Текст книги "Правда о деле Гарри Квеберта"

Автор книги: Жоэль Диккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

По сведениям Пинкаса, Нэнси Хаттауэй держала магазин рукоделия в промышленном комплексе на выезде из города в сторону Массачусетса. Я отправился туда первый раз в четверг, 26 июня 2008 года. Красивый магазинчик с яркой витриной, зажатый между закусочной и скобяной лавкой. Внутри я обнаружил даму лет пятидесяти; в ее коротко стриженных волосах пробивалась седина. Они сидела за столом, в очках для чтения, и приветливо поздоровалась со мной. Я спросил:

– Простите, вы Нэнси Хаттауэй?

– Я самая, – ответила она, поднимаясь из-за стола. – Мы знакомы? Я вас, кажется, где-то видела.

– Меня зовут Маркус Гольдман. Я…

– Писатель, – перебила она. – Теперь вспоминаю. Говорят, вы задаете много вопросов о Ноле.

Вид у нее был настороженный. Впрочем, она тут же добавила:

– Думаю, вас вряд ли интересует рукоделие.

– Вы правы. И меня действительно интересует смерть Нолы Келлерган.

– А при чем здесь я?

– Если не ошибаюсь, вы очень близко знали Нолу. Когда вам было пятнадцать лет.

– Кто вам это сказал?

– Гарри Квеберт.

Она встала и решительным шагом направилась к двери. Я подумал было, что она меня выгонит, но она повесила на витрину табличку «Закрыто» и задвинула щеколду. Потом обернулась ко мне и спросила:

– Вы какой кофе любите, мистер Гольдман?

Мы просидели в служебном помещении больше часа. Она была та самая Нэнси, подруга Нолы, о которой говорил Гарри. Она никогда не была замужем и сохранила девичью фамилию.

– Вы никогда не уезжали из Авроры? – спросил я.

– Никогда. Я слишком привязалась к этому городу. Как вы меня нашли?

– По интернету. Интернет творит чудеса.

Она кивнула:

– Ну так что же вы, собственно, хотите узнать, мистер Гольдман?

– Зовите меня Маркус. Мне надо, чтобы кто-нибудь рассказал мне о Ноле.

Она улыбнулась:

– Мы с Нолой учились в одном классе; подружились сразу, как она переехала в Аврору. Мы жили почти рядом, на Террас-авеню, и она часто приходила ко мне. Она говорила, что ей нравится бывать у меня дома, потому что у нас нормальнаясемья.

– Нормальная? Что вы имеете в виду?

– Думаю, вы встречались с отцом Келлерганом…

– Да.

– Он очень жесткий человек. Удивительно, что Нола была его дочь – умненькая, нежная, приветливая, улыбчивая.

– Странно, что вы так отзываетесь о преподобном Келлергане, мисс Хаттауэй. Я встречался с ним несколько дней назад, и он показался мне человеком скорее мягким.

– Он может производить такое впечатление. Во всяком случае на людях. Вроде бы в Алабаме он творил чудеса, и его позвали на выручку, потому что приход Сент-Джеймс приходил в запустение. И действительно, не успел он его возглавить, как по воскресеньям в храме стало полно народу. Но в остальном… трудно сказать, что на самом деле творилось дома у Келлерганов.

– Что вы хотите сказать?

– Нолу били.

– Что?

Сцена, о которой мне поведала Нэнси Хаттауэй, произошла, по моим подсчетам, в понедельник, 7 июля 1975 года, то есть в период, когда Гарри оттолкнул от себя Нолу.

Понедельник, 7 июля 1975 года

Наступили каникулы. Погода стояла совершенно восхитительная, и Нэнси зашла к Ноле позвать ее на пляж. Когда они шли по Террас-авеню, Нола вдруг спросила:

– Скажи, Нэнси, как ты считаешь, я гадкая девочка?

– Гадкая девочка? Нет! Какой ужас! Почему ты спрашиваешь?

– Потому что дома мне говорят, что я гадкая девочка.

– Что? Почему тебе так говорят?

– Не важно. Где будем купаться?

– На Гранд-Бич. Скажи мне, Нола, почему тебе такое говорят?

– Может, это и правда. Наверно, это из-за того случая в Алабаме.

– В Алабаме? А что там случилось?

– Не имеет значения.

– Ты какая-то грустная, Нола.

– Мне грустно.

– Грустно? Но ведь каникулы! Как можно грустить, когда каникулы?

– Это сложно, Нэнси.

– У тебя неприятности? Если у тебя неприятности, скажи!

– Я влюблена в человека, который меня не любит.

– В кого?

– Не хочется о нем говорить.

– Это Коди, тот старшеклассник, который за тобой увивался? Я так и думала, что он тебе нравится! И как оно, встречаться со старшеклассником? Но ведь он дурак, нет? Он же круглый дурак! Знаешь, он только потому классный, что в баскетбольной команде. Это с ним ты ездила в субботу?

– Нет.

– Тогда кто же? Ну пожалуйста, скажи. Вы уже переспали? Ты уже спала с парнем?

– Нет! Ты что, спятила? Я себя храню для мужчины моей жизни.

– Но с кем ты была в субботу?

– С одним человеком, постарше. Но это не важно. Он все равно никогда меня не полюбит. Меня никто никогда не полюбит.

Они пришли на Гранд-Бич. Пляж был не очень красивый, но всегда безлюдный. А главное, после отлива, когда океан отступал на три метра, во впадинах огромных скал оставались естественные бассейны, нагретые солнцем. Они любили в них понежиться: вода там была куда теплее, чем в океане. Поскольку на пляже никого не было, они не прятались, надевая купальники, и Нэнси заметила синяки у Нолы на груди.

– Нола! Какой ужас! Что это у тебя?

Нола прикрыла руками грудь:

– Не смотри!

– Но я видела! У тебя рубцы…

– Пустяки.

– Нет, не пустяки! Что это?

– Меня мама побила в субботу.

– Что? Не говори глупости…

– Нет, это правда! Это она мне говорит, что я гадкая девочка.

– Да что ты такое несешь!

– Это правда! Почему мне никто не верит!

Нэнси не рискнула больше задавать вопросы и сменила тему. Искупавшись, они пошли к ней домой. Нэнси взяла в ванной у матери целебный бальзам и намазала истерзанную грудь подруги.

– Нола, про твою мать… – сказала она, – по-моему, тебе надо с кем-то поговорить. В школе, например, с миссис Сэндерс, медсестрой…

– Забудь, Нэнси. Пожалуйста…

* * *

Вспоминая свое последнее лето с Нолой, Нэнси прослезилась.

– А что произошло в Алабаме? – спросил я.

– Понятия не имею. Так никогда и не узнала. Нола мне не сказала.

– Это как-то связано с их отъездом?

– Не знаю. Мне бы очень хотелось вам помочь, но я правда не знаю.

– А эти любовные огорчения… Вы знаете, кто это был?

– Нет.

Я догадывался, что это связано с Гарри, но мне нужно было убедиться, что это знает она.

– Но вы же были в курсе, что она с кем-то встречается. Если не ошибаюсь, как раз тогда вы обеспечивали друг другу алиби, чтобы встречаться с мальчиками.

Она усмехнулась:

– Я вижу, вы неплохо информированы… Сначала мы сговаривались, чтобы съездить на денек в Конкорд. Съездить в Конкорд – для нас это было целое приключение, мы всегда находили чем там заняться. Чувствовали себя взрослыми дамами. А потом уже мне надо было покататься одной на лодке с моим тогдашним дружком, а ей… Знаете, я уже тогда догадывалась, что она встречается с мужчиной старше ее. Она несколько раз обмолвилась.

– То есть вы знали про нее и Гарри Квеберта…

У нее вырвалось:

– О боже, нет!

– Как нет? Вы только что сказали, что Нола встречалась с мужчиной старше ее.

Повисла томительная пауза. Я понял, что Нэнси что-то знает, но не хочет говорить.

– Кто был этот человек? – спросил я. – Это не Гарри Квеберт, да? Мисс Хаттауэй, я понимаю, вы меня не знаете, а я вваливаюсь к вам и заставляю ворошить воспоминания. Если бы у меня было больше времени, я бы вел себя иначе. Но времени нет совсем: Гарри Квеберт гниет в тюрьме, а я убежден, что он не убивал Нолу. Поэтому, если вы знаете что-то, что может мне помочь, вы должны мне сказать.

– Про Гарри я ничего не знала. Нола ни разу мне не говорила. Я обо всем узнала по телевизору десять дней назад, как и все… Но она упоминала одного человека. Да, я знала, что у нее была связь с мужчиной сильно старше ее. Но это не Гарри Квеберт.

Я не верил своим ушам:

– Но когда это было?

– Я уже не помню всех подробностей, слишком много времени прошло, но могу вам точно сказать: летом семьдесят пятого, тем летом, когда сюда приехал Гарри, у Нолы были отношения с мужчиной лет сорока.

– Лет сорока? А имени его вы не помните?

– Ну уж его забыть трудно. Это Элайджа Стерн, наверно, один из самых богатых людей в Нью-Гэмпшире.

– Элайджа Стерн?

– Да. Она говорила, что он заставлял ее раздеваться, подчиняться ему, позволять делать, что ему хочется. Она должна была ездить к нему в Конкорд. Стерн присылал своего подручного, такого странного типа, его звали Лютер Калеб. Он приезжал за ней в Аврору и отвозил к Стерну. Я это знаю, потому что видела своими глазами.

22. Полицейское расследование

– Гарри, а откуда знать, что у тебя всегда будут силы писать книги?

– У кого-то силы есть, у кого-то нет. У вас будут, Маркус. Будут, я знаю.

– Почему вы так уверены?

– Потому что в вас это сидит. Вроде болезни. Болезнь писателей, Маркус, это не когда больше не можешь писать, а когда больше не хочешь писать, но остановиться уже не можешь.

Из «Дела Гарри Квеберта»

Пятница, 27 июня 2008 года. Половина восьмого утра. Я жду сержанта Перри Гэхаловуда. Это дело началось дней десять назад, но мне кажется, что прошли уже месяцы. По-моему, городок Аврора таит в себе странные вещи, люди на самом деле знают куда больше, чем говорят. Остается выяснить, почему все молчат… Вчера вечером я снова нашел такое же письмо: «Гольдман, возвращайся домой». Кто-то играет на моих нервах.

Интересно, что скажет Гэхаловуд про мое открытие с Элайджей Стерном. Я справился о нем в интернете: последний наследник финансовой империи, успешно ею управляет. Родился в 1933 году в Конкорде, живет там же. Сейчас ему семьдесят пять лет.

Я писал эти строки в Конкорде, поджидая Гэхаловуда за столом в коридоре Главного управления полиции штата. От этого занятия меня внезапно оторвал густой бас сержанта:

– Писатель? Что это вы тут делаете?

– Я обнаружил поразительные вещи, сержант. Мне надо вам о них рассказать.

Он открыл дверь своего кабинета, поставил стакан с кофе на журнальный столик, бросил пиджак на стул и поднял жалюзи. Потом произнес, по-прежнему занимаясь своими делами:

– Знаете что, могли бы и позвонить. Культурные люди сначала звонят. Мы бы договорились о встрече, и вы явились бы тогда, когда удобно нам обоим. Все-таки так полагается.

Я выпалил одним духом:

– У Нолы был любовник, некий Элайджа Стерн. Гарри во времена своей связи с Нолой получал анонимные письма, значит, кто-то был в курсе.

Он в изумлении уставился на меня:

– Вы откуда это выкопали, черт возьми?

– Я же сказал, я веду собственное расследование.

К нему немедленно вернулась вся его сварливость.

– Вы мне осточертели, писатель. Вы мне все следствие засрали.

– Вы не в духе, сержант?

– Да, не в духе. Потому что на дворе семь утра, а вы уже машете руками у меня в кабинете.

Я спросил, нет ли здесь чего-нибудь, на чем писать. Он покорно вздохнул и провел меня в смежную комнату. На стене висел пробковый щит с приколотыми фотографиями Сайд-Крик и Авроры. Он указал мне на белую доску рядом со щитом и дал фломастер:

– Валяйте, я вас слушаю.

Я написал на доске имя Нолы и соединил его стрелками с именами тех, кто был замешан в этом деле. Первым шел Элайджа Стерн, за ним Нэнси Хаттауэй.

– А если Нола Келлерган не была примерной девочкой, какой ее все изображают? – начал я. – Мы знаем, что у нее была связь с Гарри. Теперь я знаю, что в тот же период у нее была еще одна связь, с мужчиной по имени Элайджа Стерн.

– Элайджа Стерн, бизнесмен?

– Он самый.

– Кто вам сказал такую чепуху?

– Тогдашняя лучшая подруга Нолы. Нэнси Хаттауэй.

– Как вы ее нашли?

– Выпускной альбом средней школы Авроры за 1975 год.

– Ладно. И что вы мне хотите сказать, писатель?

– Что Нола была несчастная девочка. В начале лета семьдесят пятого ее отношения с Гарри осложняются: он ее отталкивает, она подавлена. Мать лупит ее почем зря. Сержант, чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что ее исчезновение – результат странных событий, происшедших тем летом, вопреки тому, в чем нас все пытаются убедить.

– Продолжайте.

– Так вот, я убежден, что про Гарри с Нолой было известно другим людям. Может быть, этой Нэнси Хаттауэй, но тут я не уверен: она говорит, что вообще ничего не знала, и, похоже, не лжет. Во всяком случае, кто-то писал Гарри анонимные письма…

– В связи с Нолой?

– Да. Посмотрите, я их нашел у него дома, – сказал я, протянув ему одно из писем, которое захватил с собой.

– У него дома? Мы же там проводили обыск.

– Ну и что? Но это значит, что кто-то с самого начала был в курсе.

Он прочел вслух:

– «Я знаю, что ты сделал с этой девочкой 15 лет. И скоро весь город узнает». Когда Квеберт получил эти письма?

– Сразу после исчезновения Нолы.

– У него нет никаких соображений по поводу того, кто мог их писать?

– К сожалению, никаких.

Я повернулся к пробковому щиту с приколотыми фотографиями и пометками:

– Это ваше расследование, сержант?

– Именно. А теперь давайте-ка начнем сначала. Нола Келлерган исчезает вечером 30 августа 1975 года. В отчете полиции Авроры сказано, что установить, идет ли речь о похищении или неудачном побеге, не представляется возможным: ни следов борьбы, ни свидетелей. Тем не менее сейчас мы всерьез склоняемся к версии похищения. Прежде всего потому, что она не взяла с собой ни вещей, ни денег.

– Думаю, она сбежала, – сказал я.

– Ну хорошо. Будем исходить из этой гипотезы, – согласился Гэхаловуд. – Она вылезает из окна своей комнаты и бежит. Куда?

Пора было выкладывать все, что я знаю:

– Она шла к Гарри.

– Думаете?

– Знаю. Он мне сам сказал. Я вам до сих пор не рассказывал, потому что боялся его скомпрометировать, но, по-моему, пришло время раскрыть карты: в тот вечер, когда Нола пропала, она должна была встретиться с Гарри в мотеле на шоссе 1. Они собирались бежать вместе.

– Бежать? Как? Почему? Куда?

– Этого я не знаю. Но очень рассчитываю выяснить. Во всяком случае, в тот пресловутый вечер Гарри ждал Нолу в номере мотеля. Она оставила ему записку, что придет. Он прождал ее всю ночь, но она так и не пришла.

– Что за мотель? И где записка?

– В мотеле «Морской берег». В нескольких милях к северу от Сайд-Крик. Я туда заезжал, мотель по-прежнему там. А записка… Я ее сжег. Чтобы обезопасить Гарри…

– Сожгли? Вы в своем уме, писатель? Что на вас нашло? Хотите, чтобы вас посадили за уничтожение улик?

– Я зря это сделал. Мне очень жаль, сержант.

Гэхаловуд, все еще чертыхаясь, схватил карту окрестностей Авроры и развернул на столе. Показал мне центр города, отметил шоссе 1, которое шло вдоль берега, Гусиную бухту и лес Сайд-Крик. Потом стал размышлять вслух:

– Если бы я был девочкой и собирался сбежать, чтобы никто не видел, я бы пошел к ближайшему пляжу и двигался вдоль моря, пока не смогу выйти на шоссе 1. То есть либо у Гусиной бухты, либо у…

– Сайд-Крик, – подсказал я. – От моря к мотелю ведет тропинка через лес.

– Ого! – воскликнул Гэхаловуд. – Значит, можно без особых натяжек считать, что девочка сбежала из дома. Террас-авеню тут… а ближайший пляж… Гранд-Бич! Значит, она проходит пляж и идет вдоль океана до леса. Но что могло случиться в этом проклятом лесу?

– Можно предположить, что в лесу она наткнулась на какого-нибудь негодяя. Он пытается ее изнасиловать, потом хватает толстую ветку и убивает ее.

– Можно, писатель, но вы упускаете деталь, вызывающую целую кучу вопросов: рукопись. И эту надпись от руки, «Прощай, милая Нола». Ведь это значит, что тот, кто убил и похоронил Нолу, знал ее и питал к ней нежные чувства. И если предположить, что это не Гарри, то как вы объясните, откуда у нее взялась рукопись?

– Рукопись была у Нолы с собой. Это точно. Хоть она и убегает, но вещи брать с собой не может: это привлекло бы внимание, особенно если в момент ухода ее застигнут родители. А потом, ей ничего и не нужно: она думает, что Гарри богат, что они купят все необходимое для их новой жизни. Так что ей с собой взять? Единственную незаменимую вещь: рукопись книги, которую написал Гарри и которую она унесла почитать, как часто делала. Она знает, что Гарри дорожит этой рукописью. Она кладет ее в сумку и убегает из дому.

С минуту Гэхаловуд обдумывал мою теорию.

– Значит, по-вашему, убийца закопал сумку и рукопись вместе с ней, чтобы избавиться от улик.

– Точно.

– Но это не объясняет, откуда взялись слова любви прямо на тексте.

– Хороший вопрос, – согласился я. – Возможно, это доказывает, что убийца Нолы ее любил. Может, стоит рассмотреть версию убийства на почве страсти, в припадке безумия? А опомнившись, убийца сделал эту надпись, чтобы могила не оставалась безымянной. Может, кто-то любил Нолу и не вынес ее связи с Гарри? Он знал о побеге и, не сумев ее отговорить, предпочел ее убить, лишь бы не потерять. Вполне убедительная гипотеза, разве нет?

– Убедительная, писатель. Но, как вы и сказали, это всего лишь гипотеза, и теперь надо ее проверить. Как и все прочие. Добро пожаловать в тяжкую и кропотливую работу копа.

– Что вы предлагаете, сержант?

– Мы назначили графологическую экспертизу по делу Квеберта, но результаты будут чуть позже, придется подождать. Остается выяснить еще один момент: почему Нолу похоронили в Гусиной бухте? Это же рядом с Сайд-Крик: зачем затевать возню с перевозом тела ради того, чтобы закопать его в паре миль оттуда?

– Нет тела – нет убийства, – предположил я.

– Вот и я так думаю. Возможно, убийца понял, что окружен полицией. И ему пришлось довольствоваться ближайшими окрестностями.

Мы оба перевели взгляд на белую доску с моим списком имен:

– Все эти люди так или иначе связаны с Нолой или с делом, – сказал я. – Можно даже считать, что это список подозреваемых.

– Для начала это список-заморочка, – рассудил Гэхаловуд.

Я пропустил мимо ушей его инсинуации и попытался сократить список:

– Нэнси в семьдесят пятом году было всего пятнадцать, и никаких мотивов. Думаю, ее можно вычеркнуть. Тамара Куинн твердит всем и каждому, что знала про Гарри и Нолу… она могла быть автором анонимных писем Гарри.

– Вот с женщинами я не знаю, – перебил Гэхаловуд. – Чтобы так проломить череп, надо обладать огромной силой. Я все-таки думаю, это скорее мужчина. Тем более что Дебора Купер ясно видела мужчину, который преследовал Нолу.

– А родители, Келлерганы? Мать избивала дочь…

– Избивать свою дочь не похвально, но вряд ли похоже на тот зверский удар, какой получила Нола.

– Я читал в интернете, что при пропаже детей преступник часто оказывался членом семьи или родственником.

Гэхаловуд закатил глаза:

– А я читал в интернете, что вы великий писатель. Как видите, интернет вечно врет.

– Не будем забывать про Элайджу Стерна. По-моему, его надо допросить, и как можно скорее. Нэнси Хаттауэй говорит, что он присылал за Нолой своего шофера, Лютера Калеба, и тот отвозил ее в его особняк в Конкорде.

– Потише, писатель. Элайджа Стерн – влиятельный человек из богатейшей семьи. Он очень силен. Из тех, к кому прокурор без веских улик вязаться не будет. Что у вас против него, кроме вашей свидетельницы, которая в те времена была еще девчонкой? Сегодня ее показания ничего не стоят. Нужны веские факты, доказательства. Я перерыл все отчеты полиции Авроры: там нет ни слова ни о Гарри, ни о Стерне, ни об этом Лютере Калебе.

– Мне Нэнси Хаттауэй показалась человеком, заслуживающим доверия…

– Не спорю, просто я не вполне доверяю воспоминаниям, которые всплывают через тридцать лет, писатель. Я попытаюсь разобраться в этой истории, но чтобы всерьез заняться Стерном, мне нужны доказательства. Я не собираюсь рисковать своей задницей, вызывая на допрос человека, который играет в гольф с губернатором, и не имея при этом что ему предъявить.

– Ко всему прочему, Келлерганы переехали из Алабамы в Аврору по какой-то вполне конкретной причине, но о ней никто ничего не знает. Отец говорит, они искали более здоровое место, но Нэнси Хаттауэй сообщила, что Нола упоминала некое событие, которое случилось, когда она с семьей жила в Джексоне.

– Гм. В общем, надо во всем этом покопаться, писатель.

* * *

Я решил не говорить Гарри про Элайджу Стерна, пока у меня не будет более весомых доказательств. Зато я позвонил с этой новостью Роту: мне казалось, что подобное обстоятельство может сыграть решающую роль в защите Гарри.

– У Нолы Келлерган была связь с Элайджей Стерном? – поперхнулся он.

– Именно так. Сведения из надежного источника.

– Отличная работа, Маркус. Вызовем Стерна в зал суда, предъявим ему обвинение и перевернем ситуацию. Представляете, какие рожи будут у присяжных, когда Стерн, поклявшись на Библии, начнет делиться с ними пикантными подробностями своих утех с малюткой Келлерган?

– Пожалуйста, ничего не говорите Гарри. До тех пор, пока я не разузнаю о Стерне поподробнее.

В тот же день после обеда я отправился в тюрьму; Гарри подтвердил слова Нэнси Хаттауэй.

– Нэнси Хаттауэй говорила про побои, которые терпела Нола.

– Ох, Маркус, эти побои, это ужасная история…

– Еще она сказала, что в начале лета Нола была очень печальная и задумчивая.

Гарри грустно кивнул:

– Когда я попытался оттолкнуть Нолу, я сделал ее очень несчастной, и это привело к страшным бедам. В те выходные после Дня независимости и нашей с Дженни поездки в Конкорд я был совершенно оглушен своим чувством к Ноле. Мне надо было в обязательном порядке отдалиться от нее. Поэтому в субботу, 5 июля, я решил не ходить в «Кларкс».

И пока я записывал рассказ Гарри о катастрофических выходных 5 и 6 июля 1975 года, мне стало ясно, что «Истоки зла» – это подробное описание его романа с Нолой, с отрывками из их подлинной переписки. Значит, Гарри никогда ничего не скрывал: он с самого начала признался всей Америке в их невозможной любви. В конце концов я даже перебил его:

– Гарри, но ведь все это есть в вашей книге!

– Все, Маркус, все. Но никто никогда не пытался понять. Все писали всякие умные анализы текста, говорили про аллегории, символы и фигуры стиля, а я даже смысла их не понимаю. Тогда как все, что я сделал, – это написал книгу о Ноле и о себе.

Суббота, 5 июля 1975 года

Четыре часа утра. На улицах города не было ни души, только его шаги гулко отдавались в тишине. Он думал только о ней. С тех пор как он решил больше с ней не встречаться, у него пропал сон. Он внезапно просыпался до рассвета и больше не мог уснуть. Тогда он натягивал спортивный костюм и отправлялся бегать. Бежал по пляжу, гонялся за чайками, подражал их полету и мчался дальше, к Авроре. Добрых пять миль между нею и Гусиной бухтой он проносился стрелой. Обычно он пересекал город из конца в конец и делал вид, будто убегает в Массачусетс, а потом садился на Гранд-Бич и смотрел на восход солнца. Но в то утро, оказавшись в квартале Террас-авеню, он остановился отдышаться и немного прошелся между рядами домов, обливаясь потом; в висках стучала кровь.

Он миновал дом семейства Куинн. Вчерашний вечер с Дженни точно был самым скучным в его жизни. Дженни – потрясающая девушка, но с ней он не мог ни смеяться, ни мечтать. Мечтать он мог только с Нолой. Он пошел дальше, вниз по улице, и оказался перед запретным домом – домом Келлерганов, там, где накануне высадил плачущую Нолу. Он изо всех сил напускал на себя холодность, чтобы она поняла, но она не поняла ничего. Спросила: «Почему вы так поступаете со мной, Гарри? Почему вы такой злой?» Он думал о ней весь вечер. Во время ужина в Конкорде даже отлучился на минуту, чтобы позвонить из телефонной кабины. Попросил телефонистку соединить его с Келлерганами из Авроры, Нью-Гэмпшир, и, едва услышав звонок, повесил трубку. Когда он вернулся к столу, Дженни спросила, все ли с ним в порядке.

Застыв на тротуаре, он всматривался в окна, пытаясь угадать, в какой комнате она спит. Н-О-Л-А. Милая Нола. Он стоял долго. Вдруг ему послышался какой-то шум; он хотел отойти подальше, но налетел на железные мусорные баки, и они со страшным грохотом опрокинулись. В доме зажегся свет, и Гарри бросился бежать со всех ног; вернувшись в Гусиную бухту, он уселся за письменный стол и попытался писать. Начало июля, а он до сих пор так и не начал свой великий роман. Что с ним будет? Придется вернуться к своей горемычной жизни. Он никогда не станет писателем. Он вообще никем не станет. Первый раз в жизни ему пришла мысль о самоубийстве. Около семи утра он уснул прямо за столом, уткнувшись в свои перечерканные, разорванные черновики.

В половине первого в служебном туалете «Кларкса» Нола плеснула в лицо водой, чтобы не так заметны были ее покрасневшие глаза. Она проплакала все утро. Сегодня суббота, а Гарри нет. Он больше не хочет ее видеть. Субботы в «Кларксе» – это были их свидания; и вот он впервые не пришел. Проснувшись, она была еще полна надежды: он придет, попросит прощения за то, что был такой злой, и она его, конечно, простит. Мысль, что она снова его увидит, привела ее в хорошее настроение; собираясь на работу, она даже чуть-чуть нарумянилась, чтобы ему понравиться. Но за завтраком мать обрушилась на нее с суровыми упреками:

– Нола, я хочу знать, что ты от меня скрываешь.

– Я ничего не скрываю, мама.

– Не лги матери! Думаешь, я ничего не замечаю? Дурочкой меня считаешь?

– О нет, мама! Я ничего такого не думаю!

– Думаешь, я не вижу, что тебя вечно нет дома, что ты вся из себя веселая, что ты красишься?

– Мама, я ничего дурного не делаю. Честное слово.

– Думаешь, я не знаю, что ты ездила в Конкорд с этой маленькой распутницей Нэнси Хаттауэй? Ты гадкая девочка, Нола! Мне за тебя стыдно!

Преподобный Келлерган вышел из кухни, направился в гараж и запер дверь. Как всегда во время ссор: он не желал ничего знать. И включил свой проигрыватель, чтобы не слышать ударов.

– Мама, честное слово, я не делаю ничего дурного, – повторила Нола.

Луиза Келлерган оглядела дочь со смесью брезгливости и презрения. Потом усмехнулась:

– Ничего дурного? Ты знаешь, почему мы уехали из Алабамы… Знаешь почему, да? Или хочешь, чтобы я тебе память освежила? Ну-ка иди сюда!

Она схватила Нолу за руку и потащила в ее комнату. Заставила раздеться и смотрела, как та дрожит от страха в нижнем белье.

– Ты почему носишь лифчик?

– Потому что у меня грудь, мама.

– У тебя не должно быть груди! Ты еще слишком маленькая! Сними лифчик и подойди сюда!

Нола сняла лифчик и, голая, приблизилась к матери. Та взяла с ее парты железную линейку и, оглядев дочь с головы до ног, замахнулась и ударила линейкой по ее соскам. Била с силой, долго, и когда та корчилась от боли, приказывала ей стоять смирно, а то получит еще. Избивая дочь, Луиза повторяла: «Нельзя лгать матери. Нельзя быть гадкой девочкой, понятно? Хватит считать меня дурой!» Из гаража доносился джаз, звучавший на полную мощность.

У Нолы хватило сил пойти в «Кларкс» только потому, что она знала: там будет Гарри. Он единственный давал ей силы жить, и она хотела жить для него. Но он не пришел. В расстройстве и смятении она все утро проплакала, спрятавшись в туалете. Поднимала блузу, смотрела в зеркало на свои истерзанные груди: они были все в синяках. И она говорила себе, что мать права: она гадкая уродина, потому-то Гарри и не хочет больше ее видеть.

Внезапно в дверь постучали. Это была Дженни:

– Нола, ты что там делаешь? В ресторане битком! Иди к клиентам!

Нола в панике открыла дверь: наверно, Дженни вызвали другие официантки и нажаловались, что она просидела все утро в туалете. Но Дженни зашла в «Кларкс» случайно. Вернее, в надежде застать Гарри. А войдя, обнаружила, что обслуживание застопорилось.

– Ты плакала? – спросила Дженни, увидев несчастное лицо Нолы.

– Я… Я плохо себя чувствую.

– Умойся и выходи в зал. Я тебе помогу, пока наплыв. На кухне паника.

После полудня, когда в ресторане вновь воцарился покой, Дженни налила Ноле лимонаду, чтобы ее утешить.

– Выпей, – ласково сказала она, – тебе станет лучше.

– Спасибо. Ты скажешь своей маме, что я сегодня плохо работала?

– Не волнуйся, не скажу. У всех бывают минуты уныния. Что у тебя случилось?

– Несчастная любовь.

Дженни улыбнулась:

– Да ладно, ты еще такая юная! Как-нибудь встретишь хорошего человека.

– Не знаю…

– Ну-ну, перестань. Улыбайся жизни! Вот увидишь, все придет. Представь, совсем недавно я была в таком же положении, как и ты. Чувствовала себя несчастной и одинокой. А потом в город приехал Гарри…

– Гарри? Гарри Квеберт?

– Да! Он такой замечательный! Послушай… Все еще неофициально, я не должна тебе говорить, но мы же все-таки подружки, правда? И я так счастлива, что могу кому-то сказать: Гарри меня любит. Он любит меня! Он пишет про меня тексты о любви. Вчера вечером он возил меня в Конкорд на праздник в честь Дня независимости. Это было так романтично!

– Вчера вечером? Разве он там был не со своим издателем?

– Говорю тебе, он был со мной! Мы смотрели фейерверк над рекой, это было чудесно!

– Значит, Гарри и ты… Вы… Вы вместе?

– Да! О, Нола, ведь ты рада за меня, да? Только никому не говори. Не хочу, чтобы все знали. Ты же знаешь, каковы люди: сразу начинают завидовать.

Нола почувствовала, как у нее сжалось сердце; ей вдруг стало так больно, что захотелось умереть: значит, Гарри любит другую. Любит эту Дженни Куинн. Все кончено, он больше ее не хочет. Он даже нашел, кем ее заменить. Голова у нее шла кругом.

В шесть часов, закончив смену, она ненадолго зашла домой, а потом отправилась в Гусиную бухту. Машины Гарри на месте не было. Куда он мог уехать? С Дженни? От одной этой мысли ей стало еще больнее; она изо всех сил сдерживала слезы. Поднялась на несколько ступенек, ведущих под маркизу, вынула из кармана конверт и засунула в дверной проем. В конверте лежали две фотографии, сделанные в Рокленде: на одной – стая чаек на берегу моря, на другой – они вдвоем во время их пикника. И еще там было короткое письмо, несколько строк, написанных на ее любимой бумаге:

Милый Гарри!

Я знаю, что Вы меня не любите. Но я Вас буду любить всегда. Посылаю Вам фото птиц, которых Вы так хорошо рисуете, и наше фото, чтобы Вы никогда меня не забывали.

Я знаю, что Вы не хотите меня видеть. Но хотя бы напишите. Просто один раз. Просто несколько слов, чтобы у меня осталась память о Вас.

Я Вас никогда не забуду. Вы самый необыкновенный человек, какого я встречала в жизни.

Я люблю Вас навеки.

Она со всех ног бросилась прочь. Спустилась на пляж, сняла сандалии и побежала по воде, как бежала в тот день, когда встретила его.

Из романа Гарри Л. Квеберта «Истоки зла»

Письма начались после того, как она оставила ему записку на дверях дома. Любовное письмо, чтобы сказать все, что чувствует к нему.

Мой милый!

Я знаю, что Вы меня не любите. Но я Вас буду любить всегда.

Посылаю Вам фото птиц, которых Вы так хорошо рисуете, и наше фото, чтобы Вы никогда меня не забывали.

Я знаю, что Вы не хотите меня видеть. Но хотя бы напишите. Просто один раз. Просто несколько слов, чтобы у меня осталась память о Вас.

Я Вас никогда не забуду. Вы самый необыкновенный человек, какого я встречала в жизни.

Я люблю Вас навеки.

Он ответил несколько дней спустя, когда набрался смелости ей написать. Писать – это был пустяк. Писать ей – целая эпопея.

Моя милая!

Как Вы можете говорить, что я не люблю Вас? Вот Вам слова любви, вечные слова, они идут из самых глубин моего сердца. Слова, чтобы сказать, что я думаю о Вас каждое утро, когда просыпаюсь, и каждый вечер, когда ложусь спать. Ваше лицо запечатлелось во мне, когда я закрываю глаза, то вижу Вас перед собой.

Еще сегодня я стоял на заре перед Вашим домом. Должен признаться: я делаю это часто. Я искал Ваше окно, света нигде не было. Я представлял себе Вас, спящую как ангел. Потом я видел Вас и любовался Вами, Вашим красивым платьем с цветами, оно Вам так идет. Вы казались немного грустной. Зачем Вы грустите? Скажите мне, и я стану грустить вместе с Вами.

P. S. Пишите мне по почте, так надежнее.

Я так Вас люблю. Каждый день, каждую ночь.

Мой милый!

Пишу сразу, как прочла Ваше письмо. На самом деле я прочла его десять раз, а может быть, сто! Вы так прекрасно пишете. Каждое Ваше слово – чудо. Вы такой талантливый. Почему Вы не хотите прийти ко мне? Зачем Вы скрываетесь? Почему не хотите говорить со мной? Зачем приходите ко мне под окно, но не ко мне?

Покажитесь, умоляю Вас. Я грущу с тех пор, как Вы больше не говорите со мной.

Напишите скорее. Жду Ваших писем с нетерпением.

Они знали, что отныне писать – значит любить, потому что им не дано быть вместе. Они станут целовать бумагу, как жаждали целовать друг друга, они станут ждать почты, как ждали бы друг друга на перроне вокзала.

Иногда он прятался на углу ее улицы, так, чтобы никто не видел, и ждал, когда пройдет почтальон. Он смотрел, как она выбегает из дома и бросается к почтовому ящику, забрать драгоценное письмо. Она жила только ради этих слов любви. Чудесная и трагичная сцена: любовь была их величайшим и недосягаемым богатством.

Моя милая, моя ненаглядная!

Я не могу показаться Вам: это принесет нам слишком много зла. Мы из разных миров, люди не поймут.

Как я страдаю из-за своего происхождения! Почему нужно жить по чужим обычаям? Почему мы не можем просто любить, невзирая на все различия? Таков современный мир: мир, где двое любят друг друга и не могут держаться за руки. Таков современный мир: он полон законов, полон правил, но это черные правила, они замыкают и грязнят сердца людей.

А наши сердца чисты, их нельзя замкнуть.

Я люблю Вас бесконечной, вечной любовью. С самого первого дня.

Любовь моя!

Спасибо за последнее письмо. Пишите, не переставайте, это так прекрасно.

Моя мать спрашивает, кто мне столько пишет. Хочет знать, почему я все время сую нос в почтовый ящик. Чтобы ее успокоить, я говорю, что это подруга, которую я встретила в лагере прошлым летом. Я не люблю лгать, но так проще. Я знаю, Вы правы, мы не можем ничего сказать: люди причинят Вам зло. Пусть даже мне так больно слать Вам письма по почте, когда мы совсем рядом.