Текст книги "Чертово болото"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
XIX
Свадебные подарки
После того как те, о ком шла речь, собрались в доме, все окна и двери очень тщательно заперли; забили даже слуховое окно на чердаке. Двери загородили досками, козлами, чурбанами и столами, как будто на дом готовилось нападение. В этой укрепленной твердыне воцарилась сопутствующая ожиданию торжественная тишина, пока вдруг вдалеке не послышались песни, смех и деревенская музыка. То была ватага жениха; во главе шел Жермен, а с ним самые бойкие его приятели, могильщик, родные, друзья и слуги, из которых и составлялась веселая и надежная свита.
Однако, подойдя ближе к дому, все замедлили шаг, пошептались между собой и притихли. Запертые в доме девушки оставили в окнах щелки, сквозь которые им было видно вновь прибывших и можно было следить за тем, какой они приняли боевой порядок. Моросил холодный дождь, и от этого борьба становилась еще напряженнее: в доме в очаге полыхал яркий огонь. Мари охотно бы сократила нудную медлительность этой традиционной осады; ей было неприятно видеть, как томится ее суженый, но на этот раз она была бессильна что-либо изменить, больше того – ей самой приходилось делать вид, что она разделяет своенравную жестокость своих подруг.
Когда оба лагеря расположились по своим местам, с улицы донесся ружейный залп, повергший в большое волнение всех окрестных собак. Те, что были заперты в доме, бросились с лаем к дверям, решив, что на их хозяев в самом деле напали враги, а маленькие дети, которых матери тщетно старались успокоить, тряслись от страха и ревели. Все это было так искусно разыграно, что человек непосвященный легко мог вообразить, что обитателям дома приходится защищаться от шайки кровожадных разбойников.
Тут могильщик, он же певец и ходатай жениха, стал перед дверью и жалобным голосом завел с конопельником, который приник к слуховому окну прямо над этой дверью, следующий разговор:
Могильщик
Будьте милостивы, добрые люди, дорогие мои земляки, бога ради, откройте мне дверь.
Конопельник
Кто вы такой, и как вы смеете называть нас вашими земляками? Мы знать вас не знаем.
Могильщик
Мы люди честные, и мы в большой беде. Не бойтесь нас, друзья! Приютите нас, бедных! На дворе гололедь, холодина, ноги у нас совсем закоченели, а мы столько прошли, что деревянные башмаки наши покололись.
Конопельник
Коли башмаки ваши покололись, пошарьте вокруг, найдите лозняк, из него можно скобы сделать. [7]7
Для починки сабо применяют изогнутые дугой металлические полоски. (Примеч. автора.)
[Закрыть]
Могильщик
Скобы из лозняка! Да неужто они выдержат! Потешаетесь вы над нами, добрые люди. Лучше бы уж вы нам открыли. Видим мы, у вас-то в доме огонь полыхает; вы, уж верно, и на вертел кое-что насадили, так что и брюхо ублажить, и душу отвести можно. Пустите же бедных паломников, помрут они у ваших дверей, коли не сжалитесь вы над ними.
Конопельник
Ах, вот оно что! Так вы, оказывается, паломники? В первый раз слышим. А из каких святых мест вы идете, скажите на милость?
Могильщик
Скажем, когда вы нам дверь откроете. Мы из таких далеких краев идем, что вы нам и не поверите.
Конопельник
Открыть вам дверь? Как бы не так! Неужто мы можем на вас положиться? А ну-ка скажите: вы не от святого Сильвена Пулинийского путь держите?
Могильщик
Мы в самом деле были у святого Сильвена Пулинийского, но были еще и много дальше.
Конопельник
А у святой Соланж вы были?
Могильщик
Ну конечно же мы были у святой Соланж; но были и еще дальше.
Конопельник
Все это враки; вы не были даже у святой Соланж.
Могильщик
Мы были дальше, сейчас вот мы возвращаемся от святого Иакова Компостельского.
Конопельник
Что за сказки вы нам рассказываете! Мы и знать не знаем такого прихода. По всему видно, что вы злодеи, разбойники, прощелыги, да еще и брехуны. Ступайте-ка подальше чепуху молоть; не проведете вы нас, и вам сюда не войти.
Могильщик
Сжальтесь над нами, милый человек! Никакие мы не паломники, вы это угадали; но мы несчастные браконьеры, и нас преследуют егеря. Жандармы и те устроили за нами погоню, и, коли вы не спрячете нас у себя на сеновале, нас схватят и посадят в тюрьму.
Конопельник
А кто вам поверит! Может, вы опять врете? Один раз вы нас уже обманули.
Могильщик
Откройте только дверь, мы вам отличную дичь покажем – ту, что мы настреляли.
Конопельник
Покажите сразу, мы вам не верим.
Могильщик
Ну так откройте дверь или окно, и мы вам просунем птицу.
Конопельник
Как бы не так, не такие мы дураки! Я вот все сквозь щелку гляжу, только не видать что-то ни охотников, ни дичи.
Тут молодой пастух, приземистый парень поистине геркулесовой силы, державшийся совершенно незаметно, отделился от своих товарищей и поднял к слуховому окну ощипанного гуся, насаженного на толстый вертел, разукрашенный пучками соломы и лентами.
– Вот те на! – вскричал конопельник, осторожно высунув из окна руку, чтобы пощупать дичь. – Не перепелка и не куропатка; не заяц и не кролик; сдается, гусь или индейка. Охотники вы, я вижу, удалые! За дичью-то этой вам небось долго гоняться не пришлось. Ступайте-ка своей дорогой, шалопаи! Знаем мы все ваши плутни, ступайте домой и готовьте там себе ужин. Нашего вам не видать.
Могильщик
О, горе нам! Господи боже мой! Куда же мы теперь пойдем жарить нашу дичь? Ее ведь совсем мало, а нас столько народу; да и негде нам голову приклонить. Час поздний, все двери на замке, люди спать улеглись; у вас у одних только в доме пир горой, и, верно, у вас не сердце, а камень, коли вы заставляете нас мерзнуть на улице. Еще раз просим, откройте нам, добрые люди, тратиться вам на нас не придется. Видите, мы принесли кое-что на жаркое; надо только, чтобы вы потеснились маленько и нас к очагу пустили, нам бы только птицу зажарить.
Конопельник
Вы что, решили, что у нас очень уж много места и дрова нам даром достаются?
Могильщик
Есть у нас пучок соломы на растопку, нам его и хватит; позвольте только у вас над очагом вертел подержать.
Конопельник
Этому не бывать; вы прощелыги, и нам вас ни капельки не жаль. Да никак вы еще и напились! Ничего-то вам не надо, только бы украсть у нас огонь да наших девушек увести.
Могильщик
Ну, коли вы не хотите пустить нас добром, мы силой двери отворим!
Конопельник
Что же, попробуйте, коли хотите. Заперлись мы крепко, и бояться нам нечего. А раз вы такие наглецы, то отвечать мы вам больше не будем.
Сказав это, конопельник с шумом захлопнул ставень слухового окна и по приставной лестнице спустился в нижнее помещение. Потом он взял невесту за руку, молодые парни и девушки присоединились к ним, и все стали танцевать и весело кричать, а в это время пожилые женщины запели пронзительными голосами, и послышались взрывы громкого хохота в знак высокомерного презрения к тем, кто собирается взять дом приступом.
Осаждающие были в таком же неистовстве: они стреляли из пистолетов в двери, на что собаки отвечали громким лаем, изо всех сил стучали в стены, сотрясали ставни, испускали дикие крики; словом, поднялся такой шум, что нельзя было ничего расслышать, а за облаком пыли и дыма нельзя было ничего разглядеть.
Меж тем все это еще не было настоящим нападением: не настало еще время применить силу. Если бы кому-либо из нападающих удалось случайно обнаружить оставленный без охраны ход, какую-нибудь лазейку, можно еще было бы предпринять попытку неожиданно вторгнуться в дом, и тогда, успей они поставить вертел с дичью на огонь и тем самым окончательно захватить очаг, все представление окончилось бы и победа осталась бы за женихом.
Однако дверей в доме было не так уж много, все их удалось хорошо заложить, и никто не дерзнул применить насилие до наступления назначенного часа.
Когда все устали уже прыгать и кричать, конопельник стал подумывать о том, чтобы сдать позиции. Он снова влез наверх к слуховому окну, осторожно открыл его и приветствовал упавших духом противников раскатами смеха.
– Эй, молодчики, – воскликнул он, – что-то вы носы повесили! Вы думали, нет ничего легче, чем в дом к нам забраться, а вот видите, какая у нас крепкая защита. Но мы готовы пожалеть вас, надо только смириться и принять наши условия.
Могильщик
Говорите же, добрые люди! Скажите, что мы должны сделать, чтобы вы пустили нас к очагу.
Конопельник
Надо спеть, друзья, только найти такую песенку, какую бы мы не знали, и чтобы мы не могли на нее ответить другой, получше.
– За этим дело не станет! – ответил могильщик и зычным голосом запел:
Полгода на свете тянулась весна…
Я долго по травке гулял молодой,—
ответил конопельник слегка охрипшим, но грозным голосом. – Вы что, смеетесь над нами, старье такое петь принялись? Да мы вам на первом же слове рты позатыкаем!
Жила-была принцесса…
Хотелось замуж ей,—
отвечал конопельник. – Давайте, давайте другую! Эта нам уже оскомину набила.
Могильщик
А эту вот не хотите?
…Из Нанта возвращаясь…
Конопельник
Устал я, силы нет… Устал я, силы нет.
Ну, эту еще бабки наши распевали. Давайте-ка что-нибудь посвежее!
Могильщик
Когда мальчишкой несмышленым…
Конопельник
Гулял в лесу я во зеленом!..
Внуки наши и те бы не задумались, что вам ответить! Как! И это все, что вы знаете?
Могильщик
Э, да мы вам столько еще споем, что вы сядете в лужу.
Так они препирались не меньше часу. Оба противника слыли лучшими знатоками песен в деревне, и репертуар их был поистине неисчерпаем, поэтому состязание это могло продолжаться до утра, тем более что конопельник хитрил: он позволял могильщику пропеть иные жалобные песни в десять, двадцать и тридцать куплетов, а сам все время молчал, как бы признавая себя побежденным. Тут-то в лагере жениха начиналось торжество: люди пели во весь голос, хором, и можно было подумать, что на этот раз противники потерпели поражение; но на середине последнего куплета раздавался вдруг грубый, хриплый голос конопельника, и он выкрикивал концовку песни. После этого он кричал:
– Напрасно вы на нее столько труда положили, дети мои! Знаем мы ее как свои пять пальцев!
Раз или два, однако, конопельник морщился, хмурил брови и с какой-то досадой поворачивался к внимательно слушавшим песни пожилым женщинам. Могильщик пел что-то до того старое, что соперник его уже давным-давно позабыл, а может быть, и вообще-то никогда не знал; но в ту же минуту рачительные кумушки подсказывали ему недостающий куплет, напевая его своими гнусавыми, но пронзительными, как у чаек, голосами, и могильщик, вынужденный сдаться, переходил к следующим испытаниям.
Было бы слишком долго дожидаться конца, чтобы решить, какая из двух сторон одержала победу. Защитники дома объявили, что готовы уступить, при условии, что невесте будет поднесен достойный подарок.
После этого зазвучали свадебные песни, торжественные, как церковные песнопения.
Мужчины, осаждавшие дом, пели первыми басами в унисон:
Отвори нам дверь, отвори,
Смилуйся над нами, Мари,
Ты нас в дом впусти – подарки отдать,
Не томи ты нас – мочи нет страдать.
На это женщины, находившиеся в доме, отвечали жалобным фальцетом:
Горюет батюшка мой, матушка рыдает,
А мне самой тоска разъела очи.
Как же пущу я в дом вас середь ночи!
Мужчины повторили первый куплет до третьего стиха, который они изменили следующим образом:
Ты дозволь тебе пестрый плат отдать.
Женщины же от имени невесты ответили, как и в первый раз.
По меньшей мере в двадцати куплетах мужчины перечисляли все принесенные ими подарки, причем в предпоследнем стихе всякий раз упоминался какой-нибудь новый предмет: передник, цветные ленты, суконное платье, кружева, золотой крестик и даже сотня булавок – все нашло себе место в скромной корзине подарков, подносимых невесте. Отказ, которым отвечали деревенские матроны, был бесповоротен. Но кончилось тем, что парни заговорили о красавце женихе, и тогда женщины ответили, обращаясь к невесте и подпевая мужчинам:
Отвори нам дверь, отвори,
Смилуйся над нами, Мари,
С ними милый твой, а не лих, не тать,
Открывай, не то счастья не видать.
XX
Обручение
Конопельник тут же вытащил деревянный засов, которым дверь запиралась изнутри; в то время других запоров в наших деревенских домах почти не было.
Жених со своей свитой ворвался в дом невесты, но не без боя: парни, засевшие в доме, а вместе с ними и старик конопельник и старухи, считали делом чести защищать домашний очаг. Парень с вертелом в руке при поддержке своих товарищей должен был изловчиться и водрузить птицу над огнем. Это было настоящее сражение, хотя обе стороны старались друг друга не колотить и к борьбе этой не примешивалось ни малейшей злобы. Но сделалась страшная давка и толкотня, а в этом состязании мускулов самолюбие играло такую большую роль, что последствия бывали подчас серьезнее, чем можно было ожидать среди всеобщего смеха и пения. Несчастного старика конопельника, который отбивался как лев, толпа едва не задавила и притиснула к стене так, что ему было совершенно нечем дышать. Кое-кого из удальцов повалили и невольно потоптали; на пол с чьих-то рук, поцарапанных вертелом, капала кровь. Игры эти последнее время стали настолько опасными, и было столько несчастных случаев, что наши крестьяне приняли решение впредь обходиться на свадьбах без этой схватки. Последний раз мы видели ее на свадьбе Франсуазы Мейан, да и то борьба там была притворной.
Она была еще довольно ожесточенной на свадьбе Жермена. Считалось делом чести для одной стороны завладеть очагом Гильеты, для другой – его защитить. Мощные кулаки, вырывавшие друг у друга огромный вертел, перекрутили его так, что он стал похож на винт. Выстрелом из пистолета подожгли небольшой запас конопли в куделях, подвешенной в решете под потолком. Происшествие это немного отвлекло людей, и в то время как одни кинулись тушить начинавшийся пожар, могильщик, успевший незаметно влезть на чердак, спустился по трубе и схватил вертел; произошло это как раз в ту минуту, когда защищавший очаг пастух поднял его высоко над головой, чтобы никто не мог до него дотянуться. Перед началом приступа пожилые женщины предусмотрительно позаботились о том, чтобы потушить в очаге огонь, дабы в разгаре драки кто-нибудь не свалился туда и не обжегся. Таким образом, шутник могильщик вместе с пастухом без труда овладел трофеем и кинул его поперек тагана. Все было кончено! Больше никто уже не смел к нему прикоснуться. Он спрыгнул на середину комнаты и поджег оставшуюся вокруг вертела солому, делая вид, что поджаривает гуся, которого не было: только какие-то куски валялись тут и там на полу.
Уж и смеху же потом было, да и бахвальства тоже! Каждый показывал, каких ему надавали тумаков, а так как наносила их сплошь и рядом дружеская рука, то никто не жаловался и не обижался. Конопельник, которого едва не превратили в лепешку, потирая поясницу, говорил, что все это, конечно, пустяки, но что он считает незаконным действия кума своего, могильщика, перехитрившего их, и что, если бы самого его не затолкали до полусмерти, не так было бы легко отвоевать очаг. Сельские матроны тем временем подметали пол и наводили порядок в доме. На стол поставили кувшины с молодым вином. После того как все выпили и успели немного отдышаться, жениха вывели на середину комнаты, дали ему в руку палочку и стали подвергать новому испытанию.
В то время пока шла борьба, мать, крестная мать и тетки спрятали невесту вместе с тремя ее подругами, посадив всех четырех девушек на скамейку в дальнем углу комнаты и накрыв их большой белой простыней. Все три подруги невесты были такого же роста, как она, а корнеты их были одинаковой высоты; таким образом, когда они были с головы до ног закутаны в простыню, невозможно было их отличить одну от другой.
Жених должен был только слегка коснуться одной из них концом своей палочки, чтобы указать, которую из четырех он считает своей женой. Ему дано было время выбирать, но только глазами, и кумушки, сидевшие по бокам, строго следили за тем, чтобы не допустить никакого плутовства. Стоило жениху обознаться – и ему пришлось бы весь вечер танцевать не с невестой, а только с той, на которую по ошибке пал его выбор.
Очутившись перед этими четырьмя призраками, завернутыми в один общий саван, Жермен очень боялся ошибиться; это ведь случалось со многими, ибо всякий раз невесту очень старательно маскировали. Сердце его стучало. Маленькая Мари старалась дышать глубже и слегка шевелить простыню, но ее хитрые подруги не отставали от нее, тыкали в простыню пальцами, и у каждой из трех были свои таинственные знаки. Квадратные корнеты так ровно натягивали конец простыни, что совершенно не оставалось складок, по которым можно было бы определить форму лба.
После десятиминутного раздумья Жермен закрыл глаза, мысленно обратился за помощью к богу и направил свою палочку наугад. Он коснулся ею лба маленькой Мари, которая откинула простыню и радостно вскрикнула. Тут ему было позволено ее поцеловать; подняв невесту своими сильными руками, он вынес ее на середину комнаты и открыл с нею бал, продолжавшийся до двух часов ночи.
Потом все разошлись, чтобы снова собраться в восемь часов утра. Так как было много молодежи, приехавшей из соседних деревень, а постелей не хватало, каждая из местных девушек уложила с собой в кровать двух или трех подруг, парни же улеглись вповалку на сеновале. Разумеется, им было не до сна, они всячески дразнили друг друга, рассказывали разные забавные истории, шутили. Когда справляют свадьбу, три ночи непременно проходят без сна, и об этом никто никогда не жалеет.
В назначенный для отъезда час, после того как все поели молочного супа, изрядно приправленного перцем для возбуждения аппетита, ибо свадебный обед обещал быть обильным, все собрались на дворе мызы. Так как наша церковь была закрыта, за благословением надо было ехать в другую, в расстоянии полулье от нас. Было свежо, стоял чудесный день, но на дорогах была непролазная грязь, и поэтому все мужчины поехали верхом, причем каждый посадил с собой одну из женщин, кто молодую, кто пожилую. Жермен поехал на Сивке, вычищенной, заново подкованной и украшенной лентами; она била копытом землю, из ноздрей ее валил пар. Он отправился за невестой вместе с шурином своим Жаком, который ехал верхом на старой Сивке и вез старую Гильету. С торжествующим видом Жермен привез на ферму свою молодую жену.
Потом веселая кавалькада пустилась в путь. Вслед за ней бежали мальчишки и стреляли из пистолетов, от чего лошади вздрагивали. Бабка Морис ехала в маленькой повозке вместе с тремя детьми Жермена и музыкантами. Они открывали шествие под звуки музыки. Малыш Пьер был так прелестен, что сердце его старой бабушки наполнялось гордостью. Но этот непоседа недолго с ней побыл. Когда перед началом трудного участка пути лошади на минуту остановились, он соскочил с повозки и, подбежав к отцу, стал упрашивать, чтобы тот посадил его впереди себя на Сивку.
– Ну уж нет, – возразил Жермен, – засмеют нас тогда совсем! Не надо этого делать!
– А мне так никакого дела нет до того, что люди говорить будут, – сказала маленькая Мари. – Возьмите его к себе, Жермен, пожалуйста: я буду еще больше гордиться им, чем моим свадебным нарядом.
Жермен согласился, и Сивка торжественно помчала галопом всех троих.
И действительно, жителям Сен-Шартье, хоть они и были большими насмешниками и задирами в отношении к своим ближайшим соседям, и в голову не приходило смеяться, глядя на красавца жениха, премилую невесту и ребенка, от которого не отказалась бы и королева. Пьер был одет в васильково-серый суконный костюмчик и красный жилет, такой изящный и маленький, что его едва можно было разглядеть. Деревенский портной ухитрился, однако, так сильно стянуть его в плечах, что мальчику никак было не сложить ручонки. Но до чего же он был горд! На голове у него была круглая шляпа, украшенная черным с золотом шнуром и павлиньим пером, дерзко торчавшим из пучка перьев цесарки. Букет цветов, больше чем его голова, прикрывал ему плечо, а развевавшиеся ленты спускались до самых ног. Конопельник, который был также местным брадобреем и парикмахером, подстриг ему волосы в кружок: надев ему на голову миску, он снял все, что оставалось по краям, и способ этот оказался очень надежным. Разумеется, бедный мальчик выглядел менее поэтично, чем тогда, когда развевавшиеся по ветру длинные кудри и овечья шкура на плечах делали его похожим на Иоанна Крестителя, однако самому Пьеру это не приходило в голову, а все вокруг восхищались им, говоря, что это настоящий маленький мужчина. Красота его затмевала все, да и как могла не затмить все ни с чем не сравнимая детская красота?
На его маленькую сестренку Соланж в первый раз в жизни вместо простого ситцевого чепчика, который носят девочки до двух или трех лет, надели настоящий корнет. Да еще какой корнет! Он был и выше и шире ее самой. И как же она радовалась тому, что стала такой красивой! Она боялась даже повернуть голову и старалась все время держаться прямо, втайне надеясь, что ее, может быть, примут за новобрачную.
Крошка Сильвен, тот был еще в платьице; уснув на коленях у бабушки, он и знать не знал, что справляют свадьбу.
Жермен с любовью поглядывал на детей, а когда они подъехали к мэрии, сказал невесте:
– Знаешь, Мари, немножко полегче у меня на душе, чем тогда, когда я привез тебя домой из Шантелубского леса и думал, что ты уже никогда меня не полюбишь; я взял тебя на руки, чтобы так же вот, как сейчас, поставить на землю; но я был уверен, что никогда нам больше не сидеть вместе на нашей славной Сивке и не держать на коленях этого мальчугана. Знаешь, я так тебя люблю, так люблю этих малышей, так счастлив, что ты меня любишь, что ты любишь их и что мои старики тебя полюбили, и сам я так люблю сейчас твою мать, и моих друзей, и всех на свете, что мне мало одного сердца и хорошо, кабы у меня было их еще два или три. Правда ведь, разве может одно вместить столько любви, столько радости! Просто все нутро распирает!
У дверей мэрии и церкви стояли толпы народа: всем хотелось взглянуть на хорошенькую Мари. А почему бы нам не описать, как она была одета? Наряд ее был так ей к лицу! Не светлый кисейный корнет был весь вышит, и рожки его украшены кружевами. В те времена крестьянки привыкли тщательно укрывать голову, чтобы не видно было ни одного волоска; и хоть женщинам и приходится прятать так свои порой великолепные волосы, закручивая их белой тесьмой, чтобы лучше держался убор, – все равно им и теперь еще было бы стыдно и неприлично показаться мужчинам с непокрытою головой. Однако теперь они уже решаются оставлять на лбу тоненькую прядь, которая очень их украшает. Но мне жаль классических уборов моего времени: в этих белых кружевах, сквозь которые просвечивала кожа, было что-то от древнего целомудрия, на мой взгляд, более торжественного, чем наше, а когда к тому же девушка была хороша собой, то красота эта преисполнялась какого-то неизъяснимого очарования и простодушного величия.
Маленькая Мари носила еще эту прическу, и лицо ее было таким белым и чистым, что белизна убора была не в силах его затмить. Хоть девушка всю ночь не смыкала глаз, утренний воздух, а больше всего ощущение счастья, охватившее душу, прозрачную как само небо над ней, и тот тайный пламень, которому не дает прорваться девический стыд, покрывали щеки ее нежным румянцем, напоминавшим цвет персика при первых лучах апрельского солнца.
Сквозь ее белую, скромно завязанную на груди косыночку, просвечивали только нежные очертания округлой, как у голубки, шеи; простое платье тонкого темно-зеленого сукна плотно облегало ее изящную маленькую фигурку; хоть Мари и теперь уже была хорошо сложена, ей предстояло и вырасти и развиться – ведь ей не было еще и семнадцати лет. На девушке был темно-фиолетовый шелковый передничек с нагрудником, который наши крестьянки совершенно напрасно перестали теперь носить и который так изящно и благородно облегал грудь. Теперь в осанке их бывает больше гордости, когда они развевают по ветру свои косынки, но в наряде их уже ничего не осталось от той очаровательной старинной стыдливости, которая делала их похожими на девственниц Гольбейна. В них теперь больше кокетства, больше грации. В прежние же времена в облике девушки ценилась особая строгость, от которой те улыбки, которыми она изредка дарила, становились и выразительнее и одухотвореннее.
Когда начали подносить подарки, Жермен, по обычаю, вложил в руку невесте трезен, иначе говоря – тринадцать серебряных монет. Он надел ей на палец серебряное кольцо, форма которого оставалась неизменной в течение многих веков и которое, однако, впоследствии было заменено золотым обручальным кольцом. Когда они выходили из церкви, Мари тихо спросила:
– Это как раз то кольцо, которое я хотела? О котором я просила тебя, Жермен?
– Да, – ответил он, – то, что было на пальце у моей Катрин, когда она умерла. Это то самое кольцо, которое я надел ей на руку так же, как сейчас тебе.
– Спасибо, Жермен, – сказала маленькая Мари спокойно и проникновенно. – Я с ним и умру, и, если я умру раньше тебя, прибереги его к свадьбе маленькой Соланж.
