Текст книги "Исповедь школьника"

Автор книги: Женя Золотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Часть 4

Еще издали я увидел высокую, гибкую Лёнькину фигуру в белом костюме, возле чугунной ограды. Он уже ждал меня. Я взглянул на часы. Без пятнадцати…

– Ну вот, – деланно нахмурился я, хотя мне было очень приятно. – Опять ты пришел раньше меня. Получается, что я опоздал?

Лёнька улыбнулся.

– Извини! Так уж получилось. Ну что, идем? Мы пошли по тропинке, ведущей в яблоневый сад.

– Ты знаешь, мне сегодня приснился странный сон, – задумчиво сказал Леонид. – Будто я просыпаюсь, и уже одиннадцать часов. Я вскакиваю, вылетаю за дверь, одеваюсь на бегу, и вижу издалека – ты стоишь на углу, ждешь меня, держишь ракетки в руке. Я только успевал добежать до угла, а тебя уже нет… Странно, да? Я кивнул, пораженный, но ничего не сказал.

– Кстати, – спросил Лёнька, – а где ракетки?

– А вот они, – я показал ему черный футляр на ремне через плечо, с изображением серебряного орла.

– А-а… – Лёнька даже на секунду приостановился. – В твердом кофре! Ничего себе! Можно посмотреть?

– Сейчас, пойдем – покажу. – Мне не терпелось поскорее добраться до места. Мы двинулись дальше.

Место, выбранное нами для игры, находилось с южной стороны яблоневого сада (недалеко от Лёнькиного дома), и служило раньше футбольным полем, пока какие-то строители не прорыли поперек него глубокую канаву – проложить какие-то трубы. Трубы так и не проложили, а канава осталась, чисто по-русски. Для футбола это поле теперь, понятно, не годилось, но зато для бадминтона была в самый раз.

Мы расположились на траве, в зеленой тени густой раскидистой яблони, разложили вещи, сняли свои одежды и аккуратно повесили на ветвях дерева, чтобы не запачкать. Затем взглянули друг на друга – и дружно рассмеялись: у нас оказались совершенно одинаковые плавки. Мы их вместе купили в прошлом году, в спортивном магазине при нашем бассейне: американские, очень красивые – узенькие, ярко-синего цвета, сорок второй размер – для меня, и сорок четвертый – для Лёньки. И теперь мы надели их, не сговариваясь – получилось смешно – и как-то странно, как и с Лёнькиным сном. А вообще, если честно, я испытывал жуткое волнение, когда Лёнька разделся передо мной и остался в одних плавках – я как будто заново увидел его прекрасное, стройное тело, теперь окрашенное загаром. Он действительно заметно похудел, но от этого стал еще красивее, как мне казалось. И еще другое – новое, незнакомое ощущение: мне было немного стыдно и, вместе с тем, очень приятно самому стоять перед ним почти полностью обнаженным, так, чтобы он видел меня всего, и я чувствовал всем своим телом его взгляд… От этого я ощущал внутри упоительно – сладостный трепет и чувствовал, как румянец густо заливает мое лицо, шею и грудь – как все светловолосые, я очень быстро краснел. Мне было неловко, что Лёнька может это заметить и удивиться, и от этого я еще больше смущался. И еще… еще, не знаю, как сказать: я вдруг почувствовал, что сейчас мой организм здорового мальчишки предательским образом выдаст мое волнение – так, что это станет отчетливо видно со стороны, и тогда – о, позор! В общем, и смех, и слезы. «Надо было, – подумал я с горечью, – надеть, что ли, какие-нибудь джинсовые шорты, или спортивные трусы, а не только одни тоненькие облегающие плавки… Но вообще – ведь мы столько раз купались вместе, и даже рисовали друг друга у бассейна – и ничего, а теперь он так волнует меня, теперь – все по-другому…»

Я окончательно смутился и быстро сел на землю, в прохладную траву, склонившись над черным футляром и стараясь не глядеть на Лёньку. Он, как мне показалось, слишком торопливо последовал моему примеру, очутившись совсем близко. Его голое плечо коснулось моего, и по моему телу словно пробежал ток: я ощутил чистый, солнечный запах его волос, услышал его дыхание… На секунду мы замерли… Мне стало невыносимо сладко, и почему-то вдруг очень страшно. Очень.

– Так, – сказал я до нелепого громко (даже сам удивился), с трудом расстегивая туго поддающуюся молнию футляра с ракетками, – что мы имеем?

Я раскрыл футляр, где в углублениях покоились две прекрасные американские ракетки. Надо, надо немедленно переключиться. Лёнька тоже, словно по команде, живо занялся этим аристократическим спортивным инвентарем. Он осторожно извлек из футляра одну ракетку и стал разглядывать уже наощупь, пробуя на легкость, на звонкость, проводя ногтем по прозрачным струнам. Вот он чувственно взмахнул ракеткой, издавшей мелодичный свист (и мы оба, вроде бы, вздохнули с облегчением). Я тем временем медленно снял с голубой коробки золотую нить, содрал целлофан. Воланы мы разглядывали уже вместе, потому что эту коробку я еще не открывал, а на даче у меня были другие, да я и не играл там. Эти, новые, воланы имели каучуковые головки с тоненьким серебряным ободком у основания и белоснежное оперение. Они и весили, как перышко, что было не в нашем вкусе. Я достал из сумки пластилин и железные шарики, и мы деловито принялись их утяжелять. Головки были почти полые, так что не было риска испортить пластилином прекрасное оперение. Наконец все было готово.

– Надо же… настоящие перья. – Лёнька восторженно, совсем по-детски, дотронулся до кончиков нежных перышек кончиками сильных, но не менее нежных пальцев. – Такими воланами, наверное, играют короли?

«Ну почему я не перышко? – подумал я с тоской. – Какой он милый, какой нежный. Он никогда не обидит меня, не опозорит, не посмеется надо мной. Он настоящий друг. Может быть, я зря испугался, пусть бы все шло, как шло…»

Я засмеялся.

– Нет, такими воланами играют юные принцы. Короли в основном сидят за компьютером в накуренном кабинете и пьют пиво. Но без них ничего этого бы не было.

– Понятное дело, – Лёнька тоже улыбнулся. – Ну что, начнем?

Я посмотрел вокруг, прикидывая, где лучше встать.

Мы вышли из-под сени деревьев, немного прошли по зеленой пушистой траве и остановились на нужном расстоянии друг от друга. Лёнька стоял передо мной, размахивая ракеткой. Солнце светило на него спереди, ярко освещая его, бросая на плечо косую тень от волос, отсвечивающих красным, и все вокруг было залито солнцем. Листья яблонь трепетали на ветру, трава приятно холодила босые ноги. Я подбросил в воздух волан, взмахнул ракеткой…

Вы играли когда-нибудь сильно утяжеленными воланами в том состоянии, когда ты смертельно влюблен, когда внутри у тебя все горит, когда волнение и трепет достигли такого градуса, что уже не знают, как излиться наружу; когда от переполнивших тебя чувств уже начинает кружиться голова, и ты ходишь, как пьяный? Если да, то вы меня поймете: это нечто, ни на что не похожее, ни с чем не сравнимое – потное, прыгучее блаженство. Мы остановились достаточно далеко друг от друга, чтобы бить можно было сильнее. Каждый удар сопровождался таким свистом ракетки, что, казалось, не выдержит сам воздух. Волан при столкновении со струнами, издавал такой стук, что, случись кто-нибудь рядом, они бы удивились – что это за снаряд, по которому мы так самозабвенно лупили (словно это он был во всем виноват), скача и издавая страстные вопли. Красивая игра.

– На! – я в бешеном прыжке посылаю волан Лёньке.

Свист, стук… Лёнька взмывает вверх и одновременно делает скачок в сторону – весь золотой, залитый солнцем, отбрасывая со лба волосы, он изящным и, вместе с тем, сильным взмахом ракетки отдает – и теперь моя очередь… Перед началом игры мы отметили палками на земле две линии, обозначающие нашу дистанцию; переступить их было нельзя, но, поскольку воланы (в действительности один, размноженный частотой ударов) не всегда летели строго по прямой – приходилось все время скакать из стороны в сторону, чтобы точно отбить очередной снаряд. Иногда мы останавливались на минуту, перевести дух, затем начинали снова. Играло все тело – от кисти руки, сжимавшей рукоять ракеты, сквозь плечо, сквозь позвоночник – до самых пальцев ног, едва-едва поддерживающих весьма условную связь с землей. Все вокруг кружилось, все летело, зеленый шум деревьев, шорох травы под ногами, ослепительное солнце в зените небесной сферы, а в центре всей этой мелькающей круговерти – тонкая фигура Лёньки с разметавшимися по воздуху волосами.

Он перемещался легкими скачками то вправо, то влево, этот волшебный мальчик, с необыкновенной легкостью и силой, в прыжке, отражая мой очередной удар. Рядом со мной он казался мне всегда большим и сильным, а на самом деле – просто высокий мальчишка… Мы играли с такой страстью, что казалось – еще немного, и мы просто бросимся друг на друга, отшвырнув ракетки, и схватимся врукопашную – катаясь по траве, держа за волосы, кусая – в шею, в плечи, в губы, заключив друг друга в объятия – не на жизнь, а насмерть.

…Часа два мы провели в яростной перестрелке, причем сломался один волан: он упал на землю, когда я промахнулся, принимая Лёнькину подачу – наши руки, хоть мы и не замечали усталости из-за избытка адреналина в крови, били уже не так точно. Наконец я взмахнул ракеткой и опустил ее – у нас это означало «конец игры». Лёнька подошел ко мне, обмахиваясь ракеткой, как веером. Тело его было влажным и блестело на солнце, что Лёньке очень шло, щеки раскраснелись, волосы перепутались – я сглотнул, отвернулся – какой он был красивый сейчас!

– Знаешь, – сказал я заплетающимся языком, тяжело дыша, – хватит на сегодня, я уже не могу. У меня сейчас сердце, наверное, выскочит – вон как бьется. Леонид приложил свою ладонь к моей груди, мокрой от пота. Сердце у меня действительно билось, как у испуганной птицы – не только от усталости…

– Да, Женька, хватит, ты устал, – сказал Леонид убежденно, – иначе бы не промахнулся, я-то знаю, как ты играешь. – Он отбросил со лба волосы, обмахнулся ракеткой. – Я и сам уже устал. Пошли, отдохнем…

Вконец обессиленные, изжаренные солнцем, мы доплелись до яблони, где были наши вещи, и в изнеможении упали на горячую траву. Тень заметно передвинулась, пока мы играли, и теперь здесь был просто пляж. Мы лежали молча, не в силах произнести ни слова, только ощущая блаженную, ультрафиолетовую усталость во всем теле. Я закрыл глаза. Весь мир исчез. Сейчас, кроме нас двоих, никого и ничего под этим солнцем, в этом саду не было. (Это в действительности было так). Я ощущал Лёньку сквозь воздух, на расстоянии нескольких сантиметров. Так лежали мы вне пространства, вне времени. Это было как бы продолжением нашего безумного бадминтона. Я приоткрыл глаза. Лёнька лежал на спине, закинув руки за голову, согнув в коленях ноги. Глаза его были закрыты, волосы закрывали пол – лица. Я осторожно коснулся его локтя. Он улыбнулся сонной улыбкой, приподнял ресницы, потом повернулся набок, лицом ко мне. Я медленно протянул руку к его руке – сильной, мускулистой руке с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, задумчиво перебирающими какую-то травинку; протянул руку, задержал, медленно опустил, сорвал зеленый стебелек, стал задумчиво грызть…

– Здорово поиграли, – сказал я. – Лёнька кивнул. – Как тебе ракетки?

– Ну еще бы, спрашиваешь… Королевские…

– Давай, они у нас будут, вроде как общие… Все равно мы будем вместе играть…

Лёнька кивнул:

– Давай…

Мы говорили какую-то ерунду ленивыми голосами, не задумываясь над смыслом слов.

– Давай, – продолжал я, – твоя будет, которая в футляре лежит сверху, а моя – та, которая снизу… – Он опять кивнул.

Мы взглянули друг на друга и расхохотались. Усталость постепенно проходила.

– Пить очень хочется, – сказал Лёнька.

– У меня в сумке есть апельсины…

– Здорово.

Мы достали из сумки пару апельсинов, принялись очищать. В воздухе сразу так хорошо запахло…

Я украдкой смотрел, как Леонид поднес к губам очищенный целый апельсин, не разделяя его на дольки, осторожно надкусил его, медленно глотая оранжевый сок… Несколько капель покатилось по белому боку апельсина. Лёнька поймал их языком, облизнул мокрые губы… Поднял на меня глаза.

Я опустил глаза. Задумчиво положил в рот дольку своего апельсина, стал медленно сосать, проглотил, поднял взгляд на Лёньку. Он смотрел на меня. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и опустил глаза… Стояла полная тишина. То есть, конечно, пели птицы, стрекотали кузнечики, шумела листва деревьев; где-то слышался шум городского транспорта – но вокруг не было ни души… Мы были совершенно одни в саду.

Лёнька доел апельсин, отбросил шкурки в траву и повернулся на живот, блаженно вытянувшись, опустив голову на руки и закрыв глаза. На его очень загорелой, почти шоколадной, спине отпечатались следы травинок. Скользя взглядом от его острых лопаток вниз, вдоль позвоночника, я заметил на его пояснице, над плавками, и ниже плавок, на бедрах, узкие красноватые полосы, не сразу заметные на загорелом теле – следы не то от ремня, не то от розог. Внутри у меня пробежал холодок волнения и любопытства – и я почему-то сразу влюбился в Лёньку еще больше.

– Что, вчера был серьезный разговор с отцом? – спросил я напрямик, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.

Лёнька приоткрыл один глаз и улыбнулся. Я увидел, как он краснеет.

– А что, очень заметно? – спросил он.

– Немножко… на спине и внизу, на бедрах… а под плавками – не видно.

– Меня отец вчера выпорол, – просто сказал Лёнька, – за то, что я поздно пришел. – Он сорвал травинку и стал грызть. – Вообще-то, он был прав. Представляешь, я пришел в полвторого? Мама, знаешь, как волновалась?!! Так что тут, конечно, мне было нечего возразить… – Он пожал плечами.

Я слушал, затаив дыхание. Мне было очень интересно, и я был жутко взволнован, пытаясь представить себя на месте Лёньки. Его отец был еще сравнительно молодой человек, военный; сына он воспитывал очень строго, и я вполне мог вообразить, как он наказывает Лёньку – даже в пятнадцать лет. Меня самого никогда таким образом не наказывали, и для меня порка была чем-то таинственным и незнакомым. Я осторожно спросил:

– А как это было? – И поспешно добавил: – Не хочешь, не говори!

– Нет, ну почему? – Лёнька засмеялся. – Тебе могу сказать. – Он старался говорить небрежно, но чувствовалось, что он все-таки немножко смущается.

– Когда я пришел, ни отец, ни мать не спали – ждали меня. Мама была заплаканная и не хотела со мной разговаривать, а знаешь, как это тяжело? Хуже любого наказания. Уж лучше бы она ругалась… – Он вздохнул. – Я и сам чувствовал, что очень виноват – знаешь, как они волновались! А отец сказал, что давно уже меня не наказывал по-настоящему, не было необходимости, но этот случай – из ряда вон выходящий… – он запнулся, облизнул губы и продолжал: – И сегодня меня обязательно нужно выпороть. Мне, конечно, было жутко стыдно, но я понимал, что он прав: может, мне это и пойдет на пользу… – Он рассмеялся.

– А дальше? – у меня даже перехватило дыхание. Лёнька совсем смутился, покраснел, но продолжал:

– Дальше… отец отвел меня в свою комнату. Там уже стояла длинная скамья, на которой он всегда меня наказывал, и велел мне готовиться к порке. Я снял одежду, все, что на мне было: куртку, брюки и трусики – и так, совсем голый, вытянулся перед ним на скамье – знаешь, как стыдно! Отец достал несколько хороших гибких прутьев, ну, то есть розги. Они у него всегда имеются – для моего воспитания. Выбрал розгу подлиннее, получше, какая была, всыпал несколько раз, для начала, и объяснил, что именно в этом возрасте я должен сознательно учиться отвечать за все свои поступки. Еще добавил несколько раз, посильнее, чтобы прочувствовал, и говорит: если уж провинился, то надо быть мужественным. Еще всыпал – у меня даже дух захватило, но я смолчал. Розгами больнее, чем ремнем, – вздохнул Лёнька. – Ну, и, в общем, выпорол меня как следует. Всего я получил пятьдесят ударов розгой, и все вытерпел молча, – закончил Лёнька с достоинством.

– Больно было? – спросил я сочувственно.

– Конечно, больно, а ты как думаешь? – Он поднял с земли какой-то прутик и стегнул легонько меня по спине: и то вышло немножко больно, я даже тихонько вскрикнул и зажмурился. – Вот… а он меня в полную силу, – заключил Лёнька.

Мы немножко полежали молча. Я был взволновал, живо представляя себе Лёньку, обнаженного, на скамье, под розгами, при каждом ударе оставляющими на его теле ярко – красные полосы, представил, как он послушно и как мужественно молча переносит наказание – и я почувствовал, что немножко виноват перед ним.

– Мне тоже, наверное, следовало бы всыпать хорошенько, для воспитания, – сказал я, сладко потягиваясь на траве. – Лёнька, ведь вообще-то мы оба виноваты в том, что вчера поздно вернулись домой. Мы ведь вместе гуляли. Даже получается, что я больше виноват – ты ведь сначала меня провожал домой, а досталось тебе одному. В действительности, нас двоих надо было высечь, меня даже больше, а так вышло, что ты пострадал за меня. Это же нечестно. Меня надо было первого…

– Ну что ты, – Лёнька искренне удивился. – Кто же посмеет прикоснуться к тебе, к твоему телу? Ты же это… наследник, и все такое… – Он это сказал совсем не насмешливо, а, наоборот, серьезно и даже с нежностью, так, что мне еще больше стало неловко перед ним. Лёнька продолжал: – А твой отец уж точно никогда тебя не тронет. Ты, получается, вроде как сделан из золота… – он улыбнулся, взглянув на меня.

– Все равно нечестно, – сказал я. – Но мы это исправим…

От нашего разговора усталость как рукой сняло. Наоборот, я ощущал прилив новой энергии. Я вскочил на ноги, деловито поправляя плавки, потянулся, закидывая руки за голову, пробежался, сделал два раза «колесо». Лёнька вскочил вслед за мной.

– Хорошо бы сейчас выкупаться, – сказал я мечтательно.

– Точно, – отозвался Лёнька. – Пошли купаться на бензоколонку! – предложил он.

– Пошли!

Бензоколонка находилась на другой стороне яблоневого сада. Там была такая штука, не знаю, как она правильно называется, но из нее наполняют поливальные машины. И нам, и другим ребятам не раз случалось летом плескаться под ее ледяными струями. Мы надежно спрятали наши вещи и одежду в кустах, среди ветвей, и как были, босые, в одних плавках, пошли сквозной тропинкой в зеленом сумраке тесно смыкающихся ветвей, гнущихся под тяжестью зеленых еще яблок, словно мы с Лёнькой было в раю…

– Интересно, их уже можно есть? – подумал вслух Лёнька.

«Собственно, почему нет? – подумал я, – конечно, можно, хотя им еще далеко до созревания». Лёнька, между тем сказал:

– Знаешь, я всегда думал: кто вообще определяет, какие плоды предназначены для еды, а какие – нет? А если нам больше нравятся другие плоды? Зеленые иногда намного лучше красных, как-то свежее… Так нет, нельзя, не принято, будут ругаться. А кто-нибудь обязательно соберет и съест… А другие просто упадут и сгниют… – так, болтая, он протянул руку, сорвал яблоко у себя над головой и с хрустом откусил кусочек. – Знаешь, как вкусно! Попробуй!

«И мы станем, как боги», – подумал я, беря запретное яблоко из его руки.

У яблока был такой терпкий, вяжущий, очень юный и, вместе с тем, немножко грустный вкус. И сразу захотелось еще. Лёнька тем временем сорвал несколько штук, я последовал его примеру – благо, в саду не было видно никого, кроме нас, даже змея, как ни странно… Так, грызя зеленые яблоки, мы пересекли яблоневый сад, и вышли к бензоколонке.

Эта самая штука, стоящая несколько поодаль от бензозаправочной станции, была, по счастью, включена, и густая струя воды с шумом хлестала по мокрым камням, стекая в канаву по грязному алюминиевому водостоку. Все вокруг было забрызгано водой и сверкало всеми цветами радуги (возможно, из-за примеси разлившегося машинного масла). Я первый с криком восторга и ужаса, кинулся под эту ледяную струю, разбрасывая во все стороны тучи брызг. Лёнька бросился вслед за мной. Ледяная вода, как огонь, обжигала наши разгоряченные тела. Мы кружились, то, отскакивая, то, снова бросаясь под этот душ, брызгая друг на друга, шлепая босыми ногами по холодным, ребристым мокрым камням, серым и розовым. Водители машин с улыбками глядели на нас, слушая наши восторженные вопли. Наплескавшись вдоволь, мы выбрались на сухое место. Вода стекала с нас ручьями, по всему телу, с намокших волос.

– Простудитесь, черти, – крикнул пожилой заправщик.

Лёнька махнул рукой в ответ:

– Ничего, не простудимся! Мы сейчас обсохнем. Наоборот, теперь хорошо: солнце голову не напечет.

Мы, не спеша, обсыхая на ходу, двинулись в обратный пусть через яблоневый сад – за нашими вещами.

Сняв мокрые плавки, мы надели наши костюмы прямо на голое тело (так приятно и легко!) и привели себя в порядок. Лёнька подхватил сумку и ракетки. Пора было возвращаться к городской жизни. И мы уже чувствовали, что проголодались. Остановившись на улице возле зеркальной витрины, мы внимательно оглядели свои отражения, причесали, как следует наши влажные волосы, и вошли в кафе на углу – небольшое, но вполне солидное и дорогое кафе в мексиканском стиле, куда мы часто ходили с отцом.

В маленьком уютном зальчике было почти безлюдно.

Зеленое солнце проникало сквозь полузадернутые занавески на высоких окнах. Тихо звучала латиноамериканская музыка. За стойкой, на фоне зеркальных полок с разноцветными бутылками, скучал одинокий бармен. Над танцполом, за стеклянным окошком, ди-джей с бородкой, в наушниках, что-то перебирал за пультом, готовясь к вечеру.

Мы выбрали угловой столик у окна, под высокой развесистой пальмой – словно испытывали неосознанное желание куда-то спрятаться. Прямо над нашими головами покачивались ее тяжелые листья. Теперь мне казалось, что из Москвы мы перенеслись куда-нибудь в Гватемалу или, может быть, в какой-нибудь мой сон. Того официанта, что обычно обслуживал нас с отцом нигде не было видно, и бармен за стойкой был незнакомый. «Наверное, – подумал я, – работает другая смена». Это мне не очень понравилось. Я вынул из кармана бумажник и незаметно передал Лёньке.

– Возьми! Ты будешь заказывать. – Он понимающе кивнул. Нам обоим было всего по шестнадцать, но все-таки Лёнька выглядел немного постарше меня.

Зеленое солнце навевало шалые мысли. Хотелось купаться, загорать, сидеть в кафе под пальмой, слушать музыку, смотреть на серьезного, строгого Лёньку в белом костюме, гулять, танцевать… Хотелось все, что угодно, только не хотелось, ох, как не хотелось думать о том, что завтра начинается учебный год…

К нашему столику подошел незнакомый, молодой официант в белой рубашке с галстуком – бабочкой, внимательно разглядывая нас по очереди. Я притих, скромно опустив ресницы. Лёнька взял из его рук меню и углубился в его изучение. Мы переглянулись.

– Что будете заказывать? – спросил официант очень любезно.

– Пожалуйста, две порции фруктового салата с взбитыми сливками, – Лёнька вопросительно взглянул на меня.

Я утвердительно кивнул. – Две порции шоколадного мороженого с фруктовым джемом и с орехами. Лимоны в сахаре. – Стараясь, чтобы его голос звучал как можно более внушительно, он добавил: – И проследите, чтобы взбитых сливок в салат положили больше. Официант кивнул, записывая.

– Из напитков, что будете брать? – спросил он скорее утвердительно, чем вопросительно. Мне, после жаркого дня очень хотелось моего любимого апельсинового сока, но официант имел ввиду крепкие напитки. Я вспомнил, как отец говорил, что здесь тех, кто не берет алкогольных напитков, и не считают за посетителей (мне не пришло в голову, что он выдумал эту отговорку затем, чтобы взять себе пива к ужину). Официант повторил вопрос. Лёнька посмотрел на меня беспокойно. Я снова утвердительно кивнул.

«В конце концов, – подумал я, – у нас последний день. Пусть все течет, как течет. Помирать, так с музыкой».

– Пожалуйста, – сказал Лёнька, уже войдя во вкус, – дайте два больших вишневых коктейля с лимоном и со льдом. Потом посмотрим, что дальше.

Официант, услышав это «потом», стал еще любезнее.

– Молодой человек, – обратился он к Лёньке почти торжественно. – По случаю начала учебного года у нас для студентов и старшеклассников – особое обслуживание. Может быть, желаете купить цветы для вашей барышни? – он слегка поклонился в мою сторону.

– Простите, что? – удивленно переспросил мой Друг.

– Не желаете купить цветы для Вашей милой барышни?

Немая сцена.

Официант ласково смотрел на Лёньку. Лёнька ошеломленно взглянул на меня. Я – на него. Он – опять на официанта.

Пауза.

– Желаем, – неожиданно ответил я своим звонким голосом: – Принесите нам, пожалуйста, букет белых хризантем, или, что там у вас есть.

Официант галантно мне поклонился и отошел. Лёнька, закрыв лицо руками, сотрясался в беззвучном смехе. Отсмеявшись, он сказал:

– Я как-то не понял его сначала. А ведь, правда, Женя, ты такой… как бы это сказать… Тоненький, нежный. Твои волосы, твои ресницы, румянец на щеках… Так значит, тебе нравятся белые хризантемы?

– Не знаю, – ответил я, тоже со смехом. – Это я только что придумал… – Это был единственный раз, когда я сам себе дарил цветы. Вообще-то получилось удачно, насчет барышни. Иначе они, чего доброго, могли бы нас и выгнать.

…Вишневый коктейль в высоких стаканах, с кубиками льда и ломтиками лимона был очень легкий, но после двухчасовой игры в бадминтон на свежем воздухе, после прогулки и купания, он сразу ударил нам в голову, и я почувствовало, как по всему моему телу разливается приятное тепло. Мы с аппетитом поглощали замечательное шоколадное мороженое с хрустящими орехами и джемом, лимоны в сахарном сиропе, прекрасный фруктовый салат, составленный из кусочков ананасов, бананов, персиков, над которыми, как снежный сугроб, возвышались взбитые сливки. На столе перед нами стоял большой букет белых хризантем в хрустальной вазе. Мы оба стали оживленными и раскованными еще более, чем обычно, мы смеялись и болтали без умолку. Так хорошо было… Время летело незаметно. Приближался вечер, за окном смеркалось. Зеленое солнце исчезло, и его сменил приглушенный малиновый свет ламп. Кафе постепенно наполнялось вечерними посетителями, становилось оживленнее. Музыка стала громче. Между столиками появились первые танцующие пары. Но никакого шума, ничего непристойного не было. Это кафе всегда славилось уютной, спокойной обстановкой – не случайно такой человек, как мой отец, был здесь постоянным гостем, а он куда попало не пойдет. Мы допили коктейль. К нам подошел официант.

– Прикажете подать чего-нибудь еще? Или желаете расплатиться?

Мы действительно, сами не заметили, как пролетело время, как мы доели и допили все. Я грустно улыбнулся и посмотрел на Лёньку.

– Так не хочется уходить!..

– Ни в коем случае! – живо отозвался официант. – Приятный вечер только начинается. Может быть, прикажете подать горячее? – обратился он к Лёньке.

Тот взглянул на меня.

«А, в самом деле, – подумал я, – почему нам не взять, например, цыпленка, или жаркое, или мясо на ребрышках? Мы провели такой день, мы зверски проголодались, эти сладкие закуски только раздразнили наш аппетит, и, главное, я совершенно не хотел отсюда уходить!» И я снова утвердительно кивнул.

Лёнька сделал большой заказ. Через некоторое время нам принесли хлеб, зелень, жареную картошку с острым соусом, и отдельно две порции восхитительно пахнущего стейка с кровью.

– Какое вино будете заказывать к мясу? – спросил официант. Мы переглянулись, пожали плечами – и, вообще, не много ли для нас? – В таком случае рекомендую вот это, – он указал нам какое-то название в винной карте. Это было испанское красное крепленое вино, хорошее и дорогое.

Я согласился – почему бы и нет? Семь бед – один ответ. Мне хотелось, чтобы было весело.

Официант немедленно принес нам бутылку.

Перед тем, как удалиться, он зажег на нашем столе две высокие свечи. Это было как раз то, что нужно. Я смотрел, как весело сверкали глаза Лёньки, как отражается в них пламя свечей. Мы совсем спрятались под листьями пальмы, в малиновом полумраке зала.

– Ну, Женька, тебе это дорого обойдется!

– Что ты хочешь сказать? – у меня приятно дрогнуло сердце.

– Я хочу сказать, что ты потратил целую кучу денег. Ты хоть обращаешь внимание, сколько все это стоит? – Я махнул рукой, подумаешь, какие мелочи! – Мне просто неловко, – объяснил мой друг. – Ты за все платишь сам, я даже не могу принять участие.

– Что ты, Лёня, – я улыбнулся, – я же их тоже не заработал. Это как бы и не мои деньги, а просто счастливый случай! Значит, ты имеешь на него такое же право, как и я! – Я рассмеялся, он – тоже, вместе со мной.

– Все равно, Женя, спасибо, – проникновенно сказал Лёнька, чуть захмелевший и такой красивый. – Мы так здорово провели эти два дня. Хорошо было… Я хотел сказать… – начал он и густо покраснел, что было видно даже сквозь загар и малиновый полумрак зала. – У меня есть немного денег, совсем чуть-чуть. Женя, тебе нравятся белые хризантемы, позволь я заплачу хотя бы за них? Если у меня хватит… Пусть это будет тебе от меня хотя бы частичная благодарность за все. – Он неловко улыбнулся. – Ты меня прямо совсем избаловал!

– Что ты, спасибо! – прошептал я, тоже улыбаясь. Я был растроган до глубины души. Голова моя кружилась от испанского вина и музыки, я был счастлив, я был готов расцеловать его прямо здесь, при всех. – Это не я тебя избаловал, а ты меня всего одарил цветами… на все свои деньги. – Я придвинул к себе хрустальную вазу и спрятал лицо в бледно – душистое облако хризантем, издающее запах ночной реки и влажной, холодной травы. Откуда у меня эти грезы?..

«Сегодня наш последний день, – думал я, – вот уже и сумерки за окном. Зеленое солнце отправилось спать.

Неужели все уже кончается? А, собственно, почему кончается? Ну, подумаешь, кончилось лето, это ведь еще не конец жизни. Начнется школа, мы будем опять сидеть за одной партой, будем вместе рисовать, гулять, плавать в бассейне, будет светить солнце. Почему же опять, среди этих малиновых ламп, среди этих свечей и музыки в моем сердце опять просыпается грусть? Лёнька, Лёнька, – думал я, – если бы только было можно, я бы одарил тебя всеми цветами мира всех цветов радуги и всем, что мог бы сделать, как наследник, действующий компаньон и держатель акций… это уже серьезнее. Я бы отправился с тобой далеко – далеко, на Зачарованный остров, где никто не будет указывать, что нам можно делать и что – нельзя. Я взял бы тебя за руку и пел бы тебе песни – все, какие знаю, на русском и на английском языке. О, муки! Почему я должен молчать?! Почему некоторые наши ровесники – вульгарные, грубые мальчишки с бутылками пива – уже сейчас гуляют с девчонками, нашими же сверстницами, и открыто, не таясь, почти напоказ, целуются с ними прямо на улице – и ничего, все вокруг только улыбаются и радуются за них? Почему же мы, тихие, нежные, довольно милые создания, главное, совершенно безобидные для общества, послушные дети своих родителей, юные спортсмены и художники, боимся не то что вымолвить слово, но даже и взглянуть друг на друга неосторожно, опасаясь насмешек и позора со стороны, и главное – стыдясь друг друга и самих себя? Почему, почему?.. Как я хочу, Лёнька, быть с тобой вместе все время, никогда не разлучаясь! Я смотрю на твое лицо, освещенное пламенем свечей, и я почти уверен, что ты тоже хочешь этого. Я же вижу, я же чувствую». – И неожиданно для меня самого, в моей душе откуда-то возникает и крепнет уверенность, неумолимая, как смерть – придет время, и мы будем всегда вместе, вот так, как сейчас, и еще ближе… Все это молнией пронеслось у меня в голове, пока Лёнька глядел с улыбкой, как я купаю лицо в хризантемах.