Текст книги "Alabama Song"

Автор книги: Жиль Леруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Красная земля, тяжелая глина для производства красных кирпичей, города, построенные из этих красных кирпичей, солидные здания, ничто не шевелится в этом красном цвете, никто не беспокоится; мне не хватает тяжелого и липкого запаха сосен, которые я терпеть не могла, будучи девочкой, – я верила, что в нем кроется причина моей астмы; мне не хватает кухни тетушка Джулии, жирной и сладкой, тошнотворной и изысканной: дымящихся по всем комнатам блюд, пропитывающих своим запахом разноцветную бумагу, занавески, ковры, софы, всё, вплоть до обшивки стен, изголовий кроватей в замке, построенном из красного кирпича.

Еще более странное чувство нахлынуло на меня: мне не хватает обманчивого запаха плесени; каждый раз возвращаясь в отчий дом, я боялась его, мне казалось, что от него я становлюсь грязной; однако, проведя там хотя бы одну ночь, я привыкала к нему. Привыкнуть – значит забыть.

Нигде больше я не была счастливой. Нигде мне не было легче.

Лоботомия. Я знаю, что эта операция не является такой ужасной, просто при помощи молотка под глазом вбивается крючок и им извлекается испорченный участок мозга, глазная впадина приходит в норму и нет больше забот, тоски, печали – не остается даже шрама. Только синяк, который проходит в течение нескольких дней. Я берегу то, что осталось у меня – плохой, но живой. Вы понимаете, молодой человек?

В этой шикарной клоаке – нашей жизни – вдруг появился кто-то, кто желал мне добра. Это случилось однажды вечером, на приеме, который Скотт давал на вилле «Мари». Мужчину звали Эдуар. Эдуар Жозан. Но все друзья и братья по оружию называли его Жоз.

На мне было платье, напоминающее кожу ангела. Такое прекрасное, такое розовое. Безумно дорогое – но шелковое и с кружевами. Скотт даже не потрудился отдать необходимое распоряжение слугам, когда один из толстых парижских издателей, с которым мы жили по соседству в Валькуре летом, прокричал ему: «Удачливый засранец! Господи, Скотт! Никогда ни один долбаный писатель не был женат на такой прекрасной и блистательной женщине». Он назвал меня «чудесным дерьмом». Скотт не слушал его: он следил за нами, Жозом и мной, за каждым нашим шагом – не важно, танцевали мы или просто переходили с места на место. «Наконец-то в нем проснулась ревность, – сказала я себе. – Зельда, возьми от этой ревности все, что можешь». Но очень скоро чувства моего супруга вылетели у меня из головы; менее чем за час, играя, я влюбилась в красавца-мужчину, говорившего по-английски с чувственным акцентом, от которого начинали дрожать зубы.

* * *

Жоз хотел не содержать меня (как он сам говорил), но освободить (это тоже его слова). Эти французы презабавны: сравнить меня с рабыней, назвать мое положение рабским мог только француз. Когда он сжимал меня в своих пылких объятиях, я лишалась дара речи.

2
французский летчик

– Я полечу как птица, полечу для тебя, если только ты меня любишь.

– Тогда лети.

– Не могу, я не умею летать, но, по крайней мере, люби меня.

– Бедное бескрылое дитя.

– Неужели это так сложно, любить меня?

Зельда Фицджеральд. «Подарите мне этот вальс»

Непоправимое

1924, июль

Мне нравится опасность… бездна… игра в кости с самой судьбой, хоть я и не жду ничего иного, кроме полного проигрыша. Случайной гибели. Никто не спасет меня.

Мальчики – ах, эти мальчики так не любят, когда кто-нибудь вмешивается в их соревнования. И не важно, в чем они состязаются. Я, девушка, стала для них звездой: я – первая в бассейне и на гаревой дорожке. Я – чемпионка округа по роликовым конькам. Таллула не отстает от меня. Нужно видеть, как мы спускаемся вниз по улицам Пери-хилл-стрит и Сейр-хилл-стрит, затем взбираемся на холм, огибая стоящие и движущиеся автомобили. Пешеходы вопят, а водители гудят, побледнев от страха, и сплевывают, когда две девушки, каждая из которых весит сорок килограммов, обгоняют их с видом разгневанных суккубов. Наши возбужденные крики тонут в общем грохоте. Неделя за неделей мы все сильнее затягиваем ремни роликовых коньков, чтобы мчаться еще быстрей, в самый последний момент уворачиваясь от препятствий, закладывая невероятные виражи.

Летчик смеется: «Ты была ужасна!»

Я – дочь Судьи, и как объяснить это кому-либо, кто не жил в Алабаме?

С каким сожалением я вспоминаю о нем. Всегда можно что-то выразить словами. Но никогда не удастся в точности передать мысль. Мысль, что это был именно он – мой долгожданный мужчина. Самый красивый мужчина на Лазурном берегу. Самый красивый на свете мужчина, из ребра которого я произошла.

Плачьте! Плачьте! Вы остались в одиночестве! Оторванными ото всех!

Хижина, где мы жили, казалась мне могилой. Мавзолеем на берегу, куда Жоз и я забрались, расположившись на катафалке – полусгнившем матрасе, свидетеле единственной в мире страсти. В этой хижине на семи ветрах мы были лишены всего. Лишь коробок спичек, чтобы готовить барбекю на пляже, и две канистры с водой, чтобы утолять жажду, кипятить чай и мыться – канистры Жоз наполняет каждое утро в фонтане на городской площади.

…Он смеется над моим пристрастием к гигиене (Жоз был ошеломлен, когда я сказала ему, что раньше четырежды в день принимала ванну), а мне кажется, что от меня начинает вонять.

– Ладно тебе, Зельда, мы же целые дни проводим под солнцем, нагишом, и через час купаемся. Как ты можешь чувствовать себя плохо?

Тот час, который мы не проводим в море, мы занимаемся любовью. На портовом рынке, где мы покупаем овощи и рыбу, люди смотрят на меня, округлив свои черные глаза. И я уверяю себя, что воняю сексом, что окружающие чувствуют, как у меня в кильватере плывет запах спермы, и не только ее. Мне хочется убежать вдаль, зарыться в песок, но Жоз берет мой затылок в свою ладонь и целует меня взасос на дорожках рынка, затем кладет мне руку на бедро, и я подчиняюсь ему. Мы идем дальше, а торговка рыбой, узнавая нас, восклицает:

– О, классный парень! Скажем так, он поймал в свои сети сирену! Обалдеть, как она хороша!

Жоз смеется от гордости. Я спрашиваю себя, сколько сирен видела торговка рыбой, а потом возвращаюсь к другой мысли, которая гнетет меня: я знаю, что время, проведенное с летчиком, зачтется мне. И я не стану тратить его на напрасную ревность. Нужно наслаждаться тем, что дано, тем, чего у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет: в этом – как ни печально – я уверена.

В Жозане, помимо его кошачьей красоты и околдовывающего запаха пота, есть что-то, что вызывает стойкий интерес женщин. Думаю, это присуще большинству мужчин-французов: они по-настоящему любят женщин, а наши, живущие в Алабаме и остальной части Америки, кажется, боятся нас, инстинктивно презирают и – некоторые из них – даже проклинают.

Мужчины-французы отнюдь не красавцы. Но они хотят нас: для них доступная женщина не шлюха, а королева.

– Малыш, – убеждал меня Скотт, – давай прекратим этот цирк, ты не против? Давай снова обретем друг друга.

Скотт постоянно пересыпает свою речь французскими выражениями, которые в основном вычитал в своем учебнике Розенталя. Я была не слишком сильна в этом языке. Поэтому мне показалось, будто вместо примирения муж предлагает вновь начать мучить друг друга, и я тут же согласилась.

Вторая самая прекрасная ночь в моей жизни

У летчика огромные руки, два обволакивающих теплых крыла, под которыми я трепетала. Летчик любил только меня – так он говорил. Он хотел, чтобы я была единственной, кто любит его.

Единственной? Нет, кроме шуток…

– Тебе легко этого добиться, – отвечала я, – поскольку у тебя нет соперника. За полгода, проведенных нами здесь, мой муж лишь один раз вошел в мою спальню.

Скотт хотел налить мне спиртного, но я отказалась:

– Нет, спасибо. Я и так счастлива. И вовсе не хочу спугнуть это счастье. Толстуха Мигрень и ее сестрица Тошнота начеку.

«Начеку? Почему? – изумился муж. – Завтра я уезжаю и хочу переспать с тобой, прямо сейчас, а когда вернусь, дам тебе развод. Поцелуй меня. Дай мне потрогать твою грудь… Я мечтал о ней, я теряю от нее голову, твои груди это как… Да… как… Да… Откройся мне. Ты красива и развратна. Ты убиваешь меня. Прости… прости, я не хотел этого говорить, забудем, да… Я жду… Жду… Прими меня в себя. Это так хорошо, прими меня. Любым способом, как хочешь, а когда ты расхочешь, я уйду».

…Я никогда еще не видела мужчину, полностью обнажающегося для занятий любовью. Грудь Жоза вздымается – медленно, впечатляюще, пушок, покрывающий грудь, щетинится и блестит от пота. Я смотрю ниже – там пушок переходит в каштаново-рыжую шерсть, скрывающую изысканный кожаный чехол, где находится его расслабленный член цвета красного дерева, непохожий на другие члены, которые мне довелось видеть: их было немного, но все они оказывались, скорее, розового цвета, бескровные, сморщившиеся после стыдливо проведенной ночи, – похожие на личинки майского жука, которые принимает в себя на зиму скованная холодами земля.

Я люблю этого брюнета с дубленой кожей, резким запахом, пылким членом, который толчками долго движется во мне. «Да, дорогая, я кончаю»; и я пытаюсь найти слова, чтобы ответить ему, но не нахожу. И тогда мне остается только кричать, что я люблю его.

* * *

1926. Плэжант авеню

«Я вышла замуж за белобрысую куклу-мальчика, и у него не стоит. Куклу… как выразить это?.. Иди, я избавлю тебя от скуки. Моя жизнь – это ведь одна большая неудача?»

«Ну что вы, конечно нет, мисс Зельда, вы еще так молоды, а наш господин может многому научиться».

«Спасибо, тетушка Джулия. Обними меня скорее. Я уже вышла из возраста доверчивой девочки, но мне всегда будут приятны твои ласки. Давай срежем все пионы и украсим ими волосы. Будем как девушки-кувшинки; две истинные южанки».

«Две дочери реки, мисс Зельда, ведь наша Алабама – самая прекрасная река в мире. Так говорят».

Да, наша Алабама, тетушка Джулия, и французская Рона.

Я была в дельте Роны, тетушка Джулия, ты удивишься. Летчик возил меня туда.

«Мисс Зельда, не причиняйте себе напрасной боли! Деточка, хватит уже грешить, или Боженька отправит тебя прямиком в ад!»

Мы забрались в брошенную хижину и оставались там три дня и три ночи. Пастухи – их ковбои, тетушка Джулия, по крайней мере, у каждого был винчестер– дали нам напрокат двух лошадей, неуклюжих с виду, но проворных. Весь день мы проводили в седле, посреди кишащих насекомыми болот; я стерла в кровь внутреннюю сторону бедер, сгорела (там солнце жарит и обжигает), но все еще чувствовала грубые мускулы моей лошади, твердый шелк ее спины и никакой боли – лишь запах грязного воздуха и взгляд летчика, устремленный на мой затылок, мой зад, мои бедра.

Мое тело – река, мое тело называют Алабама… в центре моего тела – дельта… мои ноги похожи на очертания бухты Мобайл, что означает «наслаждение»… Она впадает в Мексиканский залив.Однажды я отвезу тебя туда… Однажды, Жоз, клянусь тебе… Однажды мы доберемся до острова Наслаждений, чтобы больше не покидать его… Никогда… Пусть я лопну, но сдержу обещание… Мое тело – высохшая река… Камни… Пустыня… Хребты…

* * *

«Крылышки» из серебристого металла на форме Жоза были единым целым с его сердцем, знаками отличия и орденскими планками. Мне нравилось, когда он поднимал меня на этих крыльях. По ночам я не спала: я летала, я снимала с вешалки его форменный китель и прижимала к себе, впитывая голой кожей запах его отсутствия, зная, что мы оба – призраки, я целовала холодный металл распростертых «крылышек». Спаси меня! Взмахни крыльями и спрячь! Закрой меня собой, даже когда закон разлучит нас.

* * *

По дороге в Эстрель автомобили нависают над краем пропасти: скрежещут шины, трясется кабина, кажется, что колеса теряют сцепление с битумом – но разве я чем-то еще связана с этим миром? Я даже не вскрикиваю. Жоз выглядит разочарованным. Без сомнения, он привык к тому, что все остальные девицы вопят, умоляют остановиться, писают в панталоны и прижимаются к нему. Я зажигаю сигарету и вкладываю ее прямо в его красный и сочный рот. Итак: я знала, что Жоз гордится мной, но боялась показать ему – как и другим, – что очень дорожу временем, которое он проводит со мной. Он называет меня «партнером»,вторым пилотом. О, я так этим горжусь!

– Я бы хотела водить машину и в одиночку, – сказала однажды я.

Он разыграл удивление:

– Такая женщина, как ты, должна уметь управлять автомобилем.

– Я говорю не об автомобиле.

– А о чем же?

– Я говорю о женщинах-летчиках, моих ровесницах – Элен Дютрийе, Адриенн Боллан, немке не-знаю-как-ее. Я хочу, чтобы ты научил меня летать.

– О летчицах? Ты действительно хочешь быть похожей на это отродье – баб, мечтающих научиться управлять самолетом?

И он захохотал. Я не понимала, почему Жоз смеется. Когда он переходил на французский, то обычно делал это, чтобы посмеяться надо мной. А теперь он вдруг неожиданно взял и плюнул мне прямо в любящее сердце, в сердце, заставлявшее наши голые тела падать на песок, – он словно бы пинком под зад отправил меня на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.

– Ты сошла с ума, моя шутница. Я тебя обожаю.

Я соревновалась с Жозом во всем: в беге, в плаванье, даже в езде галопом. Мы ныряли на спор в маленьких бухточках у берега. Однажды ночью я прыгнула с незнакомой скалы и ободрала весь живот о каменистое дно. Я дрожала и всхлипывала у него на руках, зубы мои стучали. Потом Жоз прижал меня к себе, совсем маленькую по сравнению с ним, таким огромным. Его теплая грудь была похожа на материк, и на этом материке мне было хорошо и уютно.

Наконец-то я обрела мир. И любовь.

(Когда Скотт, чтобы отомстить, сам повезет меня на автомобиле в ссылку, мы снова проедем по этой горной дороге, и тогда мне станет страшно: он будет пьян настолько, что отпустит руль, чтобы порыться в карманах в поисках сигарет, а с каждым заносом автомобиль все увереннее повлечет нас к смерти, грохоту взрыва, клочьям, и весь этот цирк самоубийства не будет иметь ничего общего с ловким и сексуальным вождением, которым отличался мой летчик. Так и не протрезвев, Скотт на рассвете привезет меня в Швейцарию, нейтральную страну, где гасятся любые конфликты. И там, в оснащенной по последнему слову клинике в Лозанне, Скотт оставит меня гнить в безопасности, наедине с одной из самых безобидных и самых удушливых моих тайн.)

1940

Между ремнем и пупком, на расстоянии длиною в несколько миллиметров, отделяющих пряжку от центра тела этого мужчины, образовался маленький треугольник каштановых волос, похожий на лоно девственницы. Он так нравится мне и причиняет такую боль, что иногда я прошу Жоза – какое выражение появляется у него на лице в этот момент! – убрать пупок под одежду. Запах летчика: до сих пор этот ошеломляющий, ясно ощущаемый запах, запах его груди, заставляет слезы наворачиваться на глаза и дрожать руку на одеяле. Я ничего не говорю. Если бы я сказала, что он со мной, в моей комнате, рядом, склонился надо мной, моим затылком, разглядывает меня так, словно хочет запечатлеть в памяти, врачи подумали бы, что у меня опять начались галлюцинации. Воспоминание такой силы, когда видишь все как наяву, – для них признак безумия. Если бы я только могла нарисовать его запах. «Подавленные желания», – сказал бы мне на это доктор. Но нет, я ничего не хотела подавлять: это существует на самом деле, постоянно, отодвигая на задний план все остальное. Я мельчаю от невозможности забыть, задушить, отринуть: у меня не осталось ни экрана, ни заднего плана. Даже задних мыслей… Увы! И это у меня, внучки сенатора и губернатора… дочери Судьи, ленившейся в школе и полного «нуля» в вождении, наконец, у меня нынешней – супруги великого писателя.

Мамочка Минни! Мамочка Минни, где ты? Мамочка, я вела себя так отвратительно, что ты отказалась от меня. Неужели для того, чтобы больше никто никогда меня не любил?

Party [3]3
  Вечеринка (англ.).


[Закрыть]

1924, лето

Мое платье, похожее на кожу ангела, очень красивое. Минни купила мне его перед нашим отъездом в псевдофранцузском бутике в Атланте (магазин держал старый техасец, клявшийся, что платье «эпохальное», без сомнения желая сказать этим, что оно – фирменное), где я потеряла покой. Все эти обманы… А что, если от меня исходит запах секса? Что, если кто-нибудь угадает, что в течение нескольких последних дней вместо того, чтобы принимать ароматические ванны, я принимала ванны морские?.. Скотт смотрел, как я надеваю платье, с болезненным, расстроенным видом; он был пьян еще до того, как начали прибывать первые гости. Казалось, они ничего не заметили, но, напротив, сказали мне, что я выгляжу прекрасно и вид у меня вполне счастливый. Я чувствую себя спокойной, совершенно спокойной. Я спускаюсь на пляж виллы «Мари» и, не отдавая себе отчета, жду, когда появится летчик. Жду свиста. Я думаю о тех негодяях, которые только что подсматривали за мной, наряженной в купальник телесного цвета, – именно этот купальник стал здесь причиной первого крупного связанного со мной скандала. (В первые секунду-две, пока не присмотришься внимательнее, можно подумать, что я купаюсь голой.) Раздается свист, сопровождаемый шепотом. Пока я огибаю дюну, Жоз уже разделся и лежит, вытянувшись на своем армейском спальном мешке.

– Сегодня вечером я сделаю тебе ребенка. – Я смеюсь, но он прерывает мой смех своим властным поцелуем. – Не смейся, я в этом уверен. Мужчина может знать такие вещи. Мы связаны воедино, Зельда. Ты больше не сможешь меня оставить. Я буду в тебе.

Когда я вновь спускаюсь вниз с дюны, я вся в песке: он в волосах, у меня на щеках и на ягодицах под платьем. Песок так ощутим, что я вспоминаю карьер Рокмор, где мы купались голыми, Таллула и я, – под изумленными взглядами мальчишек, боявшихся даже сунуть нос в воду. Я засмеялась и зашла в море прямо в платье. Когда я возвращаюсь на виллу, гости в целом реагируют спокойно: да, с меня течет вода, да, мое промокшее платье стало почти прозрачным, но все воспринимают это как всего лишь очередную выдумку, ведь я самая эксцентричная из них (так они полагают).

Лошади останавливаются. Сначала они движутся вперед небольшой рысью, летчик встречается со мной взглядом, и я улыбаюсь, глядя, как блестят в лунном свете его великолепные зубы, а затем наши лошади принимаются играть: они прикасаются губами к взмыленным шеям, потом кобыла нагибает голову и вдруг с радостным видом ржет, поднимая ноздри к небу – небо черно, спокойно и безмятежно, а потом кобыла вдруг рывком бросается вперед, к ночному горизонту. Кажется, будто пляж бесконечен: лошадь словно скачет вокруг мира, а время остановилось, вот тропики, экватор: эта лошадь уносит на своей спине летчика, и только он знает: может быть, она распустила крылья и на этих крыльях уносит моего любовника; они воспаряют, летят, нарушая закон притяжения и вообще все биологические нормы, выходя на свою собственную орбиту.

…Лошади возвращаются ко мне,так же как солнце Каталонии и арена Барселоны… Сотрите! Сотрите все!..

Толпа смеющихся людей расступается – большинство из них мне не знакомы, все это люди полусвета или паразиты, которых Скотт собирает по ночам, чтобы было с кем напиваться. Он бросает мне под ноги стакан с абсентом:

– Тебе что, совсем не стыдно? Хорошие девочки не делают это на публике. Ты обычная шлюха. – Он плюет мне в лицо.

Двое мужчин как раз успевают схватить Скотта за руки, когда он замахивается, чтобы ударить меня.

Я испытываю шок, несравнимый с шоком от пощечины или ударом кулака: нет, мне совершенно не стыдно. Почти не стыдно. Но муж знает: я делала вещи и в сто раз похуже, чем просто купание в обыкновенном платье. Я танцевала на всех столах во всех клубах Манхэттена, мои платья заканчивались слишком высоко, я сидела, положив ногу на ногу, курила на публике, жевала жвачку и напивалась до такой степени, что падала в канавы. И ему нравилось это, он поощрял эти излишества, делавшие нас священной частицей светского общества, позволявшей зарабатывать дополнительные очки.

Я поняла, что Скотта оскорбили не мое молчание и не абсолютная нагота под платьем, но то счастье, которое опьяняло меня, тот возбужденный вид, которого он не замечал раньше – думаю, даже обыкновенный портовый торговец смог бы это заметить, глядя на Жоза и меня. Влюбленные люди всегда выглядят непристойно. Для тех, кто утратил любовь, смотреть на влюбленных – пытка, от которой они спешат избавиться, плюя в них или насмехаясь над ними.

Мне стало страшно. Страшно, что Скотт бросит меня. Я прожила свою жизнь с размахом, постоянно выходя за границы дозволенного, и теперь мне стало страшно окончательно перейти их.

Муж, не входивший в мою комнату уже много месяцев, следующим утром зашел и сел у изголовья. Не раздеваясь, просто расстегнув брюки, он схватил правой рукой меня за голову (этой рукой он хотел врезать мне четыре часа назад) и пригнул ее к своему вонючему члену, пьяный и возбужденный:

– Хорошие девочки так не поступают, – прошептал он, сжимая мой затылок. – Они не целуют то место, которым мочатся мужчины. Хорошие девочки вообще отрицают, что такое возможно. Но ты перестала быть уважаемой девочкой. Так что давай.

* * *

1924

Летчик любит меня абсолютно голой. Он больше не прячется. Поначалу, когда я пыталась скрывать свою голую грудь под тканью платья, он смеялся. Теперь я предстаю перед ним обнаженной, такой обнаженной, что мне почти плохо от этого.

По вечерам мы выходим на пляж, выпиваем по бокалу шампанского, и я чувствую себя освобожденной, желанной, чувствую себя королевой. Но уважаемой ли?

Той ночью, запечатлевшейся в моей памяти, вытатуированной на поверхности вечного неба, он снял одежду, сказав: мол, очень жарко, зачем нам одежда? И сорвал с меня платье, покровы, все лишнее.

Он мягко целует меня, лежащую на матрасе с бежевыми и белыми прожилками.

Я подчиняюсь, возражаю, слышу голос собственной добродетели: да, да, нет – никогда! Мне нравится слышать его смех. В его объятиях я обнаруживаю что-то новое, это не насилие со стороны мужа, это не просто боязнь испортить репутацию, кончить, кровоточить и скучать круглые сутки, не признаваясь себе, что разлюбил самого себя, нет, это что-то другое, не просто грязь и стыд, не просто нагота наших тел.

О, смотреть, как твой любовник спит, – деликатес для того, кто страдает бессонницей, просто – его медовый пряник.

Его центр, его главное место – это спящая, невинная, сморщенная или еще не остывшая плоть: в начале жизни она невинна, не знает женщин, но потом наступает время, когда, по случайному стечению судьбоносных обстоятельств, она сама дает жизнь или отравляет ее. Как правило, и то, и другое взаимосвязано. И иногда я впадаю в панику при мысли, что Скотт бросит меня в тот самый момент, когда я забеременею вновь, и тогда я испытываю болезненный ужас. Но, боюсь, Скотт не спит ни с кем, кроме меня. И ребенка, которого я могла бы зачать от него, я вынашивала бы лет сто, но вскоре все закончится.

Я сказала, что летчик не стеснялся и не прятался, но это было не совсем так. Жозан упорно отказывался сбрить усы, и поскольку каждое утро я настаивала на этом, он в конце концов признался, что родился с заячьей губой и до сих пор у него остался отвратительный рубец. Мало-помалу этот таинственный рубец стал нашим яблоком раздора. Что за мерзость! Летчик всегда был прекрасен, желанен и был готов делать это всюду: на песке пляжа, в тени сосен и каштанов, на раскаленных солнцем скалах. А теперь я избегала его губ, испытывала почти отвращение и страх. Целоваться не значит ранить!

Имейте в виду, мне и самой прекрасно известно: я не тот человек, который называет что-либо «милым» или «прехорошеньким». Я навсегда останусь дочерью Судьи. Та развратная женщина, которую трахали все и всегда, за исключением первой брачной ночи, на самом деле спала только с двумя мужчинами, причем второй стал ее мужем.

Фиц женился на мне не ради секса: к тому моменту он уже многое попробовал, и не было ничего, что могло бы бросить его в дрожь. Я была для мужа своеобразным поленом, да именно так он и выразился, и одновременно факелом, способным разжечь в нем любовный огонь, как он жаловался много лет спустя лучшему другу – на зовем его Льюис О’Коннор. А тот повторил мне эти слова на следующее утро, чтобы показать, какой властью он обладает над моим супругом. Я посмотрела на этого педика-вояку и ответила:

– Что за глупости, Льюис. Скотт никогда не рифмовалось с hot [4]4
  Горячий (англ.).


[Закрыть].

О, летчик-француз: в его объятиях я чувствую себя тоненькой веточкой, спичкой.

Я последний раз попросила Жозана сбрить эту ширму из усов. Он поинтересовался:

– Но ты точно не разлюбишь меня?

Я поклялась, что никогда. И не испытала никакого отвращения при виде рубца. Более того, я снова целовала губы любимого. И его член тут же отозвался.

Для нас череда тех далеких дней была бурлящим и грохочущим потоком, который, пенясь, устремляется в бездну, и наше собственное счастье забрызгивало грязью нас самих. И заставляло меня губить душу и сердце в страхе оттого, что все это закончится.

Я знала, что все скоро закончится, но не говорили об этом. Я оставляла Жоза наедине с его опьяняющей любовью, сиюминутной радостью, поскольку этот мужчина был создан для счастья и не стал бы впоследствии печалиться именно об этом счастливом периоде жизни больше, чем о предыдущем или последующем.

Не спрашивайте, откуда я это знала. Знала, и все.