Текст книги "Чертово болото"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
IX
Вечерняя молитва
Пьер привстал и задумчиво стал оглядывать все вокруг.
– Ничего, это он всегда так, когда слышит, что люди едят! – сказал Жермен. – Вообще-то его из пушки не разбудишь; но стоит ему услыхать, что кто-то жует, он тут же открывает глаза.
– В его годы вы, верно, тоже были таким, – сказала маленькая Мари, лукаво улыбаясь. – Ну что, милый мой, ты ищешь полог своей кроватки? Сегодня он из листьев, детка моя; но отец твой как-никак ужинает. Хочешь с ним поесть? Я ведь твою долю не трогала. Все ждала, когда ты ее спросишь!
– Мари, изволь есть! – вскричал Жермен. – Не то я больше ни к чему не притронусь. Обжора я, мне бы только брюхо набить, а ты вот последнее отдаешь. Не дело это, меня совесть зазрит. Мне вот теперь и кусок в горло не лезет; не хочу я, чтобы и сын мой ужинал, коли ты не станешь ужинать с нами.
– Оставьте нас в покое, – ответила маленькая Мари, – аппетит наш вовсе и не думает вам подчиняться. Я вот свой сегодня на замок заперла, а ключа-то у вас и нет, а у вашего Пьера на лице написано, как он изголодался, точно волчонок какой. Взгляните только, как он за дело взялся! О, из этого парня толк выйдет!
В самом деле, мальчуган скоро доказал, что он сын своего отца; не успел он еще окончательно проснуться и толком не понимая ни где он, ни как сюда попал, он принялся уплетать за обе щеки. Потом голод немного улегся, и он пришел в возбужденное состояние, как то бывает с детьми, когда нарушаются их привычки, и вдруг обнаружил больше ума, любопытства и рассудительности, чем в обычных условиях. Ему объяснили, где он находится, и, когда он узнал, что вокруг лес, он немножко испугался.
– А злые звери в этом лесу есть? – спросил он отца.
– Нет, – ответил Жермен, – никаких зверей здесь нет. Тебе нечего боятся.
– Выходит, ты мне все наврал, когда сказал, что, коли я поеду с тобой в густой лес, там меня утащат волки?
– Видите, как мы умеем рассуждать? – сказал Жермен, не зная, что и ответить.
– Он прав, – сказала маленькая Мари, – вы же ему это сами сказали; у него хорошая память, он все помнит. Ну так знай, милый Пьер, что отец твой никогда не лжет. Мы проезжали большим лесом в то время как ты спал, а теперь мы в маленьком лесу, и никаких злых зверей тут нет.
– А что, маленький лес далеко от большого?
– Довольно далеко; к тому же волки не выходят из большого леса. И знай, кабы какие-нибудь волки и забрели сюда, твой отец их бы тут же убил.
– И ты тоже, маленькая Мари?
– И мы тоже, ты бы ведь нам помог, Пьер, не правда ли? Ты не боишься? Ты бы им показал!
– Да, да, – сказал мальчуган гордо и набираясь храбрости, – мы бы их убили!
– Ты лучше всех умеешь с детьми говорить и вразумить их можешь! Оно и неудивительно: давно ли еще ты сама была ребенком, ты помнишь все, чему тебя мать учила. По мне, так чем человек моложе, тем он лучше понимает детей. Я очень боюсь, что женщине, которой уже за тридцать и которая до сих пор не знает, что такое быть матерью, трудно будет научиться болтать с малышами и их уговаривать.
– Но почему бы и нет, Жермен? Невдомек мне, чего это вы такого дурного мнения об этой женщине. Ну, да оно еще переменится!
– К черту ее! – сказал Жермен, – Я хотел бы, чтобы все переменилось так, чтобы я не должен был больше о ней думать. На что мне нужна жена, которой я совсем не знаю?
– Папа, – сказал малыш, – что же это ты сегодня все говоришь о своей жене, она ведь умерла?..
– Подумать только, ты, значит, не забыл свою бедную маму?
– Нет, я же видел, как ее положили в красивый такой белый деревянный ящик, а бабушка подвела меня и велела с ней попрощаться!.. А она была совсем белая и холодная, и каждый вечер тетя заставляет меня молиться боженьке, чтобы он ее согрел у себя на небе. Как по-твоему, она сейчас там?
– Надеюсь, что да, милый. Только надо все время о ней молиться, мама твоя тогда увидит, что ты ее любишь.
– Сейчас я прочту молитву, – ответил мальчик, – сегодня я совсем про нее позабыл. Только я не могу ее один читать; всегда что-нибудь да спутаешь. Пусть маленькая Мари мне поможет.
– Хорошо, милый, сейчас я тебе помогу, – сказала девушка. – Иди-ка ты сюда и стань на колени.
Мальчик стал на колени на подол юбки, который ему подстелила Мари, сложил ручонки и принялся читать молитву, сперва очень решительно, потому что твердо знал наизусть начало, а потом – медленнее и неувереннее и наконец принялся слово в слово повторять то, что ему шептала маленькая Мари, пока не дошел до места, которое всякий раз бывало для него камнем преткновения; стоило ему дойти до него, как он непременно засыпал. И теперь напряжение внимания и монотонность, с которой он бормотал слова молитвы, произвели свое обычное действие; с большим усилием произнес он последние слоги, и то заставив себя перед этим три раза их повторить; голова его отяжелела и склонилась на плечо Мари, руки разъединились и, ослабев, упали на колени. При свете костра Жермен посмотрел на своего ангелочка, заснувшего на груди у девушки, которая, обняв его и согревая своим чистым дыханием его белокурые волосы, погрузилась в благоговейное раздумье и мысленно молилась о спасении души покойной Катрин.
Жермена это умилило; ему хотелось высказать маленькой Мари, как глубоко он ее уважает и как благодарен ей за все, но он так и не смог найти подходящих слов. Он наклонился над ней, чтобы поцеловать мальчика, которого она по-прежнему прижимала к груди, и ему трудно было оторвать губы от личика Пьера.
– Слишком вы его крепко целуете, – сказала Мари, слегка отстраняя голову Жермена, – так вы его разбудите. Дайте-ка я его уложу, он уже снова видит райские сны.
Мальчик дал себя уложить, но, раскинувшись на козлиной шкуре, он вдруг спросил, едет он все еще на Сивке или нет. Потом, открыв свои большие голубые глаза и устремив их на минуту на ветки, он, казалось, не то грезил наяву, не то просто не мог отделаться от мысли, которая овладела им еще днем, а теперь, перед тем как ему уснуть, определилась особенно четко.
– Папа, – сказал он, – коли ты надумал мне новую маму подарить, то я хочу в мамы маленькую Мари.
И, не дожидаясь ответа, он закрыл глаза и заснул.
X
Невзирая на холод
Маленькая Мари не придала большого значения странным словам мальчика и сочла их просто доказательством того, что он к ней успел привязаться. Она заботливо укутала его, подкинула в огонь валежника и, так как туман, застлавший соседнее болото, нисколько не рассеивался, посоветовала Жермену прилечь у костра и соснуть.
– Вижу, что вас уже клонит ко сну, – сказала она, – вы как воды в рот набрали и на огонь глядите точь-в-точь как только что глядел Пьер. Ложитесь-ка и спите, а я буду вас обоих стеречь.
– Нет, это ты спи, – ответил Жермен, – стеречь буду я, ни малейшего желания спать у меня нет, у меня сейчас полсотни мыслей в голове бродит.
– Полсотни – это много, – сказала девушка с легкой насмешкой, – немало есть людей, которые рады были бы и одной!
– Ну ладно, пусть на полсотни меня не хватит, но одна-то задумка, по крайней мере, есть, и вот уже час, как она ко мне прицепилась и никуда от нее не деться.
– А я вот вам скажу, какая, да и те, что перед ней были, тоже.
– Ну так скажи, Мари, коли ты угадала, скажи мне сама, мне приятно будет все от тебя услышать.
– Час тому назад, – сказала она, – вам хотелось есть… А сейчас вам хочется спать.
– Мари, я, правда, всего-навсего погонщик быков, но ты уже вообразила, что я и сам бык. Злючка ты, вижу, что не хочешь ты со мной говорить. Спи уж, это лучше, чем осуждать того, у кого невесело на душе.
– Хочется вам поговорить, так давайте поговорим, – сказала маленькая Мари и прилегла возле Пьера, положив голову на седло. – Вы настроены себя терзать, Жермен, а мужчине надо быть твердым. Чего бы я только не наговорила, если бы не противилась своему горю как только могу!
– Да, конечно, это-то и не дает мне покоя! Бедная девочка! Ты будешь жить вдали от родного дома, в этих мерзких местах, где только вересник да болота, где ты еще, чего доброго, подхватишь осеннюю лихорадку, где трудно вырастить овец, – а это всегда огорчение для пастушки, ей ведь хочется, чтобы дело-то ладилось; вдобавок ты будешь окружена чужими людьми, те, может, будут плохо с тобой обращаться, не поймут, какая ты хорошая. Знаешь, меня все это так мучит, что и сказать не могу, и мне хочется отвезти тебя к твоей матери вместо того, чтобы ехать в Фурш.
– В ваших словах много доброты, но ведь надо же быть и рассудительным, Жермен; не надо так бояться за своих друзей. Наместо того чтобы говорить о том дурном, что меня ждет, вы бы лучше сказали мне что-нибудь хорошее, как тогда, когда мы закусывали у тетушки Ребек.
– Ничего не поделаешь! Тогда я думал так, а сейчас иначе. Лучше тебе выйти замуж.
– Этому не бывать, Жермен, я вам уже сказала, а раз не бывать, то я об этом и не вспоминаю.
– Ну, а представь себе, вдруг бы это и удалось? Вот рассказала бы ты мне, какого мужа ты себе хочешь, а я бы, глядишь, и нашел.
– Вообразить не значит еще найти. А я и не воображаю ничего, потому как все это без толку.
– Тебе, может, хотелось бы мужа богатого?
– Ну конечно, нет, сама-то я бедна, как Иов.
– Но ведь окажись это человек с достатком, ты, верно, ничего бы не имела против. Плохо разве жить в хорошем доме, вкусно есть, нарядно одеваться и быть среди славных людей, таких, что позволили бы тебе матери помогать?
– Ну да, конечно, помогать матушке – это для меня главное.
– А кабы такой случай представился, ты бы согласилась, будь этот человек хоть и не очень молодой, не стала бы привередничать?
– Ну нет уж, увольте, Жермен. На такого я не соглашусь. Старика-то мне никак не полюбить!
– Старика-то ладно, а, к примеру, взять человека моих лет?
– Ваши годы мне не подходят, Жермен; вы ведь намного меня старше. Бастьен – тот другое дело, хоть Бастьен и не такой красавец, как вы.
– Так тебе больше нравится Бастьен-свинопас? – сказал Жермен недовольным голосом. – Да у него ведь глаза все равно что у свиней, которых он стережет.
– Простила бы я ему его глаза за его восемнадцать лет.
Жермен почувствовал страшную ревность.
– Вот оно что, я вижу, ты неравнодушна к Бастьену, – сказал он. – Что там ни говори, все это какая-то чепуха!
– Да, это в самом деле была бы чепуха, – сказала маленькая Мари, покатываясь со смеху, – вот уж нескладный был бы муж. Только скажи что при нем, он чему угодно поверит. Я вот тут как-то в садике у господина кюре помидорину подобрала, а Бастьену говорю: какое, мол, яблоко красное, он возьми да и кусни сразу, будто век яблок не видал. Посмотрели бы вы, какую он рожу состроил! Господи, какой он тогда был дурной!
– Выходит, ты его не любишь, раз ты так над ним издеваешься?
– Ну, положим, это еще ничего не значит. Только я все равно его не люблю: очень он грубо со своей сестренкой обращается, да и грязнуля такой.
– Так, так! А другой никто тебе не приглянулся?
– А вам-то что, Жермен?
– Ровно ничего, так, к слову пришлось. Вижу, девочка, что у тебя уже есть кое-кто на примете.
– Нет, Жермен, ошибаетесь, никого у меня нет; придет время, может, и будет; только раз уж я решила, что замуж выйду тогда лишь, когда деньжат немного поднакоплю, то, значит, мне суждено выйти поздно и за старого.
– Так выходи за старого сейчас.
– Ну нет, тогда я сама уже не буду молодой, мне это будет все равно, а теперь нет.
– Вижу, Мари, что я тебе не нравлюсь, – сказал Жермен раздраженно и уже не соображая, что говорит.
Маленькая Мари ничего не ответила. Жермен наклонился к ней; девушка спала, она свалилась словно подкошенная, сраженная сном, как то бывает с маленькими детьми, которые засыпают, все еще продолжая что-то лепетать.
Жермен рад был, что она не расслышала последних слов; он понял, что сказал глупость, и теперь повернулся к ней спиной, чтобы немного отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.
Но все было напрасно, уснуть ему не удалось, не удалось и направить свои мысли на другое. Он встал и раз двадцать обошел вокруг костра, отходил в сторону, возвращался. Наконец, чувствуя себя так, как будто наглотался пороха, он прислонился к дереву, под которым спали оба ребенка, и загляделся на них.
«Не знаю, как это я раньше не замечал, что маленькая Мари самая хорошенькая девушка в округе!.. – подумал он. – Она бледненькая, но личико у нее свежее, как лесная роза! Какие прелестные губки, какой славный носик!.. Она не велика для своих лет, но она вся такая стройная и легкая, как перепелочка!.. Не знаю, почему это у нас все хотят, чтобы женщины непременно были высокие, толстые, румяные… Жена – та была худенькая и бледная, и нравилась она мне больше всех… А эта на вид очень хрупкая, но совсем не слабая, и такая хорошенькая, что беленькая козочка!.. А взгляд-то у нее какой открытый и нежный; по глазам можно узнать, что у нее доброе сердце, даже когда они закрыты и она спит!.. А уж насчет ума, так тут она и мою милую Катрин перешибет, что правда, то правда, и с ней не соскучишься… Веселая, умная, работящая, ласковая – и презабавная. Лучше и желать нечего…»
«Но какое мне до всего этого дело? – спрашивал себя Жермен, стараясь взглянуть на все с другой стороны. – Тесть мой и слышать об этом не захочет, и вся семья решит, что я сошел с ума!.. Да и ей-то, бедной, я ни к чему!.. Слишком стар, говорит… Ее нисколько не соблазняет богатство, она готова жить в нищете, делать всю черную работу, одеваться в тряпье и голодать два-три месяца в году, лишь бы потом для нее настал счастливый день и она нашла себе мужа по вкусу… Что же, она права! Я бы так же поступил на ее месте… И сейчас вот, вместо того чтобы связывать себя браком, который мне вовсе не мил, я бы выбрал себе девушку по сердцу…»
Чем больше Жермен старался привести в порядок свои мысли, тем меньше ему это удавалось. Он уходил шагов на двадцать в сторону, скрывался в тумане, а потом вдруг неожиданно оказывался на коленях возле спящих детей. Раз он даже хотел поцеловать малыша, который обнимал одной рукою Мари, и так счастливо обознался, что девушка, почувствовав, как огненное дыхание пробегает у нее по губам, проснулась и испуганно на него посмотрела, не понимая, что же с ним такое происходит.
– Я и не заметил вас, детки, – сказал Жермен, тут же отпрянув назад. – Чуть не свалился на вас, мог бы вас ушибить.
Маленькая Мари простодушно поверила и снова заснула. Жермен перешел на другую сторону костра и дал себе клятвенное обещание, что ни шагу не сделает до тех пор, пока девушка не проснется. Он сдержал свою клятву, но ему это стоило страшных усилий. Ему показалось, что он сходит с ума.
Наконец около полуночи туман рассеялся, и сквозь листву Жермен увидел сверкавшие звезды. Луна тоже вырвалась из-под пены облаков и начала рассыпать алмазы на сырой мох. Стволы дубов оставались погруженными в величественную темноту, а чуть подальше, точно призраки в белых саванах, выстроились березы. Пламя костра отражалось в водах болота, и начинавшие уже привыкать к огню лягушки отважились подать голос: высокие ноты робко огласили воздух; угловатые ветви старых деревьев, облепленные белыми лишаями, тянулись вширь и сплетались над головами наших путников, как огромные костлявые руки: это было красивое место, но такое пустынное и мрачное, что Жермен, уставший от этого гнета, принялся распевать песни и бросать в воду камешки, стараясь заглушить этим свою безысходную тоску. Ему хотелось разбудить маленькую Мари; когда же он увидел, что она проснулась и силится узнать, который теперь час, он предложил тронуться в путь.
– Часа через два, – сказал он, – когда начнет светать, станет так холодно, что нам тут все равно не высидеть, даже и с костром… Сейчас уже не такая темень, можно идти, и мы отыщем либо какой-нибудь дом, куда нас пустят, либо овин, где мы сможем укрыться от холода.
Мари отрешилась от собственной воли; как ее ни клонило ко сну, она приготовилась следовать за Жерменом.
Тот взял сына на руки, не будя его, и предложил Мари укрыться вместе с ним под его плащом, так как девушке не хотелось раскутывать малыша, которого она завернула в свой.
Ощутив прикосновение ее тела, Жермен, который немного уже было отвлекся и развеселился, снова стал терять голову. Два или три раза он вдруг бросал ее и шел один. Потом, видя, что ей трудно поспевать за ним, он останавливался и ждал, а потом так стремительно притягивал ее к себе и так плотно прижимал, что девушка поражалась и даже сердилась, но не говорила ни слова.
Так как ни тот, ни другая не могли определить, с какой стороны они пришли, они не знали также, в каком направлении они идут теперь. Поэтому получилось так, что они обошли еще раз весь лес, снова очутились перед вересковой рощей, вернулись на прежнее место и после долгих блужданий увидели за деревьями свет.
– Ну вот и дом! – вскричал Жермен. – И, видать, люди уже проснулись, огонь горит. Стало быть, уже утро!
Но он ошибся: это был всего-навсего костер, тот самый, который они засыпали, уходя, и который разгорелся от ветра…
Пробродив добрых два часа, они вернулись на прежнее место.
XI
Под открытым небом
– Хватит, к черту все! – вскричал Жермен, топнув ногой. – Дело ясное, нас околдовали, и выберемся мы отсюда, только когда совсем рассветет. Тут, видно, нечистая сила водится.
– Ну полноте, не будем сердиться, – успокаивала его Мари, – давайте лучше подумаем, что нам делать. Разведем костер побольше; Пьер у нас хорошо укутан и не простудится, и от того, что мы проведем ночь под открытым небом, с нами ничего не случится. Куда вы дели седло, Жермен? В самый терновник упрятали? Нечего сказать, умно! Очень будет удобно оттуда его доставать!
– Подержи пока малыша, а я вытащу его постель из кустов; я не хочу, чтобы ты руки себе исколола…
– Все уже готово, вот постель, а колючки не такие уж страшные, это ведь не иголки, – даже не поморщившись, сказала девушка.
Она снова стала укладывать Пьера, который на этот раз так крепко уснул, что вообще не заметил совершенного ими перехода. Жермен подбросил в костер большую охапку хвороста, и отблески пламени озарили весь лес вокруг. Но силы маленькой Мари совсем иссякли, и, хоть она и ни на что не жаловалась, она еле стояла на ногах.
Девушка побледнела и вся дрожала от холода и изнеможения, зубы у нее стучали. Жермен обнял ее, чтобы немного согреть; беспокойство за нее, сочувствие и порывы неодолимой нежности, исходившей из сердца, взяли верх над грубой чувственностью. Как по мановению волшебного жезла, язык его развязался; от смущения не осталось и следа.
– Мари, – сказал он, – ты мне нравишься, и меня очень печалит, что я не нравлюсь тебе. Знай, что, захоти ты только пойти за меня, никакой тесть, никакие родные, никакие соседи, ничьи советы не могут мне помешать на тебе жениться. Детям моим ты принесла бы счастье, научила бы их чтить память матери, совесть моя была бы спокойна, а сердце радовалось. Мне всегда было приятно глядеть на тебя, а теперь вот я так тебя люблю, что стоит тебе только попросить, чтобы я всю мою жизнь исполнял бесчисленные твои желания, и я в этом тут же поклянусь. Видишь, какая это любовь, так постарайся же забыть разницу между нами в летах. Ошибаются те, кто думает, что в тридцать мужчина уже стар. К тому же мне всего двадцать восемь! Молоденькая девушка боится, что ее будут осуждать за то, что она выйдет замуж за человека на десять – двенадцать лет ее старше, потому только, что в наших краях это не принято. Но я слыхал, что в других местах на это не обращают никакого внимания; что, напротив, считают правильным, чтобы у девушки была надежная опора, рассудительный, знающий жизнь мужчина, а не какой-нибудь молодой вертопрах, который легко может сбиться с пути и из славного малого, каким его все считали, превратиться в шатуна и гуляку. К тому же настоящий возраст определяется отнюдь не числом лет. Все зависит от того, сколько у человека сил и крепкое ли здоровье. Когда он изможден работой и нуждой или же распутством, он может состариться и в двадцать пять. А я вот… Но ты не слушаешь, что я говорю, Мари.
– Нет, слушаю, Жермен, я все хорошо понимаю, только я думаю о том, что мне матушка всегда говорила, что когда женщине шестьдесят лет, а мужчине семьдесят или семьдесят пять и он уже не может работать, чтобы ее содержать, то жену его надо пожалеть. Муж начинает хворать, и надо, чтобы она ухаживала за ним, будучи уже в таких годах, когда ее самое надо беречь и ей нужен отдых. Все это и приводит к тому, что умирать приходится в нищете.
– Родители правы, когда так говорят, я это признаю, Мари, – сказал Жермен, – но ведь они готовы поступиться молодостью, лучшей порою жизни, лишь бы предвидеть, что будет с человеком в том возрасте, когда он уже ни на что не годен и когда ему, в сущности, все равно, как умирать. Что до меня, то мне не грозит опасность умереть с голоду на старости лет. У меня будут кое-какие сбережения, живу я с родителями жены, работаю много и ничего на себя на трачу. И потом, знаешь, я так тебя буду любить, что моя любовь не даст мне состариться. Говорят, что, когда человек счастлив, он не стареет, а я чувствую себя сейчас моложе Бастьена, оттого что люблю тебя; он-то ведь тебя не любит, он слишком для этого глуп, слишком еще мальчишка, чтобы понять, до чего ты хороша собой и добра и как надо добиваться твоей любви. Послушай, Мари, не отталкивай меня, я ведь не лиходей какой: Катрин была со мной счастлива; когда она умирала, она перед господом поклялась, что за всю жизнь видела от меня только хорошее; она-то мне и велела второй раз жениться. Можно подумать, что это дух говорил сегодня с ее сыном, когда он засыпал. Ты разве не слышала, что он сказал? И как его губки дрожали, а глазенки видели в воздухе что-то такое, чего нам было не разглядеть! Конечно же он видел свою мать, и это она заставила его сказать, что он хочет, чтобы ты ее заменила.
– Жермен, – ответила Мари, пораженная всем только что слышанным и глубоко задумавшись, – вы честный человек, и все, что вы говорите, правда. Я уверена, что было бы хорошо мне вас полюбить, кабы только родные ваши не очень на меня осерчали. Но только что же мне делать? Сердце мое не с вами. Вы мне нравитесь, но хоть годы ваши вас и не безобразят, они меня пугают. Мне все сдается, что вы не то дядя мне, не то крестный отец, что я должна почитать вас и что наступят минуты, когда вы будете обходиться со мной не так как с женой и с равной, а как с маленькой девочкой. Да и подружки мои станут надо мной смеяться, и, хоть и глупо обращать на это внимание, в день свадьбы мне все-таки было бы стыдно и немножко грустно.
– Все это детский лепет, ты рассуждаешь совсем как ребенок, Мари!
– Ну и что же, я и есть ребенок, – сказала она, – потому-то я и боюсь слишком рассудительного человека. Вы же сами видите, что я чересчур молода для вас, вы и сейчас уже начинаете корить меня тем, что я не способна ничего рассудить! Не могу же я быть умнее, чем в мои годы бывают.
– Боже мой, до чего же я несчастен, что так неловок и так плохо умею высказать все, что думаю! – воскликнул Жермен. – Вы меня не любите, Мари, в этом все дело; вы находите, что я чересчур простодушен и неуклюж. Если бы вы хоть капельку меня любили, вы бы не выпячивали так все мои недостатки. Но вы меня не любите, вот и все!
– Ну что же, не моя это вина, – ответила девушка, немного задетая тем, что он больше уже не называет ее на ты, – я стараюсь не пропустить ни одного вашего слова, но, чем больше я вас слушаю, тем труднее мне представить нас с вами мужем и женой.
Жермен ничего не ответил. Он обхватил обеими руками голову, и маленькая Мари никак не могла понять, плачет он, сердится на нее или же просто дремлет. Она несколько встревожилась, видя, что он так помрачнел, и не в силах догадаться, какие мысли одолевают его сейчас; но она не решилась больше ничего сказать; все услышанное так ее изумило, что уснуть она уже не могла, и она стала с нетерпением дожидаться рассвета, продолжая подкидывать валежник в костер и следить за ребенком, о котором Жермен, казалось, больше не вспоминал. Меж тем Жермен не спал; он перестал уже думать о своей судьбе и не помышлял ни о том, как вернуть потерянную бодрость, ни о том, чем прельстить любимую девушку. Он страдал; на сердце его горою легла тоска. Он рад был бы умереть. Казалось, что все вокруг ополчилось против него одного и стоит ему только заплакать, как он уже ничем не сдержит лавины слез. К его страданию примешивалось еще и недовольство собой, и он задыхался: возбуждать к себе жалость он не хотел и никогда бы этого не позволил.
Когда пробудившиеся птицы возвестили наступление утра, Жермен поднял голову и встал. Он увидел, что маленькая Мари тоже не сомкнула глаз, но не в силах произнести ни слова участия. Он окончательно пал духом. Он снова спрятал седло в кусты, взвалил мешок на плечо и, взяв за руку сына, сказал:
– А теперь, Мари, попробуем все же дойти до места. Проводить тебя в Ормо?
– Мы выйдем вместе из леса, – ответила девушка, – и, когда мы будем знать, где мы, каждый из нас пойдет своей дорогой.
Жермен ничего не ответил. Он был уязвлен тем, что девушка не просила ее проводить, и не заметил, что сам предложил ей это таким тоном, который мог вызвать с ее стороны лишь отказ.
Пройдя шагов двести, они встретили дровосека; тот вывел их на верную дорогу и сказал, что, после того как они пересекут большой луг, им надо будет взять одному – прямо, другой – влево, и оба доберутся до своих деревень, которые, кстати сказать, находились так близко одна от другой, что домики Фурша ясно были видны с фермы Ормо, и наоборот.
Когда они поблагодарили дровосека и ушли вперед, он вдруг окликнул их и спросил, не у них ли это сбежала лошадь.
– Хорошая серая кобыла ко мне на двор забрела, – сказал он, – верно, волк за ней гнался, вот она и укрыться хотела. Всю-то ночь собаки мои тявкали, а как рассвело, вижу – под навесом лошадь чужая. И сейчас еще там стоит. Коли ваша, так берите ее.
Жермен сразу же назвал все приметы Сивки и, убедившись, что это действительно была она, отправился за седлом. Маленькая Мари предложила отвести мальчика в Ормо; потом он сможет зайти за ним из Фурша.
– Перемазался он немножко за ночь, – сказала она. – Вычищу-ка я сейчас его платье, умою ему мордочку, причешу, одену, будет он у нас красавчиком, и вы сможете представить его своей новой семье.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь идти в Фурш? – возмутился Жермен. – Может, я вовсе и не пойду туда!
– Пойдете, Жермен, надо вам туда идти, – ответила девушка.
– Тебе очень хочется, чтобы я поскорее женился на другой, чтобы знать, что я не стану тебе надоедать?
– Ладно, Жермен, не думайте больше об этом: мысль эта явилась к вам ночью, оттого что худо все так приключилось, и сбила вас. А теперь надо вам за ум взяться; обещаю вам, что забуду все, что вы сказали, и никогда никому об этом не скажу.
– Да говори сколько хочешь. У меня нет привычки отрекаться от своих слов. То, что я тебе сказал, – сущая правда, я был с тобой честен, и ни перед кем мне краснеть не придется.
– Да, а вот кабы невеста ваша узнала, что вы приехали к ней, а только что думали о другой, она была бы недовольна. Поэтому выбирайте хорошенько слова, которые сейчас скажете; не смотрите так вот на меня перед всеми, с каким-то особенным выражением. Вспомните тестя своего, он ведь рассчитывает, что вы покоритесь его воле, и очень бы рассердился на меня, кабы я помешала вам ее исполнить. До свидания, Жермен; я увожу малыша, чтобы заставить вас пойти в Фурш. Он у меня заложником остается.
– Ты что же, хочешь идти с ней? – спросил Жермен сына, видя, что тот схватил маленькую Мари за руки и никак ее не отпускает.
– Да, папа, – ответил мальчик, который слушал и по-своему понял все, что открыто говорилось при нем. – Я ухожу с моей милой Мари, а ты придешь за мной, когда кончишь жениться; только я хочу, чтобы Мари осталась моей мамой.
– Видишь, он этого хочет! – воскликнул Жермен. – Послушай, малыш, – добавил он, – я сам хочу, чтобы она стала твоей мамой и чтобы она всегда была с тобой, а она вот не хочет. Ты уж постарайся, чтобы она согласилась.
– Не беспокойся, папа, я ее уговорю: маленькая Мари всегда делает то, что я хочу.
Малыш ушел вместе с Мари. Жермен остался один. Он был в полном унынии и окончательно растерялся.
