355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жорж Санд » Деревенские повести » Текст книги (страница 10)
Деревенские повести
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 19:28

Текст книги "Деревенские повести"


Автор книги: Жорж Санд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Я не надеюсь на это, – ответила я, – так как у меня нет для этого формы, и чувство мое, вызванное деревенскою простотой, не находит себе языка для выражения. Если я предоставлю говорить человеку полей так, как он говорит в действительности, то нужно дать рядом перевод для просвещенного читателя, а если я заставлю его говорить, как мы, то получится невозможное существо, у которого приходится предположить несуществующий у него образ мыслей.

– И даже если бы ты заставила его говорить так, как он говорит, твой собственный язык создавал бы рядом с ним ежеминутно неприятный контраст; ты для меня не вне этого упрека. Ты изображаешь деревенскую девушку, называешь ее Жанной и вкладываешь в ее уста слова, которые она может говорить лишь в исключительном случае. Но ты, романист, желающий, чтобы читатели с тобой разделили очарование, которое ты испытываешь, рисуя этот тип, ты сравниваешь ее с друидессой, с Жанной д’Арк и еще не знаю с кем! Твое чувство и твой язык, наряду с ее чувствами и языком, дают впечатление нескладное, подобное встрече крикливых тонов на картине; и отнюдь не так я мог бы войти целиком в природу, даже идеализируя ее. Ты сделала с тех пор лучший этюд действительности в «Чортовом Болоте». Но я еще и им недоволен; автор еще показывает в нем время от времени кончик своего уха; там есть слова автора, как выражается Анри Монье, художник, которому удалось быть правдивым в шарже и который таким образом разрешил поставленную себе задачу. Я знаю, что твою задачу не легче решить. Но нужно еще попытаться, не боясь неудачи; великие произведения искусства всегда лишь счастливые попытки. Утешься в том, что ты не создаешь великих произведений; только бы ты делала добросовестные попытки.

– Я заранее утешена, – отвечала я, – и вновь попытаюсь, как только ты захочешь; посоветуй мне.

– Например, – сказал он, – мы вчера присутствовали на деревенском вечере на хуторе. Коноплянщик рассказывал истории до двух часов утра. Служанка кюрэ ему помогала или поправляла его: это была немного уже образованная крестьянка, он же – совсем темный, но, к счастью, очень одаренный и по-своему очень красноречивый. Вдвоем они рассказали нам действительную историю, довольно длинную, которая походила на интимный роман. Запомнила ли ты ее?

– Прекрасно, и я могла бы ее пересказать слово в слово на их языке.

– Но их наречие требует перевода; нужно писать по-французски и не позволять себе ни одного другого слова, исключая того случая, когда оно так понятно, что примечание излишне для читателя.

– Ты мне задаешь такую работу, что я могу потерять рассудок, и, погружаясь в которую, я всегда выходила недовольная собой и проникнутая сознанием своего бессилия.

– Это безразлично! Ты опять погрузишься в нее, ведь я знаю вас, художников; вы загораетесь только перед препятствиями и делаете плохо то, что делаете без страдания. Ну, начинай, расскажи мне историю Подкидыша, но не такую, как я ее выслушал вместе с тобой. Это было образцовое повествование для здешних умов и здешних ушей. Но ты расскажи мне ее так, будто у тебя справа сидит парижанин, говорящий на современном языке, а слева крестьянин, перед которым ты бы не хотела произнести ни одной фразы, ни одного слова, которых бы он не понял. Итак, ты должна говорить ясно для парижанина и простодушно для крестьянина. Один будет тебя упрекать в недостатке красочности, другой в недостатке изящества! Но я буду также здесь, я, ищущий, каким образом искусство, не переставая быть искусством для всех, может проникнуть в тайну первобытной простоты и передать уму очарование, разлитое в природе.

– Значит, мы вдвоем сделаем этюд?

– Да, так как я буду тебя останавливать там, где ты споткнешься.

– Хорошо, сядем на этот холмик, заросший богородицкой травкой. Я начинаю, но сначала позволь мне прочистить голос и взять несколько гамм.

– Что это значит? Я не думал, что ты поешь.

– Это метафора. Прежде чем приступить к работе по искусству, нужно, мне кажется, припомнить какую-нибудь тему, которая могла бы служить образом и привести ваши мысли в желаемое состояние. Итак, чтобы приготовиться к тому, что ты с меня спрашиваешь, мне нужно рассказать историю собаки Брискэ, она коротка, и я знаю ее наизусть.

– Что это такое? Я не помню.

– Это первый ход для моего голоса, написанный Шарлем Нодье, который пробовал свой голос всевозможными способами; большой художник, по-моему, он не имел той славы, какую заслуживал, потому что, среди разнообразных его попыток, он сделал больше плохих, чем хороших; но когда человек сделал два или три образцовых произведения, как бы коротки они ни были, нужно его увенчать славой и забыть его ошибки. Вот собака Брискэ. Слушай.

И я рассказала своему другу историю Болонки – она растрогала его до слез, и он объявил ее образцовым произведением этого жанра.

– У меня должна была бы пропасть всякая охота к тому, что я пытаюсь сделать, – сказала я ему, – ведь одиссея Бедной собаки Брискэ, которую я рассказала меньше, чем в пять минут, не имеет ни единого пятна, ни малейшей тени; это бриллиант, отшлифованный лучшим гранильщиком на свете, так как Нодье был действительно гранильщиком в литературе. У меня же нет знаний; значит, нужно, чтобы я взывала к чувству. Кроме того, я не могу обещать, что буду краткой, и заранее знаю, что первое качество, делать хорошо и кратко, будет отсутствовать в этюде.

– Ну, дальше, – сказал мой друг, которому наскучили мои предварительные речи.

– Так это история Франсуа-Подкидыша, – продолжала я, – и я постараюсь вспомнить начало без изменения. Это – Моника, старая служанка кюрэ, она приступила к рассказу.

– Одну минуту, – сказал мой строгий судья, – я тебя останавливаю на заглавии. Champi – не французское слово.

– Извини меня, – ответила я. – Словарь называет его старым, но Монтэнь его употребляет. И я не собираюсь быть более французской, чем великие писатели, которые делают язык. Я не буду озаглавливать – Франсуа-Найденыш, Франсуа-Незаконнорождённый, но именно Франсуа-Подкидыш, то есть ребенок, подкинутый в поле; так говорили раньше всюду, и так говорят еще и теперь у нас.

I

Однажды утром, когда Мадлена Бланшэ, молодая мельничиха из Кормуэ, отправилась через луг постирать у источника, она нашла там маленького ребенка, сидевшего перед ее плотиком и возившегося с соломой, которую прачки кладут себе под колени.

Мадлена Бланшэ пригляделась к этому ребенку и удивилась, что не знает его, так как здесь не было большой дороги и встретить можно было только местных людей.

– Кто ты, дитя мое? – спросила она мальчика, который смотрел на нее с доверием, но, казалось, не понял ее вопроса. – Как зовут тебя? – продолжала Мадлена Бланшэ, посадив его рядом с собой и став на колени, чтобы стирать.

– Франсуа, – ответил ребенок.

– Франсуа, а чей?

– Чей? – сказал ребенок совсем простодушно.

– Чей ты сын?

– Я не знаю, подите вы!

– Ты не знаешь, как зовут твоего отца?

– У меня нет отца.

– Значит, он умер?

– Я не знаю.

– А твоя мать?

– Она там, – сказал ребенок, указывая на бедную хижину, за два ружейных выстрела от мельницы, соломенная кровля которой виднелась сквозь ивы.

– Ах, я знаю, – продолжала Мадлена, – это та женщина, которая приехала сюда жить и устроилась со вчерашнего вечера.

– Да, – ответил ребенок.

– А вы раньше жили в Мерсе?

– Я не знаю.

– Совсем ты неразумный мальчик. Знаешь ли ты, по крайней мере, как зовут твою мать?

– Да, Забелла.

– Изабелла, а дальше? Другого имени ты ее не знаешь?

– Право, нет, подите вы!

– То, что ты знаешь, не утомит тебе мозги, – сказала Мадлена, улыбнувшись и принимаясь бить свое белье.

– Как вы сказали? – переспросил маленький Франсуа.

Мадлена еще посмотрела на него; это был красивый ребенок с чудесными глазами. «Досадно, – подумала она, – что у него такой глупый вид».

– Сколько тебе лет? – продолжала она. – Может, ты и этого тоже не знаешь?

По правде говоря, он это знал так же хорошо, как и все остальное. Он сделал все возможное, чтобы ответить, так как стыдился, быть может, того, что мельничиха считала его таким глупым, и разрешился таким изумительным возгласом:

– Два года!

– Вот так так! – сказала Мадлена, отжимая белье и уже не глядя на него, – да ты еще настоящий гусенок, и никто не позаботился тебя поучить, бедный малыш! Тебе, по крайней мере, шесть лет по росту, а по разуму нет и двух.

– А может быть! – ответил Франсуа.

Затем он сделал еще усилие над собой, будто желая стряхнуть оцепенение со своего бедного разума, и сказал:

– Вы спрашивали, как меня зовут? Меня зовут Франсуа-Подкидыш.

– Ах вот что, понимаю, – сказала Мадлена, с сочувствием посмотрев на него; и Мадлена больше не удивлялась, что этот красивый ребенок был такой грязный, оборванный и предоставлен самому себе.

– Ты совсем раздет, – сказала она, – а ведь время не теплое. Наверное, тебе холодно?

– Не знаю, – ответил бедный подкидыш, который так привык страдать, что уже этого не замечал.

Мадлена вздохнула. Она подумала о своем маленьком годовалом Жани, который спал в тепленькой люльке под охраною бабушки, в то время как этот бедный подкидыш дрожал здесь у источника, оберегаемый лишь милостью провидения: он мог утонуть, ибо был так простодушен, что и не подозревал, что можно умереть, упав в воду.

У Мадлены было очень жалостливое сердце, она взяла руку ребенка и нашла, что она очень горяча, хотя временами его пробирал озноб, и хорошенькое личико его было очень бледно.

– У тебя лихорадка? – спросила она его.

– Я не знаю, подите! – ответил ребенок, которого лихорадило всегда.

Мадлена Бланшэ сняла с плеч шерстяной платок и закутала им подкидыша; он позволил это, не проявляя ни удивления, ни удовольствия. Она собрала всю солому из-под своих колен и сделала ему постель, где он не замедлил уснуть. Мадлена же закончила стирку вещей своего маленького Жани и сделала это проворно, так как кормила и торопилась к нему домой.

Мокрое белье стало тяжелее, и когда все было выстирано, она не могла сразу его унести. Она оставила валек и часть белья у воды, решив разбудить подкидыша, когда вернется из дому, куда она тотчас и понесла все, что могла захватить. Мадлена Бланшэ не была ни высокой, ни сильной. Это была очень хорошенькая женщина, никогда не терявшая бодрости, она славилась свою кротостью и рассудительностью.

Когда она открыла дверь своего дома, то услыхала за собою звук деревянных башмаков на мостике шлюза и, обернувшись, увидела догонявшего ее подкидыша, который нес ей валек, мыло, оставшееся белье и ее шерстяной платок.

– Ну, ну! – сказала она, положив ему руку на плечо, – ты не так глуп, как кажешься, ты ведь услужлив, а у кого доброе сердце, тот не бывает дураком. Войди, дитя мое, отдохни у меня. Посмотрите на этого бедного малютку, он несет ношу тяжелее его самого. Посмотрите, матушка, – сказала она старой мельничихе, которая подносила ей ребенка, свеженького и улыбающегося. – Вот бедный подкидыш, совсем больной на вид. Вы ведь знаете толк в лихорадке, нужно постараться его вылечить.

– Ах, это лихорадка нищеты! – ответила старуха, глядя на Франсуа: – ее можно вылечить хорошим супом; но этого-то у него и нет. Это подкидыш – у той женщины, которая переехала вчера. Ведь это жиличка твоего мужа, Мадлена. Очень что-то они убоги на вид. Боюсь, что часто они не будут платить.

Мадлена ничего не ответила. Она знала, что свекровь и муж были не очень-то жалостливы и любили деньги больше, чем своего ближнего. Она накормила своего ребенка, и когда старуха пошла искать гусей, она взяла Франсуа за руку, посадила Жани на другую руку и отправилась к Забелле.

Забелла, которую в действительности звали Изабеллой Биго, была старою девой пятидесяти лет, она была добра к другим настолько, насколько можно быть добрым, не имея ничего и постоянно дрожа за свою собственную жизнь. Она взяла Франсуа от женщины, которая его вскормила и как раз умерла к этому времени, и она воспитывала его с тех самых пор, чтобы иметь каждый месяц несколько серебряных монет и сделать из него своего маленького слугу; но у ней пала скотина, и она должна была при первой возможности приобрести что-либо в долг; она пробивалась обычно лишь несколькими овцами и дюжиной кур, а все это, в свою очередь, кормилось на мирской земле. Франсуа должен был сторожить по дорогам это жалкое стадо, а затем после первого причастия его могли бы нанять свинопасом или взять помощником при пахоте; и если бы у него оказались добрые чувства, он помог бы тогда приемной матери своим заработком.

Дело происходило после святого Мартына. Изабелла покинула Мерс, оставив последнюю козу в уплату за квартиру.

Она переехала жить в маленькую хижину на мельничной усадьбе в Кормуэ, в обеспечение платежей у нее была всего лишь жалкая кровать, два стула, баул и немного глиняной посуды. Но дом был такой плохой, столь мало защищенный и негодный, что приходилось оставлять его нежилым или рисковать, отдавая в наймы беднякам.

Мадлена поговорила с Забеллой и увидела, что она была не плохою женщиной; она по совести сделает все возможное, чтобы платить, и у нее была привязанность к подкидышу. Но она привыкла видеть его страдания, страдая сама, и сочувствие богатой мельничихи к этому бедному ребенку вызвало в ней сначала больше удивления, нежели удовольствия.

Когда же она, оправившись от изумления, поняла, что Мадлена пришла не с какими-либо требованиями, а чтобы самой ей помочь, она прониклась доверием к ней и пространно рассказала всю свою историю, которая походила на историю всех несчастных, и очень поблагодарила за участие. Мадлена предупредила ее, что она сделает все возможное, чтобы ей помогать, но просила никогда и никому об этом не говорить, так как, не будучи полной хозяйкою в доме, она сможет делать это только тайком.

Она начала с того, что оставила Забелле свой шерстяной платок, взяв с нее обещание вечером же раскроить его на платье подкидышу и не показывать кусков, пока оно не будет сшито. Она хорошо видела, что Забелла давала обещание нехотя, так как находила платок очень хорошим и нужным для нее самой. И ей пришлось сказать, что она не будет ей помогать, если через три дня не увидит подкидыша одетым тепло.

– Уж не думаете ли вы, – прибавила она, – что моя свекровь, которая все видит, не узнает моего платка у вас на плечах? Разве вы хотите, чтобы я нажила через вас неприятности? Я вам буду помогать еще и иначе, если вы на этот счет будете скрытной. И потом, знаете, у вашего подкидыша лихорадка, и если вы за ним не будете хорошо смотреть, он умрет.

– Неужели? – сказала Забелла, – для меня это будет горе, ведь у этого ребенка сердце, какого другого и не сыщешь; он никогда не жалуется и такой покорный, как настоящее дитя из семьи; он совсем не похож на других подкидышей, они отчаянные и упрямые, и всегда ум у них направлен на шалости.

– Это потому, что их отталкивают и обижают. Если этот добр, то лишь оттого, что вы добры с ним, будьте в этом уверены.

– Это правда, – возразила Забелла, – дети больше понимают, чем обычно это думают. Поглядите, уж на что этот прост, однако же прекрасно соображает, как он может быть полезным. Однажды, когда я болела в прошлом году (ему было только пять лет), он за мной ухаживал как взрослый.

– Послушайте, – сказала мельничиха, – вы мне присылайте его утром и вечером к тому времени, как я кормлю супом своего маленького. Я буду варить больше, и он будет съедать остаток; на это не обратят внимания.

– О, я не посмею его к вам приводить, а он сам никогда не будет знать времени.

– Сделаем так. Когда суп будет готов, я буду класть прялку на мостик шлюза, поглядите, отсюда это будет прекрасно видно. Тогда вы будете посылать мальчика с сабо в руке будто за огнем, он будет съедать мой суп, а весь ваш будет оставаться для вас. Вы оба будете так лучше питаться.

– Это правильно, – ответила Забелла. – Я вижу, что вы умная женщина, и мне посчастливилось, что я переехала сюда. Меня очень пугали вашим мужем, который считается тяжелым человеком, и если бы я нашла в другом месте, я не взяла бы этого дома, тем более, что он очень плох и за него много с меня запросили. Но я вижу, что вы добры к беднякам и поможете мне воспитать моего подкидыша. Ах, если бы суп мог прекратить его лихорадку! Не хватало только, чтобы я потеряла этого ребенка! Конечно, это жалкий доход, и все, что я получаю из приюта, идет на его содержание. Но я люблю его, как своего, потому что он добр и будет мне помогать впоследствии. Правда, ведь он очень хорош для своих лет и рано будет в состоянии работать.

Так и вырос Франсуа-Подкидыш благодаря заботам и доброму сердцу Мадлены-мельничихи.

Очень скоро здоровье его поправилось, так как он был, как у нас говорится, построен с известью и песком, и не было богача в стране, который не пожелал бы иметь сына с таким красивым лицом и такого прекрасного сложения. К тому же он был храбр, как настоящий мужчина; в воде он чувствовал себя, как рыба, и нырял на глубине у мельницы, не боясь воды, как и огня; он прыгал на самых резвых жеребят и гнал их на луг без всякой веревки на шее, направляя их пятками ног и придерживаясь за гриву, когда нужно было вместе с ними перескакивать рвы. И, странно, он делал все это очень спокойно, без всякого затруднения, ничего не говоря и не меняя своего простоватого, немного заспаннного вида.

За этот самый его вид он считался за дурачка; однако же, если нужно было вытащить сорок из гнезда с верхушки самого высокого тополя или разыскать потерявшуюся далеко от дома корову, или подбить камнем дрозда, не было ребенка более смелого, ловкого и уверенного в себе, чем он. Другие дети приписывали это счастливой судьбе, которая сопутствует подкидышам на этом свете. И они всегда пускали его первым в каких-нибудь опасных забавах.

– С этим-то, – говорили они, – ничего не станется, ведь он подкидыш. Посеянная пшеница боится непогоды, а сорная трава не погибает.

Все шло хорошо в продолжение двух лет. Забелла получила возможность купить себе немного скота, никто не знал каким образом. Она делала много мелких услуг на мельнице и упросила хозяина, Кадэ Бланшэ, мельника, починить немного крышу ее дома, которая всюду протекала. Она смогла лучше одеться и одеть подкидыша и понемногу стала выглядеть менее жалкой, чем когда приехала. Правда, свекровь Мадлены сделала несколько суровых замечаний по поводу потери кое-каких вещей и большого количества хлеба, поедаемого в доме. Один раз Мадлене пришлось даже обвинить себя, чтобы отвести подозрение от Забеллы; но против ожидания свекрови Кадэ Бланшэ почти не рассердился и, казалось, хотел закрыть глаза на все это.

Тайна этой снисходительности заключалась в том, что Кадэ Бланшэ был еще очень влюблен в свою жену. Мадлена была хорошенькой и совсем не кокеткой, всюду он выслушивал ей похвалы, и, кроме того, дела его шли очень хорошо; он же был из тех людей, которые бывают злы только при боязни сделаться несчастными, к Мадлене у него было больше внимания, чем это можно было бы предполагать. Это вызывало некоторую ревность у матери Бланшэ, и она мстила невестке мелкими придирками, которые Мадлена переносила в молчании и никогда не жалуясь своему мужу.

Это был лучший способ скорее всего их прекратить, и не было женщины более терпеливой и более рассудительной в этом отношении, чем Мадлена. Но у нас говорят, что выгода от доброты скорее изнашивается, чем выгода от лукавства; и пришел день, когда Мадлена, действительно, подверглась допросу и брани за свою доброту.

Случился год, когда хлеба вымерзли, а вышедшая из берегов река испортила сенокос. Кадэ Бланшэ был в плохом настроении. Однажды он возвращался с базара со своим приятелем, только что женившимся на очень красивой девушке, и тот ему сказал:

– Впрочем, и тебя нечего было жалеть, в твое время; твоя Мадлена была тоже очень приятная девушка.

– Что ты хочешь сказать словами в мое время и твоя Мадлена была? Разве мы уже старые, она и я? Мадлене всего двадцать лет, и я что-то не замечал, чтобы она стала некрасивой.

– Нет, нет, я не говорю этого, – продолжал тот. – Конечно, Мадлена еще хороша; но ведь когда женщина так рано выходит замуж, долго на нее не насмотришься. Когда она выкормит ребенка, она уже устала; а твоя жена никогда не была крепкой, и вот она теперь стала очень худа и потеряла свой свежий вид. Разве она больна, эта бедная Мадлена?

– Я, по крайней мере, этого не знаю. Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Да так себе. Я нахожу, что у нее печальный вид, как у человека, который страдает или у которого заботы. Ах, женщины, у них всего одно мгновение, это, как виноградник, когда он цветет. Нужно и мне ожидать того же, и у моей вытянется лицо, и сама она станет серьезной. А мы-то сами каковы! Пока наши жены возбуждают в нас ревность, мы в них влюблены. Это нас сердит, мы кричим, бьем даже кое-когда; это их огорчает, они плачут; они остаются дома, боятся нас, скучают и перестают нас любить. Тогда мы довольны, тогда мы хозяева!.. Но вот в одно прекрасное утро мы решаем, что, раз никто больше не домогается нашей жены, значит, она стала безобразной, и тогда – вот ведь судьба! – мы их больше не любим и начинаем желать чужих жен… Добрый вечер, Кадэ Бланшэ, ты немного чересчур целовал мою жену сегодня вечером; я ведь это хорошо заметил, но ничего не сказал. А теперь скажу, что это не помешает нам остаться добрыми друзьями и что я постараюсь не делать ее такой грустной, как твоя, потому что знаю себя: если я буду ревновать, я буду зол, а когда не будет повода ревновать, я буду, может быть, еще хуже…

Хороший урок полезен для умной головы, но Кадэ Бланшэ, хотя неглупый и деятельный, был чересчур тщеславным, чтобы иметь умную голову. Он вернулся с красными глазами и приподнятыми плечами. Он посмотрел на Мадлену, будто не видел ее очень давно. Он заметил, что она изменилась и была бледна. Он спросил, не больна ли она, но так грубо, что она еще больше побледнела и ответила, что здорова, совсем слабым голосом. Это его рассердило, бог ведает почему, и он сел за стол с желанием с кем-нибудь поссориться. Повод к этому не заставил себя долго ждать. Говорили о дороговизне хлеба, и старуха Бланшэ заметила, как делала это каждый вечер, что съедалось чересчур много хлеба. Мадлена не промолвила ни слова. Кадэ Бланшэ захотелось сделать ее ответственной за расточительность. Старуха заявила, что она еще сегодня утром застала подкидыша, уносящего полковриги… Мадлена должна была бы рассердиться и отстоять себя, но она сумела лишь заплакать. Бланшэ припомнил слова своего приятеля и стал еще более едким; и с этого дня, объясните это, если можете, он больше не любил своей жены и сделал ее несчастной.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю