Текст книги "20 лет дипломатической борьбы"

Автор книги: Женевьева Табуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 15. Рейх выходит из Лиги Наций, или долгожданный предлог

Гитлер и Эльзас-Лотарингия. – Замена одного мира другим… в течение одного мгновения. – Геббельс в Женеве. – Телеграмма Нейрата. – Столовый зал в «Отель де пэ». – В международных отношениях снова устанавливается примат силы. – Дипломатия – это вопрос географии. – Эррио в Москве. – Тухачевский и военный пакт. – Пьер Кот в Москве.

Берлин, 15 сентября 1933 года. Имперская канцелярия, кабинет Гитлера, находящегося у власти уже более полугода.

Андре Франсуа-Понсэ заявляет решительный протест:

– Господин канцлер, по окончании съезда в Нюрнберге, во время которого вы вручали знамена отрядам ополчения, штурмовики города Келя возвратились к себе, неся впереди отряда штандарт, на котором было написано «Страсбург». Мое правительство не может этого допустить.

– Я выражаю сожаление, – весьма вежливо отвечает Адольф Гитлер, – спорная надпись действительно ускользнула от моего внимания, иначе я бы этого не потерпел. Я никоим образом не помышляю о том, чтобы требовать возвращения Эльзаса и Лотарингии! Я по собственному опыту знаю всех этих эльзасцев! Я знаю, что, будучи присоединены к Германии или к Франции, они никогда не будут довольны своей судьбой. Бесполезно драться из-за них. Если я и стремлюсь к чему-либо, господин посол, так лишь к тому, чтобы в один прекрасный день мне можно было бы воздвигнуть памятник, как человеку, который примирил Францию и Германию! Нас разделяет лишь проблема Саара, но, должно быть, не так уж трудно ее урегулировать, не ожидая плебисцита!

На следующий день Андре Франсуа-Понсэ входит в кабинет Даладье, на которого, как, впрочем, и на всех в Париже, сильное впечатление произвела та быстрота, с какой гитлеровский режим установился в Германии.

Усаживаясь, Андре Франсуа-Понсэ рассказывает:

– Тот факт, что Гитлер перешел таким образом от теории к практическим действиям, таит в себе нечто поразительное. Наблюдая за ним, я испытываю такое чувство, словно присутствую при смене декораций на сцене, над которой не опустили занавес и когда… бригады грубых рабочих сцены ходят взад и вперед; одни бесцеремонно срывают старые декорации, другие устанавливают стойки для новых, третьи появляются из-за кулис, неся на плечах необходимую меблировку; перемена декораций не обходится без криков и шума; слышатся свистки, удары молотка, ругательства, приглушенные стоны, отрывистые слова приказаний. И зритель задает себе вопрос, не отлетит ли рикошетом в зал и не заденет ли его кусок дерева или железа, брошенный слишком грубой рукой. Но в конечном счете, господин председатель совета министров, замена одного мира другим длилась ровно одно мгновение. И отныне перед нами новые декорации и соответствующее им новое освещение.

Даладье становится задумчивым. Бьет 7 часов, наступает время пресс-конференции. Франсуа-Понсэ встает и говорит в заключение:

– Во всяком случае, если фюрер стремится рассеять наши опасения и привлечь нас к идее переговоров с глазу на глаз, то это значит, что он уже имеет в виду разрыв с женевской организацией! Это одно из положений его доктрины. Он слишком много настаивал в своей пропаганде на необходимости освободиться от «невыносимой тирании Женевы», чтобы он мог в течение долгого времени мириться с ней. Поверьте мне, господин председатель совета министров, единственный вопрос, который стоит перед ним, – это выбор удобного случая.

Приземлившись в воскресенье 24 сентября на женевском аэродроме Куэнтрэн, делегаты 14-й сессии Ассамблеи Лиги Наций были немало удивлены при виде множества людей и огромного количества полицейских. Это пришли на аэродром, вырядившись в свои самые лучшие одежды, женевские немцы. Задрав головы кверху, они ожидают самолет, который должен доставить Геббельса. Журналисты прилагают все возможные усилия, чтобы убедить полицию оказать им честь присутствовать при прибытии министра пропаганды нового канцлера Гитлера.

* * *

На какое-то мгновенье можно подумать, что находишься в Берлине… Немцы приветствуют друг друга по-гитлеровски.

Из маленького кафе, расположенного на открытом воздухе, только и слышатся возгласы «хайль Гитлер!». Там собрались женщины и дети, и в руках у каждого из них был небольшой гитлеровский флажок. Маленькая девочка держит букет георгинов.

Наконец сообщают о прибытии самолета. Консул направляет всех членов немецкой колонии на взлетно-посадочную площадку. Он выстраивает их в ряд. В голубом небе появляется самолет. Консул дает сигнал своим соотечественникам, которые должны трижды прокричать «хайль», когда приземлится немецкий «фоккер».

И в то время, когда из самолета выходит нескладный маленький человек со смуглым лицом, раздается троекратное «хайль».

Одетый в потертый дождевой плащ цвета беж, Геббельс автоматически обменивается ста пятьюдесятью рукопожатиями, целует маленькую девочку, принимая георгины, и, сопровождаемый десятком телохранителей, садится в автомобиль, который со скоростью восемьдесят километров в час направляется к отелю «Карлтон», резиденции германской делегации.

* * *

В Женеве, куда главы крупнейших государств прибывают и откуда они уезжают, как самые обыкновенные граждане, этот маленький спектакль столь неуместен, что собравшиеся наблюдают за ним с некоторой иронией.

Во время пребывания на Ассамблее Геббельс появляется – даже если он идет всего лишь из одного конца зала в другой – только окруженный спереди, сзади и по бокам семью или восемью здоровенными молодчиками, так называемыми «экспертами по пропаганде», под пиджаками которых, однако, можно угадать коричневые рубашки.

Тем не менее Геббельс возбуждает большое любопытство, и его свирепое измученное лицо аскета привлекает к себе взоры. Выражение величайшего презрения, с каким он слушает делегатов малых стран, ссылающихся в своих речах на «свободу» и «право жить как равные в международном сообществе», сменяется выражением бешеной ярости, когда он слышит аплодисменты, которыми каждый раз встречают маленького Дольфуса именно потому, что последний оказывает Гитлеру сопротивление. И наоборот, насмешки и глухой ропот всегда сопровождают его, Геббельса, появление.

Все это порождает атмосферу постоянной тревоги, которая все более усиливается в связи с тем, что в конце лета Поль-Бонкур, американский делегат Норман Дэвис и Макдональд, охваченные беспокойством, добавили к плану разоружения Макдональда. уже почти принятому фон Нейратом в качестве основы для переговоров, «дополнительную статью».

Новая статья запрещает рейху перевооружаться в течение периода от четырех до восьми лет и устанавливает весьма строгий контроль.

Вот наконец долгожданный предлог для Гитлера.

* * *

Спустя несколько дней Геббельс принимает представителей печати в отеле «Карлтон». Он заставляет очень долго ждать себя, затем появляется, сопровождаемый, как обычно, своими телохранителями. Часто прибегая к театральной мимике, он зачитывает длинную речь, в которой изображает Германию как свободолюбивую, мирную и демократическую державу. Но в то же время он нападает на евреев.

Это вызывает волнение среди журналистов, большинство которых – евреи.

А Геббельс невозмутимо продолжает: «Господа, я могу вас заверить, что в Германии нет концентрационных лагерей! Существуют лишь лагеря, где из чувства гуманности предоставляют работу тем, кто ее не имеет!»

* * *

Геббельс положительно не имеет успеха в Женеве. Поэтому, отправив барона Константина фон Нейрата в Берлин, он через несколько дней уезжает и сам, оставив некоторых из своих телохранителей для ведения нацистской пропаганды в кулуарах Ассамблеи.

На аэродроме граф Гевези безапелляционно заявляет венгерскому делегату:

– Давно пора, чтобы все эти женевские комедии уступили место реальной действительности… Впрочем, через несколько дней вы увидите здесь, в Женеве, что о нацистской Германии заговорят больше, чем когда бы то ни было!

Проходит неделя.

Двенадцатого октября 1933 года председатель конференции по разоружению Артур Гендерсон получает длинную телеграмму, подписанную фон Нейратом.

В телеграмме утверждается: «Окончательно выяснилось, что конференция по разоружению не выполнит своей единственной задачи, состоящей в осуществлении всеобщего разоружения. В силу этого условия, которое предопределило участие германского правительства в конференции, более не существует. И, следовательно, германское правительство оказывается вынужденным покинуть конференцию по разоружению и организацию Лиги Наций».

* * *

Это трагедия!

Джон Саймон спешит в отель «Карлтон». Он требует свидания с главой германской делегации, которым является новый дипломат – Надольный. Весь красный от гнева, Джон Саймон называет Германию «взбесившейся собакой». Надольный, сохраняя полное спокойствие, коротко отвечает: «Я еду в Берлин».

На 14 октября созывается заседание бюро конференции. Речь идет о том, что союзники должны обсудить, какой ответ дать Германии. Впрочем, в это же время фюрер оповещает по радио немецкий народ о своих решениях. Немецкий народ узнаёт таким образом, что Гитлер порвал с Лигой Наций, что он распустил рейхстаг и обращается к народу, призывая его высказать свое мнение на плебисците 12 ноября.

* * *

Четырнадцатого октября в 3 часа дня представители всех европейских держав символически собираются в столовом зале «Отель де пэ»[29]29
  «Гостиница мира».


[Закрыть] в Женеве, и начинается совещание, длящееся несколько часов… Это переломный момент!

– Я обращаю внимание министра иностранных дел Великобритании сэра Джона Саймона, – заявляет вице-председатель конференции по разоружению Политис, – на оскорбительный характер ответа фон Нейрата.

– Никто, кажется, не отдает себе отчета, насколько серьезной является телеграмма фон Нейрата, которая представляет собой оскорбление для французского и английского правительств, – добавляет докладчик комиссии по разоружению Бенеш.

– Действительно, – заявляет, в свою очередь, очень бледный Джон Саймон, – таким образом, ставится вопрос о нашем достоинстве, и следует дать твердый ответ.

Что касается итальянского делегата, барона Алоизи, то он миролюбиво и мягко внушает:

– Подождите, ведь нужно все же быть реалистами и принимать вещи такими, как они есть.

– Главное – не следует обострять положения, – высказывает свое мнение делегат Соединенных Штатов Норман Дэвис. – Рано или поздно Германия признает свои заблуждения и возвратится на конференцию и в Женеву… Немного терпения, господа!

Затем сэр Джон Саймон вместе с Поль-Бонкуром и Норманом Дэвисом созывает заседание редакционного комитета.

Текст, который он предлагает на утверждение комитету, выдержан в твердом тоне. Однако все члены комитета предлагают более мягкие и осторожные формулировки.

– В международных отношениях снова устанавливается примат силы! – сокрушенно заявляет глубоко огорченный Поль-Бонкур.

– Берегитесь! – замечает Бенеш. – Ибо начиная с того момента, когда Франция и Англия окажутся не готовыми противопоставить немецким требованиям единый фронт, разве не явится наиболее мудрой, напрашивающейся сама собой политикой для малых стран политика сближения с Берлином и попустительства требованиям рейха, что стало бы гарантией их безопасности!

Наконец около 10 часов вечера дверь зала заседаний открывается и на пороге появляются бледные, утомленные Поль-Бонкур и Политис.

– Мы спасали свое лицо, вместо того чтобы предпринять контрнаступление, и мы проиграли игру! – едва слышно говорят они.

Еще в течение двух суток Америка, Франция и малые страны пытаются побудить все государства, входящие в Лигу Наций, заключить конвенцию о разоружении без Германии, что в политическом плане явилось бы ответом Адольфу Гитлеру.

Но в конце концов председатель конференции по разоружению Гендерсон без обиняков заявляет:

– Макдональд не желает работать на какой-либо конференции по разоружению без участия Германии.

* * *

Со времени окончания войны это первая крупная дипломатическая победа Германии.

Гитлер не только одержал верх, но и сделал своей союзницей Италию. Рим, раскрыв свою игру, приветствует эту дипломатическую акцию Германии, которую агентство Стефани называет «акцией силы».

На следующий день все делегаты выезжают поездом в Париж. Они молчаливы и грустны.

* * *

Будущее Франции в области внешней политики представляется несколько скомпрометированным.

Что касается Америки, то на американскую карту в данный момент не приходится рассчитывать. Итальянская карта играет против Франции. Английская карта всегда служит прежде всего Англии.

Польская карта с такими игроками, как маршал Пилсудский и полковник Бек, ненадежна, а пакт четырех только что сильно подорвал позиции Франции в Центральной Европе и на Балканах. Итак, что же делать?

Существует еще русская карта, защитниками которой сделались генералы Вейган и Делаттр де Тассиньи, но одно упоминание о ней вызывает бурный протест правых партий.

– Чтобы противостоять Германии, Франция нуждается в России, в противном случае она не устоит, – повторяет тем не менее старый посол Камбон Эдуарду Эррио и Пьеру Коту, которые собираются по поручению правительства Даладье предпринять поездку в Москву.

«Дипломатия – это прежде всего вопрос географии, здесь действуют извечные законы. Если Франция хочет бороться с сильной Германией, то союз с Востоком необходим!»

* * *

Пятнадцатое октября 1933 года. Москва печальна. Нет ни такси, ни большого уличного движения. В массе своей плохо одетые люди стоят в длинных очередях, чтобы получить керосин или хлеб. На площадях и некоторых перекрестках города огромные громкоговорители передают нескончаемые выступления или новости дня.

На улицах не видно ни супружеских пар, ни влюбленных. Здесь только работают. Парикмахерские, однако, осаждаются посетителями. В одной из них молодая девушка, которая делает мне прическу, увидев, что я читаю свою корреспонденцию, спрашивает меня на ломаном немецком языке:

– Это любовное письмо?

– Нет, – отвечаю я. – Но вы-то, наверно, их получаете? Ведь вы так красивы!

– Нет, – отвечает она с сожалением, – у нас нет времени, чтобы писать их. Мы работаем. А когда наступает вечер, мы и юноши, с которыми мы дружим, чувствуем себя слишком усталыми, чтобы писать!

К тому же в великой республике, как кажется, царят добродетельные нравы!

В то же самое утро у Кремля, тогда ревниво закрытого от публики, мне говорят: «Сейчас должен выехать Сталин».

Вооружившись терпением, я жду в окружении нескольких служащих перед небольшим белым дворцом президента Союза Советских Социалистических Республик (в то время Сталин не только не был президентом, но даже и не возглавлял формально правительство СССР, он являлся Первым секретарем ЦК ВКП(б). – Примеч. ред.). Через несколько минут из ворот Кремля с головокружительной быстротой выезжают пять совершенно одинаковых серых автомобилей. «Сталин только что проехал, – говорит мне один из тех, кто еще аплодирует, – он в одной из пяти машин. Но машина, в которой он находится, ничем не отличается от других. Так лучше для его безопасности».

На следующий день Московский совет устраивает большой завтрак.

Когда мэр (первый секретарь горкома. – Примеч. ред.) Москвы провозглашает тост, все офицеры Красной армии, расположившиеся за маленькими столиками, поднимаются как один. По восточному обычаю, они бросают украшающие их столы большие красные розы на почетный стол, где сидит Эррио.

– Да здравствует Франция, да здравствует французская армия! – трижды кричат они.

– Мы не мыслим нового сближения с вами, – говорит Литвинов, – без нового политического или военного пакта.

Действительно, маршал Тухачевский предлагает военный пакт, имеющий более серьезный характер, чем договор о военном союзе, который Франция некогда имела с царской Россией!

После отъезда Эррио в СССР прибывает Пьер Кот с официальным поручением обсудить возможность заключения соглашения о воздушном сообщении.

* * *

Тем временем Гитлер достигает своих целей. Плебисцит 12 ноября дал ему сорок миллионов пятьсот тысяч голосов.

Луч надежды меркнет в Женеве!

Секретариат Лиги Наций не может более обеспечить поступление членских взносов. Режим экономии обрушивается на организацию.

В одну из этих ночей упала и разбилась стоявшая в передней большого застекленного зала аллегорическая гипсовая группа, изображающая Мир, в церемонии открытия которой на 3-й сессии Ассамблеи принимал горячее участие Бриан, окруженный восторженными делегатами всех стран. Гипсовые обломки были выметены и выброшены на помойку.

Глава 16. Луи Барту на Кэ д’Орсэ

«Депутатов – в Сену и гвардейцев вместе с ними». – Маленький салон императрицы Евгении. – Авеню Марсо, дом 34, и операция «мыльная пена». – Как пишется история. – «Самая трагическая страница в моей жизни». – Восточное Локарно.

Шестое февраля 1934 года, В 3 часа дня в ложе президента республики в палате депутатов.

Заседание обещает быть ужасным. Здесь же находится мобильная гвардия, чтобы защитить парламент от фашистских организаций, принявших решение проникнуть в здание с помощью массового натиска, а затем подвергнуть жестоким репрессиям депутатов, избранных всеобщим голосованием, которые, по их мнению, ведут Францию к войне и разорению. Речь идет о том, чтобы, воспользовавшись делом Стависского,[30]30
  Дело, связанное со скандальным банкротством французского финансиста и афериста Александра Стависского, «покончившего самоубийством» в декабре 1933 года. В мошеннических финансовых операциях Стависского были замешаны многие крупные французские политические деятели и парламентарии, в связи с чем фашистские элементы стремились воспользоваться разразившимся скандалом с целью дискредитировать, а затем и уничтожить буржуазно-республиканский строй во Франции.


[Закрыть] финансовыми скандалами, непрерывно следующими друг за другом, и правительственными кризисами, заставить уйти в отставку правительство и покончить с республиканским режимом.

* * *

6 часов вечера. Заседание продолжается.

Коммунисты, часть социалистов и правых освистывают Даладье. Они беспрерывно требуют прервать заседание.

Через ограду, окружающую здание палаты депутатов, видно, как колонны демонстрантов с пением «Марсельезы» идут от площади Согласия, в то время как в глубине площади, перед зданием министерства морского флота, происходит настоящее сражение. В наступившей темноте пылает подожженный автобус. Отчетливо слышны крики: «Долой Даладье!», «Да здравствует Кьяпп!».[31]31
  В период подготовки фашистского восстания 6 февраля 1934 года Кьяпп занимал должность префекта парижской полиции и покровительствовал фашистам, с которыми был тесно связан. 3 февраля 1934 года Даладье уволил его с этой должности, что вызвало бурное возмущение французских фашистов.


[Закрыть]

Депутаты с некоторым беспокойством смотрят на охрану из полицейских и мобильных гвардейцев, выставленную у Бурбонского дворца. Она настолько немногочисленна, что толпа время от времени прорывает ее ряды.

Послы иностранных держав, покинув дипломатическую ложу, укрылись в зале Четырех колонн. Посланник Чехословакии Стефан Осуский и посланник Канады Рой обмениваются невеселыми мыслями относительно последствий выхода Германии из Лиги Наций. Первое последствие – подписание в Берлине 20 января сего года германо-польского соглашения.

– Это подобно грозовому разряду в дипломатической игре, – говорит чех.

Хотя посол Польши в Берлине Липский и министр иностранных дел фюрера барон фон Нейрат заявили, что речь идет лишь о «консультативном пакте о ненападении, заключенном сроком на десять лет», но в действительности этим соглашением обе страны открывают новую фазу в своих взаимоотношениях. Они обязуются консультироваться друг с другом непосредственно по всем вопросам, касающимся их взаимоотношений, и никогда не прибегать к силе для урегулирования этих вопросов.

– А франко-польское соглашение? Что станет с ним? – спрашивает канадец.

– Трудно сказать, – отвечает Осуский, – поскольку за германо-польским соглашением уже последовала целая серия дополнительных соглашений, встреч, обменов дружескими посланиями, взаимных визитов… Так, у Геринга вошло в привычку охотиться на рысей и зубров в польских лесах, а у полковника Бека – останавливаться в Берлине каждый раз, когда в своих заграничных поездках ему приходится проезжать через столицу рейха, а также всякий раз, как ему представляется случай показать свое неприязненное или враждебное отношение к Франции.

И оба посланника приходят к выводу: Андре Франсуа-Понсэ, вероятно, прав, когда говорит, что «этот пакт является для фюрера лишь средством нейтрализовать Францию, посеять смятение в лагере союзников и облегчить себе насильственные действия против Австрии и Чехословакии в ожидании, пока он сможет ринуться на Францию!»

* * *

Мятеж продолжается. Каждую минуту на набережные Сены прибывают все новые колонны восставших. Здесь сейчас находятся члены организаций «Бывших фронтовиков», «Патриотической молодежи» и «Боевых крестов». Слышны выкрики: «В палату… В палату… Депутатов – в Сену и гвардейцев вместе с ними!»

В здании министерства морского флота возникает большой пожар. Внезапно в шумном гуле голосов, который исходит от всей этой манифестации, ясно слышатся слова: «Убийцы… убийцы». Несколько мобильных гвардейцев только что стреляли из револьверов.

В это время на заседании палаты депутатов Сканини, слепой депутат от Парижа, протягивая руку в сторону правительства, драматически восклицает:

– Господин председатель совета министров, в толпу стреляют, это вы дали такой приказ?

– Долой фашистов! – кричат депутаты левых партий.

– Господин председатель совета министров, – вторично задает вопрос Сканини, – это вы дали приказ стрелять?

Поднимается невероятный шум…

Время идет. 9 часов вечера. Мятеж продолжается, и заседание палаты депутатов также не прекращается. Правительство все же получает вотум доверия: 350 голосов – за, 220 – против.[32]32
  Первое голосование по поставленному правительством Даладье вопросу о доверии закончилось в 6 часу вечера 6 февраля 1934 года с результатом: 300 голосов – за, 217 – против. При последнем голосовании в этот день за доверие правительству высказалось уже 360 депутатов, против – 220. Увеличение количества голосовавших за доверие показывает, что в ходе фашистского восстания часть колеблющихся депутатов перешла на сторону правительства, тогда как число сторонников фашизма в составе палаты осталось неизменным.


[Закрыть]

Теперь нужно сделать так, чтобы у мятежников создалось впечатление, будто в Бурбонском дворце больше никого нет и что поэтому, следовательно, какая бы то ни было манифестация является бесцельной.

Во дворце повсюду гасят свет, и в ночной темноте министры и послы на ощупь пробираются к выходу на Университетскую улицу.

* * *

Прошло шесть дней. Отель «Континенталь» в утренние часы.

В сад Тюильри выходят окна миниатюрного салона, в котором императрица Евгения останавливалась, когда, уже в весьма преклонном возрасте, она еще приезжала в Париж незадолго до войны 1914 года.

Жизнерадостный, тщательно выбритый, в черном пиджаке и полосатых брюках, Гастон Думерг, сенатор, бывший президент республики, а ныне председатель правительства национального единства, сформированного им 8 февраля с участием в качестве государственных министров Эдуарда Эррио и Андре Тардье, говорит мне:

– Если мне не удастся добиться подлинного объединения французов, я снова уйду в отставку, но по крайней мере я выполню свой долг. Во всяком случае, я хочу проводить твердую политику в отношении Германии, и я ни в чем ей не уступлю! – И Гастон Думерг продолжает: – У меня много проектов, но мне не следует забывать, что я очень стар.

Дверь приоткрывается… Появляется еще один пожилой господин. Это новый министр иностранных дел Луи Барту, адвокат, академик, историк, депутат, сенатор, уже более пятнадцати раз занимавший министерские посты.

Двенадцатое апреля 1934 года. 7 часов 45 минут утра. Авеню Марсо, дом 34.

Генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции Алексис Леже, которого я сопровождаю, нажимает кнопку звонка на втором этаже этого роскошного дома.

Старый слуга с бакенбардами, в жилете в черную и желтую полоску церемонно вводит нас в большую библиотеку. В глубине ее, перед окном, против света сидит пожилой господин с седой бородкой, которую старательный парикмахер тщательно подстригает клинышком, по моде эпохи Наполеона III.

Не оборачиваясь, тот, о ком все парламентарии и будущие председатели совета министров говорят: «Иметь его в составе своего кабинета министров опасно, но не иметь – трагично!» – Барту, ибо это именно он, встречает нас коротким приветствием.

* * *

Когда полтора месяца назад Луи Барту, которого сорок пять лет общественной деятельности сделали весьма проницательным, водворился в кабинете Верженна, он был очень плохо встречен в министерстве иностранных дел.

Его находили слишком старым…

– По правде говоря, здесь слишком много глупцов, которые не могут не опасаться одного умного человека! – заметил по этому поводу Барту, который и в самом деле всегда обладал острейшим умом. <…>

Вот подобным образом Барту нажил себе многочисленных врагов.

* * *

Однако его ближайший сотрудник Алексис Леже безгранично восхищался им.

– Из всех, кого я знал когда-либо в своей жизни, – говорил он, – Барту единственный человек, который умеет слушать; он с необыкновенным напряжением следит за развиваемой вами мыслью, закрывает при этом глаза и заслоняет лицо обеими руками, время от времени прерывая вашу речь, чтобы уточнить высказанную вами мысль. Затем он формулирует суть того, что вы ему сказали, и получается краткое, но замечательно точное обобщение вашей мысли. Это удивительный человек!

Уже в течение нескольких месяцев Луи Барту постоянно везде заявляет:

– Я француз иной эпохи, эпохи здравого смысла! Ах, эти женевские миражи! Как быстро я рассеял бы их, если бы был у дел! Необходимы прочные союзы! Я бы прежде всего совершил поездку в столицы различных стран, чтобы посмотреть, что стало с союзами, заключенными Францией, и я бы начистоту поговорил с Англией.

Все эти мысли настолько поглощают Барту, что он неустанно повторяет их – даже во время званых обедов, в перерыве между разговорами о фугах Баха или последних переводах из Эсхила и доверительным признанием, которое он неизменно делает хозяйке дома, полагая, что говорит тихим голосом:

– Я уверен, мой дорогой друг, что уже ранее имел удовольствие познакомиться со всеми этими красивыми дамами, которые сидят сегодня вечером вокруг вашего стола. Однако ту, которая сидит в конце стола между толстым господином и пожилой дамой, я что-то не могу припомнить!..

Появившись на Кэ д’Орсэ, Барту сказал Леже:

– Я встаю в пять часов утра, принимаю холодную ванну, делаю гимнастику и в шесть часов тридцать минут сажусь за рабочий стол. Мой первый завтрак – в семь часов тридцать минут, а в восемь часов является парикмахер. Именно в этот час вам лучше всего приходить, чтобы проконсультироваться с министром иностранных дел.

В то самое утро, 12 апреля 1934 года, Барту, все еще не оборачиваясь и не дожидаясь, пока его «фигаро» закончит операцию «мыльная пена», с явной тревогой в голосе задает вопрос:

– Скажите-ка мне, Леже, что сделал бы Бриан, если бы он был на моем месте?

Сегодня Барту, занимающий в течение шести недель пост министра иностранных дел, должен принять самое серьезное решение, подобного которому никогда ни одному из его предшественников еще не доводилось принимать.

Он должен дать ответ английскому правительству, которое рекомендовало Франции принять предложение германского правительства. Последнее – впрочем, в весьма туманных выражениях и лишь после шести месяцев ежедневных переговоров в Берлине между Андре Франсуа-Понсэ и фон Нейратом – предлагает Франции и Англии свое возвращение в Лигу Наций с целью принять участие в организации мира в Европе, но только в том случае, если Париж и Лондон согласятся признать, в довольно эластичном соглашении, за Германией право увеличить свою армию со 100 тысяч до 300 тысяч человек!

Конечно, это «великий поворот» в политике.

Мнения французов разделились:

– Ради чего делать уступки! Немцы всегда ненасытны. Если вы им даете яйцо, они требуют быка, – говорит Эррио.

Другие высказываются в пользу примирительного ответа, наподобие того, какой готовятся дать Болдуин и Макдональд, желающие прежде всего оставаться арбитрами во франко-германском конфликте, всегда существующем в скрытом состоянии.

Во французском правительстве происходит серьезный раскол.

– Я назначил небольшой комитет, в который входят маршал Петэн, Эррио и Тардье, с целью обсудить ответную ноту, которую Барту должен составить в ближайшие четыре дня, – разъясняет Думерг обеспокоенным парламентариям.

В то самое утро Барту, который по-прежнему сидит в кресле против света, видя, что Алексис Леже не отвечает, повторяет свой вопрос нетерпеливым тоном:

– Но скажите мне все же, что сделал бы Бриан в. подобном случае? Высказался бы он за политику силы или же уступил Германии, как он это уже делал столько раз?

И Луи Барту, который очень бодро выглядит в свои семьдесят два года, одетый в безупречно сидящий традиционный сюртук из твида стального цвета, с пронизывающим взглядом черных глаз из-под маленького профессорского пенсне, усаживается теперь за своим элегантным бюро, совершенно загроможденным редкими изданиями. Затем, положив локти на бювар и прикрыв ладонью глаза, он размышляет вслух:

– Посмотрим, не будет ли разумнее подождать, пока Германия не сделает еще более явно разоблачающего ее шага. Разве наш отказ сегодня не облегчит игру Гитлеру, который обратится к своему народу и скажет ему: «Вы видите, мы искренне хотим вести переговоры, но именно Франция не хочет этого. Мы люди добросовестные и не выходим за рамки права. А Франция становится на путь произвола!»

* * *

Час спустя Андре Франсуа-Понсэ входит в кабинет министра на Кэ д’Орсэ.

– Поверьте мне, соглашение, пусть даже несущественное, предпочтительнее отсутствия всякого соглашения. Здравый смысл диктует, что нужно решиться на наименьшее зло, чтобы избежать наихудшего, – говорит он Барту.

– Вы окончательно убедили меня, – отвечает Барту. Но, подняв палец вверх, он добавляет: – Все это надо сказать там, наверху, ибо именно его нужно убедить в этом.

Наверху находится салон, который глава правительства, Думерг, превратил в свой рабочий кабинет.

* * *

Спустя четыре дня, утром 16 апреля, Барту говорит Леже:

– Мое решение принято, садитесь-ка сюда; мы сейчас напишем ноту в примирительном духе.

В полдень на Кэ д’Орсэ большой завтрак. Среди приглашенных находится и председатель комиссии по иностранным делам сената Анри Беранже. Барту объясняет ему позицию, которую он собирается занять. Беранже поздравляет его с этим решением.

Но во второй половине дня Думерг беседует с Барту. И в тот момент, когда Барту готовится вынуть из кармана своего сюртука текст, подготовленный вместе с Леже, в котором он высказывается, подобно англичанам, в пользу подписания соглашения, и прочитать его Думергу, последний останавливает его.

– Нет, друг мой, – говорит он, доставая, в свою очередь, из кармана черного пиджака бумагу и протягивая ее Барту, – оставьте своей проект и посмотрите вот этот, он лучше. Он составлен мною и двумя государственными министрами. Именно этот текст мы предложим сейчас на заседании Совета министров, то есть, точнее говоря, вы должны его предложить.

* * *

– От вас, господин министр иностранных дел, ускользает истинное положение вещей, – горячится на заседании совета министров Андре Тардье, – и я вам советую не настаивать на своем. Гитлера хватит ненадолго, его судьба предрешена, какое-либо соглашение с ним укрепило бы его положение! А если разразится война, то не пройдет и недели, как он будет свергнут и заменен кронпринцем.

– Наша страна хорошо знает, что вскоре вновь начнется гонка вооружений, – заявляет еще более решительно начальник генерального штаба, – но руководители страны убеждены, что в этой гонке мы сохраним огромное превосходство. Посмотрим еще, сколько времени потребуется Германии, чтобы наверстать в своих расходах на армию сумму в двадцать миллиардов франков, вложенную нами в вооружение нашей страны.