть уверенным в том, что он сможет уехать, было необходимо поговорить с братом. Тони и затеял этот поход в кино специально, чтобы увидеться с Венсаном. Он проехал мимо отеля «Путешественник» не останавливаясь и припарковался на улице Гамбетта, неподалеку от «Олимпии». На улице сразу можно было отличить парижан от местных жителей – по их походке, одежде, манере разглядывать освещенные витрины.

Они всегда брали одни и те же места на балконе. В антракте, после программы новостей, мультфильма и документального фильма он предложил:

– Не зайти ли нам к Венсану выпить по стаканчику пива?

На террасе почти все столики были заняты. Франсуаза отыскала для них один свободный и вытерла его полотенцем.

– Два пива, Франсуаза. Мой брат здесь?

– Он за стойкой, месье Тони.

В кафе, где свет казался желтоватым, завсегдатаи играли в карты. Тони видел их сотни раз на одном и том же месте, за их игрой наблюдали, комментируя ходы, одни и те же зрители.

– Ну что?

Брат ответил ему по-итальянски. Это случалось очень редко – родившись во Франции, они говорили на этом языке только с матерью, которая так и не освоила французский.

– Точно не знаю, что произошло, но кажется, все нормально. Он сидел здесь, на террасе…

– Знаю. Я видел его сверху.

– Через десять минут после твоего ухода она спустилась, совершенно спокойная, как будто ничего не произошло, прошла через кафе, бросив мне на ходу: «Поблагодарите свою жену от моего имени, Венсан…»

Она говорила достаточно громко, чтобы муж услышал ее. Затем так же спокойно и уверенно вышла из кафе, с сумочкой в руке. Уже почти повернув на улицу Гамбетта, она сделала вид, что только сейчас заметила Николя.

– Ты! Что ты здесь делаешь?

Она села за столик лицом к нему, и я не слышал остального разговора.

– Было похоже, что они ссорятся?

– Нет. В какой-то момент она открыла сумочку и спокойно начала пудриться и подкрашивать губы.

– А он как выглядел? – Трудно сказать. Ты когда-нибудь видел, как он смеется? По-моему, она выпуталась, но будь я на твоем месте… Жизель здесь?

– На террасе.

Венсан пошел с ней поздороваться. Было тепло, небо было ясное. Экспресс пролетел мимо станции, не замедляя хода. На улице Гамбетта Жизель взяла мужа под руку, как она делала всегда, когда они гуляли.

– Как дела у твоего брата, он доволен?

– Удачный сезон. Туристов с каждым годом становится все больше.

Венсан купил только дело, ему не удалось приобрести помещение, потому что прежний владелец, уехавший в Ла-Сьота, не хотел его продавать. Но брат и без того многого добился, начав практически на пустом месте.

– Видел Лючию?

– Нет. Она, должно быть, на кухне. Я не успел с ней поздороваться.

Тони испытывал трудно объяснимое смущение, и не в первый раз. Жизель знала, что он был сегодня в Триане после полудня, но не спросила, виделся ли он с братом.

Иногда ему хотелось, чтобы она задавала ему вопросы, пусть даже затруднительные. Могла ли она не интересоваться жизнью мужа вне дома, когда в конце каждого месяца помогала ему вести записи и, следовательно, была в курсе его дел?

Или Жизель что-то подозревала и предпочитала не говорить об этом?

Им пришлось поторопиться – уже звенел звонок, и зрители спешили на свои места из маленького бара по соседству.

Только на обратном пути, в машине, фары которой, освещая окружающие деревья, делали пейзаж черно-белым, как в кино, он вдруг сказал:

– Сегодня четверг.

Одно только это слово заставило его покраснеть – оно напоминало ему голубую комнату, пульсирующее тело Андре, ее раздвинутые ноги и темный пушок, из-под которого медленно сочилось его семя.

– Мы могли бы уехать в субботу. Завтра я позвоню в «Черные камни», и, если у них есть две свободные комнаты, или даже одна, где можно было бы поставить кроватку для Мариан…

– Ты можешь оставить свои дела?

– Если будет нужно, я съезжу сюда раз – другой.

У него словно гора с плеч свалилась: только сейчас он осознал, какой опасности удалось избежать.

– Поедем на две недели и будем втроем целыми днями валяться на пляже.

Его вдруг захлестнула волна нежности к дочери, и он стал укорять себя за то, что не заметил, какая она бледненькая. Перед женой ему тоже было совестно, но как-то более абстрактно. Например, он ни за что не смог бы остановить машину на обочине, крепко обнять Жизель и, прижавшись к ее лицу, прошептать: «Знаешь, я так люблю тебя!»

Такая мысль часто приходила ему в голову, но он ни разу этого не сделал. Чего он стыдился? Боялся иметь вид виноватого человека, который просит прощения?

Жизель была нужна ему. Да и Мариан нуждалась в матери. А он – он предал их обеих, когда Андре задавала свои вопросы. Конечно, он слушал вполуха, прикладывая влажную салфетку к прокушенной губе. И тем не менее до него доходила их смущающая ясность и он словно ощущал всю тяжесть недосказанного.

– У тебя красивая спина.

Это было смешно. Жизель и в голову бы не пришло восхищаться его спиной или грудью.

– Ты меня любишь, Тони?

В раскаленной комнате, где пахло любовью, такой вопрос звучал естественно, но в ночной тишине, под мерное урчание мотора слова и интонации становились нереальными. Тогда ему показалось, что он ловко схитрил, ответив:

– Кажется.

– Ты не уверен?

Хотел ли он продолжать игру, догадываясь, что для нее это не было игрой?

– Ты смог бы прожить со мной всю жизнь?

За несколько минут она дважды задала этот вопрос. А задавала ли она его раньше, во время их предыдущих встреч в этой комнате?

Он ответил:

– Конечно!

Он играл словами, испытывая легкость в душе и теле. Она отлично поняла, что слова эти шли не из глубины души, и поэтому продолжала настаивать:

– Ты уверен в этом? Не боишься?

Как глупо он поступил, когда переспросил с лукавой улыбкой:

– Боюсь – чего?

Слово за словом, он вспоминал весь диалог.

– Ты представляешь, какие у нас будут дни?

Она сказала «дни», а не «ночи», словно собиралась проводить в постели все время.

– В конце концов мы привыкнем.

– К чему?

– Друг к другу.

А сейчас Жизель сидела рядом с ним в темноте, видела ту же дорогу, те же деревья, те же телеграфные столбы, которые внезапно появлялись из темноты, чтобы так же внезапно в ней исчезнуть. Он хотел взять ее за руку, но не решился.

Он расскажет об этом профессору Биго, который предпочитал посещать его в камере, а не приглашать его в тюремный лазарет. Биго садился всегда на край кровати, хотя охранник и приносил для него стул.

– Если я правильно понял, вы любили свою жену?

Тони развел руками и просто ответил:

– Да.

– Только у вас с ней не было контакта…

Он и не подозревал, что жизнь такая сложная штука. Что этот психиатр подразумевал под контактом? Они жили, как и все супружеские пары, разве нет?

– Почему после Мариан у вас не было больше детей?

– Не знаю.

– Вы что, больше не хотели?

Наоборот! Он хотел, чтобы их было полдюжины, дюжина – полный дом детей, как в Италии. А Жизель хотела троих – двух мальчиков и девочку, и они ничего не делали, чтобы избежать их появления.

– У вас были частые сексуальные отношения с женой?

– Особенно вначале.

Тони был откровенен, ничего не скрывал. Он включился в игру и изо всех сил хотел понять то же, что и все его собеседники.

– Во время ее беременности был, конечно, период…

– Это с тех пор вы завели привычку развлекаться на стороне?

– Это произошло бы в любом случае.

– Вам это так необходимо?

– Не знаю. Разве не все мужчины такие?

Профессору Биго было лет пятьдесят, его уже взрослый сын учился в Париже, а дочь недавно вышла замуж за гематолога, которому она помогала в лаборатории.

Психиатр был неряшлив, ходил в мешковатом, мятом костюме с болтающимися пуговицами. К тому же он непрерывно сморкался, словно страдал хроническим насморком.

Как объяснить ему, что произошло во время той ночной поездки? Ничего примечательного. Они не обменялись и дюжиной фраз. Тогда он был уверен, что Жизель ничего не знает, по крайней мере о сцене в городе после обеда. Скорее она вообще не подозревала о его отношениях с Андре, даже если до нее и доходили слухи о некоторых его интрижках.

И тем не менее именно за эти двенадцать километров он почувствовал, насколько она близка ему.

«Ты так нужна мне, Жизель», – чуть было не сказал он.

Нужно чувствовать ее рядом с собой. Нужно, чтобы она доверяла ему.

– Как подумаю, сколько лет я из-за тебя потеряла…

Он услышал голос Андре, а не жены – глуховатый, который шел из бурно вздымающейся груди. Она пеняла ему за то, что он в шестнадцать лет уехал из деревни, чтобы получить профессию.

Тони уехал в Париж и работал там в одном гараже до призыва в армию. Он никогда и не вспоминал об Андре. Для него она была просто рослой девицей, которая жила в Замке и чей отец был народным героем.

Высокомерная и холодная девица. Статуя.

– Чему ты смеешься?

Оказалось, что он смеется в машине, вернее, ухмыляется.

– Фильм вспомнил.

– Он тебе понравился?

– Ничего.

Да, статуя, которая так внезапно ожила и спрашивала его, глядя куда-то вдаль:

– А если бы я была свободна, Тони?

Все знали, что Николя очень болен и не доживет до старости, но вот так говорить, почти в прошедшем времени! Он сделал вид, что не расслышал.

– Ты смог бы тоже освободиться?

Локомотив свирепо засвистел.

– Что?

– Я спрашиваю, смог бы ты…

Что бы он ответил, если бы не увидел Николя в толпе на площади?

В доме на первом этаже горел свет. Сестры Молар, наверно, уже сложили шитье и приготовились уходить, потому что они обычно ложились спать в девять часов, иногда даже раньше.

– Я отгоню машину.

Она вышла, обогнув дом, чтобы зайти через кухню, а он же поставил грузовичок в серебристый ангар, поместив его посреди механических монстров ярко-красного и желтого цвета.

Когда он подошел к дому, обе девицы спускались с крыльца.

– Спокойной ночи, Тони.

– Спокойной ночи.

Жизель оглядывала комнату – нет ли какого беспорядка.

– Выпьешь что-нибудь? Может, хочешь есть?

– Спасибо.

Впоследствии он спрашивал себя – не ждала ли жена от него в тот момент какого-то слова или жеста? Могла ли она предчувствовать нависшую над ними опасность?

Обычно, когда они возвращались из кино, она сразу поднималась наверх, чтобы послушать, как дышит Мариан.

– Знаю, это смешно, – призналась она однажды вечером. – Но так бывает, только когда меня нет дома. Когда я здесь – мне кажется, она под моей защитой. Она тут же поправилась:

– Под нашей защитой. Когда меня нет рядом, мне так за нее страшно!

Она с тревогой склонялась над дочерью, стараясь расслышать ее мерное дыхание.

Он не нашелся, что сказать. Они разделись, как обычно, стоя друг против друга. После родов Жизель немного раздалась в бедрах, но по-прежнему оставалась худой, а бледные груди отвисли.

Как объяснить другим, что он ее любил, но почему-то в тот вечер, даже охваченный раскаянием, не смог сказать этого ей?

– Спокойной ночи, Тони.

– Спокойной ночи, Жизель.

Она сама погасила лампу у изголовья, которая стояла с ее стороны, потому что она всегда вставала первой, а зимой было еще совсем темно.

Задумалась ли она хоть секунду перед тем, как нажать выключатель?

Раздался щелчок.