Текст книги "Франсуа-найденыш"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

XIV

Как-то утром, словно прогуливаясь, на мельницу Жана Верто заглянул господин кюре из Эгюранда и некоторое время крутился в доме, пока не перехватил Франсуа в одном из уголков сада. Там, напустив на себя таинственный вид, он осведомился, действительно ли найденыша зовут Франсуа Фрез [8]8
  Fraise – родинка (франц.).


[Закрыть]– в мэрии, куда его младенцем приносили регистрировать, ему, как безродному, дали эту фамилию из-за родимого пятна на левом плече. Кюре поинтересовался также, сколько ему точно лет, как звали женщину, которая выкормила его, в каких по порядку местах ему пришлось жить, словом, выспросил все, что тот мог знать о своем происхождении и жизни.

Франсуа сбегал за своими бумагами, и кюре остался ими вполне доволен.

– Прекрасно! – заявил он. – Приходите ко мне нынче вечером или завтра, но смотрите, чтобы никто не знал о нашем разговоре: мне запрещено разглашать то, что я вам сообщу, и для меня это дело совести.

Когда Франсуа явился домой к господину кюре, тот запер двери, вынул из шкафа четыре бумажки и начал:

– Франсуа Фрез, вот вам четыре тысячи франков от вашей матушки. Я не вправе сказать вам, ни как ее зовут, ни где она живет, ни жива она сейчас или мертва. Она вспомнила о вас из благочестивых побуждений, но, как мне кажется, намеревалась сделать это уже давно – недаром она сумела разыскать вас, хотя живет далеко отсюда. Ей известно, что вы – честный малый, и она посылает вам эти деньги на обзаведение с условием, что в течение полугода, начиная с нынешнего дня, вы не скажете о ее даре никому, кроме женщины, которую захотите взять в жены. Она поручила мне посоветоваться с вами, вложить ли эти деньги в какое-нибудь дело или отдать на хранение под проценты, и для соблюдения тайны попросила меня, если понадобится, совершить сделку от моего имени. Я распоряжусь деньгами, как вы пожелаете, но мне велено выдать их вам лишь под обещание не говорить и не предпринимать ничего такого, что могло бы привести к огласке. Всем известно, что на ваше слово можно положиться; готовы ли вы его дать?

Франсуа дал клятву и оставил деньги у господина кюре, попросив его поместить их по своему усмотрению. Он знал, что это воистину добрый пастырь, а священники ведь как женщины – либо совсем хороши, либо совсем уж плохи.

Домой найденыш возвратился скорее грустный, чем радостный. Он думал о матери и охотно отдал бы все эти четыре тысячи франков, лишь бы увидеть ее и обнять. Но он твердил себе, что она всего вероятней недавно скончалась, а дар ее – одно из тех распоряжений, которые делаются на смертном одре; и от этого ему становилось еще грустней, потому что он был лишен даже права надеть траур по ней и заказать мессу за упокой ее души. Но, жива она была или мертва, Франсуа все равно молил бога простить ей брошенного ребенка, как сам этот ребенок от всего сердца прощает ее и просит отпустить ему его собственные грехи.

Он всячески старался скрыть свои чувства, но больше двух недель, садясь за еду, казался таким задумчивым, что отец и дочь Верто только диву давались.

– Нет, этот малый свои мысли про себя держит, – повторял мельник. – Наверное, у него все-таки любовь на уме.

«Уж не ко мне ли? – думала девушка. – Сам он ни за что не признается – слишком щепетильный. Боится, как бы его не заподозрили в склонности не ко мне, а к моему богатству; вот и старается утаить от всех, что его гнетет».

И тут, вбив себе в голову, что Франсуа надо приручить, она так старательно принялась осыпать его ласковыми словами и взглядами, что найденыш, как ни был он поглощен своими грустными мыслями, чуточку заколебался.

Бывали минуты, когда он говорил себе, что теперь, став достаточно богат, чтобы помочь Мадлене в случае несчастья, он вполне мог бы жениться на девушке, которой не нужно его состояние. Он ни в кого не был влюблен, но видел достоинства Жаннеты Верто и опасался, что его сочтут неблагодарным, если он не ответит ей взаимностью. Подчас ему тяжело было смотреть, как она грустит, и хотелось ее утешить.

Но тут он неожиданно поехал по хозяйским делам в Греван, где встретил дорожного смотрителя из-под Преля, и тот сообщил ему о смерти Каде Бланше, прибавив, что мельник оставил дела в полном беспорядке и один бог знает, удастся ли вдове распутаться с ними.

У Франсуа не было оснований ни любить, ни оплакивать мэтра Бланше. И все-таки, услыхав о его кончине, он оказался настолько христианином, что глаза у него увлажнились, голова отяжелела и он чуть не разрыдался, но лишь потому, что подумал о Мадлене, которая оплакивает сейчас мужа, простив ему все и помня лишь одно – что он был отцом ее ребенка. Печаль Мадлены нашла отклик в душе найденыша и побуждала его пролить слезу о ее горе.

Ему захотелось тут же вскочить в седло и помчаться к ней, но он сообразил, что должен спросить разрешения у хозяина.

XV

– Хозяин, – сказал найденыш Жану Верто, – я должен на время отлучиться, только вот не знаю – надолго ли. У меня есть дело там, где я служил раньше, и я прошу вас отпустить меня по доброй воле, потому что, по правде сказать, все равно уеду, даже если вы не согласитесь. Извините, что говорю начистоту. Мне будет очень горько, если вы рассердитесь; поэтому, в благодарность за услуги, которые я сумел вам оказать, прошу об одном – не обижайтесь и простите меня за то, что я бросаю работу у вас. Если я не пригожусь там, куда еду, то, может статься, вернусь к концу недели. Но не хочу вас обманывать; может статься, что я возвращусь через год, а то и вовсе не возвращусь. Однако если у вас без меня что-нибудь не заладится, я непременно постараюсь приехать и помочь вам. И до отъезда я подыщу вам хорошего работника на замену, а если его трудно будет уговорить, целиком отдам ему жалованье, которое причитается мне с последнего Иванова дня. Таким манером все образуется без ущерба для вас, и вы сможете пожать мне руку, пожелать удачи и облегчить тем самым расставание с вами.

Жан Верто отлично знал, что найденыш не часто дает волю своим желаниям, но уж если чего-нибудь добивается, то так настойчиво, что ни бог, ни дьявол ему не помеха.

– Будь по-твоему, сынок, – ответил он, протягивая руку. – Не стану врать: меня это не радует, но я на все согласен, лишь бы с тобой не ссориться.

Весь следующий день Франсуа потратил на то, чтобы подыскать себе замену, и нашел усердного, честного парня, который только что уволился из армии и очень обрадовался месту с хорошим жалованьем у такого хорошего хозяина, каким слыл Жан Верто, никогда никого не обижавший.

Уехать Франсуа собирался на рассвете, а перед ужином решил проститься с Жаннетой Верто. Она сидела у дверей амбара, предупредив дома, что у нее разболелась голова и есть ей не хочется. Найденыш заметил, что глаза у нее заплаканные, и это его расстроило. Он не знал, как завести речь о том, что он от всей души благодарен ей за доброту, но ему тем не менее придется уехать. Он уселся на лежавший рядом ствол ольхи и попытался заговорить, но так и не нашел подходящих слов. Наконец девушка, которая наблюдала за ним, хотя и смотрела в другую сторону, поднесла к глазам платок. Франсуа протянул было руку, словно собираясь коснуться руки Жаннеты и подбодрить ее, но тут же спохватился: он ведь не может с чистой совестью сказать то, что ей хочется услышать. И когда бедная Жаннета увидела, что из него слова не выжмешь, она устыдилась своего горя, встала и, ничем не выдав обиды, ушла в глубь амбара, чтобы выплакаться.

Она пробыла там некоторое время, в надежде, что Франсуа заглянет туда и скажет ей все-таки несколько добрых слов, но он поостерегся это сделать и пошел ужинать, все такой же грустный и молчаливый.

Было бы неправдой утверждать, что он остался совсем безучастен к ее слезам. Сердце у него изрядно ныло, и он подумал, что, наверно, был бы счастлив с этой женщиной: у нее такая добрая слава, она так тянется к нему, да и приласкать ее совсем не противно. Но он отогнал эти мысли, вспомнив, что Мадлене сейчас, вероятно, нужен друг, советчик и слуга, а ведь когда он был всего лишь жалким маленьким оборвышем, снедаемым лихорадкой, никто на свете не вытерпел, не работал и не страдал ради него больше, чем Мадлена.

«Хватит, Франсуа! – сказал он себе, проснувшись еще затемно. – Любовь, богатство, покой – все это не для тебя. Конечно, тебе тоже хотелось бы забыть, что ты найденыш, и поставить на прошлом крест, как делают многие, кто пользуется минутой и не любит оглядываться назад. Но в мыслях у тебя всегда Мадлена Бланше, и она напоминает тебе: «Остерегайся стать забывчивым и подумай, сколько я для тебя сделала». Итак, в путь, и да пошлет вам господь, Жаннета, поклонника полюбезней, чем ваш работник!»

Так думал он, проходя под окном своей доброй хозяйки, и, будь сейчас другое время года, положил бы ей на окно цветок или веточку в знак прощания; но крещение минуло только вчера, землю покрывал снег, и на деревьях не было ни листочка, а в траве – даже самой плохонькой фиалки.

Найденыш подумал, не завязать ли в уголок платка боб, который достался ему накануне, когда резали пирог, а платок этот прикрепить к раме Жаннетиного окна, с целью намекнуть ей, что он избрал бы ее своей королевой, если бы она вышла к ужину.

«Боб – безделица, – сказал он себе, – а все-таки маленький знак учтивости и внимания, которым я как бы извинюсь за то, что не простился с нею как следует».

Но тут же какой-то внутренний голос отсоветовал ему приносить этот дар: мужчине не к лицу вести себя как девушке, жаждущей, чтобы ее любили, думали о ней и томились по ней, хотя сама она отнюдь не собирается отвечать взаимностью.

«Нет, нет, – решил Франсуа, – нужно твердо знать, чего хочешь; решил забыть сам, сделай так, чтоб и тебя забыли».

Тут он прибавил ходу и не успел отойти от мельницы Жана Верто на два ружейных выстрела, как ему показалось, что перед ним Мадлена, и он слышит слабый, зовущий на помощь голос. Этот образ вел его вперед, и он представлял себе, что уже видит высокую рябину, ручей, луг Бланше, шлюз, мостки и бегущего ему навстречу Жанни; от Жаннеты же Верто не осталось даже воспоминания, ничего, что уцепилось бы за блузу найденыша и замедлило бы его шаг.

А шел он так ходко, что не замечал холода и подумал о еде, питье и отдыхе не прежде, чем свернул с шоссе и достиг у Плесси распятия, стоящего на обочине прельской дороги.

Там найденыш преклонил колени и поцеловал деревянный крест с тем чувством, с каким христианин встречает давнего знакомца. Затем он спустился по откосу, который, не будь он широк, как поле, можно было бы принять за дорогу; это, без сомнения, самый красивый общинный участок на свете – просторный, привольный, с великолепным видом, но такой крутой, что в гололедицу по нему даже на волах можно съехать быстрее, чем на почтовых, и внизу неожиданно угодить головой в речку.

Франсуа, знавший об этом, несколько раз предусмотрительно сбрасывал с ног сабо и спустился к мостику, так и не шлепнувшись наземь. Обогнув Монтипурэ справа, он не преминул на прощание полюбоваться большой старинной колокольней, всеобщим другом местных жителей: она – первое, что они видят, возвращаясь в родные края, и она же выводит путника из затруднения, если он сбивается с дороги.

Что касается дорог, то о них я не скажу худого слова – такие они там веселые, зеленые и приветливые в жаркую погоду. На некоторых вам даже не грозит солнечный удар, но именно они и есть самые коварные: по ним, направляясь в Анжибо, можно угодить в Рим. К счастью, славная колокольня в Монтипурэ всегда на виду, и ее верхушка, сверкающая перед вами на севере и заметная сквозь любой просвет в листве, великодушно сообщает вам, куда вы заворачиваете – к закату или к восходу.

Но найденыш в маяке не нуждался. Он так хорошо знал все обходы, тупики, дорожки, тропинки, тропки и даже лазейки в живых изгородях, что в самую темную ночь отыскал бы там, словно голубь в небе, наикратчайшую дорогу.

Уже приближался полдень, когда Франсуа сквозь нагие ветви завидел кровлю мельницы в Кормуэ и обрадовался, что над ней поднимается синий дымок: значит, в доме не одни мыши остались.

Сокращая путь, найденыш обогнул луг Бланше поверху и оставил ручей в стороне; но так как на деревьях и кустах не было листвы, он увидел, как блестит на солнце вода, – она ведь там никогда не замерзает, потому что бьет из-под земли. Зато вокруг мельницы все замерзло, и было так скользко, что спуск с откоса и переход через речку по камням требовал немалой ловкости. Увидел Франсуа и потемневшее от времени и воды мельничное колесо, с лопастей которого свисали длинные и тонкие, как иглы, сосульки.

Однако деревья вокруг дома сильно поредели, да и вся местность изрядно изменилась. Долги покойного Бланше позволили топору погулять здесь: там и сям виднелись свежесрубленные ольховые пни, красные, как кровь доброго христианина. Дом снаружи тоже обветшал: крыша почти всюду прохудилась, печная труба выкрошилась от стужи.

И вот что самое печальное – жилище казалось вымершим. Нигде ни души – ни человека, ни животного; только серая собачонка с черно-белыми подпалинами, одна из тех жалких деревенских дворняг, которых именуют Волчками и Каштанками, выглянула из сеней и затявкала на найденыша, но тут же притихла и подползла к его ногам.

– Эге, да ты узнал меня, Лабриш! – изумился Франсуа. – А я бы тебя не смог – так ты постарел и отощал. Вон как ребра у тебя вылезли да шерсть повытерлась!

Франсуа разговаривал с собакой и разглядывал ее, а на душе у него было тревожно, и он словно оттягивал миг, когда придется войти в дом. До последней минуты он изо всех сил торопился, но теперь ему стало страшно: он боялся, что не встретит Мадлену, что она уехала, что умер не ее муж, а она сама, что известие о кончине мельника окажется ложным, – словом, его снедали все то опасения, которые лезут в голову, когда приближаешься к тому, чего хочешь сильнее всего на свете.

XVI

Наконец Франсуа распахнул дверь, но с порога увидел не Мадлену, а красивую девушку, румяную, как весенняя заря, и живую, как пеночка. Она приветливо осведомилась:

– Вам кого, молодой человек?

Как ни привлекательна была незнакомка, Франсуа удостоил ее лишь беглым взглядом и осмотрелся кругом, ища глазами мельничиху. Но увидел он лишь одно – что полог ее постели опущен и, значит, она там. Он даже не ответил хорошенькой девушке, которая была младшей сестрой покойного мельника и звалась Мариэттой Бланше. Он шагнул прямо к желтой кровати, осторожно откинул полог и увидел Мадлену Бланше: вся вытянувшись, бледная и снедаемая лихорадкой, она забылась тяжелым сном.

Найденыш, молча и не шевелясь, долго вглядывался в ее черты; как ни огорчила его ее болезнь, как ни страшно было ему, что она умрет, он был счастлив увидеть ее лицо и сказать себе: «Вот Мадлена!»

Но Мариэтта Бланше тихонько оттолкнула его от постели, задернула полог и знаком велела ему отойти с нею к очагу.

– Послушайте, молодой человек, кто вы такой, и что вам нужно? Я вас не знаю – вы не здешний. Чем могу служить?

Но Франсуа, не слушая ее, вместо ответа сам начал расспрашивать, давно ли недужит госпожа Бланше, опасна ли хворь и хорошо ли ухаживают за больной.

На это девушка сказала, что мельничиха слегла сразу после смерти мужа – она перетрудилась, ухаживая за ним и целыми сутками просиживая у его постели; доктора еще не звали, но пошлют за ним, если ей станет хуже; а насчет ухода за больной, то она сама, с кем говорит сейчас гость, не жалеет на это сил, как, впрочем, и велит ей долг.

При эти словах найденыш внимательно посмотрел на собеседницу и даже не стал спрашивать, как ее зовут: он слышал, что после его ухода от Бланше мельник поселил у жены свою сестру; кроме того, найдёныш подметил в прелестном личике юной красотки отчетливое сходство с неприветливой физиономией покойного. Бывает ведь и так, что хорошенькая рожица неизвестно почему напоминает самую противную морду. И хотя смотреть на Мариэтту Бланше было одно удовольствие, а ее брат отталкивал людей одним своим видом, в них обоих безошибочно угадывалось родство. Но если черты покойного выдавали нрав угрюмый и раздражительный, то Мариэтта казалась одной из тех, кто больше насмешлив, чем злобен, и скорее никого не боится, чем хочет внушать страх.

Что касается ухода, которого Мадлена могла ожидать от столь юной особы, то на этот счет Франсуа не слишком встревожился, но отнюдь и не успокоился. Правда, чепчик у девушки был из тонкой ткани с аккуратной складкой и ловко приколот, блестящие волосы, уложенные, как это в моде у мастериц, опрятно и красиво причесаны, зато руки и передник чересчур белы для сиделки. И вообще, она была слишком молода, щеголевата и бойка, чтобы день и ночь печься о человеке, который не в состоянии сам себя обиходить.

Сообразив все это, Франсуа без лишних слов уселся у камелька: он решил, что не двинется отсюда, пока не узнает, как оборачивается болезнь его дорогой Мадлены.

Мариэтту немало удивила бесцеремонность, с какой он расположился у очага, словно у себя дома. Однако у найденыша, склонившегося над поленьями, был такой неразговорчивый вид, что девушка не осмелилась больше допытываться, кто он и что ему нужно.

Но тут вошла Катрина, служившая в доме уже лет восемнадцать – двадцать, и, не заметив гостя, приблизилась к постели хозяйки, осторожно взглянула на нее, а затем направилась к огню посмотреть, как Мариэтта готовит питье для больной. Вся ее повадка доказывала, что она сильно встревожена нездоровьем Мадлены, и Франсуа, с одного толчка почувствовав это, собрался было дружески поздороваться с ней, но…

– Но, – перебила коноплянщика служанка кюре, – у вас вырвалось неподходящее слово. Вам надо б сказать «мигом» или «в ту же минуту».

– А я вам отвечу, – возразил коноплянщик, – что миг ничего не выражает, а минута слишком долга: мысль приходит в голову куда быстрее. За минуту можно о тысяче разных вещей подумать. А чтобы увидать и понять что-нибудь одно, довольно и толчка. Если хотите, я готов поправить: «с одного краткого толчка».

– Разве можно сказать «толчок», говоря о времени? – запротестовала старая пуристка.

– Ах, вот что вас смущает, матушка Моника! Но ведь в мире все идет толчками – и солнце, когда оно встает в зареве огня, и ваши веки, когда вы моргаете при взгляде на него, и кровь, бьющаяся в наших жилах, и стрелки на церковных часах, которые секунда за секундой отсчитывают время, как сито отсеивает зерно, и ваши четки, когда вы шепчете молитву, и ваше сердце, когда господин кюре где-то задерживается, и дождь, падающий капля за каплей, и даже, как говорят, земля, которая вращается, словно мельничное колесо. Мы-то с вами ничего не замечаем, потому как машина основательно смазана, но без толчков тут не обходится, раз мы за двадцать четыре часа такой большой круг делаем. Вот почему и говорят не «движение времени», а «круговорот». Итак, я сказал «одним толчком» и не беру свои слова обратно. А вы либо не перебивайте меня, либо уж досказывайте сами.

– Нет, нет, – отказалась старуха. – У вас язык тоже недурно смазан. Вот и дайте толчок покрепче этой своей машинке.

XVII

– Так вот, я сказал, что Франсуа собрался было поздороваться с толстухой Катриной и назваться ей; однако в эту минуту у него – тоже с одного толчка – на глаза навернулись слезы, и он, стыдясь показаться придурковатым, не поднял головы. Но тут Катрина, склонившаяся над огнем, заметила его вытянутые ноги и в испуге отскочила на другой конец комнаты.

– Что еще за новости? – шепотом спросила она Мариэтту. – Откуда здесь этот христианин?

– Она меня спрашивает! – отозралась девушка. – Почем мне знать? Я впервые его вижу. Ввалился в дом, как на постоялый двор, даже «здравствуйте» не сказал. Спросил, как здоровье моей невестки, словно он ей родственник или наследник, а теперь, как видишь, сидит у огня. Разговаривай с ним сама – я и не подумаю: он, может быть, не в себе.

– Вот как! Значит, по-вашему, у него не все дома? Странно! Вид у него не злой, насколько я могла разглядеть, – он ведь вроде как лицо прячет.

– А если у него дурное на уме?

– Не бойтесь, Мариэтта! Я с вами и всегда его приструню. А начнет приставать, выверну котел с кипятком на ноги или сковородой по башке огрею.

Бабенки кудахтали, а Франсуа думал о Мадлене.

«Эта бедная женщина, – размышлял он, – видела от мужа один убыток да обиды и теперь слегла, потому что обихаживала и поддерживала его до самого смертного часа. А судя по щечкам этой девицы, сестры и, как я слышал, любимицы покойного, она не очень-то себя заботами утруждает. Не похоже, чтобы она убивалась да плакала: глаза у ней ясные и чистые, как солнце».

Тут найденыш не удержался и глянул из-под шляпы на Мариэтту: он в жизни не видел такой свежей и здоровой красоты. Но хоть она и ласкала ему взор, а сердце нисколько не затрагивала.

– Ну что ж, – шепнула наконец Катрина молодой хозяйке, – я с ним поговорю. Надо выведать, с чем он явился.

– Только будь с ним повежливей, – предупредила Мариэтта. – Не серди его – мы ведь одни в доме. Жанни, наверно, далеко и не услышит, если мы закричим.

– Жанни? – повторил Франсуа, расслышавший из всей их болтовни только имя старого друга. – Где Жанни? Почему я его не вижу? Он теперь, наверно, большой, красивый, сильный?

«Ишь ты! – подумала Катрина. – Он, пожалуй, потому и выспрашивает, что у него недоброе на уме. Кто же, прости господи, это такой? Ни с виду, ни по голосу я его не знаю; загляну-ка я для очистки совести ему в лицо».

А так как женщина эта, здоровенная, как пахарь, и смелая, как солдат, была из тех, кого сам черт не испугает, она подошла вплотную к незнакомцу, решив либо заставить его снять шляпу, либо сорвать ее и посмотреть, кто же он – оборотень или крещеный человек. Она ринулась на приступ, даже не предполагая, что перед ней Франсуа: думать о прошлом, равно как о будущем, было не в ее обычае, а кроме того, она давным-давно забыла о найденыше; он же теперь так возмужал, стал таким статным, что его было трудно узнать с первого взгляда. Но в ту минуту, когда Катрина уже собиралась взять его в оборот, Мадлена проснулась и, окликнув ее чуть слышным голосом, сказала, что сгорает от жажды.

Франсуа вскочил так стремительно, что первым оказался бы возле больной, если бы не боялся слишком разволновать ее. Поэтому он удовольствовался тем, что проворно подал Катрине питье, а служанка поспешила с ним к хозяйке, на время позабыв обо всем на свете, кроме ее здоровья.

Мариэтта тоже взялась за свои обязанности и дала Мадлене напиться, приподняв ее на постели, что было нетрудно: мельничиха так исхудала и ослабела, что жалко было смотреть.

– Ну, как вы, сестрица? – спросила девушка.

– Хорошо, хорошо, дитя мое, – отозвалась Мадлена еле слышным, словно умирающим голосом: она никогда не жаловалась, чтобы не огорчать ближних. – А кто это там? – прибавила она, увидев найденыша. – Это не Жанни. Если я не брежу, у очага сидит какой-то мужчина. Кто он, дитя мое?

– Не знаем, хозяйка, – ответила Катрина. – Он сидит себе и молчит, как будто ума решился.

Тут найденыш, следивший за Мадленой, сделал легкое движение: ему до смерти хотелось с нею заговорить, но он все еще боялся ее разволновать. Катрина заметила, что он шевельнулся, но, по-прежнему не узнавая его, потому что не виделась с ним три года, и думая, что Мадлена испугалась, воскликнула:

– Не тревожьтесь, хозяйка: я как раз собиралась его выставить, да вы меня позвали.

– Нет, не гоните его, – приказала Мадлена слегка окрепшим голосом и еще больше отдернула полог. – Я узнала его, и он хорошо сделал, что пришел меня навестить. Подойди, подойди, сынок; я каждый день молила бога, чтобы он сподобил меня дать тебе благословение.

Найденыш бросился к постели, упал на колени и так зарыдал от горя и радости, что едва не задохнулся. Мадлена схватила его за руки, притянула к себе и поцеловала в лоб, приговаривая:

– Зовите Жанни, Катрина, зовите Жанни – пусть он тоже порадуется. А я, Франсуа, благодарю господа и готова умереть, будь на то его воля. Дети мои встали на ноги, и я могу с ними проститься.