Текст книги "Чертово болото"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

XV
Возвращение

Четверть часа спустя они проехали вересковую рощу. Ехали они по большой дороге, и Сивка ржала всякий раз, как ей случалось увидеть что-то знакомое. Мальчик на свой лад рассказывал отцу о том, что произошло.

– Когда мы приехали, – сказал он, – этот дядя пришел поговорить с моей Мари в овчарню, мы-то пошли туда посмотреть красивых барашков. Я залез в ясли и там играл, и он меня не видел. Дядя сказал моей Мари «здравствуй» и поцеловал ее.

– Ты дала ему себя поцеловать, Мари? – спросил Жермен, весь дрожа от гнева.

– Я думала, это он из вежливости; может, в этих местах так принято здороваться с приезжающими, как у вас вот бабушка целует всегда девушек, что поступают к ней в услужение, чтобы те знали, что она принимает их и будет им как мать родная.

– А потом, – продолжал Пьер, гордясь тем, что может рассказать о происшествии, – этот дядя тебе плохое слово сказал – ты мне не позволила повторять его и даже вспоминать не велела: забыл какое. Только если папа непременно хочет, чтобы я вспомнил…

– Нет, милый Пьер, не хочу я его слышать, и не надо тебе ничего вспоминать.

– Ну раз так, то я опять забуду, – ответил мальчик. – А там дядя этот, видать, рассердился, потому Мари сказала, что уходит. Обещал ей все, что она захочет, сто франков! А моя Мари тоже рассердилась. Он тогда подошел к ней и будто ударить ее хотел. Я испугался, кинулся к Мари и закричал. Тогда этот дядя как завопит: «Это еще что такое? Откуда этот мальчишка взялся? Гони-ка его вон отсюда!» И палкой замахнулся. А Мари не дала ему ударить меня и сказала: «Мы с вами потом поговорим, сударь; сейчас мне надо отвести мальчика в Фурш, я еще вернусь». А только он из овчарни вышел, Мари и говорит: «Убежим отсюда, Пьер, убежим поскорее, дядя злой, он нам худо сделает». Мы и вышли потихоньку задами, а там – на лужок, да и в Фурш за тобой. А тебя там не было, и в дом нас не пустили. А дядя этот сел верхом на вороного коня да за нами, а мы – наутек, прямо в лес, чтобы он не нашел нас. А он и туда, и вот как услышим мы, что он едет, так и прячемся. А как он мимо проедет, так мы ну бежать со всех ног, только бы скорей до дому добраться; тут ты нас и нашел; вот как оно все было. Верно ведь, Мари, я ничего не забыл?

– Нет, милый Пьер, это так и было. Теперь, Жермен, вы будете у меня свидетелем и всем скажете, что нельзя мне было там оставаться и вовсе не потому я вернулась, что струсила и работать не захотела.

– Ну, а ты, Мари, подумай, стар или нет мужчина в двадцать восемь лет, когда женщину надо защитить и наглеца проучить? Хотел бы я посмотреть, как Бастьен или еще какой смазливый паренек лет на десять меня помоложе выстоял бы против этого дяди, как Пьер его зовет. Как оно, по-твоему?

– Большую вы мне услугу оказали, Жермен, и я всю жизнь благодарить вас буду.

– И это все?

– Папа, – сказал мальчик, – забыл я сказать маленькой Мари то, что обещал, все некогда было. Вот уж как домой вернемся, так и скажу ей, да и бабушке тоже.

Обещание это заставило Жермена призадуматься. Теперь надо было объясниться с тестем и тещей и, рассказав им, почему ему не понравилась вдова Герен, умолчать о том, какие другие мысли сделали его столь прозорливым и суровым. Когда человек счастлив и горд, ему всегда хватит решимости рассказать об этом другим, но когда с одной стороны тебя гонят, а с другой – бранят, положение твое не из приятных.

По счастью, когда они вернулись на мызу, малыш спал, и отец осторожно положил его на кроватку, так что он даже не проснулся. Потом Жермен постарался елико возможно подробно отчитаться перед тестем. Сидя на трехногой табуретке у входа в дом, тот внимательно его выслушал, и хоть и был недоволен результатами его поездки, но когда Жермен упомянул ему о повадках кокетки вдовы и спросил, может ли он позволить себе ездить в Фурш по воскресеньям пятьдесят два раза в год, для того чтобы ухаживать за ней, а в конце концов, может быть, получить отказ, дед Морис кивком головы дал понять, что соглашается с ним.

– Ты прав, Жермен, – сказал он, – не дело это.

А потом, когда Жермен рассказал о том, как ему пришлось поскорее увозить домой маленькую Мари, чтобы избавить ее от оскорблений, а может быть, и от насилия со стороны ее недостойного хозяина, старик снова кивнул головой и сказал:

– Ты не ошибся, Жермен, как надо поступил.

Когда Жермен окончил свой рассказ и изложил все свои доводы, старики переглянулись и глубоко вздохнули, и в этом вздохе их можно было прочесть смирение и покорность.

Потом глава семьи поднялся.

– На все воля господня, – сказал он, – любовь по заказу не приходит!

– Пойдем ужинать, Жермен, – сказала теща, – оно конечно, жаль, что дело разладилось, но, видно, господь не захотел. Поглядим, может, еще что найдется.

– Да, – добавил старик, – верно жена говорит, поглядим еще.

Больше об этом в доме не было сказано ни слова. Наутро маленький Пьер поднялся чуть свет, но в этот день не было никаких из ряда вон выходящих событий, как в предыдущие, ничто не могло возбудить его интереса, и он снова впал в привычное крестьянским детям его возраста равнодушие, позабыв обо всем, что ему приходило в голову; он стал, как ни в чем не бывало, играть со своими братьями и важно изображать собою мужчину, ухаживая за волами и лошадьми.

Жермен тоже старался все позабыть, погрузившись в работу, но он сделался таким грустным и рассеянным, что все это заметили. Он не только ни о чем больше не говорил с маленькой Мари, но даже не смотрел на нее; и вместе с тем его можно было бы разбудить среди ночи, и он в точности сказал бы, где она, на каком лугу и какой дорогой ушла. Он не решался попросить стариков взять ее на зиму к себе в услужение, а меж тем знал, что девушке будет жить нелегко. Однако маленькой Мари все же не пришлось испытывать нужду, и тетке Гильете было невдомек, почему их запас дров нисколько не уменьшается и почему сарай, оставшийся вечером совсем пустым, к утру наполняется сам собою. То же самое происходило и с зерном и с картошкой. Кто-то залезал через слуховое окно в амбар и высыпал на пол мешок, никого не разбудив и не оставив после себя никаких следов. Старуху это одновременно и беспокоило и радовало; она наказала дочери никому об этом не говорить, боясь, что, если соседи узнают об этом чуде, ее сочтут колдуньей. В глубине души она, правда, была уверена, что тут замешан дьявол, но особенно не спешила ссориться с ним и призывать к себе местного кюре, чтобы освятить амбар и изгнать нечистую силу; она считала, что успеет еще это сделать, когда сатана явится к ней собственной персоной и в уплату за все свои благодеяния потребует ее душу.

Маленькая Мари лучше, чем мать, понимала истинное положение вещей, но не решалась говорить об этом с Жерменом, боясь, что тот снова вернется к мысли о женитьбе на ней, и притворялась, что ничего не замечает.

XVI
Бабка Морис

Как-то раз, оставшись вдвоем с Жерменом в саду, теща ласково сказала ему:

– Бедный мой зятек, ты что-то сам не свой. Не ешь ничего, не посмеешься, да и вообще слова от тебя не услышишь. Ужели кто у нас в доме, или сами мы, мог обидеть тебя, так что об этом знать не знаем и ведать не ведаем?

– Нет, мать, – ответил Жермен, – вы всегда для меня что родная были, и я был бы неблагодарным, если бы стал жаловаться на вас, или на вашего мужа, или на кого другого в доме.

– Ну, коли так, сынок, видно, ты снова по жене покойной горюешь. Тоска-то с годами не прошла и, знать, еще пуще тебя одолевает. Ну, выходит, верно тесть твой говорит: надо умного совета послушать и жениться.

– Да, мать, мне бы тоже этого хотелось, только вот все те, кого вы мне прочили в жены, не по душе мне. Когда я их вижу, то, вместо того чтобы позабыть мою Катрин, еще больше о ней думаю.

– Стало быть, не угадали мы, Жермен. Ты должен нам помочь и сказать все, как оно есть. Непременно где-нибудь есть невеста как раз для тебя, господь ведь каждому человеку, которого он создал, уготовил счастье в другом. Ну так вот, коли ты знаешь такую, бери ее себе в жены, и все; красавица она или дурнушка, молодая или старая, богатая или бедная, оба мы, старик мой и я, решили, что дадим тебе наше согласие: сил у нас больше нет видеть, как ты убиваешься, и не жить нам спокойно, коли тебе покоя не будет.

– Вы добры, мать, как сам господь бог, да и отец тоже, – сказал Жермен, – только сочувствие ваше мне помочь не может: та, кого я прочил себе в жены, не хочет за меня идти.

– Верно, молода еще очень? Без головы надо быть мужчине твоих лет за молоденькой волочиться.

– Ну так вот, мать, я и впрямь голову потерял, молоденькая мне приглянулась, и сейчас я себя за это казню. Стараюсь об этом не думать, только работаю я или отдохнуть сяду, богу молюсь или в постели лежу, с детьми я или с вами, думки-то все об одном.

– Выходит, тебя околдовали, Жермен? Одно только средство есть: добиться, чтобы девушка эта изменила свое решение и выслушала тебя. Погляжу-ка я, можно тут делу помочь или нет. Ты мне скажи, где эта девушка и кто она такая.

– Вот то-то оно и есть, мать, что я и назвать вам ее не смею, – сказал Жермен, – смеяться будете.

– Не буду я над тобой смеяться, Жермен, и без того тебе худо, и не хочу я, чтобы еще горше было. Скажи, это не Фаншета?

– Нет, мать.

– Тогда Розета?

– Нет.

– Ну так скажи, а то этому конца не будет, придется мне всех наших девок перебирать.

Жермен опустил голову и не мог решиться ответить.

– Вот что, – сказала бабка Морис, – на сегодня хватит; может, завтра у тебя язык развяжется или невестка твоя сумеет лучше тебя расспросить.

И, взвалив на плечи корзину с бельем, она пошла развешивать его на кустах.

Жермен поступил так, как поступают дети, когда их оставляют в покое: он принял решение. Он пошел вслед за тещей и, весь дрожа, произнес имя Мари, дочери Гильеты.

Велико же было изумление старухи: что угодно могла она предположить, только не это. Но она оказалась достаточно деликатной, чтобы сдержать свое изумление, и не стала высказывать вслух все, что думала по этому поводу. Видя, однако, что молчание ее удручает Жермена, она протянула ему корзину с бельем.

– Неужто это причина, чтобы старухе не помочь? – спросила она. – Поди-ка отнеси белье, а потом приходи, потолкуем. А ты хорошо все обдумал, Жермен? Ты твердо решил?

– Не в этом ведь дело, мать: уж я бы, конечно, твердо решил, знать бы только, что все не зря; ну а раз меня и слушать не захотят, то я решил другое – излечиться от этого недуга, коли только смогу.

– А как не сможешь?

– Всему свой предел, мать: когда на лошадь навьючат сверх меры, она падает, а когда быку нечего есть, он подыхает.

– Ты хочешь сказать, что помрешь, коли тебе окончательно откажут? Боже упаси, Жермен! Не мило мне от тебя это слышать, ведь у таких, как ты, слово с делом не расходится. Ты человек крепкий, а для такого всякая слабина погибель. Не падай духом. Может ли это быть: девушка в нищете живет, ты хочешь ей такую честь сделать, а она возьми да откажи?

– А ведь так оно и есть, она мне отказала.

– А по какой причине?

– Говорит, что видела от вас всю жизнь одно только хорошее, что ее семья очень многим обязана вашей и что она не хочет доставлять вам огорчение тем, что я ради нее откажусь от богатой невесты.

– Это только доказывает, что она девушка добрая и честная. Но такими словами ей не вылечить тебя, Жермен, она же, надо думать, говорит, что любит тебя и что выйдет за тебя замуж, коли мы с отцом не будем противиться?

– То-то что нет: говорит, что сердце у нее ко мне не лежит.

– Коли она говорит не то, что думает, только чтобы тебе легче было себя отвадить от нее, то эта девочка стоит того, чтобы мы ее полюбили, и не беда, что лет ей мало, коли умница она такая.

– Правда! – вскричал Жермен, пораженный блеснувшей вдруг надеждой, которую он еще не мог как следует осмыслить. – И впрямь, это было бы с ее стороны и очень умно, и очень честно! Но раз она так благоразумна, то все же, вероятно, потому, что я ей не нравлюсь.

– Жермен, – сказала бабка Морис, – ты должен мне обещать быть всю эту неделю спокойным, не терзаться, есть, спать и быть веселым, как раньше. А я поговорю с моим стариком, и, коли он согласится, ты узнаешь, любит тебя твоя ненаглядная или нет.

Жермен обещал, и за всю неделю тесть его не сказал ему ни слова и как будто даже вообще ничего не подозревал. Как Жермен ни старался быть спокойным, он становился все бледнее и тревожился все больше.

XVII
Маленькая Мари

Наконец в воскресенье, когда они выходили из церкви, теща спросила его, добился ли он какого-нибудь ответа от любимой девушки после их разговора в саду.

– Ничего не добился, – ответил он, – я с ней и не говорил.

– Как же так, хочешь ее уговорить, а сам молчишь?

– Говорил я с ней всего только раз, – ответил Жермен. – Это было тогда, когда мы вместе ехали в Фурш. С тех пор я с ней и словом не обмолвился. Я так мучился, когда она мне отказала, что лучше уж что угодно, только бы не услыхать от нее еще раз, что она меня не любит.

– Вот что, сынок, теперь тебе самое время с ней еще поговорить, тесть твой дает свое согласие. Решайся! Говорю тебе это и, мало того, хочу этого; нельзя же тебе так и оставаться в сомнении.

Жермен послушался. Он явился в дом к тетке Гильете понурив голову и с удрученным видом. Маленькая Мари была одна: она сидела у огня, глубоко о чем-то задумавшись, и даже не услышала, как вошел Жермен. Увидав его перед собой, она вскочила и густо покраснела.

– Маленькая Мари, – сказал он, садясь возле нее, – я пришел надоедать тебе и тебя огорчить, я это знаю, только наши (он, по обыкновению, называл так главу семьи и его жену) хотят, чтобы я поговорил с тобой и предложил тебе выйти за меня замуж. Знаю, что ты не захочешь, и к этому готов.

– Жермен, – сказала маленькая Мари, – а вы в самом деле меня любите?

– Знаю, что ты сердишься, но, право же, я не виноват; если бы ты изменила свое решение, это была бы такая для меня радость… Только не заслужил я такого. Ну посмотри же на меня, Мари, я очень страшный?

– Нет, Жермен, – сказала она и улыбнулась, – вы красивее меня.

– Не смейся надо мной, будь ко мне снисходительна; все волосы и все зубы у меня целы. По глазам моим ты увидишь, что я люблю тебя. Посмотри же мне прямо в глаза, в них все написано, и нет такой девушки, чтобы не могла понять их язык.

Мари взглянула Жермену в глаза и весело и простодушно, но потом вдруг отвернулась и вся задрожала.

– О господи, я тебя напугал! – воскликнул Жермен. – Ты глядишь на меня так, будто перед тобой фермер из Ормо. Не бойся, прошу тебя, мне это очень горько. Я не скажу тебе никакого худого слова, я даже не поцелую тебя без твоего согласия, а захочешь, чтобы я ушел, так покажи мне только на дверь. Так что же, мне уйти сейчас, чтобы ты перестала дрожать?

Мари протянула ему руку, но даже не повернула головы и ничего не сказала.

– Понимаю, – продолжал Жермен, – ты меня жалеешь, ты ведь добрая; ты огорчена тем, что из-за тебя я несчастен; но ты же не можешь меня любить?

– Зачем вы мне все это говорите, Жермен? – ответила наконец маленькая Мари. – Вам хочется, чтобы я плакала?

– Бедная девочка, сердце у тебя доброе, я это знаю; только ты меня не любишь, и ты прячешь от меня лицо – боишься, как бы я не увидел на нем неудовольствие и отвращение. А я! Я не смею даже пожать тебе руку! В лесу, когда сын мой спал и ты тоже спала, я едва удержался, чтобы тихонько тебя не поцеловать. Но я бы скорее умер со стыда, чем стал бы просить тебя об этом, и в ту ночь я мучился так, будто меня на медленном огне жгли. С тех пор я все ночи напролет о тебе мечтаю. Ах, как я целовал тебя, Мари! А ты в это время спала и не видела снов. А знаешь, о чем я думаю сейчас? Если бы ты обернулась и посмотрела на меня такими глазами, какими я смотрю на тебя, и если бы лицо твое потянулось ко мне, я бы, верно, умер от счастья. А ты? Ты, поди, думаешь, что приключись такое с тобой, ты умерла бы от гнева и от стыда!

Жермен говорил как во сне, не слыша звука своего голоса. Маленькая Мари все еще дрожала, но, так как сам он дрожал еще сильнее, он уже ничего не замечал. Вдруг она обернулась; лицо ее было в слезах, и она смотрела на него с упреком. Наш бедный Жермен подумал, что это последний удар; он встал и собрался было уже уйти, но тут девушка вдруг обняла его и уткнулась головой ему в грудь.

– Ах, Жермен, – прошептала она, рыдая, – вы, значит, не догадались, что я вас люблю?

Жермен, наверно, сошел бы с ума, если бы мальчуган, искавший его по всей деревне, не влетел теперь в лачугу Гильеты верхом на палке, вместе с сестренкой, сидевшей сзади и погонявшей свою воображаемую лошадку ивовым прутом. Это неожиданное вторжение заставило его очнуться. Он взял малыша на руки, поднял его и протянул своей невесте.

– Погляди, – сказал он, – своей любовью ты приносишь счастье не только мне одному!

XVIII
Деревенская свадьба

На этом кончается история сватовства Жермена, которую наш искусный пахарь рассказал мне сам. Прости меня, читатель, за то, что я не сумел ее лучше перевести, ибо поистине приходится переводить со старинного и простодушного языка, употребляемого крестьянами тех мест, которые я пою (как любили говорить в старину). Люди эти говорят для нас уже слишком по-французски; со времен Рабле и Монтеня развитие нашего языка привело к тому, что мы потеряли много его былых богатств. Таковы последствия всякого прогресса, и с этим приходится мириться. Но как приятно бывает слышать все эти живописные обороты, которые еще в ходу на издревле обжитых землях центральной Франции; тем более что забавная витиеватость речи хорошо передает спокойный и слегка насмешливый характер наших крестьян. Правда, кое-какие драгоценные остатки этих патриархальных выражений сохранились еще в Турени. Но Турень очень цивилизовалась в эпоху Возрождения и в последующие столетия. Там выросли замки, пролегли дороги, край заполнился приезжими, и все пришло в движение. Берри остался таким, каким был, и мне думается, что после Бретани и некоторых провинций на крайнем юге Франции это область, лучше всего сохранившая свою старину. Некоторые из беррийских обычаев настолько удивительны и любопытны, что я надеюсь еще немного поразвлечь тебя, дорогой читатель, если ты позволишь мне описать во всех подробностях деревенскую свадьбу – свадьбу Жермена, на которой я имел удовольствие присутствовать несколько лет назад.

Ибо, к сожалению, все на свете проходит. Только на моей памяти в образе мыслей и в обычаях моей деревни произошло больше перемен, чем за целые столетия, предшествовавшие революции. Исчезла уже добрая половина тех кельтских, языческих или средневековых обычаев, которые были еще в полной силе в пору моего детства. Пройдут еще, может быть, год или два, и железные дороги протянутся по нашим глубоким долинам, с быстротою молнии унося наши старинные традиции и чудесные легенды.

Это было зимою, приближалась масленица – время, которое в наших краях считается самым подходящим и удобным для того, чтобы справлять свадьбу. Летом людям некогда, работа на ферме такова, что ее нельзя прерывать даже на три дня, не говоря уже о нескольких днях, потребных на то, чтобы прийти в себя после хмеля, от которого мутится в голове и наливаются тяжестью ноги.

Я сидел под большим колпаком старинного кухонного очага, когда выстрелы из пистолета, лай собак и пронзительные звуки волынки известили меня о приближении жениха и невесты. Вскоре дед и бабка Морисы, Жермен и маленькая Мари в сопровождении Жака и его жены, самых близких родных и крестных отцов и матерей жениха и невесты торжественно вошли во двор.

Маленькая Мари, не успевшая еще получить свадебных подарков, была в лучшем из своих скромных нарядов: в темном платье грубого сукна, в белом платке с большими яркими разводами, в передничке из инкарната – красного ситца, очень принятого в те времена, но который в наши дни никто не станет носить, в повязке из белоснежной кисеи той особой, по счастью сохранившейся, формы, которая напоминает уборы Анны Болейн и Агнессы Сорель. На лице ее были написаны молодость и счастье, и к этому не примешивалось ни малейшей гордости, хоть ей, разумеется, и было чем гордиться. Жермен был с ней почтителен и нежен, как юный Иаков, повстречавший Рахиль у колодезя Лавана. Любая другая девушка на ее месте заважничала бы и смотрела бы на всех с торжествующим видом, ибо во всех слоях общества кое-что да значит, когда на тебе женятся ради одних только прекрасных глаз. Но глаза молодой девушки, влажные от слез, светились любовью; видно было, что чувство захватывало ее целиком и что ей некогда обращать внимание на то, что будут говорить о ней люди. Ее прелестная решимость не покинула ее и на этот раз, но вместе с тем она была само простосердечие, сама доброта. Она была далека от того, чтобы кичиться своим успехом, к ощущению собственной силы не примешивалось и тени себялюбия.

Когда юные подруги спрашивали, хорошо ли у нее на душе, Мари решительно отвечала им:

– Ну, конечно же! Нечего мне бога гневить!

И сколько я ни видел в жизни невест, такой очаровательной не припомню.

Слово взял дед Морис; следуя обычаю, он кланялся гостям и приглашал их в дом. Прежде всего он привязал к колпаку над очагом украшенную лентами ветку лавра, которая должна была изображать собою как бы объявление о свадьбе. Вслед за тем он роздал всем приглашенным крестики, сшитые из двух пересекающихся ленточек, розовой и голубой, цветов невесты и жениха. Гости обоего пола должны были хранить эти эмблемы, чтобы в день свадьбы украсить ими одни – свой корнет, другие – петлицу. Это было своего рода пригласительное письмо, билет, дающий право на вход.

После этого дед Морис произнес слова приветствия. Хозяин дома и вся компания, то есть все его дети, родственники, друзья и слуги, приглашались на благословение – на праздник, на игры, на танцы и на все, что за этим последует. Он не преминул сказать:

– Позвольте оказать вам честь и пригласить вас на этот праздник.

Хоть это выражение на первый взгляд и противоречиво, оно очень правильно выражает мысль, что мы оказываем честь тем, кого считаем достойным ее.

Несмотря на то что приглашение это со всем радушием приносится в каждый дом и по всей округе зазывают гостей, вежливость, в высокой степени развитая среди крестьян, требует, чтобы воспользовались им в каждой семье не более чем двое: глава семьи и один из детей.

После того как эти пригласительные письма были разосланы, жених с невестой и их родные отправились все вместе обедать на мызу.

Маленькая Мари пасла потом на общинной земле своих трех барашков, а Жермен пахал землю, как будто ничего не случилось.

Накануне дня свадьбы, около двух часов пополудни, явились музыканты, а именно волынщик и рылейщик, с волынкою и рылями, украшенными развевающимися в воздухе лентами; они играли приличествующий случаю марш в ритме, пожалуй, чересчур медленном для человека непривычного, но который был очень под стать глинистой почве этих мест и ухабистым, трудным дорогам. Парни и мальчишки выстрелами из пистолетов возвестили начало свадьбы. Понемногу собрались гости и, чтобы слегка размяться, принялись танцевать на лужайке перед домом. Как только стало темнеть, начались загадочные приготовления: все разделились на две партии, а когда сделалось совсем темно, приступили к церемонии раздачи подарков.

Все происходило в доме невесты, в лачуге Гильеты. Тетка Гильета взяла с собой дочь, двенадцать молодых и красивых пастушек, подруг и родственниц маленькой Мари, двух-трех почтенных матрон-соседок, женщин острых на язык, находчивых и строго блюдущих старинные обычаи. После этого она выбрала двенадцать здоровых парней, своих родичей и друзей, и, наконец, позвала старого конопельника, весельчака и отменного краснобая.

Та роль, которую в Бретани играет базвалан [6]6
  Базвалан– посланец жениха, который приходит к родителям невесты.


[Закрыть],– а там это обычно деревенский портной, – в наших деревнях отводится трепальщику конопли или чесальщику шерсти (обе эти профессии нередко объединяются в одном лице). Он участвует во всех церемониях, как веселых, так и печальных, потому что это человек очень сведущий и к тому же говорун, и в таких случаях ему всегда поручается держать речь, дабы достойным образом исполнить некие формальности, существующие с незапамятных времен. Профессии, связанные с кочевой жизнью, которые приводят человека в чужие семьи, не давая ему возможности уделять много времени своей собственной, всегда способствуют тому, что он становится болтуном, шутником, рассказчиком и певцом.

Трепальщик конопли прежде всего скептик. Он и еще одно деревенское должностное лицо, могильщик, о котором сейчас пойдет речь, – это вольнодумцы своей округи. Им столько раз приходилось говорить о привидениях, и они так хорошо знают все повадки злых духов, что сами их уже не боятся. Все они – могильщики, трепальщики конопли и призраки – трудятся по ночам. По ночам же конопельник рассказывает свои жалостные истории. Да позволят мне сделать тут небольшое отступление.

Когда конопля бывает должным образом подготовлена, то есть достаточно вымочена в проточной воде и подсушена на берегу, ее заносят во двор дома; там ее располагают стоймя маленькими снопами, которые стеблями своими, расходящимися книзу, и верхушками, связанными в пучки, в темноте сами по себе напоминают уже длинную вереницу маленьких белых призраков на тоненьких ножках, бесшумно скользящих вдоль стен.

Трепать коноплю начинают в конце сентября, когда ночи еще теплые, при бледном свете луны. Днем коноплю нагревают в печи; вынимают ее только вечером, чтобы трепать, пока она еще не остыла. Для этого пользуются особого рода станком, над которым укреплено деревянное трепало: ударяя по пазам станка, оно хлещет коноплю, не разрубая, однако, стеблей. Тогда-то и слышится в деревне среди ночи этот сухой и отрывистый стук трех стремительно следующих один за другим ударов. Вслед за тем наступает тишина; это чья-то рука передвигает пучок конопли, чтобы снова хлестать ее стебли, но уже по другому месту. Снова и снова раздаются знакомые три удара: теперь за трепало берется другая рука, и так продолжается до тех пор, пока луна не начнет бледнеть и не забрезжит рассвет. Так как работа эта длится всего несколько дней в году, собаки никак не могут привыкнуть к ней, и во все стороны разносится их жалобный вой.

В эту пору по деревне слышны необычные и таинственные звуки. Улетающие журавли парят на такой высоте, на которой и днем их нелегко разглядеть. Ночью же их можно только услышать. Их полный отчаяния хриплый крик где-то в заоблачной выси кажется призывом и прощальным приветом страждущих душ, которые тщетно стараются отыскать путь к небесам, куда неодолимый рок не дает им подняться, заставляя все время парить вокруг человеческого жилья: у этих птиц-кочевников, в то время как они следуют своей воздушной стезей, случаются странные заминки, и они бывают охвачены какой-то непонятной тревогой. Порою они сбиваются с пути – это бывает, когда своенравные ветры на большой высоте вступают в борьбу или меняют вдруг направление. Когда днем на небе появляются вдруг эти заблудившиеся птицы, видишь, как вожак их устремляется куда-то наугад, потом круто поворачивает и, возвратившись назад, летит теперь в хвосте растянувшейся треугольником фаланги, после чего все его сотоварищи искусно меняются местами и, перестроив свои ряды, снова следуют за ним в полном порядке. Нередко же после напрасных усилий измученный вожак отказывается вести караван; тогда его сменяет другой, который, в свою очередь, пытается найти выход из трудного положения, однако сплошь и рядом бывает вынужден уступить место третьему, которому удается наконец попасть в попутную струю воздуха и торжествующе возглавить полет. Но скольких все это стоит криков, сколько упреков, возмущений, какими дикими проклятиями на непонятном языке разражаются эти крылатые странники, сколько тревожных вопросов задают они друг другу!

В ночной тишине звучно отдаются эти зловещие крики и порою довольно долго кружатся над домами; и так как небо окутано тьмой, то помимо воли вас охватывают какая-то смутная жалость и тоска, которые длятся до тех пор, пока скорбная станица не исчезнет в необъятном просторе.

Есть еще и другие звуки, возникающие именно в это время года и доносящиеся по большей части из фруктовых садов. Еще не начали собирать плоды, воздух весь в бесчисленных шорохах и шуршаниях, и ночные деревья словно оживают и движутся впотьмах. То вдруг заскрипит согнувшаяся под нестерпимой тяжестью ветка, то сорвется яблоко и глухо ударится о сырую землю где-то у самых ваших ног. И вот вы слышите, как кто-то стремительно убегает, шелестит ветвями, шуршит травой; это дворовый пес, любознательный бродяга, всегда настороженный, дерзкий и вместе с тем трусливый, тот, что суется всюду, никогда не смыкает глаз, вечно что-то ищет, следит за вами, спрятавшись в кустах, и бежит при звуке упавшего яблока, думая, что вы бросили в него камень.

Вот в такие ночи под серым, затянутым облаками небом конопельник и рассказывает свои необычайные приключения. Он говорит о блуждающих огнях, о белых зайцах, о страждущих душах, о колдунах, превращенных в волков, о шабаше ведьм на перекрестке дорог и о совах, прорицающих в кладбищенской тишине. Помню, как, слушая его, я проводил эти первые темные часы среди движущихся трепал; их нещадные удары прерывали рассказ конопельника на самом страшном месте, и нас, детей, охватывал леденящий страх. Нередко бывало, что рассказчик продолжал говорить и вместе с тем хлестал коноплю; каких-то слов нельзя было разобрать: разумеется, то были ужасные слова – мы никак не решались просить его произнести их еще раз. Но от зиявшей на их месте пустоты становился еще таинственней и без того уже мрачный и страшный рассказ. Напрасно служанки напоминали нам, что слишком поздно, что нельзя оставаться так долго на воздухе и давно уже пора спать: самим-то им до смерти хотелось слушать и слушать.

А как страшно было возвращаться потом домой в деревню! Каким глубоким казался нам церковный портал, какой густой и темной – тень вековых деревьев! Ну, а кладбища-то мы и вовсе не видели: проходя мимо, мы закрывали глаза.

Однако конопельник, как и причетник, не только наводит на людей страх; ему доставляет удовольствие развеселить вас, он большой насмешник и может расчувствоваться, когда начинает воспевать прелести любви и брачной жизни; он собирает и хранит в памяти самые старинные песни и передает их потомству. Ему-то и поручается играть на свадьбах совсем особую роль, и мы увидим какую, когда будут подноситься подарки маленькой Мари.