Текст книги "Жизнь Чарли"

Автор книги: Жорж Садуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Когда в 1949 году начались разговоры о том, чтобы вызвать Чаплина в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, он прекрасно понял скрытый смысл ожесточенных нападок на него. Он послал такую телеграмму Парнеллу Томасу (вскоре осужденному за растрату):

«Благодаря огласке, которую вы придали этому вопросу, я узнал о вашем намерении вызвать меня сентябре 1949 года в вашу Комиссию. Газеты пишут, что вы собираетесь спросить меня, не являюсь ли я коммунистом. Вы могли бы задать мне этот опрос во время вашего десятидневного пребывания Голливуде… Раз вы хотите это узнать, я могу ответить: я не коммунист, я только поджигатель мира».

Мирный характер творчества Чаплина признал повсеместно. В 1948 году Французская ассоциация кинокритиков от имени всех своих членов, принадлежавших к прессе самых различных политических направлений, обратилась к председателю норвежского стортинга со следующим посланием:

«Отличительная черта фильмов Чаплина – стремление к миру, любовь к человечеству… Эта черта особенно сильно выражена в двух его последних фильмах – в «Великом диктаторе» и в «Мосье Верду»; в финале этих фильмов содержатся высказывания, несомненно сильно способствовавшие широкому распространению идей, близких господину Альфреду Нобелю.

По этой причине Французская ассоциация кинокритиков… присоединяя свой голос к пожеланию, уже высказанному в 1926 году ее председателем, господином Люсьеном Валь… берет на себя инициативу просить о присуждении Нобелевской премии мира господину Чарльзу Чаплину».

Норвежский стортинг так и не откликнулся на это послание. Чаплину не была присуждена Нобелевская премия мира. Зато одна калифорнийская газета, выходящая большим тиражом, провела среди своих читателей подписку на покупку билета Чаплину для возвращения из Америки в Англию.

И Америке Чаплин чувствовал себя все более одиноким. Он проиграл битву за «Мосье Верду», но видел, что и Голливуд проигрывает свое последнее сражение: «охота за ведьмами» привела к изгнанию из киностудии множества талантливых мастеров экрана, как это в свое время произошло в немецких киноорганизациях в результате «чистки», проведенной доктором Геббельсом. Американские сценаристы и киноактеры, которым удалось сохранить свои места, устрашенные преследованиями, уже не решались браться за новые темы. Упадок американской кинематографии после 1948 года кажется особенно заметным по сравнению с первыми послевоенными годами, когда Голливуд еще мог создавать картины, в которых была и смелость и некоторая художественная ценность. Страх и террор сломили людей менее стойких, чем Чаплин. Дитерле, постановщик «Блокады», ставил теперь антикоммунистические фильмы. Орсон Уэллес, бежавший в Европу, создал в таких фильмах, как «Третий человек» или «Калиостро», образы явно или скрыто антикоммунистические. Эдвард Дмитрык, один из голливудской десятки, потеряв всякое представление о чести, стал доносчиком на своих товарищей и таким путем восстановил свое положение в Голливуде.

Но при поддержке прогрессивных кругов Америки остальные девять осужденных из Голливуда держались стойко. На прошениях об освобождении голливудцев Чаплин ставил свою подпись рядом с подписью Джона Гарфильда, Ферли Грэйнджера, Фреда Циннемана, Джона Хастона, Роберта Россена, Уильяма Уайлера.

Приговоренный к одному году тюремного заключения, брошенный в общую камеру с уголовными преступниками, один из десятки, Джон Говард Лоусон, из тюрьмы разоблачал Парнелла Томаса.

«Он мелкий политикан, – писал Лоусон, – служащий более могущественным силам. Эти силы стремятся установить фашистский режим в Соединенных Штатах… Они хотят заткнуть рот не мне, они хотят заткнуть рот общественному мнению. Они хотят заглушить великий голос демократии, они хотят понизить уровень жизни американского народа, держать его в нищете, упразднить права трудящихся, преследовать негров, евреев и другие меньшинства и вовлечь нас в катастрофическую и бессмысленную войну…» [52]52
  Кан Гордон, Прогрессивные деятели Голливуда перед судом, Изд-во иностранной литературы, 1949, стр. 87, 89.


[Закрыть]

Эти слова, донесшиеся из Синг-Синга, как бы продолжают речь Чаплина в «Великом диктаторе» или его обращение по радио к участникам митинга в Мэдисон-сквер-гардене.

После того как Чаплин объявил войну Голливуду, он все больше замыкался в кругу своей семьи и в своей студии. В американской «большой прессе» требования его немедленной высылки сменились заговором молчания вокруг его личности и деятельности.

К тому же было достаточно других событий, поважнее дел кинематографии, для заполнения первых страниц газет. В июле 1950 года морские силы генерала Макартура развязали в Корее новую войну, «свеженькую и веселую». Голливуд ухватился за «новую тему» для своих фильмов: массовое уничтожение посредством напалма. Все средства хороши для подобающей обработки общественного мнения и увеличения военных заказов! В передовых статьях звучало нескрываемое торжество но поводу бума в области сырьевых ресурсов – открытие военных действий сразу оживило дела, которым угрожал застой.

Чаплин замкнулся в «блистательном одиночестве», по выражению его бывших коллег. Но одиночество это было плодотворным. «Мосье Верду», несмотря на свой коммерческий провал в США, отнюдь не стал последним фильмом Чаплина. В течение трех лет Чаплин работал над «Огнями рампы».

Сценарий нового фильма в его первоначальном виде представлял собой огромную рукопись на семистах пятидесяти страницах. Чаплин диктовал своей секретарше настоящий роман, содержащий полную биографию главных персонажей драмы, с описанием их детства и семейной жизни. Затем он переработал рукопись, значительно сократив ее. При этом он па-метил себе очень жесткий рабочий план: на постановку этой картины, которая в окончательном виде идет два с половиной часа, он отвел всего лишь тридцать шесть съемочных дней, то есть шесть недель, тогда как «Мосье Верду» он снимал полгода, а «Огни большого города» – несколько лет. Болезнь на некоторое время прервала работу Чаплина, помешав ему строго выполнить намеченный график; тем не менее фильм был закончен в пятидесятидневный срок. В кино, более чем где бы то ни было, время – деньги. Такая спешка говорила о том, что Чаплин в своей творческой работе был вынужден больше чем прежде считаться с расходами производства.

Работа над «Огнями рампы» весной 1952 года послужила для Чаплина поводом выйти из своего уединения. Он соглашается принять некоторых репортеров. В интервью, данном Роберу Шоу для «Экран франсэ», он сказал:

«Свыше тридцати лет я поистине жил точно в аквариуме для золотых рыбок. Вся моя жизнь была на виду, на меня со всех сторон оказывали давление. Но каковы бы ни были мои личные убеждения, я настаиваю на том, что это непоколебимо честные убеждения. Я их придерживаюсь и буду придерживаться до тех пор, пока не увижу достаточно веских оснований изменить их.

…Я верю, что могущество смеха и слез может стать противоядием от ненависти и страха. Хорошие фильмы говорят на понятном для всех языке, они отвечают потребности человека в юморе, в жалости, в сочувствии. Они служат средством рассеять туман подозрительности и тревоги, окутавший ныне мир. У нас слишком много фильмов, изобилующих сценами насилия, военными сражениями, убийствами, проникнутых нездоровой сексуальностью, нетерпимостью. Они еще больше содействуют усилению мировой напряженности. Если бы только мы могли организовать в крупном масштабе международный обмен фильмами, которые не содержат в себе проповеди агрессии, а говорят простым языком простых мужчин и женщин… Это могло бы способствовать тому, чтобы спасти мир от катастрофы».

Чаплин принял Робера Шоу в своем старом доме в Беверли-Хиллс, где почти ничего не изменилось ни в обстановке, ни в оборудовании с той поры, как он был выстроен четверть века назад. Тут же находилась молодая супруга Чаплина, про которую он сказал:

«В одном мизинце Уны больше мудрости, чем у меня когда-либо было в голове. Мне скоро стукнет шестьдесят три года, я старше ее на целых тридцать шесть лет, но зрелость ее суждений показывает мне, насколько я еще «незрел». Моя жена подарила мне девять лет самого полного счастья. То, что в моем возрасте я мог найти такое счастье, делает меня одним из самых счастливых людей на свете…

У нас четверо очаровательных детей. Я чувствую себя созданным для семейной жизни. Прежде у меня часто бывали так натянуты нервы, что достаточно упасть спичечной коробке, чтобы я вскакивал и кричал от ярости. Теперь же, когда после целого дня напряженной работы я возвращаюсь домой и слышу шумную возню детворы, плач малютки, смех и беготню старших, увещевающий голос жены, я только говорю себе: слава богу, вот я опять дома».

Полное счастье в семейной жизни – и постоянная травля, которой он подвергается в США в общественной жизни… По случаю своей шестьдесят третьей годовщины Чаплин обратился с прочувствованным «Приветом Франции», где, как он знает, бесчестная конкуренция голливудского «большого бизнеса» угрожает самой жизни отечественного киноискусства:

«Культурные люди всех наций в долгу перед Францией за ее свободолюбивый дух, за ее разум, за ее искусство.

Те, кто, подобно мне, считает Францию своей «второй родиной», тем более должны принести дань уважения французскому киноискусству и его творцам. Моя особенно горячая привязанность к Франции питается еще и тем, что в моих жилах течет и французская кровь. Я многому научился у мастеров французской кинокомедии, таких, как пионер комедийного киноискусства Макс Линдер.

Я близко принимаю к сердцу длительный, непрерывающийся кризис французской кинопромышленности, который меня глубоко печалит и огорчает. Я хочу, чтобы французское киноискусство сохранило всю свою цельность, всю свою жизненность. Люди Франции обязаны спасти его. Это ваш долг и по отношению к вам самим и по отношению к вашим артистам и работникам кино. Это ваш долг по отношению ко всему миру. Я уверен, что вы сумеете выполнить его. Ваше духовное мужество не раз помогало вам восторжествовать над многими трудностями, угрожавшими Справедливости и Свободе.

…Я желаю, чтобы во Франции как можно скорее исчезла необходимость конкурировать с плохими иностранными фильмами. Здесь у нас, в Голливуде, механизированные профессиональные объединения, фабрикующие фильмы, как сосисочные машины фабрикуют сосиски, уже начинают испытывать затруднения. За последние пять лет средняя стоимость производства фильма возросла втрое. Кроме того, все увеличивается конкуренция телевидения. Теперь уже миллионы американцев не станут тратить деньги, чтобы посмотреть все эти посредственные, убого однообразные фильмы. И я думаю, что их будут выпускать псе меньше и меньше.

Пусть сохранят французские кинодеятели при поддержке французского народа верность принципам творческого дерзания и честного искусства, которые завоевали им огромную славу во всем мире. Я приветствую возрождение французской кинематографии…»

В своем интервью Роберу Шоу, которое сопровождалось этим волнующим обращением, Чарли Чаплин объявил (впервые для сообщения в мировой прессе) о своем намерении побывать в Европе еще в этом, 1952 году. Он сказал:

«Лишь только я закончу монтаж «Огней рампы», я поеду в Англию и во Францию, после чего снова вернусь к работе…

Со своей женой и детьми я буду счастлив всюду. С ними жизнь показалась бы мне прекрасной даже в сарае, лишь бы там нашелся укромный уголок, где я мог бы продолжать работу…»

Монтаж и озвучивание «Огней рампы» были закончены к исходу лета 1952 года. Это была подлинная, чистая драма, почти трагедия. В ней Чаплин впервые показал свое лицо, ничем пе пытаясь его замаскировать. Этот новый персонаж пе имел ничего общего с его прежними воплощениями. «Жизнь Чарли», казалось, закончилась. Но созданный образ продолжал жить в искусстве своего создателя. В Кальверо и короле Шэдоу проступали кое-какие черты Чарли.

Глава одиннадцатая
ВСЕГДА ВПЕРЕД!

В первых числах сентября 1952 года, едва закончив работу над «Огнями рампы», Чарльз Чаплин вместе с женой, четырьмя детьми и старшим сыном от Литы Грей, Сиднеем, покидает свой дом на Беверли-Хиллс, выстроенный по его плану, дом, в котором он прожил целых тридцать лет, познав здесь и успех и неудачи.

В Нью-Йорке, где семья останавливается на несколько дней, Чаплин устраивает частный просмотр «Огней рампы». Картина имеет значительный успех, публика стоя бурно аплодирует ее автору. Однако ни один из кинотеатров Нью-Йорка па ближайшее время фильма в прокат не берет. «Огнями рампы» заинтересовались только владельцы небольших залов, предназначенных для показа уникальных картин. «Юнайтед артистс» тоже колеблется. У Чаплина уже нет влиятельных связей в этой компании; ее новый финансовый директор, Артур Крим, недавно полностью реорганизовал эту фирму. Он приобрел в ней решающее влияние на дела, купив контрольный пакет акций, и в частности те, которыми владели Чаплин и его старинная приятельница Мэри Пикфорд. Таким образом, Чаплин поручил прокат своего фильма компании, акционером которой он уже не состоял.

Лишь только в Нью-Йорке распространилась весть о приезде Чаплина, некий Макс Кравец, бывший служащий компании «Юнайтед артистс», направил на розыски знаменитого актера судебных исполнителей.

Он хотел воспрепятствовать выезду Чаплина из Америки, если тот не согласится уплатить немедленно сумму в тринадцать тысяч долларов. По американским законам такое исковое заявление приобретало силу только при условии непосредственного вручения его ответчику. По пятам Чаплина мчится погоня; фоторепортеры и журналисты ни на шаг не отстают от судебных исполнителей. К счастью, секретарь Чаплина, Гарри Крокер, сумел отвести от него опасность – серьезную, несмотря на свою нелепость. Чаплину с семьей удалось беспрепятственно покинуть Нью-Йорк на борту «Куин Элизабет». Гнусная интрига провалилась.

Но едва лишь английский трансатлантический пароход вышел в открытое море, как по радио было передано официальное сообщение генерального прокурора Мак-Гренэри, министра юстиции в правительстве Трумэна: возобновлено дознание об антиамериканской деятельности Чаплина, в частности о телеграмме, отправленной пять лет тому назад Пабло Пикассо, с требованием выступить с протестом против высылки композитора Ганса Эйслера. Дикторы добавляли к этому сообщению:

«Мистер Джеймс П. Мак-Гренэри, министр юстиции, уточнил, что им даны инструкции службе иммиграции насчет интернирования знаменитого актера, если бы тот вздумал возвратиться в Соединенные Штаты. Из Вашингтона этой ночью сообщили, что в случае если Чарльз Чаплин решит вернуться в Нью-Йорк, он будет, подобно всем иммигрантам, подвергнут заключению в тюрьме на Эллис-Айленд до того времени, пока не будет вынесено решение о его дальнейшей участи. Однако в официальных кругах дали понять, что, возможно, правительство допустит временное его освобождение в ожидании результатов дознания…»

В многотиражных американских газетах поднялась очередная яростная кампания против Чаплина. Уильям Херст умер в возрасте восьмидесяти с лишним лет, но его газетный трест продолжал существовать, распространяя миллионными тиражами свои бульварные листки; в них теперь заключалось требование, чтобы Соединенные Штаты раз и навсегда избавились от Чаплина, который «вот уже полустолетие подрывает своими фильмами моральные устои Америки».

Когда через два дня «Куин Элизабет» стала на короткий срок у причалов Шербура, Чаплина ужо ждала в порту огромная толпа журналистов и фоторепортеров, стремившихся узнать, как он отнесся к «бомбе Мак-Гренэри».

В салоне парохода, где ожидают представители прессы, появляется маленький человек в темно-синем костюме с красной ленточкой ордена Почетного Легиона в петлице. Тех, кто его еще не видел, особенно поразили его добрые голубые глаза и пышные, совсем белые волосы. Заметили, что он узкоплеч… его маленькие, веснушчатые руки непрестанно двигались. Он улыбался при вспышках магния, показывая белоснежные зубы, держался очень спокойно, с большим достоинством и самообладанием.

«Мера, принятая в отношении меня Соединенными Штатами, нисколько не влияет на мои планы, – заявил Чарльз Чаплин, – я не отказываюсь от своего намерения вернуться в Америку».

На вопрос о том, какое впечатление произвела на него эта весть в первую минуту, он ответил:

«Я был поражен. Этой весной мной были предприняты все необходимые официальные шаги; расследование службы иммиграции длилось три месяца, после чего мною были получены все необходимые документы, в частности виза на обратный въезд.

Когда я уезжал, чиновники службы иммиграции были очень любезны и несколько раз пожелали мне благополучного возвращения. Если в отношении меня существовали какие-либо подозрения, власти располагали трехмесячным сроком для выяснения всего, что им было нужно…»

Ему снова был задан вопрос о его политических убеждениях.

«Я не политический деятель, – снова повторил он. – Я прежде всего индивидуалист. Я верю в свободу. Вот и все мои политические убеждения… Я люблю людей. Таков уж я по природе. И не следует считать меня каким-то сверхпатриотом. Шовинизм ведет к гитлеризму».

Когда закончился инквизиторский допрос, целью которого было облегчить задачу американскому министру юстиции, другие журналисты начали расспрашивать Чаплина о его творческой деятельности.

«Пока я жив, я буду создавать фильмы. Я не верю в технические трюки, во все эти «наезды» кинокамеры на уши и ноздри кинозвезд. Я верю в мимику, я верю в стиль. Кое-кто считает меня старомодным, кое-кто – современным. Кого же слушать? – Внезапно нахмурившись, он добавляет: – Я опасаюсь за наше будущее. Наш мир – это лихорадочно возбужденный, замученный, горький мир, весь захваченный, захлестнутый политикой…»

Фотографы выразили желание снять его еще раз; он вышел на палубу, залитую мягким светом сентябрьского солнца, и охотно согласился сняться вместе с женой и детьми – восьмилетней Джеральдиной, шестилетним Майклом, трехлетней Жозефиной и годовалой Викторией. Уна взяла на руки малютку, еще нетвердо стоявшую на ножках.

Поздно вечером пароход прибыл в Саутгемптон. Здесь Чаплина поджидала еще более внушительная, чем в Шербуре, толпа журналистов. Некоторых из них Чаплин принял на пароходе; в течение целого часа он занимал их: играл на пианино, пел, имитировал скрипача Сашу Хейфеца, исполнил свой знаменитый «танец булочек».

После того как Чаплин поговорил об Англии, Лондоне, журналисты принялись расспрашивать его о новых замыслах. Прерывая свое повествование игрой на пианино, он рассказывал и изображал в лицах свой сценарий, который еще обдумывал:

«Бывший политический ссыльный спасся из нацистского концлагеря; но у него потеря памяти, и говорит он с трудом. Он приезжает в Ныо-Йорк, служба иммиграции учиняет ему строжайший допрос, его спрашивают: «Вы собираетесь свергнуть правительство Соединенных Штатов?» или: «Вы приехали с намерением убить президента?» А он отвечает им только нечленораздельным трагическим криком человека, вырвавшегося из лагеря смерти…»

Было ли у Чаплина намерение осуществить такой замысел? Или же это была только сымпровизированная им для представителей прессы басня, небольшая притча?.. Драматическая ситуация, выбранная им, очень напоминает драматическую ситуацию «Великого диктатора»: после многолетней потери памяти инвалид войны возвращается на родину, подпавшую под иго фашизма.

На следующее утро в Лондоне огромная толпа поджидала семейство Чаплина на вокзале Ватерлоо. – «Я не представлял себе ничего подобного», – говорит он своей жене. Привязанность народа тронула его до слез. Король и королева кокни в своеобразных костюмах, украшенных перламутровыми пуговицами, преподнесли ему в знак дружбы бутылку пива и огромный букет цветов: «Добро пожаловать, Чарли!» Толпа кричала: «С благополучным возвращением на родину! Оставайся с нами, Чарли! Где может быть лучше, чем дома!» Машине долго не удавалось сдвинуться с места среди обступившей ее толпы, бурно выражавшей свой восторг.

Чаплин и его семья остановились в отеле «Савой» на набережной Темзы. Ровно в полночь фасад отеля ярко осветился: шоферы автобусов и такси навели фары на отель, в котором поселился их друг. Целыми днями простые люди выстаивали у отеля, надеясь увидеть Чаплина хоть мельком. Все же ему удавалось иногда ускользнуть незамеченным. Но лишь только узнавали о его возвращении, как вновь и вновь толпа скандировала: «Мы хотим Чарли!»

За незначительным исключением, вся английская пресса, даже самая консервативная, встала на сторону Чаплина против министра юстиции Мак-Гренэри, который «выжидал своего часа, чтобы нанести намеченной жертве удар в спину». «Манчестер гардиан» писала: «Чаплин – это, быть может, единственный в мире человек, которого во всех странах узнают простые люди па улице, единственный, о котором все вспоминают с благодарностью». В «Дэйли чейл» был помещен рисунок: хорошо знакомая фигурка удаляющегося Чарли, которого только что выгнал из роскошного отеля свирепый метрдотель лицом дяди Сэма.

Во многих европейских газетах была воспроизведена фотография, снятая в Саутгемптоне: Чаплин смеется от всей души, показывая свои белоснежные зубы; подписывая кому-то автограф, он опирается о плечо стоящего рядом докера с мужественным лицом и полным достоинства взглядом.

В лондонском кинотеатре «Одеон» 16 октября 1952 года состоялась парадно обставленная премьера «Огней рампы». Сбор от просмотра фильма предназначался фонду помощи слепым. Премьеру почтила своим присутствием королевская семья в лице принцессы Маргариты, сестры королевы. Толпы любопытных осаждали вход. Назавтра, однако, в отзывах английских критиков, посвященных «Огням рампы», было больше официальных похвал, чем подлинного восторга. Сквозь комплименты проглядывали осторожные недомолвки. Самые любезные в конечном счете охарактеризовали фильм «Огни рампы» одной из реплик текста: «Изысканная меланхолия заката».

Неужели для Чаплина уже пришло время почить на лаврах и довольствоваться лишь почетным успехом? Первая неделя просмотра в Лондоне привлекла достаточное количество зрителей, но, против ожиданий, чрезмерного наплыва публики и бурных проявлений восторга не наблюдалось. После «бомбы Мак-Гренэри» Чаплину пе приходилось рассчитывать на успешное продолжение деятельности в Соединенных Штатах. Встревоженный сдержанным приемом в Англии, Чаплин выбросил несколько кадров из «Огней рампы», сократив продолжительность фильма на четверть часа. Начало второй недели демонстрации встревожило его еще сильнее, чем результат первой. Внезапно он объявил о своем отъезде во Францию, где ожидали его приезда только в декабре.

Выпуск «Огней рампы» на экраны кинотеатров Парижа переносят со второй половины ноября на 30 октября, с тем чтобы Чаплин сам мог представить зрителям свое творение.

Во всем мире друзья Чаплина, как знакомые ему, так и неизвестные, внимательно следят за всеми новостями. Не уподобится ли в силу обстоятельств его собственная жизнь старому фильму с участием Чарли?..

Снопа маленький человек бредет по большой дороге. И задумываясь над тем, куда приведет завтра Чаплина его судьба гонимого артиста, его жизнь, полная трагических происшествий, мы не можем не напутствовать его пожеланием:

– Мужайся, Чарли! Желаем вам счастья, господин Чарльз Спенсер Чаплин! Прошлым летом в Беверли-Хиллс вы могли еще считать себя одиноким. Теперь же вы знаете, что в огромном мире вас готовы поддержать многие сотни миллионов людей, почтительно и от всего сердца приветствующие в вашем лице гениального артиста, великого гражданина, честного человека.

После полудня в среду 29 октября толпа журналистов и любопытных заполонила аэродром Орли, расположенный в десяти километрах к югу от Парижа. К четырем часам из Лондона должны были прилететь Чарльз и Уна Чаплины. Был погожий осенний день. Бледно-голубое небо озаряло своей кроткой улыбкой золотую листву деревьев. Солнце Иль-де-Франса заливало светом посадочную площадку, на которую в назначенное время опустился аэроплан «Вискаунт» авиакомпании «Эпикуриен», прибывший из Лондона.

После того как почти все пассажиры покинули борт самолета, Чаплин показался на ступеньках трапа и приветствовал публику, приподняв серую фетровую шляпу с черной ленточкой. На аэродроме не присутствовали представители правительства. Но у подножия лестницы знаменитого актера поджидали председатели и генеральные секретари кинематографических организаций, критики, сценаристы, операторы и другие работники французской кинематографии.

Чаплину было объявлено на ломаном английском языке, что президент республики только что произвел его в офицеры Почетного Легиона. Однако едва он успел отдать себе отчет в сказанном, как собравшуюся толпу, хотя и выражавшую свой восторг, но державшуюся вполне дисциплинированно, всколыхнула какая-то беспорядочная волна. Это начала действовать «служба порядка». Словно попав в облаву, Чаплин был задержан в зале ожидания, а полицейские тем временем грубо расталкивали фотографов, журналистов, кинематографистов…

Но вот Чаплина поместили перед микрофоном радио. Он приветствует Францию и добавляет, что с радостью услышал бы еще раз какую-нибудь из песенок Мейоля – актера мюзик-холла, знаменитого в 1910 году. Затем он садится в черный лимузин и едет к столице в сопровождении поклонников и журналистов, следующих за ним на мотоциклах и такси.

Чарли и Уна Чаплины остановились в отеле «Риц» на Вандомской площади. Здесь в шесть часов вечера должна была состоятся пресс-конференция журналистов. Голубые сумерки окутывали Париж* На площади публика скандировала «Шарло! Шарло!» в надежде вызвать его на балкон. Отель окружала полиция, создававшая такой же беспорядок, как и на аэродроме.

Как только открыли двери зала, в котором ожидалось выступление Чаплина, туда хлынула привилегированная публика, среди которой журналистов было куда меньше, чем любопытных из «высшего общества».

И вот Чаплин, словно вынырнув из люка, появляется перед ними, встав между мраморным камином в стиле рококо и десятью никелированными микрофонами. Стоило ему улыбнуться – и вся эта разношерстная публика объединилась в порыве восторга. Собравшиеся стоя приветствовали его долго пе смолкающими аплодисментами.

Когда воцарилась тишина, Чаплин объявил по-французски о том, что будет говорить на английском языке. Он ограничился лишь несколькими фразами, сказав, что у него в данное время нет определенного замысла, но, во всяком случае, он не намерен в дальнейшем воплощать ни Наполеона, ни какого-либо другого диктатора, так же как и воссоздавать образ Чарли; при этом он назвал его «the little forgotten man» (дословно «маленький забытый человечек»), – так в Соединенных Штатах называют безработных.

С заметным волнением Чаплин заговорил наконец об «Огнях рампы», разъясняя, что картина проникнута чувством грусти и что в ней, быть может, многовато рассуждений… Он повторил, что глубоко любит Францию, и заключил свою речь словами: «Мое будущее в ваших руках».

Он исчез столь же внезапно, как появился, и трудно было угадать, куда же он делся.

Премьера «Огней рампы» состоялась на следующий день на Елисейских полях в зале «Биарриц». На просмотре присутствовали все критики, все крупные французские кинематографисты. Знаменитейшие кинозвезды сидели даже в проходах и на ступеньках.

Никто не смотрел на экран. Глаза присутствующих были устремлены к Чарли Чаплину, сидевшему в первом ряду балкона. После того как стихла овация, Андрэ Ланг, председатель ассоциации кинокритиков, приветствовал в лице Чаплина Друга человечества № 1. Вслед за ним выступил Жан Делануа с приветствием от деятелей кинематографии – своих собратьев.

Оба выступавших произнесли свои речи по-английски. Чаплин, не желая отставать от них в учтивости, начал свою речь по-французски: «Дамы и господа, мне трудно говорить по-французски. К сожалению…»

Он па минуту остановился. Чувствовалось, что он растерян, смущен, что он пе на шутку взволнован. Продолжал он свою речь уже по-английски. Хотя он сильно нервничал, речь его, как у истого англичанина, была мелодична и дикция безупречна.

Я чувствую себя, – признался он, – подобно той вдове, которая, услыхав в церкви на похоронах своего мужа, что кто-то (очевидно, пастор) превозносит покойного как замечательного человека, обернулась к своему мальчику со словами: «Мы по ошибке попали не в ту церковь».

Должен вам признаться, что в эти дни мои нервы напряжены до предела. Я не привык выступать публично; я не в силах соперничать в красноречии с двумя ораторами, которые расточали мне похвалы и чрезмерно превозносили меня.

Мне кажется, что вершина мировой культуры, сегодня, как и прежде, – та страна, где я сейчас нахожусь. Я поистине счастлив и польщен тем, что мое творчество в продолжение долгих лет ценили во Франции. Мне кажется, что вам ясны мои стремления, мое понимание прекрасного. Когда я нахожу для своего фильма какую-нибудь выразительную деталь, я думаю (и говорю моим товарищам по работе)1, «французы сумеют это оценить».

Но я вовсе не хочу встретить здесь фестиваль любовных признании. Просмотрев сейчас мой фильм, вы будете и вы обязаны, как того требует ваша честность, быть откровенными до конца. Но какое бы мнение вы ни вынесли о моем последнем фильме, ничто не изменит того факта, что фестиваль любовных признаний все же имел место… Вспомним хотя бы, сколько было написано в прошлом замечательных статей обо мне в ваших книгах, журналах, обозрениях. И это вселяло в меня бодрость, более того – энтузиазм, значащий так много для искусства, которому я служу.

Никакой «миссии» у меня нет. У меня одна цель – доставлять удовольствие людям. А если бы они спросили меня: «Зачем вы заставляете нас плакать и страдать?» – я ответил бы: «В печали тоже есть красота». Над любым из своих фильмов, будь он пессимистичен пли нет, я работаю, руководимый стремлением подарить миру что-то прекрасное. И лучше всех других народов это понимали французы.

Мне хотелось бы сказать вам еще многое в ответ на ваши добрые слова. Но не буду злоупотреблять вашим вниманием; позвольте мне только добавить, что я до глубины души тронут таким чудесным теплым и дружеским отношением ко мне.

Я очень нервничаю сегодня среди такого собрания знаменитостей. Я покину вас на время просмотра: мне не сидится. Никогда еще я не чувствовал

себя таким задерганным и замученным. Я ухожу из зала, чтобы не находиться под испытующим взглядом тех, кто меня любит. Мне легче с теми, кто меня ненавидит… потому что ненависть – это вызов. Мы знаем слова Оскара Уайльда: «Каждый убивает то, что любит».

И в самом деле, лишь только погасли огни, Чаплин незаметно ускользнул из зала… Его видели в кулуарах, он бродил взад и вперед в сильном волнении, казалось, вот-вот готовый расплакаться. Неужели в Париже, как и в Лондоне, в его фильме не увидят ничего, кроме «изысканной меланхолии заката»? Придется тогда примириться с тем, что его дарование угасает – хуже того, что он конченый человек.