Текст книги "Свобода… для чего?"

Автор книги: Жорж Бернанос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Утверждаю: вы неверно ставите вопрос. Не в машинах кроется корень зла, он заключен (или будет заключен) в самом человеке, формируемом цивилизацией машин. Машина лишает человека духовного начала и одновременно многократно умножает его возможности. Здесь есть противоречие, заставляющее содрогнуться. Именно дехристианизированному человеку, более чем когда-либо склонному считать себя безответственным животным, недавно открылся секрет расщепления плутония и тем самым – способ уничтожить все человечество разом. Вы можете сколько угодно повторять мне, что это дар Божий, – я вам все равно не поверю. В Евангелии сказано: «Есть ли между вами такой человек, который, когда сын попросит у него хлеба, подал бы ему змею?» Возможно, мы недостаточно размышляем над этим последним предупреждением Провидения! Цивилизация машин обещала нам все больше и больше машин, и вот, откуда ни возьмись, появляется машина машин, Царь-Машина, в стальных боках которой скоро окажется заключено больше энергии, чем ее потребовалось для приведения в действие всех машин с момента их изобретения. Короче говоря, это будет такая машина, которая сможет в мгновение ока уничтожить все остальные машины… Неужели мы смиримся с тем, что однажды последний выживший после планетарной катастрофы выбьет ножом на каком-нибудь отполированном ветрами утесе надпись – то будет, разумеется, последняя из когда-либо созданных лапидарных надписей: «Человеческая цивилизация двигалась своим путем, но ее завоевали машины, они размножились и в конце концов уничтожили эту цивилизацию»? (Хорошо еще, если к тому времени автор надписи окажется способен составить ее на латыни!) Эту фразу можно было бы также приписать нарисованной каким-то американским карикатуристом обезьяне (да, я тоже почитываю американские журналы)… Человечество полностью истреблено в результате ядерной войны, за исключением двух летчиков из враждующих между собой лагерей, которые встречаются над необитаемым островом в Тихом океане. Разумеется, они начинают сражаться друг с другом; в этот момент на вершине кокосовой пальмы сидят взрослая обезьяна и обезьянка-малыш; они наблюдают за тем, как охваченные пламенем самолеты падают в море. Взрослая обезьяна задумчиво бормочет: «Ну вот, теперь придется все начинать сначала…»

Принять современный мир каков он есть означает покорно смириться с ролью пассивного объекта чудовищного эксперимента – эксперимента, который, по всей видимости, не может оказаться успешным, ведь доселе он неизменно приводил ко все более разрушительным катастрофам. Наверное, среди вас и поныне отыщутся те, кто полагает, будто машины их раскрепощают. Они раскрепощают их временно, только одним, вполне определенным образом, но и это чрезвычайно сильно впечатляет людей; они в какой-то мере освобождают их от неумолимого хода времени; позволяют «выиграть время». Только это, и ничего больше. Но выигрыш во времени не всегда является преимуществом. Например, когда вы направляетесь к эшафоту, лучше все-таки идти пешком.

Если вы лично владеете вашим персональным механизмом, который принадлежит вам и только вам, у вас может возникнуть иллюзия; однако в целом механизмы уже зависят и наверняка будут в еще большей степени зависеть от тоталитарно-концлагерной организации общества, окажутся сосредоточены в руках государственных техников. Вы можете держать у себя в доме хоть тысячу электрических осветительных приборов один хитроумнее другого (и один дороже другого), но если машина откажется поставлять вам электричество – вы окажетесь в темноте. Более того, если она запретит продажу свечей (буде воск понадобится ей для каких-то собственных целей), вам придется ложиться спать в темноте. Наряду с электричеством точно так же она может прекратить поставлять вам тепло.

Из газет вы узнаете, что почти во всем мире возникают лаборатории по расщеплению атома – по образцу сногсшибательных американских заводов; но вы продолжаете спать спокойно! Да это, позвольте сказать, просто непостижимо!.. Вы думаете, те, кто станет контролировать эти колоссальные энергоресурсы, никогда не будут злоупотреблять ими и не направят их против человека? Тем лучше для вас! Кстати, в случае злоупотребления властью вы всегда сможете подать жалобу в районный комиссариат полиции!

Мы стоим перед этим миром, а точнее, находимся на его пороге, и дверь за нами еще не захлопнулась. То есть я имею в виду, что он с легкостью обойдется без нашего одобрения, но все-таки еще побаивается нашего отказа. Он не просит, чтобы мы любили его; в любви он вообще не нуждается – ему надо только, чтобы мы его претерпевали. Утверждая, что он подчинил себе силы природы, он ожидает от нас, что и мы подчинимся ему, его техническому детерминизму, как мы подчиняемся самой природе, детерминизму сущего – холоду, теплу, дождю, землетрясениям и ураганам. Он опасается нашего суждения, нашего разума. Он не хочет быть предметом дискуссий. Он утверждает, что лучше нас самих знает, кто мы такие; он навязывает нам свое видение человека. Он предлагает нам производить, производить слепо и любой ценой – притом что он самым устрашающим образом только что продемонстрировал нам свою разрушительную силу. Он связывает нас по рукам и ногам, командует нами, торопит заниматься производством – чтобы не дать нам времени задуматься. Ему хочется, чтобы мы опустили взор свой и глядели только на производимые нами объекты – лишь бы не обращать свой взор на него. Потому что, как и все чудовища, он страшится прямого человеческого взгляда.

Колосс не так силен, как кажется. Нам уже известно по опыту – а вскоре это станет еще очевиднее, – что техническое варварство все больше тяготеет к тому, чтобы обратить на самое себя те чудовищные средства разрушения, которыми оно располагает. Нельзя не увидеть в катастрофах последнего времени симптомы суицидального помешательства. Мы вполне можем ожидать, что в скором времени это чудовище, под влиянием острого приступа одолевающего его невроза, выстрелит себе в голову из соразмерного ему револьвера – разумеется, заряженного атомной бомбой. Увы, в этом случае нам не удастся его пережить. У этой цивилизации есть одно уязвимое место: государство. И действительно, подобная цивилизация не в состоянии перенести существование истинных государств в том смысле, который некогда вкладывали в это слово. Современное государство тяготеет к превращению в трест, а трест этот руководствуется характерной для всех трестов моралью, как то: все средства хороши, чтобы укрепить собственную власть и набить закрома, государство это соединяет в себе исключительную мощь с уязвимостью – в силу своей необычайной, чудовищной, растущей усложненности. Современное государство – это административная диктатура, постоянно тяготеющая к превращению в диктатуру полицейскую. Поэтому противостояние граждан государству постепенно приобретает – во всяком случае, в некоторых странах – характер освободительного движения. Черный рынок во Франции – если рассматривать только один из его аспектов и учитывать исключительно основных его бенефициариев – может напомнить нам Америку времен сухого закона. Но есть и другой черный рынок: рынок миллионов граждан, которые поначалу искали в такого рода деятельности лишь мелкую выгоду и скромный профит, но мало-помалу вошли во вкус и стали находить удовольствие от постоянной борьбы с вездесущим государством, в саботаже, в неизменном обкусывании этой беспокойной инстанции, не имеющей ни идеологии, ни ответственности. Именно так всегда и начинались революции. Партии, именующие себя революционными, ныне уже полностью утратили революционный дух. Но мы должны двигаться дальше.

Я обращаюсь к молодым моим слушателям: порой вы утверждаете, что ничего поделать нельзя. Вы верите в это, чтобы избавиться от необходимости действовать. Революции подготавливаются в умах; революция становится реальностью благодаря революционным идеям. Революции начинаются в тот момент, когда они становятся желанными. Так и своеобразный бесчеловечный миропорядок, который нам сейчас угрожает, поколеблется, если вы перестанете в него верить. Тех, кто намеревается навязать его миру, на самом деле лишь жалкая горстка. Предположим, что Европа уничтожена. Предположим, что какой-либо катаклизм делает европейца (который сам же этот катаклизм и спровоцировал) совершенно беспомощным. И что же, неужели вы полагаете, будто весь остальной мир повторит этот опыт – или повторит его в той же форме? Неужели вы полагаете, будто цивилизация материи не исчезнет одновременно с исчезновением этих людей – ненасытных, одержимых гордыней и безумным культом техники, бесноватых из-за своего рода духовного авитаминоза, который я неустанно обличаю? Ведь европеец – не материалист по природе своей, а лишенный духовного начала человек, забывший дорогу в храм христианин. Его преступление – это преступление извращенной духовности. Диктатуры как правого, так и левого толка используют эту извращенную духовность в своих интересах – или как минимум заполняют ту пустоту, которую она оставляет в сознании людей. И неужели вы думаете, что остальное человечество – если, при благоприятном раскладе, ему удастся избежать диктатуры помешанного, способного за несколько лет уничтожить плоды многовекового труда, – смирится с подобной диктатурой? Ведь человек, который только что вселил панический ужас в население всей земли, – помешанный. Помешательство заменило у него веру.

Современный человек одержим страхом; страх пришел на смену религии. Все эти люди, утверждающие, что они реалисты, практики, материалисты, бешено рвутся завладеть благами мира сего. Нам совершенно неведома природа терзающего их недуга, ведь мы можем наблюдать исключительно эту их лихорадочную деятельность и даже не думаем о том, что она представляет собой сниженную, вульгарную форму их метафизического страха. Кажется, будто они бегут за своей фортуной, но на самом-то деле вовсе не за фортуной они бегут – бегут от самих себя. В подобной ситуации просто смешно – и с каждым днем становится все смешнее – слышать грозные речи несчастных, невежественных и праздных священников, которые со своих кафедр изрыгают проклятия в адрес этих одержимых гордыней вечных беглецов – недужных, чья жажда наслаждений утоляется лишь ценой колоссальных усилий; которые стремятся полакомиться всем подряд, потому что по существу ничего по-настоящему не жаждут.

Человек эпохи машин – существо аномальное. Те, кто заводит речь о нарушении баланса между духовными потребностями и умножением механизмов, рассуждают так, будто можно искоренить порождаемое этим дисбалансом зло, если заставить человека соблюдать более продуманное, более разумное расписание, выдержанное в соответствии с правилами педагогики: делать перемены короче, а уроки длиннее. Но увы! Эта логика школьных надзирателей здесь неприемлема. Современный человек – не какой-нибудь нерадивый ученик, который забавляется с машинами, вместо того чтобы учить уроки или молиться. Машины развлекают его – слово «развлекать» мы здесь используем не в его общепринятом значении, но в точном, этимологическом: distrahere. От машин этих он требует радикальной отмены прежнего, традиционного ритма человеческого труда; требует, чтобы ритм этот был ускорен до такой степени, когда устрашающие образы уже не смогут формироваться в их мозгу – подобно тому, как кристаллики льда не могут формироваться в воде, где имеются подводные камни. Кстати, мы ведем здесь речь исключительно о машинах утилитарного назначения. То есть о тех, которые всегда пользовались у человека машинной эры особенной любовью, ради которых он неустанно тратит все ресурсы своего изобретательного ума; о тех, чье совершенствование поглощает 80 % промышленных усилий человечества. Именно они в точности соответствуют и, так сказать, точно подогнаны под природные защитные рефлексы одержимого страхом существа: пьянящее ощущение движения, несущий утешение свет, дарующие успокоение голоса.

Я снова обращаюсь к молодежи. Вам говорят, что народы вновь обретут процветание, если снова примутся строить машины. В вашем воображении вновь возникает идиотская мечта ваших отцов, которые в 1900 году грезили о всеобщем мире на основе мирного соревнования торговли и промышленности. Эх, молодежь, молодежь! Не будьте вы такими наивными! Народ ваш, как и большинство других народов, будет созидать машины лишь до того момента, пока не достигнет зрелости гигантский экономический монстр, мощь которого возрастает и упорядочивается с каждым днем как на западе, так и на востоке лежащей в руинах Европы. В тот день, когда он достигнет зрелости – поверьте мне на слово, – ваша мечта о новом мире, который обновился бы по образцу только что рухнувшего, потеряет всякий смысл. В деле производства машин никакой потребности в нас уже не будет, да нам и откажут в праве участвовать в этом процессе. У нас останется одно право – приобретать, приобретать у тех, кто добился монополии на производство и подчинил себе рынки. Вся мировая техническая мощь предназначена перейти таким манером в руки наиболее могучей и технологически оснащенной экономической организации. И вы навсегда останетесь в плену тоталитарно-концлагерной цивилизации.

Нужно срочно спасать человека, ведь завтра он уже перестанет им быть – ибо не пожелает больше спасения. Ведь свихнувшаяся цивилизация плодит помешанных. Мои молодые слушатели! Вам кажется, что вы сохраняете свободу по отношению к ней. Но это не так. Как и я, вы живете в воздухе этой цивилизации и дышите им, она проникает в вас через все поры. Вам говорят: «Свобода бессмертна». Но она может умереть в людских сердцах. Вспомните, как многие тысячи похожих на вас ребят внезапно потеряли всякий вкус к свободе – как теряют сон или аппетит. Разница в том, что потерявший сон или аппетит хотел бы вновь обрести то или другое. Те, прежние, не утратили своей свободы – они, напротив, даровали, вернули ее людям. Они гордились тем, что даровали ее, и даже – необыкновенное, поразительное терминологическое противоречие – гордились тем, что от нее освободились… Освободились от свободы! Нет, молодые люди, те ребята не были дикарями. То были сыны древней, славной, христианской немецкой нации; то были ваши соседи, которые при другом повороте событий могли бы оказаться вашими приятелями; то были законные наследники одной из наиболее высокоразвитых культур в истории человечества. И все же они стали обожествлять всем известного человека; шли за него на смерть, чтобы засвидетельствовать: свою свободу они передали в его руки. Их смерть – не аргумент в пользу свободы, а аргумент против нее. Знаю, Германия, возможно, больше других народов была предрасположена к подобным заблуждениям. Как вам известно, Пеги характеризовал немецкий опыт как «неудавшееся христианство». Но никто не убедит меня, что зло пришло исключительно из Германии, было ее собственным достоянием; нет, оно не менее глубоко затронуло и другие народы – и по сей день несет угрозу миру. Германию разложила цивилизация, которую я обличаю; никто из нас не может быть уверен в том, что не окажется в свою очередь жертвой этого разложения.

Дело не только в том, чтобы слать проклятия в адрес всех заблудших, чьи трупы теперь переполняют братские могилы, оставшиеся после этой – столь желанной для них – войны. Дело в том, чтобы выпестовать людей, способных отдать служению свободе все то, что эти несчастные обратили против нее; отдать всю силу рук своих, весь пыл сердец своих, неумолимую ясность мышления и несгибаемую волю. Дело в том, чтобы завтра, да что там – уже сегодня приступить к революции свободы, которая одновременно (и по сути своей) окажется взрывом духовной энергии во всем мире – подобно тому взрыву, который имел место две тысячи лет назад. И дай бог, чтобы призыв к этой революции раздался именно из моей страны, ныне оказавшейся в столь униженном состоянии! И дай-то бог, чтобы моя страна обратилась с этим посланием к напряженно ожидающему его миру – посланием, которое разнесет повсюду весть о воскресении Духа!

Перевод К. А. Чекалова

Европейский дух и мир машин

Нужно создавать мир для свободных людей.

Женевские международные встречи,

12 сентября 1946 года

В сущности, у меня нет сколько-нибудь обоснованного права рассуждать вместе с вами о духе Европы – до сих пор эта серьезная тема оставалась прерогативой немногих теоретиков и государственных деятелей. Я не государственный деятель – думаю, это ясно с первого взгляда. Я и не теоретик, не преподаю никаких доктрин и никоим образом не принадлежу к числу тех авторитетных экспертов, что превращают агонию этого мира в мрачный фарс. Мольеровские лекари у одра агонизирующего мира – эту картину вы наблюдаете каждый день и так к ней привыкли, что, быть может, завтра сочтете вполне естественным, если и вам придется умирать в окружении этих паяцев, подобно старому господину с больным сердцем, которого смерть настигла в карнавальную ночь в каком-то злачном месте. И пока носилки спускают по лестницам из салона, во всех зеркалах отражается его последняя гримаса… О, наверное, как-то неловко с самого начала предлагать вашему вниманию столь неприятный образ, но не мне хвалиться умением обходить острые углы.

Да, не мастер я на словесные уловки, к тому же хочу, чтобы вы сразу приготовились к обороне, а я теперь же начну вести счет, сколько лиц, поначалу открытых, по мере моих рассуждений станут постепенно закрываться, медленно, беззвучно, как дверца сейфа, сколько взглядов, в какой-то момент отведенных в сторону, ускользающих верх или вниз, наконец снова устремятся на меня, но уже с непобедимым равнодушием.

Неважно, пусть! Нам не нужно производить друг на друга впечатление, что-то строить из себя. Нам нужно твердо усвоить: над всеми нами нависла угроза – угроза не просто смерти, но дурацкой смерти. Конечно, есть основания воспринимать трагически надвигающуюся катастрофу, тень которой уже легла на живых, поскольку она увенчает нашу гибель. Но ни один свободный ум, ни один из тех, кто действительно воспитан в свободном подчинении духу, не согласится настолько унизиться перед ней, чтобы воспринимать ее всерьез. Она станет концом, но не заключением и даже не развязкой истории. Последняя точка – это всегда лишь последняя точка: точка – и все, даже если эта точка – взорванная на Бикини бомба. Последний день этого мира, если ему суждено настать, будет достоин именоваться «днем одураченных» с куда большим основанием, чем 11 ноября 1630 года[20]20
  «Днем одураченных» называют во французской истории день, когда считавшийся опальным кардинал Ришелье вновь обрел милость короля Людовика XIII.


[Закрыть].

Вот и вся правда – не думаю, что она вам понравится. Что поделаешь! Мы живем среди обмана, мы одурачены. Это главная примета, общая для всех нас, и мы должны это признать, прежде чем пытаться ответить на какой-либо вопрос, в частности, на вопрос, здесь поставленный. Слишком давно разыгрывает сам перед собой комедию этот мир, который Пеги с душераздирающей наивностью назвал новым, не найдя другого определения (да, по правде говоря, он, возможно, еще не заслужил никакого определения): он периодически берется за решение проблем, которые все менее способен ставить, вероятно, из-за недостатка смелости, но прежде всего из-за недостатка времени. Ибо время – это то, чего ему больше всего не хватает, словно он дьявольски сузил границы времени – настолько же, насколько сблизил, с помощью нелепых летающих механизмов, границы пространства. О, нас одолевает ложь, но нет худшей лжи, чем ложно поставленная проблема. Нас одолевает ложь, но мы давно уже потеряли способность определить в каждой лжи ту часть, что принадлежит нам самим, ведь мы поневоле вынуждены пускать ее в оборот, мы по двадцать раз на дню расплачиваемся – была не была – этими необеспеченными чеками.

Мы одурачены, но, перефразируя жестокий ответ Колло д’Эрбуа на просьбу пощадить юную семнадцатилетнюю маркизу де Леви: «Среди аристократов нет невиновных», я утверждаю: среди одураченных нет невиновных, не найдется ни одного обманутого, который не нес бы никакой ответственности за обман, так как почти всегда он одновременно и жертва, и соучастник. Есть некий принцип обмана, объединяющий обманщика и обманутого. Короче говоря, кто поддается на обман, тот несет в себе задатки потенциального обманщика. Да, как правило, одураченный паразитирует на том, кто его надувает, вот что полезно знать. Но нам придется пойти еще дальше и замкнуть круг.

Люди обманывают друг друга, но они не могут долго обманывать других, не обманывая самих себя; без сомнения, этот самообман в конечном счете является тайным двигателем их лжи. Так с каждым днем уменьшается число людей, сохраняющих чистоту души, то есть способных распознать в себе нечестность или – увы – хотя бы пытающихся ее обнаружить, пусть даже страшась этого. Никогда не говорили так много о честности, и никогда не была она таким редким качеством, а со временем и вовсе станет для нашей заскорузлой совести чем-то вроде невозможного упражнения в гибкости. Такое окаменение, ожесточение, склероз совести, иссушение глубинных источников души – явление повсеместное, но вот уже тринадцать долгих месяцев я наблюдаю его в родной стране, среди своих, с тревогой глубоко личной, почти религиозной, со священным ужасом. Бог уходит, Бог покидает нас, какими пустыми и одновременно тяжелыми Он нас оставляет!.. Та внутренняя свобода, что была нашей наследственной привилегией, в которой враги наши, не без основания, усматривали какую-то неисправимую легковесность (а она действительно придавала нам легкость, свободу и легкость даже в заблуждении, в грехе, в беззаконии, ибо мы были легче, чем они, мы парили над их основательностью), та внутренняя свобода – то был Он сам: мы потеряли ее, а вместе с ней потеряли Бога, но вернуть ее не помогут ни желание снова ею обладать, ни стенания о своей потере, ни попытки обрести своего рода алиби в фарисействе социальной справедливости – Бога не проведешь.

Прежде чем дерзать говорить о социальной справедливости, начните заново создавать общество, глупцы! Вы похоронили под бомбами цивилизацию, основу которой уже успели разрушить в сознании людей, а социальная справедливость для вас лишь предлог уничтожить то, что еще осталось от этого мира, и все разграбить, не брезгуя грудами трупов.

Не думайте, что, говоря вот так, я отклоняюсь от темы нашей встречи. Конечно, мало шансов, что мы доведем нашу работу до конца, но надо выяснить, есть ли у нее вообще конец, а если их несколько, что, увы, вероятно, нам следует подступиться к ней с нужного конца. Сказав сейчас, что самая худшая, самая грязная ложь – это неправильная постановка проблемы, я думал именно о той проблеме, которую мы собираемся совместно исследовать, потому что это типичный образец неверно поставленной проблемы. Когда-то давно существовала Европа, то есть европейская цивилизация, и в те времена не говорили или старались говорить поменьше о европейском духе, это было ни к чему, это могло принести несчастье Европе. В те времена великие демократии еще не придумали национализм, и если у народов уже было не слишком много причин для взаимной любви, им была пока еще известна лишь малая часть причин друг друга ненавидеть. Повсеместное наступление демократического национализма нанесло европейской цивилизации роковой удар – эти чудовища ее раздавили, не в силах выдержать такое бремя, она начала тонуть. Пусть дураки говорят, что она была недостаточно крепкой. Если бы я имел желание им отвечать, то ответил бы, что цивилизация всегда была именно искусным распределением нагрузок, которые необходимо нести, или задач, требующих решения. Человеческая цивилизация не могла бы выдержать что угодно, устоять под любым давлением. Цивилизация – не только творение человека, она и есть сам человек. Даже под предлогом справедливости нельзя требовать от нее больше, чем разумно требовать от человека. Но техников такие пустяки не смущают. Они перегружают человеческую цивилизацию, как инженеры перегружают несущую арку моста, подвергая испытанию точку слома. Когда точка слома будет найдена, техники, вероятно, сочтут, что они добросовестно выполнили условия контракта, и предъявят нам смету.

Европейская цивилизация, по примеру всех ее предшественниц в истории, была компромиссом между добрым и дурным в человеке, системой защиты от инстинктов. Нет человеческого инстинкта, который не мог бы обернуться против самого человека и уничтожить его. Инстинкт справедливости, возможно, самый разрушительный из всех. Когда, к примеру, идея справедливости, покинув разум, переходит на уровень инстинкта, она обретает огромную разрушительную силу. Впрочем, тут перед нами уже не справедливость (ведь точно так же сексуальный инстинкт – это не любовь) и даже не жажда справедливости, а звериная похоть и одна из самых действенных форм ненависти человека к человеку. Инстинкт справедливости, располагая всеми ресурсами техники, готовится опустошить Землю.

Загнивающие цивилизации порождают мифы. В первую очередь нужно разрушить эти мифы, уничтожить монстров. Смешно намереваться что бы то ни было строить или реконструировать в мире, где мифы разгуливают на свободе и земля содрогается под их ножищами. Если вы и вправду верите в возможность построить цивилизацию под стать этим чудищам, тогда мне непонятно, что мы здесь делаем. Если предположить, что совершенно новый тип цивилизации – массовая цивилизация – рождается сейчас из нравственной и интеллектуальной анархии общества, едва ли не полностью утратившего духовность, то зачем мы дискутируем о европейском духе? Дух старой европейской цивилизации обречен безвозвратно. А что касается духа новой цивилизации, о нем пока и речи нет. Пока что речь идет только о технике. Мы отнюдь не техники. Техники в нас не нуждаются. Вопрос в том, чтобы выяснить, имеет ли история смысл или смысл придает ей техника. Или, выражаясь еще яснее, нужно решить: история – это история человека или это только история техники? Но мы вернемся к этому чуть позже.

Эти два слова: «европейский дух» – не смею утаить от вас – всегда вызывают у меня в памяти эпоху не столь отдаленную, о которой обычно я предпочитаю не думать. Ведь между 1920-м и 1930 годом – возможно, вы помните – ряд интеллектуалов также пытались определить этот дух, но, не найдя ему определение, они великодушно наградили себя завидным в то время званием европейцев. Тогда быть европейцем ничего не стоило! Достаточно было искренне заявить, что вам чужды национальные предрассудки. Увы! Никто так не опасен, как раб своих национальных предрассудков, разве что человек, который в силу своего рода поверхностной открытости впал в иллюзию, будто он действительно от них отрешился! Открытость не стоит путать со свободой, а поверхностность – с естественностью, так же как легковерие нельзя путать с верой. Они пытались прийти к взаимопониманию, как будто для взаимопонимания достаточно обмениваться между собой мыслями: так люди показывают друг другу семейные фотографии дождливым летним днем в холле маленькой гостиницы у моря, явно удрученного скукой, хотя его пока не обобществили вместе со всем прочим. Они принимали за чистосердечность некое любопытство, сродни умственному зуду: недалекие интеллигенты со смешной самоуверенностью похваляются этим зудом и заботливо поддерживают его в себе с целью, я полагаю, получить удовольствие от взаимного почесывания. На розовых страницах «Ларусса» вы найдете эту мысль, выраженную по-латыни[21]21
  Вероятно, автор имеет в виду латинскую поговорку «asinus asinum fricat» (осел об осла трется).


[Закрыть]…

Человек, действительно наделенный интеллектом, большая редкость, а огромное, бесконечно растущее число интеллигентов, пожалуй, убеждает нас в том, что две эти категории необходимо различать. Ну да ладно! Те представители интеллигенции, о которых я говорю, потерпели крах. По крайней мере, как ни парадоксально, они ни в чем не пришли к единству, кроме (если можно так выразиться) своих различий, и эти различия оказались непреодолимы именно потому, что они не затрагивали сути вещей, это было просто несходство. Кстати, оно не имело отношения к исторической трагедии Европы, которая не разделилась в общепринятом смысле слова, но распалась, как разлагается на составные части органическое соединение, – Европы не разделившейся, а разложившейся.

Драма Европы – это духовная драма, драма Европы есть драма духа. Бывают духовные драмы разного рода. Самая значительная и решающая – несомненно, та, что происходит рано или поздно, но только единожды с каждым человеком, когда отнимается от него дыхание духа. Переживает ли еще Европа эту драму или уже пережила ее? Трудно сказать, поскольку здесь нельзя доверяться видимым материальным признакам. Разумеется, труп – это по существу предмет неодушевленный, лишенный души. Но не безжизненный. Напротив, он трепещет, вибрирует, кишит множеством новых соединений, абсурдное разнообразие которых отражают радужные переливы красок гниения. Однако все эти отдельные истории не составляют единую историю. Разлагающийся труп похож (если только труп может быть на что-то похож) на мир, где экономика решительно возобладала над политикой, мир, ставший всего лишь системой непримиримых антагонистических интересов, то и дело теряющей равновесие, точка которого опускается все ниже. Труп куда нестабильнее, чем живое существо, и, будь у него дар речи, он, конечно, похвалялся бы своей внутренней революцией, ускоренной эволюцией, которую сопровождают впечатляющие явления, бесконечные выделения и бульканья и общее растворение тканей в полнейшем равенстве. Он пристыдил бы живого за относительную устойчивость, обозвал бы его консерватором и даже реакционером, поскольку для трупа, надо отдать ему справедливость, никакая реакция по сути невозможна… Да, много, очень много всего происходит как внутри, так и на поверхности трупа, и если бы спросить мнение червей, будь у них способность отвечать, они сказали бы, что участвуют в необыкновенном, самом смелом, всеобъемлющем приключении, в необратимом эксперименте. И тем не менее факт остается фактом: у трупа нет истории, или, если хотите, это история, которая удивительно согласуется с материалистической диалектикой истории. Здесь нет места для свободы ни под каким видом, здесь царит абсолютный детерминизм. Ошибка червя в том, что, пока труп его кормит, он принимает уничтожение за историю.

Цивилизации смертны, они умирают, как и люди, и все же они умирают по-другому. У них, в отличие от нас, разложение наступает не после смерти, а предшествует ей. Поэтому, говоря, что Европа не просто разделена, но разлагается, я все еще не отчаиваюсь в ее спасении. Я пытаюсь тем самым как можно яснее, как можно убедительнее подчеркнуть основное отличие, истину, на первый взгляд простейшую, совсем незначительную, которая, однако, представляет собой истину жизни или смерти. Если бы Европу разделяло лишь некоторое количество недоразумений, достаточно было бы прояснить эти недоразумения. Казалось бы, стоит, согласно академической формуле, тщательно разграничить общие и частные интересы – и, едва они будут разграничены, сразу же многие миллионы средних людей, положа руку на сердце в знак веры, другой рукой хлопнут себя по лбу, с веселым удивлением вспоминая былой страх, и хором воскликнут: «Боже, куда мы шли! Давно бы так!» О, без сомнения, они только и хотят разграничить общие и частные интересы, они нам весьма признательны за облегчение для них этой задачи, но, поверьте, они вовсе не намерены жертвовать частными интересами ради общих, не будьте так наивны! Они хотят хорошенько, досконально знать, в чем заключаются их частные интересы, но это нужно им, дабы удостовериться, что они не теряют время зря, служа по ошибке общим интересам, и без промаха, без промедления изо всех сил ухватиться за частные интересы, милые сердцу частные интересы, вцепиться в них когтями и зубами, как утопающий – в обломок корабля, как хищник – в живую добычу.