Текст книги "Alabama Song"
Автор книги: Жиль Леруа
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
5
пуританская ночь (1940–1943)
Мы называем Ночью потерю вкуса ко всему.
Святой Хуан де ла Крус
Визит старой подружки
Таллула в городе. Приехала просить прощения у семейства Бэнкхед, одобрившего, хоть и со скрипом, известие о ее разводе. Минни скрывает это от меня, мои сестры тоже. Что они себе думают? Что я больше не читаю газет? Я видела Таллулу в нескольких картинах. В любом случае, ничего запоминающегося; и ни разу я не видела ее играющей в театре. Да, мы жили на Манхэттене в ту эпоху, когда она выступала на Бродвее, но я не ходила аплодировать ей: как-то не получилось, да я особо и не старалась. Хочется верить, что я не завидовала подруге.
Но была ревнивой, – как сказал швейцарский психиатр, доктор Шомон, если я правильно помню его имя, или Бомон, или Тартемпьон, одно из этих многочисленных лиц, стирающих в моей памяти друг друга.
«Может быть, вам была неинтересна пьеса?» – спросила меня доктор Марта Киффер, единственная, кому я за эти десять лет заточения доверяла. Она отличалась спокойным, тихим голосом, а этот теперешний красавец-врач с глазами цвета морской волны глуп, как Айрби Джонс.
В маленьком садике возле бунгало, прибранном ради визита гостьи, мисс Бэнкхед плюхается в плетеное кресло; от его скрипа мои нервы сжимаются в клубок. Она говорит очень громко. Я уже забыла этот царапающий голос, забавлявший меня в детстве. Тал выкуривает сто сигарет в день, – она сама говорит мне об этом чуть гордо. Рекламирует джин, пьет бурбон. Ругается как извозчик. Газеты, как она утверждает, все врут про нее – мерзкие листки, распространяющие сплетни. Отдающие все за возможность напечатать сенсацию. А что сказать о грешнице, демонстрирующей публике свою развращенность? О чем еще говорить, если эта грешница – обожаемая дочь председателя Палаты Общин, иначе говоря, третьего лица в стране?
– Ты просто себе не представляешь, милая, насколько скучно в кино. Голливуд? Ужасное недоразумение. Я тысячу раз предпочту театральную сцену, – говорит она мне. И я думаю: «Ты права, Таллула, поскольку камера тебя не любит. Ты чаще кривляешься, чем играешь возвышенно, фальшивая Гарбо, дурацкая Дитрих».
«Она не хватает звезд с неба», – сказал Скотт с видом профессионала, словно это была моя ошибка, словно ему было это интересно. С тех пор как он начал писать для Голливуда, он сам стал повторять те же глупости и клише, которые этот городок культивирует удачливее, нежели производит доллары и выдумывает жестокие финалы. Матушка рассказывает дружеские сплетни, которые во влиятельных домах Монтгомери у всех на устах: эта актриса испытала худшее унижение за всю свою карьеру, узнав, что, несмотря на ее переезд из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, ее не взяли на роль Скарлетт в экранизации «Унесенных ветром», самого успешного романа, какой Америка только знала. «Эта роль была моей, – заявила она продюсеру перед тем, как обозвала его козлом (некоторые злые языки уверяют, что мудаком). – Дочь Юга – я! Не эта жеманная зассыха-англичанка с ее маленьким свиным носиком, писклявым голоском и сексуальностью ходячей добродетели». Согласно продолжению легенды, рассказываемой некоторыми добрыми алабамскими душами, оскорбленный продюсер ответил, что мисс Бэнкхед уже не в том возрасте и что даже после наложения нескольких слоев грима никто не даст ей двадцать лет.
Я никогда не задумывалась, чем мы с ней похожи. Возможно, не только нашими сложными характерами – иногда непредсказуемыми, но сегодня уже порядком смягчившимися. Слишком костлявыми, откровенно мальчишескими лицами. Поскольку Тал не делала из этого тайны, все знали, что мисс Бэнкхед спит с женщинами так же часто, как и с мужчинами. В глазах беспокойной Минни я видела всю гамму оттенков запоздалого возмущения: что, если добрые алабамские души решат, будто мы с ней лесбиянки? «Думаете, чем они занимались в пятнадцать лет постоянно находясь вместе, одетые в мужские шорты и рубашки, целыми днями бегая по лесам, по берегам прудов, по пустым амбарам? Да, да! Они делали это из желания попробовать!»
Прозрачный корсаж черного крепового платья Тал покрыт рядами маленьких обточенных камешков, это, конечно, гагаты; на ее шее они смотрятся почти как черные бриллианты. (Минни заявила сегодня утром: «Ты ведешь себя несерьезно, дочь моя, собираясь встретить подругу в рваных чулках, старых туфлях и этом бесформенном мешке, который ты называешь юбкой! Хотя бы посети парикмахера».) Я гляжу на свои худые ляжки, виднеющиеся из-под слишком просторной шотландской юбки. На эти высохшие руки, покрасневшие от скипидара и уайт-спирита: на обкусанные до основания ногти. Руки, которых почти не стало от постоянных переживаний, мудро сложены на коленях. На мои некрасивые ноги натянуты вязаные носки старой девы. Я сумасшедшая. Если бы кто только знал насколько.
У меня, на моей опять строящейся Пятой авеню, нет времени выпить чаю надо завезти планинг для записей обычных дел итак, на Пятой авеню я загружу в автомобиль красные деревья и полотна может быть, в День Независимости я положу туда и белую триумфальную арку что-то типа этого нелепую, которая там ни к чему тебя там нет Кто эта блестящая женщина, издевающаяся надо мной я могла бы и ее нарисовать но как передать ее пропитой и прокуренный голос словно она говорит в воду, и на холсте не передать запахи Оставьте меня одну Я закрою за вами.
Но звезда поудобнее усаживается в скрипящем кресле и постукивает пяткой по полу.
– Outlandish [24]24
Вне правил (англ.).
[Закрыть]– пишут обо мне газеты, даже самые почтенные. Outspoken. Outrageous [25]25
Откровенная. Возмутительная (англ.).
[Закрыть].
Таллула смеется:
– В общем, я – out [26]26
Вне (англ.).
[Закрыть]. Никто не хочет иметь со мной дело, только этот новенький, Хичкок, сказал моему агенту, что не прочь снять меня в очередном тупом фильме. И знаешь что? Я всегда смотрела в камеру враждебно. Воспринимала ее как агрессора, который обнажает тебя, а потом расчленяет. Черный глаз, подобный зеркалу без слоя амальгамы.
Тал втягивает вечерний воздух, ее дрожащие ноздри ищут аромат, которого в нем нет, – запах нашего детства, его-то наши разрушенные тела не могут больше различать. К уголку ее губ прилипла муха – она не чувствует ее, поскольку ее губы обильно накрашены, – я бы сказала, агрессивно, густо и липко. Как можно нарисовать такое лицо, глаза, губы, щеки? Из сандалий с задниками торчат большие пальцы с фиолетовыми ногтями, похожие на пальцы той амазонской обезьяны из зоологического сада Оук-парк, просовывавшей между прутьями клетки свою морщинистую черную лапу безучастным посетителям, которые отказывались ее пожимать. Я часто представляю ее. Мы общаемся, я и она. Я говорю, она слушает, ее большие круглые глаза становятся еще больше. Иногда тыльной стороной ладони она гладит меня по щеке.
– Ты не употребляешь алкоголь? – спрашивает Тал, наливая себе остатки джина из бутылки. Есть одна интересная особенность, связанная с ее манерой пить: накрашенные губы Тал оттопыриваются вниз, и на лице ее появляется гримаса отвращения. Отвращения к чему? К выпивке? К боли, которую она испытывает? Или это выражение скуки? На нее наводит тоску наша блеклая беседа? Скучно быть в Монтгомери похожей на всех остальных? Соскучилась по театральной среде?
– Лучше не стоит. Поищу содовую. Хочешь, я попрошу Минни тебе тоже принести?
Я чувствую затылком взгляд матушки, которая наблюдает за нами со второго этажа.
– Ты больше не пьешь, нигде не появляешься, не дышишь…
– Я все еще замужем.
– И стала посмешищем для всей страны. Проснись.
– Скотт заботится обо мне. Он постоянно работает, чтобы обеспечивать семью.
– И эту пероксидную бабу. Я встретила их вчера в машине на Малхолланд Драйв. Он опух, ужасно сдал, я даже его не узнала. Мой агент Петерсон сказал мне: «Гляди-ка, вот самый красивый неудачник в Голливуде». Все его сценарии выбрасываются в мусорную корзину. Скоро он окажется на мели. За рулем сидела эта платиновая баба.
– Надеюсь, я смогу продать свои картины. Один торговец живописью из Атланты заинтересовался ими. И одна нью-йоркская галерея… может быть… Надеюсь, смогу поправить дела. Кто знает? Нашидела.
– Так моя тетя Мэри сказала правду? Ты становишься святой?
Мы бесстыдно засмеялись, нас просто распирало от смеха. Плетеные кресла готовы были сломаться под нами. Я вспомнила, что так мы смеялись, еще будучи двумя самыми раскованными девушками в округе, самыми нерелигиозными. Наш смех, последний раз прозвучавший вместе, был как одиннадцатая и двенадцатая египетские казни.
– Я могу тебе доверить тайну? С тех пор как я стала говорить о Боге, они находят меня не столь сумасшедшей. «Она на правильном пути», – успокаивают они матушку. Врачи упоминают имя Божье, называя им мою голгофу, для них это как чудо – еще никогда я не была так близко от выздоровления.
Таллула с любопытством смотрит на меня и говорит снисходительно:
– Я уже давно это поняла и так делаю. Достаточно ходить по воскресеньям в англиканскую церковь, стоять там и смотреть на все эти склоненные головы, от покачивания которых засыпаешь. Призови на помощь Имя Господа, и все счастливы и довольны. Тридцать фургонов помешанных. Религия – это вопрос публичной святости. С этим не шутят.
Прежде чем уехать, Тал под предлогом необходимости подкраситься заходит в мое бунгало. Разглядывает картину на мольберте – так долго, что мне почти неловко, – я наложила всего три-четыре мазка красным и коричневым: там не было абсолютно ничего, что привлекло бы столько внимания.
– Я хочу этого, – говорит она. – Я даже буду настаивать.
– На чем настаивать?
– Чтобы ты вышла замуж за моего кузена. Он действительно тебя любит. А ты могла бы в конце концов тоже полюбить его. Я не шучу. Он умный, порядочный. Он всем нравится. Если он выберет ту дорогу, которую сулит ему отец, и будет идти по ней не спеша, то однажды проснется в Белом доме. Представляешь? Первая леди страны!.. Ты вполне можешь стать ей.
– Я и так жена самого великого писателя этой страны.
Тал бросила на гравий дорожки окурок с кроваво-красным кончиком.
– Ты была ей, дорогая. И он был самым великим писателемгод или два. Сегодня имя Фицджеральда уже не появляется в заголовках газет. Не знала? О, сожалею… какая же я глупая, dahling [27]27
Дорогуша (англ.).
[Закрыть].
Из туфли, затушившей окурок, опять высовывается фиолетовый ноготь. Мне кажется, я так и вижу, как он съеживается. И пахнет жженой костью.
* * *
Когда я обвинила мужа в связи с Льюисом, Скотт быстро придумал выход, заявив в ответ, что я всегда была лесбиянкой. У него не имелось никаких доказательств, но никто их и не спрашивал, все ему и так поверили. Однажды он сказал Льюису что я спала с Любовью Егоровой. Обладая мерзкой интуицией гомосексуалиста, Льюис угадал в жалобах Скотта долю истины: я была влюблена в Егорову и тайком называла ее Love.Но у меня никогда не было с ней сексуального контакта. Я просто хотела быть рядом с этой женщиной, находиться в кильватере ее жестов, в сиянии ее света.
Подозреваю, что Таллула, как и я, создавала видимость распущенности, чтобы вызвать шум вокруг своего имени: потому что, если верить написанному, она спала со всем, что только движется, причем сделала это достоянием многочисленных фотовспышек. На этом наше сходство заканчивается: я не актриса, и мне нужно заботиться о дочери.
Тем утром я проснулась радостная: Минни поинтересовалась, неужели я продала одну из моих картин и что вообще случилось, я ответила:
– Нет, мама, но отныне я могу немного лучше защитить себя.
Я позвонила Максвеллу и попросила его связаться с адвокатами Льюиса: в следующий раз, когда он начнет клеветать на меня, я отвечу ему с помощью правосудия. Он даже не подозревает, что я, бедная алабамская дурочка, дочь судьи, внучка сенатора и губернатора, могу защищаться. Что у меня есть свидетели моей порядочности. Большому лжецу придет конец. Адвокаты не ошиблись: г-н Льюис О’Коннор получил уведомление от своего издателя впредь больше никогда не произносить мое имя. «И никогда нигде не писать его?» – «Тем более, уважаемая мэм».
* * *
Я узнала о том, как Таллула посетила свое родовое имение.
В полученной ей телеграмме сообщалось, что она получила роль в фильме того английского режиссера, которого знавала в Лондоне и который недавно приехал в Лос-Анджелес, Альфреда Хичкока.
– Я ничего не понимаю в этом толстом коротышке, в этом гении, – сказала она. – Он эксцентричен, ты ведь знаешь. Он выбирает на роли в своих фильмах актеров-гомосексуалистов и лесбиянок, уверяя, что в их взгляде есть что-то более интересное, двусмысленный блеск, напрямую соотносящийся с самой идеей кинематографа. Когда я встретила его в свое время в Лондоне, он снимал только этот живой фетиш, Айвора Новелло, известного сумасшедшего. Айвор исполнял шлягер, который крутили по радио: «We’ll gather lilacs» [28]28
«Мы будем собирать сирень» (англ.).
[Закрыть]. Вся Англия распевала тогда эту песенку. Решительно, наша развращенность не имеет границ.
Моя мать, Минни, никогда не любила Бэнкхедов. Таллуле часто доставалось от нее. Не хочу ничего иметь общего с этой бабенкой. Она может выдумать все что угодно – свалиться смертельно пьяной в канаву или ругаться как извозчик, но все равно в глазах высшего общества она останется порядочной, поскольку принадлежит к семейству Бэнкхедов. Не думаю, что родные могут ее выгнать: занимаясь благотворительностью, если верить ее тетке, Таллула поручила вести свои дела острожной женщине-адвокату.
Говорят, ее карьера на Бродвее началась после того, как председатель Палаты Общин Бэнкхед шепнул пару слов продюсеру пьесы. Происхождение Таллулы оправдывает всё – ее сексуальные шалости, алкоголизм, слишком длинный язык – о! эти знаменитые блестящие реплики мисс Бэнкхед стали самыми изысканными приправами на званых ужинах. У Таллулы коровьи мозги, но это всем нравится. Ей приятно насмехаться над всеми собравшимися за столом журналистами, наиболее опасными писаками Голливуда. Скотт рассказывал мне о вечере у Джоан Кроуфорд. Один опасный, как змея, журналист спросил Таллулу:
– Мисс Бэнкхед, говорят, новый фаворит, этот Кэри Грант, любит сосать. Это правда?
Выпустив ему в лицо мощную струю дыма, она ответила:
– Представьте, я ничего об этом не знаю. У меня он никогда не сосал.
После чего упомянутый журналист-говноед написал, что, соблазнив Дугласа Фэрбенкса-младшего, Таллула теперь спит с его женой, миссис Кроуфорд.
Я не настолько наивна, чтобы отрицать очевидный факт: устроить скандал проще, если ты не рискуешь своим общественным положением. То, что я пишу о Таллуле, в равной степени применимо и ко мне. Просто я уже утратила как общественное положение, так и вкус к скандалам.
Былая слава на лондонских подмостках теперь заставляет Таллулу сильно ностальгировать: девочки, девушки, простые работницы часами ждали ее в темных переулках под дождем.
– Ты не можешь себе представить, они копировали мои движения – настолько же удачно, насколько отвратительно, они коротко стриглись, как я, делая себе каре и проборы сбоку. Они толпились у служебного входа в театр, хором скандировали «Здравицу Таллуле». Знаешь, первый раз я ощутила холодок в спине от всего этого. Потом привыкла.
Да, мисс Бэнкхед, знаю, я тоже жила так. Но была всего лишь статисткой, декоративным украшением, тенью гения.
* * *
Теперь я сама шью себе платья (скажем так: длинные мешки крестообразной формы): чтобы избежать визитов к парикмахеру, сама крашу и укладываю волосы (моя мать с печальной гордостью смотрит на меня, утром и вечером она заплетает свои длинные, великолепные светлые волосы, волосы столетней королевы); я часто посещаю публичные праздники, благотворительные обеды и этот ужасный Женский клуб, где за бесценок толкаю все, что и на чем рисую: посуду декоративные предметы, чаши, блюда, вазы, подстаканники, опять блюда с ирисами, пионами и вьюнками, – интересно, что все эти кумушки с ними делают?
Я задаю себе вопрос: глядя на мою спину в бесформенном платье, мою нищенскую прическу и толстые вязаные носки, не начинают ли они понемногу кудахтать, шептаться: «Вот бедняжка», не иронизируют ли они: «Скоро она закончит, оказавшись нищей на улице, имя которой носит!» Не разражаются ли их христианские души, искупившие все свои ошибки милосердием, всеобщим мстительным смехом? Те, кого я покинула тридцать лет назад, те, кто однажды отчаялся стать похожим на меня, не начинают ли они понемногу наслаждаться моим упадком?
Как написал мне Скотт за год до смерти, «болезнь и нищета, свалившиеся одновременно, – это катастрофа».
* * *
15 сентября. Уильям Брокмен Бэнкхед умер вчера от остановки сердца. Этого бедного сердца, которое так страдало от потери супруги, скончавшейся в родах матери Талуллы. Я часто спрашиваю себя, что может означать такое появление на свет, одновременно убивающее кого-то?
Бедная Тал, едва она вернулась на Манхэттен, ей пришлось ехать в Вашингтон, чтобы судиться по поводу имущества отца, а потом везти это имущество сюда. Отец был для нее всем, пусть даже и не препятствовал распространению ее репутации бесстыдной шлюхи.
21 декабря 1940 годаNo God today.
No sun either.
My Goofo died [29]29
Сегодня Бога нет.
И солнца тоже.
Мой Гуфо умер (англ.).
[Закрыть].
Идол мертв. «Ваш супруг, мэм, да… Мы предпочли сказать вам об этом прежде, чем вы узнали бы эту новость по радио или из газет. Персонал лечебницы приносит вам самые искренние соболезнования».
Мне не больно. Я очень хочу, чтобы мне стало больно.
А они… их белые категоричные голоса, идущие из белых саванов: «У нее апатия, как вы можете видеть. Замкнулась, больше не отвечает. Кататония сопровождается страхом, возникшим, когда милосердный издатель отказался печатать ее рукописи: длительный уход в состояние абулии и психастении».
В моей груди нет места рыданиям: я так хочу заплакать и проклинаю судьбу, распорядившуюся, чтобы я пережила Скотта. Жить в его тени, остаться в одиночестве и погрузиться во мрак?.. Ужасно! Отвратительно! Великий конец! Мой прекрасный супруг не умер: он мстит и наслаждается триумфом. Он всегда торжествует.
Говорят, мое безумие разделило нас. Я знаю, что все было с точностью до наоборот: наше безумие нас соединило. Это слава разделила нас.
Мне не передадут его дела. Я не стану женой Мавсола.
* * *
Иначе говоря… никто не понимает, как мы смогли любить друг друга после его отъезда, как нам удалось пережить эти годы. Скотт уехал, и я забыла про него, а потом уже он забыл меня.
Скотт – человек, искупивший все неудачи отца – он, такой знаменитый: и одновременно сын, отказавшийся от своего отца – такого неудачника!
За все это он дорого заплатил. О муж мой, скажи, что это обман, еще одна моя галлюцинация. Скажи, что ты не умер, но скоро вернешься в новом сверкающем автомобиле, взлетишь вверх по улочке этого тихого городка и что прямо перед входом в дом ты так сильно погудишь – чтобы я услышала, – что этот гудок услышат все; ладно, ты погудишь не так сильно, помягче, чтобы не раздражать мою матушку. Тогда я выйду из бунгало и увижу блестящий спортивный «шутц биркет», зааплодирую, и ты увезешь меня. Минни мы тоже заберем, вместе с занавесками, из-за которых она подглядывает, но не потому, что нам с ней будет весело, отнюдь.
Скотт… Гуфо… мой Скотт… останься со мной. Куда ты ушел? Ты ведь обещал, что мы будем вместе! Самыми красивыми небесными птицами! Я сейчас узна́ю, уточню в Голливуде… Гуфо! Мой Скотт, это я, твой Малыш! Гуф… если ты умер, если только ты действительно умер, я тоже умру.
Я попрошу Патти приехать из Нью-Йорка – уже так поздно, – чтоб она обязательно присутствовала на церемонии… то есть на похоронах… видела твой уход, Гуфо, твой великий уход. Ах, я так хотела бы отправиться с тобой, мой Скотт, моя вечная мечта, мой решительный красавец! Ты не похож на смертного. На синеющий труп, который я увижу.
Ты безоружный принц. Навсегда.
Я буду помнить об этом.
Есть фотография, которую мы сделали на пароходе, плывя из Генуи, помнишь? Патти с прямой спинкой и серьезным личиком крепко держит свой детский чемодан, так, словно она лишь случайно оказалась между нами. Помнишь, Гуф? Помнишь, ты, которого я так безумно любила? Кто теперь помнит нас? Кто? От нашей жизни больше ничего не осталось. Горький прах и золотая пыль – ветер равнин развеет их. Романтичные любовники сгорели в долгом огне.
На этом фото я стою в длинном беличьем пальто, которое ты заказал мне у скорняка на Пятой авеню, – единственную одежду к которой я за всю свою жизнь была привязана и которую ты умолял меня выкинуть, когда она слишком истрепалась. Вопреки тому что я говорила или писала, мода никогда не интересовала меня, я тосковала бесконечными часами на ужинах в компании кутюрье, на Манхэттене так же, как и в Париже. Их наряды ставили меня в трудное положение. Я все еще скучаю по моим детским шортам, хлопчатобумажной рубашке и легким сандалиям.
Что, если всю жизнь я ошибалась? Что, если моя идиотская гордость стала причиной поражения?
Уже два дня этот вопрос неотступно преследует меня.
