Текст книги "Деревенские повести"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

V

С этого дня Мадлена целовала ребенка утром и вечером, будто он был ее собственный, и единственной разницей, которую она делала между Жани и Франсуа, была та, что младшего более баловали и ласкали, как и полагалось для его возраста. Ему было семь лет, в то время как подкидышу было двенадцать, и Франсуа прекрасно понимал, что такого большого мальчика, как он, нельзя было ласкать как малыша. Впрочем, они еще больше, чем только годами, отличались друг от друга по виду.

Франсуа был такой большой и дородный, что казался пятнадцати лет, а Жани был маленький и худой, как и его мать, на которую он очень походил.

Так, однажды утром, когда она здоровалась с ним на пороге своей двери и по обыкновению его поцеловала, служанка сказала ей:

– По моему мнению, хозяйка, не в обиду будь сказано, этот малый слишком велик, чтобы целовать его как маленькую девочку.

– Ты думаешь? – ответила удивленно Мадлена. – Но разве ты не знаешь, сколько ему лет?

– Нет, знаю; я не видела бы в этом ничего плохого, не будь он подкидышем, но так – даже я, ваша служанка, и за большие деньги не поцеловала бы его.

– То, что вы говорите, Катерина, гадко, – возразила госпожа Бланшэ, – и особенно вы не должны были бы этого говорить при бедном ребенке.

– Пусть она это говорит и весь свет вместе с ней, – сказал очень бойко Франсуа, – меня это не огорчает. Только бы мне не быть подкидышем для вас, мадам Бланшэ, и я буду очень доволен.

– Подумайте только! – заметила служанка. – Первый раз слышу, чтобы он так долго разговаривал! Так ты умеешь нанизать три слова под ряд, Франсуа? А я-то думала, что ты даже не понимаешь, о чем мы говорим. Если бы я знала, что ты слушаешь, я бы не сказала при тебе того, что сказала, у меня нет ни малейшей охоты тебя оскорблять. Ты – хороший мальчик, очень спокойный и услужливый. Ну, полно, полно, не думай об этом; я нахожу смешным, что наша хозяйка тебя целует потому, что ты мне кажешься чересчур большим, а эта ласка придает тебе еще более глупый вид, чем есть на самом деле.

Поправив таким образом это дело, толстая Катерина пошла варить свой суп и больше об этом не думала.

Но подкидыш последовал за Мадленой на плот, и, сев рядом с ней, он заговорил так, как умел говорить только с ней и для нее.

– Вы помните, мадам Бланшэ, – сказал он ей, – как один раз, очень давно, я был здесь, и вы меня уложили спать в вашем платке?

– Да, дитя мое, – ответила она, – и даже тогда мы в первый раз увидались.

– Так это в первый раз! Я в этом не был уверен и плохо это вообще помню; когда я вспоминаю то время, оно как во сне. А сколько этому лет?

– Этому… погоди, да приблизительно шесть лет. Моему Жани было тогда четырнадцать месяцев.

– Значит, я был моложе, чем он сейчас. Как вы думаете, после своего первого причастия он будет помнить, что с ним было сейчас?

– О да, я буду помнить, – сказал Жани.

– Это еще как знать! – продолжал Франсуа. – Что ты делал вчера в это время?

Жани с удивлением раскрыл рот, чтобы ответить, и так и застыл, совсем сконфуженный.

– Ну, а ты сам? Ручаюсь, что ты тоже ничего не помнишь, – сказала мельничиха, которая любила слушать, как они вместе болтают.

– Я, я, – сказал подкидыш в смущении, – подождите-ка… Я ходил в поле и прошел здесь… думал о вас; как раз вчера я вспомнил день, как вы меня завернули в свой платок.

– У тебя хорошая память, и удивительно, что ты помнишь о таком давнем. А помнишь ли ты, что у тебя была лихорадка?

– Ну уж нет!

– А что ты донес мне белье домой, хотя я этого тебе не говорила?

– Также нет.

– А я всегда это помнила, так как поэтому узнала, что у тебя доброе сердце.

– А у меня тоже доброе сердце, правда, мама? – сказал маленький Жани, подавая матери яблоко, которое он уже наполовину сгрыз.

– Конечно, тоже, и все, что Франсуа делает хорошего, ты тоже это позднее сделаешь.

– Да, да, – быстро ответил ребенок, – я сяду сегодня вечером на соловую кобылку и поведу ее на луг.

– Как раз, – сказал Франсуа, смеясь, – ты еще полезешь на высокую рябину разорять птичьи гнезда. Подожди, чтобы я тебе это позволил, малыш! Но скажите мне, мадам Бланшэ, есть одна вещь, которую я хотел бы у вас спросить, но не знаю, захотите ли вы мне это сказать.

– Посмотрим.

– Почему они думают меня рассердить, называя подкидышем? Разве скверно быть подкидышем?

– Да нет же, дитя мое, раз не твоя в этом вина.

– А чья же это вина?

– Это вина богатых.

– Вина богатых! Как же так?

– Ты меня много сегодня расспрашиваешь; я тебе скажу это как-нибудь в другой раз.

– Нет, нет, сейчас же, мадам Бланшэ.

– Я не могу этого тебе объяснить… Во-первых, знаешь ли ты, что такое подкидыш?

– Да, это тот, кого отец и мать отдали в приют, потому что не имели средств его кормить и воспитывать.

– Правильно. Ты видишь, значит, что есть люди такие несчастные, что не могут сами воспитывать своих детей, и в этом вина богатых, которые им не помогают.

– Да, это так! – ответил подкидыш очень задумчиво. – Однако же есть добрые богатые, раз вы такая, мадам Бланшэ; главное их встретить.

VI

Между тем подкидыш, который постоянно над чем-нибудь задумывался и искал всему причины, с тех пор как он умел читать и совершил свое первое причастие, обдумывал слова Катерины, сказанные госпоже Бланшэ относительно него; но сколько он об этом ни размышлял, он не мог понять, почему, раз он становился большим, он не должен был больше целовать Мадлену. Это был самый невинный мальчик на свете, и он не знал того, что другие ребята в его возрасте очень рано узнают в деревне.

Большая чистота его мысли происходила оттого, что он был воспитан иначе, чем другие. Его положение подкидыша не причиняло ему стыда, но всегда делало его несмелым; и хотя он не считал этого прозвища за оскорбление, однако не мог привыкнуть к тому, что оно отличало его от всех тех, с кем он вместе бывал. Другие подкидыши почти всегда чувствуют себя униженными своею судьбой, и им это так грубо дают чувствовать, что очень рано отнимают у них их христианское достоинство. Они воспитываются в ненависти к тем, кто произвел их на свет, но не любят и тех, которые их на этом свете оставили. Но случилось так, что Франсуа попал в руки Забеллы, которая его любила и никогда его не обижала, затем он встретил Мадлену, у которой милосердия было больше и мысли которой были более гуманны, чем у всех окружающих. Она явилась для него, не более и не менее, как доброю матерью, а подкидыш, встречающий привязанность, бывает лучше всякого другого ребенка, так же, как становится хуже других, когда его притесняют и унижают.

И Франсуа ни с кем не находил столько радости и удовольствия, как в обществе Мадлены; вместо того, чтобы ходить играть с другими пастушатами, он рос совсем один, или прицепившись к юбкам двух женщин, которые его любили. Особенно когда он бывал с Мадленой, он чувствовал себя таким счастливым, каким мог бы себя чувствовать только Жани, и он не торопился итти бегать с теми, кто очень быстро начинал обходиться с ним, как с подкидышем, так как с ними внезапно, не зная сам почему, он чувствовал себя чужаком.

Так дожил он до пятнадцати лет, не зная ничего плохого; его рот никогда не повторял ни одного дурного слова, а его уши не понимали таких слов. И однако же, с того дня, как Катерина осудила его хозяйку за ту любовь, которую она проявляла к нему, этот ребенок имел настолько здравого смысла и решимости, что больше не давал себя целовать мельничихе. Он сделал вид, что больше не думает об этом, а может быть и стыдился казаться баловнем или маленькой девочкой, как говорила Катерина. Но в глубине души не этот стыд его останавливал. Он бы над всем этим только посмеялся, если бы как-то не догадывался, что могут упрекнуть эту дорогую женщину за то, что она его любит. Но почему же могли упрекнуть? Этого он объяснить себе не мог и, не находя объяснения сам, не хотел обратиться за этим к Мадлене. Он знал, что она способна была переносить упреки и по своей доброте и по своей привязанности к нему; у него была хорошая память, и он прекрасно помнил, что когда-то Мадлену ругали, и ей угрожали даже побои за то, что она делала ему добро.

Таким образом, он инстинктивно хотел ее избавить от насмешек и осуждения из-за себя. Он понял, – и это изумительно! – он понял, этот бедный ребенок, что подкидыша можно любить только тайно, а чтобы не причинить неприятности Мадлене, он согласился бы, чтобы его и совсем не любили.

Он был прилежен к своей работе, а так как, по мере того как он вырастал, работы становилось у него все больше, то он мало-по-малу стал проводить все меньше времени с Мадленой. Но это не огорчало его, так как, работая, он говорил себе, что это все для нее и что он будет вознагражден удовольствием видеть ее во время еды. Вечером, когда Жани засыпал и Катерина тоже шла спать, Франсуа оставался еще на час или на два с Мадленой. Он читал ей книги или беседовал с нею в то время, как она работала. Деревенские люди не читают быстро; таким образом, двух книг, которые они имели, было для них достаточно. Когда они прочитывали три страницы, это было уже много, а когда книга бывала окончена, проходило уже достаточно времени, чтобы можно было опять приступить к первой странице, которую они уже плохо помнили. Кроме того существуют два способа чтения, и это нужно бы сказать людям, которые считают себя хорошо образованными. Те, у кого много времени и много книг, проглатывают их, сколько могут, и так переполняют себе голову, что и сам бог в этом не разберется. Те же, у кого мало времени и мало книг, бывают счастливы, когда нападают на хорошее место. Они перечитывают его раз сто, не уставая, и каждый раз замечают что-нибудь новое, дающее им новую мысль. В сущности, это все та же мысль, но ее так со всех сторон изучили, так тщательно откусили и переварили, что разум, ее воспринявший, становится здоровее и плодовитее, чем тридцать тысяч ветреных умов, наполненных вздором. То что я говорю вам, дети мои, я знаю от кюрэ, который понимает в этом толк.

И так жили эти два человека, довольные теми знаниями, которые они имели, а пользовались они ими столь медленно, помогая друг другу понимать и любить, что это делало их добрыми и справедливыми. Отсюда получали они большую веру и большую бодрость, и не было для них большего счастья, как чувствовать себя хорошо расположенными ко всем окружающим и быть всегда в согласии, во всякое время и во всяком месте, относительно истины и желания хорошо поступать.

VII

Кадэ Бланшэ больше не обращал внимания на то, сколько у него тратилось в доме, так как он установил определенную сумму денег, которую давал ежемесячно своей жене на все домашние расходы, и сумма эта была очень мала. Мадлена имела возможность, не сердя мужа, лишать себя многого и помогать тем несчастным, которых она знала; она давала им когда немного дров, когда часть своего обеда, когда овощей, белья, яиц, я не знаю еще чего. Она достигала того, что помогала своему ближнему, а когда не хватало средств, она делала собственными руками работу за бедняков и мешала болезни или усталости доводить их до могилы.

Она была так бережлива, так старательно чинила свою одежду, что, казалось, живет совсем хорошо: однако же, так как она не хотела, чтобы окружающие ее домашние страдали от ее благотворительности, она приучила себя почти ничего не есть, никогда не отдыхать и спать как можно меньше.

Подкидыш видел все это и находил весьма понятным; по природе своей и по воспитанию, полученному им у Мадлены, он чувствовал в себе те же вкусы и склонность к тем же обязанностям. Только иногда его беспокоила усталость, до которой доводила себя мельничиха; и он упрекал себя, что чересчур много спит и слишком много ест. Он хотел бы проводить ночь за шитьем и за пряжей на ее месте, а когда она собиралась выдавать ему жалованье, которое выросло уже приблизительно до двадцати экю, он сердился и заставлял ее беречь тайно от мельника это жалованье у себя.

– Если бы моя мать Забелла не умерла, – говорил он, – эти деньги были бы для нее. А что вы хотите, чтобы я сделал с этим деньгами? Мне они не нужны, вы заботитесь о моей одежде и снабжаете меня деревянными башмаками. Сберегите для более несчастных, чем я. Вы и так уже слишком много работаете для бедняков! Так вот, если вы мне отдадите деньги, вам придется еще больше работать, а если вы заболеете и умрете, как моя бедная Забелла, то, я спрашиваю себя, на что мне тогда нужны будут деньги в моем сундуке? вернут ли они вас и помешают ли мне броситься в реку?

– Что это ты вздумал, дитя мое, – сказала однажды Мадлена, когда он опять вернулся к этой мысли, как это с ним случалось время от времени. – Убить себя – это не по-христиански, и если бы я умерла, твой долг был бы пережить меня, чтобы утешать и поддерживать моего Жани. Разве ты этого бы не сделал, скажи мне?

– Да, конечно, пока Жани был бы еще ребенком, и ему необходима была бы моя любовь. Но потом!.. Не будем про это говорить, мадам Бланшэ. Я не могу быть добрым христианином в этом отношении. Не утомляйте себя так, не умирайте, если хотите, чтобы я жил на земле.

– Будь покоен, я совсем не хочу умирать. Я чувствую себя хорошо. Я привыкла к работе, и теперь я даже сильнее, чем была в молодости.

– В молодости! – сказал Франсуа удивленно: – разве вы не молоды?

И он испугался, что она уже достигла тех лет, когда умирают.

– Я думаю, что я не имела времени быть молодой, – засмеялась с некоторой горечью Мадлена: – а теперь мне двадцать пять лет, и это что-нибудь да значит для женщины моего сложения; я не родилась крепкой, как ты, мальчик, и у меня были горести, которые состарили меня преждевременно.

– Горести! Да, конечно, в те времена, когда господин Бланшэ говорил с вами так грубо, я это прекрасно тогда заметил. Ах, да простит мне бог, я вовсе не зол; но однажды, когда он поднял руку на вас, будто хотел вас ударить… Ах, хорошо, что он от этого удержался, так как я схватил цеп, никто этого не заметил, я хотел уже броситься на него… Но это было уже очень давно, мадам Бланшэ, я помню, что был на голову ниже его, а теперь я вижу его волосы сверху. Но сейчас, мадам Бланшэ, когда он вам больше ничего не говорит, вы не несчастны.

– Больше уж нет, ты так думаешь? – сказала Мадлена чересчур живо, думая о том, что у нее не было любви за все время замужества. Но она прервала себя, так как это не касалось подкидыша, а она не должна была говорить об этом с ребенком. – Теперь же, конечно, ты совершенно прав, я не несчастна; я живу, как мне хочется. Мой муж гораздо лучше со мной обходится, сын мой хорошо растет, и мне нечего жаловаться.

– А я, со мной вы не считаетесь? Я…

– Ну, что же, ты тоже хорошо растешь, и это меня радует.

– Но, может быть, я еще чем-нибудь вас радую?

– Да, ты хорошо себя ведешь, у тебя добрые мысли обо всем, и я довольна тобой.

– О, если бы вы еще были мной недовольны, каким негодяем, каким ничтожеством был бы я после всей вашей доброты ко мне! Но есть еще что-то другое, что делало бы вас счастливой, если бы вы думали, как я.

– Ну, так говори же, какие еще тонкости ты придумал, чтобы меня удивить?

– Никаких тут тонкостей нет, мадам Бланшэ, мне достаточно посмотреть в себя, чтобы увидеть, что если бы мне пришлось переносить голод, жажду, жар, холод, и если бы сверх всего этого меня еще били до полусмерти каждый день, а отдыхать мне пришлось бы на терниях или на куче камней, то все-таки!.. вы понимаете?

– Кажется, что да, милый мой Франсуа, ты не страдал бы от всего этого, лишь бы сердце твое было в мире с богом.

– И это, конечно, во-первых. Но я хотел сказать другое.

– Ну, тогда я не знаю, вижу, что ты стал умнее меня.

– Совсем нет. Я хочу сказать, что я перетерпел бы все страдания, какие только могут быть у живого человека в земной жизни, и все-таки был бы доволен, думая о том, что Мадлена Бланшэ так привязана ко мне. Потому я и говорил сейчас, что, если вы думали бы так же, вы бы сказали: Франсуа меня любит так, что я счастлива, что живу на свете.

– В самом деле ты прав, бедное, дорогое дитя, – ответила Мадлена, – иногда от твоих слов мне прямо хочется плакать. Да, правда, твоя привязанность ко мне – это то, что есть хорошего в моей жизни, и может быть самое лучшее после… нет, я хочу сказать вместе с любовью моего Жани. Но ты старше, ты лучше понимаешь, что я говорю, и лучше можешь сам сказать, что думаешь. Так вот я могу тебя уверить, что я никогда не скучаю с вами обоими, и теперь прошу у бога только одного, чтобы нам так долго оставаться всем вместе, семьей, не расставаясь.

– Не расставаясь, еще бы! Да я предпочел бы, чтобы меня разрезали на куски, чем расстаться с вами. Кто стал бы меня любить так, как вы меня любите? Кто стал бы себя подвергать обидам и ругательствам из-за несчастного подкидыша, кто стал бы называть его своим ребенком, своим дорогим сыном? Ведь вы часто меня так называете, почти всегда. А также вы часто говорите мне, когда мы остаемся одни: называй меня своей мамой, а не мадам Бланшэ. А я не смею, так как слишком боюсь привыкнуть и вымолвить это слово при всех.

– Ну, так что же, если бы и случилось так?

– О, если бы так случилось! вас бы этим попрекнули, а я не хочу, чтобы у вас были неприятности из-за меня. Я ведь не гордый, поверьте! мне не нужно, чтобы все знали, что вы не считаете меня за подкидыша. С меня достаточно счастья знать одному, что у меня есть мать, и я ее ребенок. Ах, не нужно вам умирать, мадам Бланшэ, – прибавил бедный Франсуа и с грустью поглядел на нее, последнее время у него были мрачные мысли – если я вас потеряю, у меня никого не будет на земле, да и вы пойдете, наверное, к богу, в рай, а я не знаю, заслужил ли я такую награду – итти туда вместе с вами.

В словах и мыслях Франсуа было как бы предчувствие большого несчастья, и через некоторое время, действительно, это несчастье свалилось на него.

С некоторого времени он сделался работником на мельнице. Он должен был разъезжать на лошади и забирать зерно, чтобы возвращать его мукой. Ему часто приходилось совершать длинные поездки, а также часто он ездил и к любовнице Бланшэ, которая жила недалеко от мельницы. Этого последнего поручения он очень не любил и ни минуты не оставался там после того, как зерно было вымерено и вывешено…

………………………………

………………………………

………………………………

………………………………

На этом месте рассказчица остановилась.

– А знаете, я ведь уж очень давно говорю, – обратилась она к слушавшим ее прихожанам. – А легкие-то у меня не как в пятнадцать лет, мое мнение, что коноплянщик, который знает это дело еще лучше меня, мог бы меня сменить. К тому же мы подходим к месту, которое я не очень-то хорошо помню.

– А я, – отозвался коноплянщик, – прекрасно знаю, почему вы вдруг потеряли память к середине, когда так хорошо все помнили вначале; дело плохо оборачивается для подкидыша, а это вас огорчает, так как у вас, как у всех богомолок, куриный страх перед всякими любовными историями.

– Значит, все это теперь перейдет в любовную историю? – сказала Сильвина Куртиу, которая здесь находилась.

– Вот, вот, – ответил коноплянщик, – я так и знал, что молодые девушки навострят уши, как только я произнесу это слово. Но терпение; место, с которого я буду продолжать, с обязательством довести до благополучного конца, еще не такого свойства, как бы вы хотели. На чем вы остановились, тетка Моника?

– Я дошла до возлюбленной Бланшэ.

– Так, – сказал коноплянщик. – Эта женщина звалась Севе́рой,[6]6
  Игра слов: sévère – строгая, строгий. Прим. перев.


[Закрыть] имя это не очень-то ей подходило, ничего подобного и в мыслях у нее не было. Мастерица была она усыплять людей, когда хотела видеть их экю сверкающими на солнце, Нельзя сказать, чтобы она была зла так как нрав имела беззаботный и веселый, но она думала об одной себе и не горевала о других, только бы ей самой было весело и хорошо. Она была в моде в этих краях, и, как говорят, многие люди пришлись ей по вкусу. Она была еще очень красивая и очень приветливая женщина, живая, хотя и дородная, и свежая, как шпанская вишня. Она не обращала большого внимания на подкидыша, но, встречая его в амбаре или на дворе, она говорила ему какой-нибудь вздор, чтобы посмеяться над ним, без всякого дурного желания и чтобы посмотреть, как он краснеет; он краснел, как девушка, когда эта женщина с ним говорила, и чувствовал себя очень не по себе. Он находил, что у нее дерзкий вид, и она казалась ему безобразной и злой, хотя в действительности не было ни того, ни другого; по крайней мере злоба ее проявлялась только тогда, когда нарушали ее интересы и мешали ее довольству собой; нужно также сказать, что она любила давать почти так же, как и получать. Она щеголяла своим великодушием и очень любила, когда ее благодарили. Но подкидышу она казалась настоящей чертовкой, из-за которой мадам Бланшэ должна была довольствоваться малым и работать сверх сил.

Но случилось так, что, когда подкидышу минуло семнадцать лет, мадам Севера нашла, что он чертовски красивый малый. Он не походил на прочих деревенских детей, которые в эти годы бывают коренастыми и приземистыми, а развиваются и делаются на что-нибудь похожими только два-три года спустя. А он был уже высок и очень хорошо сложен; его кожа оставалась белой даже во время жатвы, а волосы его вились, и, темные у корней, они на концах золотились.

– Вы их такими любите, Моника, – волосы конечно, я тут никак не говорю о парнях.

– Это вас не касается, – ответила служанка кюрэ. – Продолжайте ваш рассказ.

– Он был всегда бедно одет, но любил чистоту, как приучила его к этому Мадлена Бланшэ; и такой, каким он был, он не походил на других. Севера мало-по-малу все это разглядела и в конце концов увидела это так хорошо, что решила сделать его немного более развязным. Она была без предрассудков, и когда она слышала, что говорят: «Как жалко, что такой красивый малый – подкидыш», – она отвечала: «Подкидыши должны быть красивыми, ведь любовь произвела их на свет».

Вот что она придумала, чтобы остаться с ним наедине. Она подпоила Бланшэ сверх меры на ярмарке Сен-Дени-де-Жуэ, и когда увидала, что он не способен больше передвигать ногами, она поручила своим тамошним друзьям, чтобы они уложили его спать. Потом она сказала Франсуа, приехавшему вместе с хозяином для продажи скотины на ярмарке:

– Послушай-ка, малец, я оставляю твоему хозяину свою кобылу, чтобы он вернулся на ней завтра утром; а ты поедешь на своей и верхом отвезешь меня домой.

Такое решение было совсем не по вкусу Франсуа. Он сказал ей, что мельникова кобыла недостаточно сильна, чтобы везти на своей спине двоих, и предложил, чтобы она ехала на своей, он же проводит ее на лошади Бланшэ, возвратится за хозяином на другой лошади и ручается, что будет рано утром в Сен-Дени-де-Жуэ; но Севера и слушать его не стала и приказала ему повиноваться. Франсуа боялся ее, так как Бланшэ на все смотрел ее глазами, и его могли рассчитать с мельницы, если она будет им недовольна, а как раз подходил Иванов день. И он посадил ее на свою лошадь; бедный малый и не подозревал, что это не было лучшим средством избежать своей злой судьбы.