Текст книги "Alabama Song"

Автор книги: Жиль Леруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Золотистым? Отлично. – Я делаю вид, что горжусь этим, но слышу, как дрожит мой голос.

– Да нет, веселого мало, дитя мое. Как ни печально, но на танцах придется поставить крест.

– На сколько недель?

Он таращит свои большие красные глаза с белесыми ресницами.

– Ну… на всю жизнь, дитя мое! Никаких танцев в будущем. Я должен вылечить вашу подошву, некоторые сухожилия совсем атрофировались.

– Я стану инвалидом? Гангрена развивается, и вы отрежете мне ногу, так?

– Успокойтесь! Вы, вообще, представляете, какими могут быть последствия? Предоставьте мне ставить диагноз и назначать лечение. А вас я попрошу вести себя разумно. – Тут Любовь Егорова пожимает плечами и кивает невероятно учтиво: я вспоминаю, что у себя в стране она была княжной, княжной Трубецкой. – Видя, какой у вас горячий характер, думаю, вскоре вы снова начнете галопировать. Но едва ли у вас что-нибудь получится, поскольку теперь вы будете хромать. Прихрамывать… Чуть-чуть, не более. Но мы сможем довольно быстро это исправить.

Санаторий в Мальмезоне

1930, апрель

Я никогда не была домохозяйкой, я просто не создана для домашнего очага. Оставляю это занятие добропорядочным женщинам. Я никогда не умела распорядиться насчет ужина, еще хуже у меня получалось готовить. Тарелки, моющие средства – в этом я не смыслила nada [13]13
  Ничего (исп.).


[Закрыть]. А теперь нам ничего этого и не нужно, ни дома, ни хозяйства, у нас ничего и нет. Мы путешествуем по номерам отелей, где уже все имеется. Отсутствие имущества губит нас. Например, у нас ни разу не появилась мысль купить хотя бы пару покрывал. А что до желания что-нибудь на них, этих покрывалах, вышить, то про это, профессор, вообще лучше не вспоминать. Мне нравилась сама жизнь, этот вихрь. Скотт говорил друзьям: «Я женат на торнадо». Вы, конечно, не можете знать, профессор, какие бури случаются в Алабаме. Я похожа на небо своей родины. Я меняюсь в течение одной минуты. Ирония судьбы – закончить жизнь запертой в больничной палате, превратившись в женщину-растение, чья голова торчит из смирительной рубашки.

Я никогда, вообще никогда не готовила своей дочери еду.

Я никогда не умела внятно отдать распоряжение слуге, няньке или кухарке.

И я еще никогда не любила есть. Долгое время я питалась только салатом из шпината, запивая его шампанским. В полночь. В Париже некоторые пытались подражать мне, «американке, ужинающей ночью», так они меня называли. Через два дня с ними случались голодные обмороки.

Мое прекрасное тело не нуждается в какой-либо подпитке.

Анорексия? Что-нибудь еще? Помимо астмы и экземы, вы не обнаружите ничего, и вам придется снова исследовать меня. Да, я потеряла восемь килограммов, поскольку танцевала по пять часов в день и так уставала, что просто не могла хорошенько поесть.

Знайте, что вчера, отправившись из палаты в парк, я наткнулась в коридоре на двух ваших пациентов: Леона, постановщика русских балетов, и Равеля, музыканта. Они сказали мне, что лечатся здесь от переутомления. Не общий ли это диагноз?.. Алкоголь? Ну и что? И я возвращалась пьяной, поскольку без литра вина не решалась даже поймать такси. Не переживайте из-за алкоголя. Когда я опять начну танцевать, он останется в прошлом.

Мой супруг сказал вам, что неапольский балет Сан-Карло приглашал меня выступать у них? Вам известно, что меня приглашали и в оперу? Мне нужно выйти отсюда как можно скорее, профессор, это шанс всей моей жизни, разве я могу не использовать его? Моя нога зажила, я наконец-то могу танцевать. О, мне не нужна звездная роль, я удовлетворюсь красивой ролью второго плана, вполне сравнимой с главной. Играть никчемные второстепенные роли – моя давняя привычка.

Летчик заставлял меня есть. Буквально из ничего – двух сосновых шишек и трех сухих побегов винограда – он трижды в день разводил на пляже костер и жарил рыбу, пойманную утром, добавляя в нее вяленные на солнце томаты и сахар; мы ели персики и абрикосы. Он пек восхитительные оладьи с цветами кабачка, изысканные и легкие, как воздух – это была кухня моего детства, жирная, полнящая, удар по вкусу и фигуре.

Однажды летчик, моя посуду в нашем бунгало, повернулся ко мне с широкой улыбкой, и его глаза заблестели. «Разреши мои сомнения. Ты ведь слишком красивая женщина, не так ли?»

Говорите, я плачу? Да?.. Надо же… я плачу.

Закрывая глаза, протягивая руку, я могу коснуться его лица, его постоянно мокрых волос, вдохнуть его мужской запах.

Последний раз я плакала в шесть лет. Да, именно тогда.

Я знаю, что обо мне говорят. Что сказали вам Скотт, моя мать, мои сестры.

Они лгут или, скажем так: они ошибаются, Скотт и я нуждались друг в друге, и каждый из нас использовал другого, чтобы достичь своих целей. Не будь его, мне пришлось бы выйти замуж за серого паренька, помощника прокурора Алабамы, с таким же успехом я могла бы броситься в реку, набив карманы свинцом. Не будь меня, Скотт никогда бы не стал известным. Может быть, его даже не печатали бы. Не верьте, будто я ненавижу его. Я только делаю вид. Я обожаю мужа. Я читала его рукописи и редактировала их. «Великий Гэтсби» – это название придумала я, пока Скотт окончательно запутывался в нелепых вариантах. Я уважаю своего мужа, профессор. Но это существование вдвоем – совсем не любовь.

Я изведала любовь на пляже Фрежюса.

Для меня любовь длилась только месяц, и этот месяц наполнил всю мою жизнь. Если б вы только знали насколько.

Я понимаю, что для вас имеет значение лишь семья. Для большинства людей на земле это справедливо. Но разве я не могу отличаться от них? Что, если я скажу вам, что этот месяц, проведенный с летчиком, значит больше, чем все остальное, почему вы не верите мне?

Скотт и я, мы не были мужем и женой. Скорее, братом и сестрой – как утверждают Бишоп и Уилсон. Но не любовниками. Не супругами в классическом смысле.

После месяца, проведенного на пляже Фрежюса, я начала верить, что именно это и может считаться браком.

Я рассказала вам, что мой муж был гомосексуалистом? Да? Я всегда это знала, это всегда привлекало меня в нем и заставляло колебаться при мыслях о браке. Нет, он сам, конечно, ничего об этом не знал.

Мы начали с того, что образовали гомосексуальную пару, блистательную, крепкую и скандальную. Скотт пожимал плечами, когда я заводила разговор «о нас». Однако я уверена, что все понимала правильно.

Я помню, что сказала вам: в конце концов, выйдя замуж, еще в Америке я стала вести хозяйство таким образом: суетливый Скотт отправлял меня на поиски бутлегеров – везде, где мы только останавливались, – на поиски лучшей водки в округе. Найдя такую, он переставал смеяться по поводу ее качества. Я делала это от чистого сердца.

Является ли это доказательством моей искренней любви к нему?

Были ли его подобного рода просьбы доказательством любви ко мне?

* * *

Я сказала, что хочу вернуться домой, снова начать танцевать. Профессор Клод ответил:

– Возвращайтесь, дитя мое, я совершенно не препятствую вашему возвращению, и постарайтесь отдохнуть.

Неделю спустя у меня случился ужасный нервный срыв, когда я обнаружила Льюиса и Скотта в комнате – где же это было? В квартире на улице Перголезе? Или на улице Тильзит? В отеле «Георг V»? И мне пришлось опять колоть морфий. Три укола, чтобы успокоить меня. Профессор Клод настаивал, чтобы я покинула Мальмезон вопреки медицинским показаниям. Чтобы я сбежала. Конечно, Скотт поверил ему.

Дорога в Швейцарию все никак не заканчивается. Смертельное молчание в автомобиле. Мой свояк Ньюмен здесь же, он приехал из Брюсселя, чтобы убедить меня найти приют в сумасшедшем доме. Иногда мне кажется, что рядом со мной, на заднем сиденье «рено», находится моя сестра Розалинда. Ее улыбка светится в темноте. Ее единственный глаз подмигивает и посылает мне успокаивающие сигналы, будто друг, которому я доверяю. Я разорвала фотографию Любови, которую возила с собой четыре года подряд. Выбросила все свои пачки и набитый балетной обувью чемодан. Я причинила Любови много страданий, когда на следующий день явилась пьяная в студию и ругала всех на чем свет стоит.

Любовь умоляла:

– Тебе дадут роль первого плана в «Фоли-Бержер». Ты не должна отказываться, уходить именно теперь.

«Фоли-Бержер»!Ну и название! Нет, в моем безумии не будет никаких буколик, ничего очаровательного! [14]14
  Игра слов, «une folie» по-французски означает «глупость», «безумие».


[Закрыть]Я знаю, что мои силы сгорают, что я подталкиваю себя к финалу, так и не достигнув совершенства, и что мое тело все больше становится отвратительным мне самой. Я растратила себя. Однако танец – это все, что у меня есть в этом мире.

На берегах Прангины

…Если бы я только могла отправить хоть одно слово моему мужу, который счел возможным бросить меня здесь, отдав в руки несведущих людей! Мне сказали, что мой ребенок – негр… Что за безвкусный фарс!

Ф. С. Фицджеральд.

«Ночь нежна»

– Дорогая мадам Фицджеральд, вы хорошо перенесли лечение электрошоком. Налицо спокойное, стабильное состояние. Мы снова возвращаемся к сеансам вербальной терапии, понемногу уменьшим прием лекарств. Я попрошу вас ответить на вопросы, которые, конечно же, покажутся вам забавными. Тем не менее я прошу вас ответить на них как можно серьезнее.

– Я Зельда Сейр, родилась двадцать седьмого июля тысяча девятисотого года в… смотрите-ка, я больше не уверена где. Не помню ни города, ни штата. Это серьезно?

– Продолжайте, не беспокойтесь.

– Я супруга Фрэнсиса Скотта Кея Фицджеральда, отца моих детей.

– Ваших детей?

– Скотт хотел сына, а я, ей-богу, не имела ничего против этого. И вот я родила ему сына, красивого мальчика. Его зовут… Очень красивого… Я что, забыла имена вместе с названиями городов?.. Конечно, Монтгомери, его назвали Монтгомери. Монтгомери Эдуард Кей Фицджеральд. Мы с отцом называли его просто Монти. В акушерских щипцах доктора Лозанна он казался не больше мышонка. Розового и вялого.

– Зельда, вы принимали лекарство? Вы прячете у себя в комнате алкоголь?

– Что вы, доктор! Мой муж не имел ничего против аборта. Когда он узнал, то был только горячо «за». Ведь и правда неизвестно, был ли ребенок от него.

– Вы опять начинаете. Чтобы обвинить супруга, вы придумываете разные ситуации.

– Думайте что хотите. У меня был сын; однажды.

* * *

Кресло для иммобилизации такой маленькой девочки, как я, которая любит только танцевать, – не правда ли, это не совсем гуманно, Herr Doktor [15]15
  Господин доктор (нем.).


[Закрыть]?

Шомон засмеялся. Он француз и испытывает глубокую неприязнь к немцам. Только это нас с ним и объединяет.

* * *

1931, все еще Прангина

Уже скоро год, как я здесь, брошенная в этом заведении, в глубоко чуждой мне стране, на берегах такого мертвого озера, что хочется в нем утопиться. Чтобы чем-то занять время, я пишу. Я мараю тетради, где повсюду – воспоминания о Жозе, но мне плохо, я это чувствую. Я пишу сентиментально, как подросток, хотя давно вышла из этого возраста. Тогда как мне следовало бы писать о войне. Войне двух человек. Доктор Шомон сказал мне сегодня утром, что я ревнива. Я ответила пожатием плеч: мой муж может спать с тем, с кем хочет, кровать никогда не была местом нашего взаимопонимания.

Доктор качает головой:

– Нет, вы не поняли. Я сказал, что вы ревнуете к нему. Не к другой женщине. К нему самому.

Ревную к Скотту? Это очень забавно.

– Я не ревнива, – ответила я. – Я хотела бы быть такой, ребром из его груди, линиями руки. Представьте себе, я повидала свет. И единственный ребенок, которого я хотела, это он сам.

Доктор возразил:

– Мадам, вы лжете. Лжете себе самой. Светское общество – это ваш мир. Вы хотите вернуться туда и вернуть туда супруга. Это желание изводит вас, это безумное желание вновь обрести славу. – Он опустил глаза. – Вы не были замужем, юная дама. Вы просто подписали брачный контракт.

* * *

Я цинична? Была ли я такой в семнадцать? Возможно ли это?

Лучше бы мне было остаться в какой-нибудь хижине на берегу моря, на пляже Фрежюса или Жуана, где Скотт писал бы, а я танцевала или рисовала, где он писал бы день и ночь напролет, а я рисовала днем и танцевала бы ночью. Это была бы чудесная жизнь.

Ничто не важно. Поймите: ни печали, ни чужое тело, ни раны. Никогда никто не застанет врасплох ни наш экипаж, ни наших собак, ни наших лошадей. Мы танцуем. Мы собираем пенную зарю. Кто хочет украсть у меня это?

4
возвращение домой

– Разделитесь, это все, что можно сделать.

– Но как мы будем жить?

– Как человеческие существа.

Хуан Рульфо. «Педро Парамо»

Балтимор. Мэриленд

1932

Мои глаза устали. Я больше не могу выносить хоть сколько-нибудь резкий свет. В моем номере убраны все лампы (ну это не совсем номер, скорее, все-таки большая палата в роскошной клинике), сосуды прикрыты шелковыми тряпочками, и, захоти я выйти, я бы не смогла это сделать без пары солнцезащитных очков и шляпы с широкими полями – на случай, если выглянет солнце. Но стареть так – благодарю покорно, мне это не интересно.

Утром Скотт принес мне вещи, но не захотел подниматься наверх, в мою палату. Мы остались сидеть в огромных креслах холла клиники, no man’s land [16]16
  Безлюдная земля (англ.).


[Закрыть], столь шикарная и улавливающая все звуки, что казалось, мы сидим в lobby [17]17
  Вестибюль (англ.).


[Закрыть]какого-нибудь парижского palace [18]18
  Дворец (англ.).


[Закрыть]. Скотт беспокойно говорил обо всем подряд, я отвечала ему гримасами.

– В общем-то, – сказал он, – все ошибаются на твой счет, ты хорошо играешь свою игру. Ты клоун, мой маленький домашний клоун, печальный, веселый, милый, плохой. С тобой мне не скучно.

А мне? Разве мне хотя бы чуть-чуть не скучно? Кого это беспокоит? Кому это интересно? Я – клоун, вызывающий смех. Покрытый румянами.

Тем утром Скотт принес лишь половину того, о чем я просила. Пять стопок бумаги, да, но забыл пишущую машинку. Он загадочно протянул мне свою перьевую ручку, от которой я отказалась: зачем мне золотое перо и ручка из дорогого дерева? Если нет чернил, чтобы снова ее зарядить?.. Чернил хватит только на то, чтобы написать письмо дочери с рецептом пирожного. Именно так. И не иначе.

Зайдя в камеру хранения клиники, я попросила показать мне мои драгоценности и выбрала сапфировую с брильянтами брошь, которую муж подарил мне на десятилетие свадьбы: я сменяла ее на портативный «Ундервуд», его мне принесла глупая Лулу (даже ее забавная физиономия, ее крики, винный перегар – все напоминало ту Лулу). Я не стала спрашивать, где она взяла машинку. Я тут же вставила лист и принялась писать. Два дня спустя глупая Лулу принесла мне пачку копирки.

1940

Я была красива. По крайней мере, так говорили в лицее, однако говорили козлы, возбуждавшиеся от одного моего имени, от мыслей о моей дерзости и бесстыдстве. Сегодня вопрос о красоте больше не ставится. Очень редко встретишь кого-то, кто бы столько пил, забывая про еду и сон, и хорошо сохранился: мое тело больше не похоже на манекен из витрины.

Новая помощница Скотта, эта Шейла (до чего же забавно произносить на французский манер ее имя: Chie-la [19]19
  Игра слов: имя девушки созвучно с французским глаголом «chier» – «испражняться».


[Закрыть] ),действительно ли она красива? Мне сказали, что она блондинка, но ее волосы лишены оттенка платины; она худая, но не изможденная, ухоженная и очаровательная; маленький вздернутый носик, глупенькая улыбка – короче, американская милашка. Она без всякого успеха прошла множество кастингов и, наконец убедившись, что у нее нет таланта, устроилась работать к Скотту секретарем или кем-то наподобие: по крайней мере, она не сможет заслонить его. В общем, парень в конце концов стал хозяином у себя в доме.

О, быть может, она согласится на роль, от которой я всегда отказывалась: переписываться с его обожательницами. Хотя нет, навряд ли, ведь единственные письма, которые они получат в своем вонючем бунгало в Малибу-Бич, будут счета.

Ля Пэ

1932

После четырех с половиной месяцев заточения (официально это называлось отдыхом, «восстановительным курсом». Было бы от чего отдыхать после десяти-то лет вместе! Я даже и не устала!) меня освободили. Никто не ждал меня у выхода (Скотт не просыхал вот уже несколько недель подряд, потому начисто забыл дату выписки), и я наняла машину «скорой помощи», чтобы она отвезла меня из клиники Фипса в наше новое имение в Ля Пэ. Не знаю, откуда взялось это французское название, но, учитывая мое нынешнее состояние и состояние нашего семейного очага, мне оно кажется слишком ироничным [20]20
  По-французски «La Paix» означает «мир».


[Закрыть]. Скотт не поскупился: в доме, построенном в викторианскую эпоху, пятнадцать комнат, а вокруг него – парк площадью в несколько гектаров. Я еще не успела запомнить имена слуг – мне это долго не будет нужно. Скотт пишет с энергией и вернувшейся верой в себя – как он говорит сам; а также с тремя бутылками джина и тридцатью – пива в день. Патти завела себе друзей среди соседских детей, по возрасту более или менее ей подходящих. Я молчу – мне плевать на соседей, я молча переношу их бесконечными вечерами, когда мы играем роли буржуа.

Я хорошо держу себя в руках – так говорят все. Десять лет назад, прогоняя скуку, я прогуливалась голой в разгар вечеров, по пути в ванную комнату пересекала гостиные, и люди стыдливо опускали глаза. Сегодня даже эти провокации (я находила такое поведение совершенно естественным, игривым, забавным, впрочем, все смеялись надо мной – наши старые друзья с Манхэттена, из Парижа или Антиба), даже подобные маленькие скандалы не могут развлечь меня и способны лишь оттолкнуть мою дочь, стыдливую и скромную.

Я вышла замуж за амбициозного творца, и вот, спустя двенадцать лет, горжусь изысканным похмельем и горой долгов, словно последняя из женщин полусвета. Полгода я не видела дочь. Я имела, имела право подарить ей черно-белую кобылу, чтобы Патти каталась на ней грациозно и уверенно.

После нескольких вечеров – точнее, ночей запоя – Скотт, еле сидящий в кресле, с тяжелыми веками, заплетающимся языком, и я, порхающая в прокуренном воздухе гостиной. А куда деваться? Точно так же белка в клетке вынуждена крутить свое колесо.

В тот раз между нами произошел такой разговор.

Он. Ты не станешь публиковать это. Эту чушь, это нагромождение пошлостей. Подумай о нашей дочери, шлюха! Хотя бы раз, всего лишь один-единственный раз будь матерью и подумай о ней!

Я. Ты думаешь, это должно смущать меня? Ты имел право запереть меня. И то, что я провела четыре месяца в заточении, сочиняя книгу, которая нравится моему издателю…

Он. Моему издателю!Он мой!

Я. …Твои права на обладание мной просрочены, ты не можешь запретить мне опубликовать это.

Он. Я глава семьи, не так ли? Я имею право… Мой долг защитить мою дочь… наше имя… наши деньги.

Я. Какие деньги? Мы все их промотали, старик, мы полностью на мели.

Он. Я имею право. Я – писатель и глава семьи… Те моменты, о которых ты пишешь в своей чуши, они – мои… они из моего романа, ты не имеешь права их заимствовать.

Я. Шут! Ты что, совсем свихнулся? Это моя жизнь, и я пишу о ней.

Он. Ты воруешь мой материал. На что мы будем жить, если ты раз… разбазаришь мое вдохновение, превратишь работу в отходы?

Я. Вдохновение? Роман? Ты говоришь о тех бумажонках, которые ты пачкаешь больше десяти лет подряд и в которых каждый месяц становится на одну строку больше?

Он. Ты воровка. Сумасшедшая вандалка. На что ты расчитываешь? Что никто не увидит, как ты переписываешь мои слова? Что никто не поймет, что твой бред – удел безумного? Ты подсознательно стремишься все сломать. Это сильнее тебя. Но я могу тебе помешать…

Все упиралось в деньги: они были ответом на все вопросы, оправданием всего.

* * *

1922, Вестпорт

– Знаешь, Малыш, нам заплатят намного больше за твой рассказ, если под ним появится мое имя. Хозяин журнала согласен. Он добавит пятьсот долларов, если я подпишу его вместе с тобой.

Я, не раздумывая, согласилась – я полагала, что люблю Скотта, такого нелепого, что само слово «любовь» сегодня кажется мне неуместным для определения нашей связи, я тоже хотела денег, но вовсе не думала о реванше. Я и не подозревала о его враждебных намерениях, этого бедного паренька, изгоя среди богатых, сына чудака, вынужденного торговать мылом, вертлявого, как намыленная собака. (Может быть, нас упрекнут в этом – мы должны были жалеть этого человека, помогать ему: каждый по-своему, мы со Скоттом оба стыдились своих отцов. Судья был очень стар, скучен, лишен шарма и сил. Каждый день он ложился спать в половине восьмого вечера. Когда я рассказывала об этом своим друзьям и поклонникам, мне просто не верили. Я всегда думала, что они тайком насмехаются надо мной. Я никогда так и не узнала, о чем думал, молился, на что надеялся мой отец, жалел ли он о чем-нибудь, желал ли чего-либо, скрывал ли свои сердечные раны, – все эти тайны не вызвали у меня желания сблизиться с ним.)

Так или иначе, мои первые рассказы появлялись в газетах с двойной подписью:

«Наша кинокоролева» —

современная история,

написанная Скоттом и Зельдой Фицджеральд.

А в один прекрасный день меня и вовсе послали куда подальше: просто забыли указать мое имя под очередным рассказом.

– Две тысячи долларов, Малыш, я не мог отказаться. Мне было трудно с ним спорить, ты же знаешь. Эти проходимцы из «Чикаго сандэй» – единственные, кто захотел его взять… при условии, что да, я подпишу рассказ только своим именем. Мы больше ничего им не дадим, согласна? «Let’s father the story on him» [21]21
  Предоставь отцу рассказать историю о себе (англ.).


[Закрыть]– вот как они тогда сказали. Писать – мужское занятие. Божественное право, полученное мужчинами свыше. Материнство? О, этим словом обозначается только вынашивание, выкармливание, пеленание их наследников, способных сохранить имя, в случае, когда письменного потомства уже не достаточно.

После проходимцев из Чикаго настала очередь некомпетентных сотрудников из «Сатэдей ивнинг пост»: ошибку сделал секретарь редакции, который, по глупости своей, не разобравшись, исправил «Зельда» на «Фрэнсис Скотт».

– Ей-богу, вышла полная ерунда, – оправдывался Скотт.

– Самая большая ошибка и самое невероятное исправление в истории прессы, не так ли? – ядовито поинтересовалась я.

– Ну пожалуйста, Малыш, не делай такие глаза, присядь, выпей, сегодня вечером мне не нужно сцен. Пожалей меня, Малыш.

Я так и не устроила сцену. Я просто перестала обращаться к Скотту. Два года я молчала. Прятала свои тетради. Узурпатор чувствовал себя узурпированным. (О, он всегда может покопаться в них; поэтому тайники меняются каждую неделю, и я не пытаюсь даже скрывать это, как сказал бы Судья.)

…Но тем вечером было слишком поздно, Скотт понял, несмотря на то что его мозг был затуманен алкоголем; мой роман выйдет, он не сможет помешать этому, как делал целых двенадцать лет, и той ночью, после ссоры, он запретил Натану публиковать мой «Дневник» в «Смарт сет», моем любимом журнале. Мне было так приятно узнать, что им понравился мой текст! В то время как Скотту разонравилось мое тело – впрочем, секс сроду не был дисциплиной, в которой он блистал, – мои интимные дневники стали его плотью, и муж бесстыдно использовал их: без них его второй роман был бы абсолютно пустым.

В момент распределения ролей мне на ум пришло сравнение из области психиатрии: «Ты будешь Ревностью». Это он, мой прекрасный муж и вампир, приходит в бешенство оттого, что я пытаюсь расправить собственные крылья. Скоро я начну жить на свои деньги. Я получила тысячу двести пятьдесят три доллара за рассказ, который завтра появится в «Кремлевском журнале» (мне пришло в голову это старое шутливое название – «Скрайбнер мэгэзин»). Рассказ называется «Чета сумасшедших». Скотт ничего не знает об этом. Вопрос следующий: стоит ли мне ждать, пока Скотт протрезвеет, чтобы подсунуть журнал ему под нос, или я предпочту как раз состояние опьянения, чтобы усилить приступ ненависти и в свою очередь сразить его? Ответ таков: ты не сделаешь ничего, Зельда, ты просто спрячешь журнал – а еще лучше, если ты, прочитав, выбросишь его. И таким образом ненадолго сохранишь мир.

…Когда я записывала эти слова, мне вспомнилось, как, будучи маленькой девочкой, я исполняла роль Безумия в балете, сочиненном мамой. Над сценой Большого театра Монтгомери был натянут желто-черный тент. Минни сшила мне костюм из черных и золотых кружев, внизу вдоль подола болтались маленькие колокольчики. Рецензенты из «Монтгомери адвертайзер» назвали меня изысканной. Это было время моего успеха. Я была Саламандрой. Но колокольчики уже звонили тревожно.

Я вспоминаю это, чтобы немного посмеяться – минуту или две.