Текст книги "20 лет дипломатической борьбы"

Автор книги: Женевьева Табуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 10. Смерть Аристида Бриана и конец разоружения

История одного колебания. – Полковник де ля Рок штурмует трибуну в вале Трокадеро. – Старый кожаный портфель Бриана. – Юмор Литвинова. – Андре Тардье и международная армия. – Последний визит в Кошрель. – Дом № 52 на авеню Клебер. – Андре Тардье и «Панч» [22]22
  «Punch» («Петрушка») – известный английский сатирический журнал.


[Закрыть] . – «Германию не соблазняют, ей навязывают свою волю».

Четырнадцатое октября 1931 года. Кэ д’Орсэ. Салон мира.

Стол Совета Лиги Наций, покрытый, как всегда, голубой скатертью, поставлен в Салоне мира. Подача электричества прекращена. Приходится довольствоваться подручными средствами освещения – мерцающие свечи и коптящие лампы мрачным светом озаряют лица министров.

Ослабевший, страдающий одышкой, Бриан настроен патетически.

Японские армии после нападения 8 сентября 1931 года подразделений лейтенанта Кавамото на мукденские казармы двинулись на завоевание Маньчжурии, которое подготавливалось в течение длительного времени. Снова разгорается война.

Впервые Лига Наций поставлена перед лицом возложенной на нее ответственности.

В первый раз крупное государство – член Лиги Наций в нарушение подписанного им самим международного закона совершает открытое нападение на другое, также являющееся членом Лиги Наций крупное государство, которое требует от нее всей поддержки, предусмотренной ее Уставом.

Что делать? Генеральный секретарь Лиги Наций сэр Эрик Драммонд и весь его аппарат обеспокоены, но они ограничиваются тем, что отвечают: «Нам необходимо прибегнуть к правилам процедуры. Мы можем лишь принять решение о посылке на место комиссии Лиги Наций, с тем чтобы выяснить, происходит ли там что-либо иное, кроме «обычного бандитизма», передача этого дела в Лигу Наций, по-видимому, не является правильным шагом со стороны китайцев».

Скучное заседание.

Общественное мнение остается полностью безучастным.

– При каких условиях Макдональд пойдет на снижение курса фунта стерлингов? – шушукаются в зале. – Какие это вызовет международные последствия?!

Что касается французов, то их интересуют только выборы:

– Действительно ли в случае, когда кандидат-радикал не будет уверен в своем переизбрании, будет дана инструкция, согласно которой он должен будет всеми средствами обеспечить победу республике, социальному прогрессу и миру и т. д.

Географическая отдаленность дальневосточного конфликта мешает французам представить себе его подлинное, реальное значение.

Форин Офис не решается открыто занять антияпонскую позицию.

В Вашингтоне лучше понимают грозящую опасность, но этим и ограничиваются.

А жизнь идет своим чередом…

В Берлине второму кабинету Брюнинга с 8 октября угрожает серьезная опасность в рейхстаге.

Престарелый президент Гинденбург, который надеялся передать власть германским националистам, обеспокоен.

Против 107 депутатов-нацистов после выборов 1930 года немецкие националисты имеют в рейхстаге всего лишь 41 депутата.

Партия национал-социалистов развивает по всей стране чрезвычайно активную деятельность. В демонстрациях и парадах принимают теперь участие более чем по 70–80 тысяч человек, а большие красные стяги со свастикой почти повсюду реют в небе Германии.

* * *

На Кэ д’Орсэ Бриан больше не хозяин.

Власть Пьера Лаваля простирается там на все отделы.

Лаваль считает, что настал момент поднять материальные силы Франции. Но так как он не намерен забывать и о моральных силах, он оставляет Бриана на его посту.

Однако он не желает, чтобы сохранение моральных сил происходило хоть в какой-то степени за счет материальных сил.

Бриан, снискав глубокое уважение пацифистов всех стран, постепенно превращается в апостола и «поборника мира». Он мечтает отправиться на конференцию по разоружению с серьезными предложениями.

Это намерение приводит его к конфликту с военным министром Мажино.

И ежедневно Бриан и Мажино, представляющие две противоположные тенденции, нападают друг на друга в газетах, которые, соответственно, следуют указаниям Кэ д’Орсэ или улицы Сен-Доминик.[23]23
  Название улицы, на которой находится военное министерство.


[Закрыть]

– Прекрасная женевская эпоха со всеми ее принципами ушла в далекое прошлое, – цинично говорит Андре Тардье и добавляет: – Мирное урегулирование разногласий, неделимость мира, международная солидарность! Ах, ах! Все эти слова, которым вы некогда придавали такое мистическое значение, в течение всего нескольких месяцев оказались лишенными всякого содержания!

И действительно, никто еще не верит в возможность войны, за исключением небольшого числа представителей интеллигенции, среди которых – Уэллс и Барбюс. Но большинство не верит уже и в мир, созданный в таинственном горниле Женевы.

Военный министр Мажино констатирует: «Все институты, созданные в 1919 и 1920 годах, неспособны привести к чему-либо. И министры или главы государств, которым больше не удается заставить признать свои национальные или социальные права, начинают слушать тех, кто говорит им о непосредственных действиях. Наконец, французскую Академию буквально захватило следующее суждение Жюля Камбона:

“История Франции после мировой войны 1914–1918 годов – это история колебаний. Следовало ли нам вести себя по отношению к Германии таким образом, чтобы заставить ее забыть позор поражения? Или же, наоборот, мы должны были использовать все возможности, чтобы помешать ей вновь собраться с силами? Политические писатели покажут на примере нашей страны, насколько губительны последствия нерешительности”».

Одним словом, в последние дни 1931 года одни были полны решимости возвратиться к политике силы, другие продолжали возлагать надежды на Лигу Наций, но понимали, что надо поспешить придать ей некоторую эффективность.

В обстановке такого брожения умов в Париже под покровительством Школы мира, руководимой директрисой журнала «Эроп нувелль» Луизой Вейс, был созван Международный конгресс по разоружению.

Но националистические круги, тайно поддерживаемые Пьером Лавалем, сразу же принимают решение сорвать торжественное заключительное заседание конгресса с помощью грубой провокации.

* * *

Вечером в пятницу, 27 ноября, большой зал Трокадеро.

Эдуард Эррио, окруженный послами и министрами иностранных дел более чем сорока государств, председательствует на торжественном заключительном заседании этого конгресса.

Но едва он начал свою речь, как в задних рядах партера поднимается оглушительный шум, который никак не прекращается. Председатель, конец речи которого теряется в этом шуме, предоставляет слово германскому католику доктору Йосу. Тогда начинается беспорядочная какофония свиста, топота и подражания крикам животных. Вся аудитория начинает протестовать.

Эррио вновь берет слово:

– Разум должен господствовать над чувствами, а не подчиняться им…

Но продолжение его речи тонет в страшном шуме. Среди присутствующих начинается резкая перебранка, а затем и драки. Вскоре обстановка превращается в кромешный ад. Послы Соединенных Штатов, Англии и Германии наблюдают за происходящим с некоторой опаской, поскольку неожиданно «Боевые кресты» приступают к штурму сцены, и в конце концов в этой невообразимой суматохе видно, как председательское место Эррио занимает предводитель «Боевых крестов» полковник де ля Рок, который зачитывает доклад на тему «По каким причинам нам не надо разоружаться».

На следующий день националистские газеты уделяют большое внимание «победе в Трокадеро». А в палате одна за другой вносятся интерпелляции с требованием попытаться найти подлинных организаторов саботажа конгресса по разоружению.

Эррио в яростном гневе. Он обрушивается на Тардье, который объясняет поведение националистов их любовью к родине. «Любить Францию, – громко восклицает Эррио, – это не значит устраивать провокации и наносить оскорбления в присутствии иностранцев!»

Эффект, произведенный за границей, намного превосходит тот, какого ожидали организаторы скандала, начиная с Пьера Лаваля.

«Франция, – говорят там, – не заботится более о судьбах мира, она стала нетерпимой ко всякой другой точке зрения, кроме ее собственной».

Что касается дипломатического корпуса, то он полагает, что этот инцидент произошел своевременно, ознаменовав собой конец эпохи.

* * *

У Бриана больше нет сил бороться, болезнь угнетает его. Совершенно обескураженный, он отменяет заседание Европейской комиссии, намеченное на конец месяца. А туманным утром 9 января он пожимает руки своим сотрудникам, собравшимся на Кэ д’Орсэ в одном из салонов нижнего этажа, и затем уезжает на свою ферму в Кошрель. Его скромный багаж был отправлен накануне. Он берет с собой только старый кожаный портфель, на котором видна уже несколько потертая надпись: «Министр иностранных дел».

В то же утро Пьер Лаваль располагается на Кэ д’Орсэ.

По ту сторону Рейна – сенсация! Берлинская биржевая газета «Бёрзенкурир» пишет: «Пан-Европа Бриана была только “Пан-Версалем”, а сам Бриан был лишь улыбающейся маской французского эгоизма».

Немецкий писатель Зибург, очень модный тогда в Париже, который носится со своей особой «немца, любящего больше всего Францию», пишет:

«Все же Бриан был дверью Франции, открытой в мир. Сегодня Франция захлопывает эту дверь!»

Очень грустный Поль-Бонкур отвечает:

– Вы увидите, как в несколько месяцев Европа полностью изменит свой облик, так же как меняет его провинциальный город, когда опустеет место народного гулянья, закроются ставни и погаснет свет. В 1930 году была великая Лига Наций, но вы увидите, что к 1933 году останутся лишь разъединенные страны.

* * *

Второго февраля 1932 года в большом застекленном зале Секретариата Лиги Наций собралось совсем мало народу. А ведь это был день торжественного открытия той самой Международной конференции по разоружению, которой более десяти лет ждал весь мир.

Ее открытие задержалось еще на один час. Заседает Совет Лиги Наций, ибо японо-китайская война бушует и со всех сторон раздаются протесты против преднамеренного бездействия великих держав. В Лиге Наций царит возмущение:

– Если бы только Франция, Англия и Америка приняли решение применить по отношению к Японии экономические санкции, то конфликт был бы ликвидирован!

В застекленном холле, разбившись на группы, беседуют «поборники разоружения». Так французский военный министр Андре Мажино называет делегатов, которые вот уже в течение шести лет ведут дискуссии в Лиге Наций.

Поскольку перспектива всеобщего разоружения пробудила в народах большие надежды, ни одно из правительств не хочет быть «тем правительством», которое положит конец этим комиссиям и комитетам, хотя бесплодность их всем ясна. Теперь каждый только и норовит взвалить на других ответственность за провал.

– Ваша подготовительная комиссия, – говорит в заключение Мажино, – перестала быть местом, где ведется конструктивная созидательная работа в области международных отношений, и превратилась, мягко выражаясь, в поле деятельности для дипломатических махинаций!

Однако Мажино дает согласие на новый французский план разоружения, только что представленный Тардье.

Председатель Поль-Бонкур, первый постоянный делегат Франции в Лиге Наций, с его романтично подстриженной красивой седой шевелюрой, в костюме синего цвета, ставший уже заслуженным ветераном трудных сражений, которые он давал начиная с 1926 года, во всех последовательно сменявших одна другую подготовительных комиссиях по разоружению, сегодня в центре внимания. Лейтмотив его политической линии не меняется в течение шести лет: «Пока не обеспечена ее безопасность, Франция должна сохранить свои силы».

* * *

Наконец заседание Совета Лиги Наций заканчивается!

Первым через большую стеклянную дверь входит итальянский министр иностранных дел Гранди.

– Да, господа, заседание закончилось, – говорит он. – Бесполезно было его продолжать! Разве можно определить, кто является ответственным за войну, пока не известно, кто ее проиграет?

Смех и шушуканье, ибо все знают, что не далее как сегодня утром женевские газеты, подводя итог недавним поездкам в Вашингтон некоторых ответственных политических деятелей, занимающихся проблемами разоружения, сравнивали их щедрость в отношении раздачи чаевых. Гранди побил рекорд, дав 50 долларов и превзойдя короля Сиама с его 30 долларами, Пьера Лаваля – с 18 и, наконец, стоящего на последнем месте Макдональда, который дал всего 50 центов.

Раздается гул голосов… Вот входит немецкая делегация: во главе ее генерал Бломберг, которого сопровождают около двадцати военных экспертов.

И вновь усиливается шум голосов при появлении русской делегации, принимавшей участие в заседаниях с 1927 года. Делегацию возглавляет министр иностранных дел Максим Литвинов, пухленький, на коротеньких ножках, с маленькими живыми и хитрыми глазками, с розовой, как у новорожденного, кожей. Говоря поочередно языком то социалиста, то дипломата, то парламентария, то коммуниста и зачастую даже языком доброго буржуа, он представляет Россию в Женеве и делает вид, что поддерживает германскую политику, хотя в глубине души она его сильно беспокоит.

Он говорит с Бломбергом свысока, и поэтому русские делегаты, спешащие чопорно приветствовать немецких делегатов, встречают тот же прием.

«Рапалльский договор будет далеко не вечным. Можно будет в тот или иной момент очень легко оторвать русских от немцев», – всегда говорит Бонкур, который не может простить Литвинову его знаменитой речи 30 ноября 1927 года, когда русский делегат с улыбкой и невероятной дерзостью заявил: «Делегация СССР уполномочена своим правительством предложить полное упразднение всех сухопутных, морских и воздушных сил. Она предлагает, следовательно, – и Литвинов насмешливо протянул руку в сторону Поль-Бонкура, – прекратить призыв граждан для прохождения военной службы. – А затем, посмотрев на английского делегата, он продолжал: – И полной ликвидации всех военно-морских судов». Всеобщий смех!

* * *

Сегодня зал заседаний был заполнен до отказа, когда председатель конференции по разоружению англичанин Гендерсон детским голоском читал свою нескончаемую речь.

За Поль-Бонкуром следуют французские делегаты: Андре Тардье, сенатор-банкир Дюмон, Поль Рейно, адмирал Дюмениль, генерал Рокэн. Последний тихо говорит:

– Вы увидите, что женевские туманы не прячут ничего хорошего. Через полмесяца канцлер Брюнинг, только что прибывший сюда, зачитает документ, несомненно уже давно составленный на Вильгельмштрассе, в котором заявляется, что «если только Германии не будет предоставлено равенство в правах, то рейх снова сочтет себя свободным либо перевооружаться, либо выйти из Лиги Наций». А Франции предстоит сделать выбор!

* * *

Несколько минут спустя молния, ударившая в здание Секретариата Лиги Наций, не произвела бы большего впечатления, чем новый французский план разоружения, зачитанный громким голосом Андре Тардье, более великолепным, чем когда-либо. Это был революционный план: «Международная армия, международная авиация, ограничение численности войск и всеобщее сокращение вооружений. Материальная часть не уничтожается – предусматривается ее передача в распоряжение Лиги Наций…»

Совершенно очевидно, что сам размах «конструктивного плана» делает его осуществление невозможным. Ясно, что он главным образом предназначен для того, чтобы помешать работе конференции.

Делегаты других стран не скупятся на всякие шуточки в отношении своих французских коллег.

– Мистер Тардье… – наступает глава Форин Офис Д. Саймон, – вспоминаете ли вы прискорбные попытки создания международной армии в 1921 году, когда литовцы потребовали отправки полуторатысячной международной армии под командованием ваших генералов Фоша и Вейгана? Французские, английские, скандинавские и португальские солдаты были хорошо вооружены, но президент швейцарского Федерального совета господин Мота заявил: «Совершенно невозможно при швейцарском нейтралитете допустить проход по нашей территории какой-либо армии, даже международной». Чичерин грозно протестовал из Петрограда… и международная армия должна была быть разоружена, так и не вступив в действие.

– Мистер Тардье, – свирепо говорит посол Гибсон, – я поверю в ваш план, когда наш непримиримый изоляционист сенатор Бора согласится командовать вашей международной армией!

* * *

Чтобы изменить обстановку, трибуну на целых три часа предоставили в распоряжение представителей женщин, которые привезли с собой в шести вагонах, прибывших в Женеву в то же утро, 8 миллионов петиций.

В кулуарах немецкая делегация излагает Андре Тардье свои замечания. Генерал Тренер, ни на шаг не отходящий от канцлера Брюнинга, говорит Тардье:

– Во всяком случае, ваше превосходительство, немецкий народ требует, чтобы после этой конференции все то, что запрещено для нас, было бы запрещено и для вас. Мы имеем право на применение договора, то есть на абсолютное равенство в правах со всеми вами.

На следующий день канцлер Брюнинг со сдержанным достоинством вновь возвращается к этой теме:

– Да, господин председатель Совета министров Франции, мы не намерены допустить, чтобы нас поставили в невыгодное положение в этом отношении.

Андре Тардье, с насмешливым видом, жестикулируя мундштуком, бодро переносит всякого рода критику. Он ждал ее. Свойственный ему веселый нрав и некоторый цинизм завоевали ему кое-каких друзей в Лиге Наций.

– Успех в политике, – заявлял он всегда, – прежде всего принадлежит оптимистам и людям с хорошим желудком, а у меня он хороший, уверяю вас!

И действительно, если в девять часов вечера по коридорам «Отель де Берг» катили для Андре Тардье небольшой столик, на котором стоял отшельнический ужин – овощной бульон, апельсины и бокал минеральной воды, – то немного позднее, несмотря на его режим, на том же самом столике ему подавались бутылки шампанского с соответствующими закусками.

* * *

Утром 26 февраля, в день отъезда делегаций, Николай Политис говорит Тардье:

– Франция должна серьезно отнестись к вопросу о равенстве в правах, которого требует Германия. Отрицательное отношение Франции вызывает беспокойство. Американцы находят просьбу Германии естественной, англичане ее понимают, фашистская Италия ее поддерживает, остальная Европа, по-видимому, считает, что вето исходит только от Франции, в связи с чем – я считаю своим долгом сказать вам об этом – на этой конференции обнаружилось почти чувство ненависти по отношению к Франции.

Тардье едва слушает его, пожимает плечами и, куря сигарету, заявляет:

– Равенство в правах? Но это же настоящая комедия!

* * *

В конце февраля я отправляюсь в Кошрель повидать Бриана. Он живет на одной из своих ферм «Лез Юлотт» в низеньком двухкомнатном домике.

Я вхожу в маленькую столовую и вижу Бриана, совсем ослабевшего, сидящего перед большим камином из красного кирпича. Он похож на умирающего. Однако его взгляд из-под полуопущенных век еще полон иронии, и в уголках губ мелькает слабая улыбка. Но его великолепный глубокий голос пропал. Он задыхается, когда говорит.

Бриан не задает мне ни одного вопроса относительно конференции по разоружению, которая происходит в Женеве, откуда я только что приехала. Он говорит мне печально:

– Я сделал ошибку в жизни, мне надо было стать рыбаком или земледельцем, тогда, по крайней мере, я был бы свободен. Но, как видите, несмотря ни на что, я не боюсь за свою европейскую политику. То, что происходит в данный момент, напоминает приливы и отливы моря. Они неизбежны. Однако я боюсь, как бы мы не выпустили из рук политическую инициативу и как бы в один прекрасный день Европейский союз не был создан германской армией!

* * *

Утром 7 марта послы, министры и парламентарии всех стран собрались в доме № 52 на авеню Клебер, где только что скончался Бриан, возвратившийся уже умирающим в прошлое воскресенье из Кошреля.

Я вхожу в его небольшую комнатку, более скромную, чем комната мелкого служащего. Его тело неловко лежит на простой кровати из красного дерева, на нем надет его черный сюртук, а его голова, утопая в фиалках, покоится на белой подушечке.

Смерть согнала с его лица печаль, но не согнала горечи. Правая рука его лежит свободно, а указательный палец левой руки сжимает большой палец. Все его близкие друзья здесь. Художник Шарми пишет его последний портрет. И проходит бесконечная вереница людей.

Никогда смерть государственного деятеля не вызывала столько искренних сожалений. Остин Чемберлен, Бенеш, Кинонес де Леон и многие другие плачут горькими слезами. 11 и 12 марта гроб с телом Бриана стоит на Кэ д’Орсэ в салоне Больших часов. День и ночь сюда идут жители Парижа – мужчины, женщины и дети. У всех на глазах слезы, и почти каждый кладет у гроба маленький букетик цветов.

В Женеве известие о смерти Аристида Бриана вызывает огромное волнение, и в первый момент все приходят в оцепенение. Никогда еще собрание из представителей пятидесяти стран так единодушно не выражало своего сожаления. Обычно такой спокойный и мягкий, голос председателя Гиманса срывается, и многие делегаты прячут глаза, полные слез.

В зале, где темные резиновые дорожки заглушают шаги, делегаты и журналисты, как во время похорон, выражают свое соболезнование французам.

Политис восклицает:

– В Женеве Бриан являл собою Францию!

На следующее утро в большом застекленном зале здания Секретариата Лиги Наций, где все еще продолжаются заседания Генеральной комиссии конференции по разоружению, со своего места поднимается Поль-Бонкур, чрезвычайно бледный в свете, проникающем сквозь оконные стекла и идущего от покрытых облаками гор в зимний день.

– Наша печаль, – говорит он глухо, – вышла, если можно так сказать, даже за пределы вселенной.

И заседание было закрыто.

* * *

Двенадцатого марта в 2 часа без десяти минут парижский архиепископ кардинал Вердье входит в салон Больших часов, где двенадцать лет назад собрался первый Совет Лиги Наций. За кардиналом идут Тардье, Поль-Бонкур и Гиманс, бывший в то время председателем Совета Лиги Наций. После совершения положенных религиозных обрядов все проходят на дипломатическую трибуну, воздвигнутую перед зданием министерства иностранных дел на Кэ д’Орсэ. Здесь собрались председатели Советов министров и министры иностранных дел пятидесяти стран.

Ни в одной из трех речей, произнесенных Тардье, Блюмом и Поль-Бонкуром у гроба, стоящего на возвышении перед зданием министерства иностранных дел, не говорилось ни о великом деле, которое предпринял Бриан, ни о нем самом как о человеке.

В момент, когда процессия должна была тронуться за катафалком, запряженным шестеркой вороных коней, покрытых черно-серебряными попонами, стоявший на трибуне недалеко от меня Эррио сказал с еще мокрыми от слез глазами:

– Когда я умру, мне не надо ни речей, ни священника. Но если нужно будет сделать выбор между речами и священниками, я предпочту последних!

За гробом Бриана идут Бенеш, Остин Чемберлен и около двадцати министров других стран. Процессия медленно проходит через мост Согласия, затем через площадь Согласия среди целого моря людей, из глубины которого на каждом шагу вырывается один и тот же скорбный крик, словно хор в античной трагедии: «Мир, мир!» Как будто бы все те, кто смотрел вслед похоронной процессии, видели также и мир, навеки уходивший вместе с Брианом!

* * *

Смерть Бриана вызвала некоторое замешательство среди союзников Франции в Центральной Европе и на Балканах, тем более что им все сильнее угрожал экономический кризис, который ставил под угрозу также экономику всей Европы.

Вот почему после переговоров в Женеве относительно соглашения между союзниками Андре Тардье, Пьер-Этьен Фланден и многочисленные эксперты прибывают 3 апреля в Лондон.

Речь идет о том, чтобы выработать совместно с Макдональдсом, Джоном Саймоном, Чемберленом и главным экономическим советником английского правительства Лейт-Россом проект финансового спасения дунайских стран. Крайне тяжелое экономическое положение этих стран резко снижает их покупательную способность в западных государствах.

Тардье оказывают сердечный прием. «Таймс» пишет: «Шансы Европы заключаются в том, чтобы господин Тардье оставался у власти». Некоторые министры английского кабинета приглашают его даже на ловлю лососей и на охоту на тетеревов.

В конечном счете Тардье удается провести во время переговоров свои идеи, осуществление которых будет зависеть от того, к какому решению придут союзники по вопросу об урегулировании своих долгов Америке.

В день отъезда «Панч» помещает очень язвительную статью:

«Нам рассказывают, что французскому посольству стоило большого труда собрать однажды вечером на интимном обеде у французского премьера восемь наиболее видных деятелей нашего правительства… Но французский премьер весь вечер говорил только сам, не обращая внимания на наших министров.

На следующий день мы встретили советника французского посольства, который был весьма мрачно настроен и сказал нам:

– Мы потратили столько труда, чтобы состоялась эта встреча, но, если бы мы пригласили на этот обед только нашего повара, наших трех шоферов и нашего лифтера, результат был бы тот же самый, так как Тардье не задал ни одного вопроса английским министрам и один рассказывал различные истории, не давая им возможности открыть рта».

Куда же делась французская интуиция?

* * *

Через некоторое время возобновляет свою работу конференция по разоружению. Каждый придерживается позиций, которые он занимает с 1926 года. Французы полны решимости не приносить в жертву ни одного человека, ни одного корабля, если только не получат новых гарантий безопасности. Итальянцы твердо решили требовать равенства своего флота с французским. Англичане решили не сокращать своего флота, но настаивать на сокращении вооруженных сил других стран. Немцы на этот раз поставили своей целью во что бы то ни стало добиться равенства прав с союзниками.

Американский посол Гибсон говорит Поль-Бонкуру:

– Завтра я от имени президента выдвину новый план разоружения, «план Гувера». Он идет очень далеко. Ознакомьтесь пока что с ним.

Поль-Бонкур вытаращил глаза, когда увидел, что этот план предусматривает ликвидацию всей тяжелой артиллерии, всех танков, всех бронемашин, признавая за Францией только право иметь армию в шестьдесят тысяч человек на сорок миллионов жителей. Однако, следуя «дипломатической тактике», все державы принимают этот план, твердо рассчитывая на то, что Франция его отклонит! Таким образом, французскому правительству не остается ничего иного, как предложить другой план, чтобы выйти из неловкого положения.

Но на этот раз близится развязка. Германия тоже имеет свой план!

* * *

В этот день в Женеве Жюль Камбон имел беседу с Поль-Бонкуром. Он удручен.

– Как видно, – говорит Жюль Камбон, – время райских объятий уже прошло. Сколько растерянности и разочарований!

– Бедняга Бриан, быть может, хорошо сделал, что ушел от нас. Он мечтал… но он не знал Германии, и я боюсь, что он думал ее соблазнить. Но Германию не соблазняют, ей навязывают свою волю!