Текст книги "Дороги свободы. I.Возраст зрелости"

Автор книги: Жан-Поль Шарль Эмар Сартр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вот так новость! – изумился Матье.

– Да, ты женат, только ты утверждаешь обратное, потому что у тебя есть наготове всевозможные теории. У тебя установилась с этой молодой женщиной некая традиция: четыре раза в неделю ты преспокойно приходишь к ней и проводишь с ней ночь. Это длится уже семь лет, но для тебя это всего лишь приключение; ты ее уважаешь, ты чувствуешь по отношению к ней некие обязательства, ты не хочешь ее бросать. И я совершенно уверен, что ты с ней ищешь не только удовольствия, я даже полагаю, что с течением времени удовольствие, каким бы сильным оно ни было вначале, должно притупиться. На самом же деле вечером ты садишься рядом с ней и подробно рассказываешь о событиях дня и спрашиваешь у нее совета в трудных случаях.

– Конечно, – сказал, пожимая плечами, Матье. Он злился на себя.

– Так вот, – продолжал Жак, – скажи, чем это отличается от брака... от фактически совместного проживания?

– От фактически совместного проживания? – иронически повторил Матье. – Прости, но это ерунда.

– Ну уж! – воскликнул Жак. – Я предполагаю, что для тебя не так-то легко от этого отказаться.

«Он никогда так не говорил, – подумал Матье, – он берет реванш. Нужно было уйти, хлопнув дверью». Но Матье знал, что останется до конца: у него возникло агрессивное и недоброжелательное желание узнать мнение брата.

– Почему ты говоришь, что мне это было бы нелегко?

– Потому что так ты обеспечил себе удобный вариант, видимость свободы: ты имеешь все преимущества брака и пользуешься своими принципами, чтобы отказаться от его неудобств. Ты отказываешься узаконить ситуацию, и это тебе нетрудно. Если кто-то от этого страдает, то только не ты.

– Марсель разделяет мои суждения о браке, – сказал Матье высокомерно; он слышал, как произносит каждое слово, и был сам себе противен.

– Нет! – возразил Жак. – Если она их и не разделяет, то слишком горда и не признается тебе в этом. Знаешь, я тебя не понимаю: ты так возмущаешься, когда говорят о несправедливости, а сам держишь эту женщину в унизительном положении долгие годы из простого удовольствия сказать себе, что ты живешь в согласии со своими принципами. И ладно бы, если бы ты вправду сообразовывал свою жизнь со своими идеями. Но, повторяю тебе, ты все равно что женат, у тебя неплохая квартирка, ты регулярно получаешь кругленькое жалованье, у тебя нет никакого страха перед будущим, ибо государство гарантирует тебе пенсию... И ты любишь эту спокойную, упорядоченную жизнь, типичную жизнь чиновника.

– Послушай, – сказал Матье, – это недоразумение: меня очень мало беспокоит, буржуа я или нет. Я хочу только одного, – он закончил фразу сквозь зубы с неким стыдом, – сохранить свою свободу.

– А я бы посчитал, что свобода состоит в том, чтобы смотреть в лицо ситуациям, в которые ты попал по собственной воле, и принимать на себя всю ответственность за них. Но ты, безусловно, другого мнения, ты осуждаешь капиталистическое общество, и тем не менее ты служащий и афишируешь свою симпатию к коммунистам, но ты поостерегся ввязываться в эту свару, ты даже не голосовал. Ты презираешь буржуазию, и все-таки ты буржуа, сын и брат буржуа, и сам живешь, как буржуа.

Матье сделал движение, но Жак не позволил прервать себя.

– Ты, однако, вступил в возраст зрелости, мой бедный Матье! – сказал он с ворчливой жалостью. – Но стараешься об этом не думать, ты хочешь казаться моложе, чем ты есть. Впрочем, может, я и несправедлив. В возраст зрелости ты еще не вступил, ведь это скорее возраст нравственности... И, возможно, я достиг его быстрее, чем ты.

«Ну вот, – подумал Матье, – сейчас он заговорит о своей молодости». Жак гордился своей молодостью, она была его порукой, она позволяла ему защищать сторону правопорядка с чистой совестью: в течение пяти лет он старательно подражал всем модным заблуждениям, увлекался сюрреализмом, имел несколько лестных связей и иногда перед тем, как заниматься сексом, нюхал платок с хлористым этилом. В один прекрасный день все упорядочилось: Одетта принесла ему в приданое шестьсот тысяч франков. Он написал тогда Матье: «Чтобы не быть, как все, нужно иметь смелость поступать, как все». И он купил контору адвоката.

– Я не попрекаю тебя твоей молодостью, – сказал он. – Наоборот, тебе посчастливилось избежать некоторых отклонений. Но о своей я тоже не сожалею. Видишь ли, в принципе в нас обоих говорили инстинкты нашего старого пирата-дедушки. Только я одним махом избавился от них, а ты их тянешь по капельке, тебе не удается добраться до дна. Я думаю, что по природе своей ты гораздо меньше пират, чем я, это тебя и губит: твоя жизнь – вечный компромисс между склонностью к бунту и анархии, очень умеренной, и твоими затаенными склонностями, влекущими тебя к порядку, нравственному здоровью, я бы сказал, почти к рутине. В результате ты так и остался постаревшим безответственным студентом. Но, друг мой, посмотри на себя хорошенько: тебе тридцать четыре года, голова у тебя понемногу седеет – правда, не так, как у меня, – в тебе уже нет ничего от юноши, тебе мало подходит жизнь богемы. К тому же что такое богема? Это было прекрасно сто лет назад, теперь это горстка никому не опасных путаников, которые опоздали на поезд. Ты уже вступил в возраст зрелости, Матье, или, во всяком случае, должен был в него вступить, – рассеянно проговорил он.

– Брось! – сказал Матье. – По-твоему, возраст зрелости – это возраст смирения, я этого не принимаю.

Но Жак его не слушал. Его взгляд вдруг стал ясным и веселым, он живо сказал:

– Послушай, я уже говорил, что могу тебе кое-что предложить. Если ты откажешься, то легко найдешь другого кредитора, я не испытываю никаких угрызений совести. Так вот, я предлагаю тебе десять тысяч франков, если ты женишься на своей подруге.

Матье предвидел такой финт, позволяющий брату не уронить себя окончательно.

– Благодарю, Жак, – сказал он, вставая, – ты действительно очень любезен, но твоего предложения я не принимаю. Я не говорю, что ты совсем неправ, но если я когда-нибудь и женюсь, то только по собственному желанию. В данный момент это был бы нелепый выход из создавшегося положения.

Жак тоже встал.

– Подумай хорошенько, – сказал он, – повремени. Твоя жена будет здесь хорошо принята, об этом даже нечего и говорить, я доверяю твоему выбору; Одетта будет счастлива отнестись к ней как к подруге. Кстати, моя жена не в курсе твоей личной жизни.

– Я уже все обдумал, – отрезал Матье.

– Как хочешь, – сердечно вымолвил Жак; был ли он так уж недоволен? Потом он добавил: – Когда увидимся?

– Я приду к обеду в воскресенье. До встречи.

– До встречи, – сказал Жак, – и... если передумаешь, мое предложение остается в силе.

Матье улыбнулся и вышел, не ответив. «Кончено! – подумал он. – Кончено». Он бегом спустился по лестнице, он был грустен, но ему хотелось петь. Теперь Жак, наверное, снова уселся в своем кабинете с потерянным видом, с печальной и значительной улыбкой: «Этот мальчик меня беспокоит, ведь он уже вступил в возраст зрелости». А может, он заглянул к Одетте: «Матье меня тревожит. Не могу рассказать тебе все, но он неблагоразумен». Что она ответит? Будет ли она играть роль степенной и внимательной супруги или отделается беглой репликой, уткнувшись в книгу?

«Кстати, – сказал себе Матье, – я забыл попрощаться с Одеттой!» Он ощутил угрызения совести: сейчас он вообще склонен был к угрызениям совести. «Правда ли это? Действительно ли я держу Марсель в унизительном положении?» Он вспомнил резкие выпады Марсель против брака: «Тем не менее я ей предлагал. Один раз, пять лет назад». По правде говоря, это повисло в воздухе, во всяком случае, Марсель рассмеялась ему в лицо. «Да, – подумал он, – у меня комплекс неполноценности по отношению к брату!» Но нет, это было не совсем так, каким бы ни было чувство вины, Матье никогда не переставал мысленно оправдывать себя перед братом. «В сущности, только этот прохвост мне близок, и, когда мне не стыдно перед ним, мне стыдно за него. Увы! – подумал он. – С семьей не порвешь, это как оспа: ею заболеваешь ребенком, и она метит тебя на всю жизнь». На углу улицы Монторгей было кафе. Он вошел, взял в кассе жетон, телефонная кабина была в темном углу. Когда он снял трубку, сердце его сжалось.

– Алло! Алло! Марсель?

Телефон был в спальне Марсель.

– Это ты? – сказала она.

– Да.

– Ну что?

– К бабке идти нельзя.

– Гм! – хмыкнула Марсель в сомнении.

– Уверяю тебя. Она полупьяна, у нее воняет, все в ней отвратительно, если бы ты только видела ее руки! Она просто животное.

– Пусть так. А что дальше?

– У меня есть на примете один человек. Его рекомендует Сара. Очень надежный.

– Сколько он берет?

– Четыре тысячи.

– Сколько?! – изумилась Марсель.

– Четыре тысячи.

– Ты видишь! Это невозможно, мне нужно идти к...

– Ты не пойдешь! – с силой сказал Матье. – Я одолжу.

– У кого? У Жака?

– Я только от него. Он отказал.

– А Даниель?

– Он тоже отказал, скотина! Я его видел сегодня утром; уверен, что у него уйма денег.

– Ты ему не сказал, что деньги нужны для... этого? – живо спросила Марсель.

– Нет, – ответил Матье.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. – Он почувствовал, что в его голосе не хватает уверенности, и твердо добавил: – Не волнуйся. У нас еще двое суток, я найду. Черт побери, четыре тысячи можно найти.

– Ну что ж, найди, – сказала Марсель странным тоном. – Найди.

– Я тебе позвоню. Увидимся, как всегда, завтра вечером?

– Да.

– Как ты?

– Нормально.

– Ты... ты не слишком...

– Нет, – сухо сказала Марсель. – Но я тревожусь. – Она добавила более мягко: – Поступай, как знаешь, бедняга

– Я принесу тебе четыре тысячи франков завтра вечером, – сказал Матье. Он поколебался и с усилием проговорил: – Я люблю тебя.

Марсель, не отвечая, повесила трубку.

Он вышел из кабины. Проходя через кафе, он еще слышал сухой тон Марсель: «Я тревожусь». «Она сердита на меня. Однако я делаю, что могу. «В унизительном положении». Разве я держу ее в унизительном положении? А если...» Он резко остановился посреди тротуара. А если она хочет ребенка? Тогда все к черту, достаточно подумать об этом на секунду, и все принимает другой смысл, это совсем другая история, и сам он меняется с головы до пят, он не продолжает себя обманывать, он законченный подонок. «К счастью, это неправда, не могло быть правдой, я часто слышал, как она потешалась над замужними подругами, когда они были брюхаты: священные сосуды, так она их называла, она говорила: «Они лопаются от гордости, потому что скоро снесутся». Когда говорят такое, то уже не имеют права тайком изменить точку зрения, это был бы прямой обман. А Марсель была на него неспособна, она бы мне об этом сказала, почему бы ей мне этого не сказать – до сих пор мы говорили друг другу все; нет, хватит, хватит!» Он устал кружиться в запуганных дебрях, Марсель, Ивиш, деньги, деньги Ивиш, Марсель. «Я сделаю все, что нужно, но я не хочу больше об этом думать. Господи, я хочу думать о другом». Он подумал о Брюне, но это было еще печальнее: умершая дружба; он нервничал и заранее тосковал, потому что скоро они встретятся. Он увидел газетный киоск и подошел к нему: «Пари-Миди», пожалуйста».

Этой газеты уже не было, и он взял другую наугад: это оказался «Эксельсиор». Матье заплатил десять су и пошел дальше. «Эксельсиор» был безобидной газетой на серой бумаге, скучной и бархатистой, как тапиока. Ей не удавалось вызвать у читателя гнев, она просто отнимала вкус к жизни. Матъе прочел: «Бомбардировка Валенсии», он поднял голову с неясным раздражением: улица Реомюр была как из почерневшей меди. Два часа – время дня, когда жара наиболее тягостна, она извивается и потрескивает посреди мостовой, как длинная электрическая искра. «Сорок самолетов кружат в течение часа над центром города и сбрасывают сто пятьдесят бомб. Точное количество убитых и раненых неизвестно». Уголком глаза он увидел под заголовком зловещий маленький сжатый текст курсивом, который казался чрезмерно болтливым и излишне документированным: «От нашего специального корреспондента», и приводились цифры. Матье перевернул страницу, ему не хотелось этого знать. Речь господина Фландена в Бар-ле-Дюк. Франция, затаившаяся за линией Мажино. Стоковский заявляет: я никогда не женюсь на Грете Гарбо. Снова дело Вейдманна. Визит короля Англии: когда Париж ждет своего Прекрасного принца. Все французы... Матье вздрогнул и подумал: «Все французы негодяи». Так Гомес ему однажды написал из Мадрида. Он свернул газету и начал читать на первой странице сообщение специального корреспондента. Уже насчитывалось пятьдесят убитых и триста раненых, и это было еще не все, под руинами, безусловно, были трупы. Нет самолетов, нет ПВО. Матье чувствовал себя смутно виноватым. Пятьдесят убитых и триста раненых, что это в действительности означает? Полный госпиталь? Нечто вроде большой железнодорожной аварии. Пятьдесят убитых. Во Франции были тысячи людей, которые не могли прочесть сегодня утром газету без комка в горле, тысячи людей, которые сжимали кулаки, шептали: «Сволочи!» Матье сжал кулаки, прошептал: «Сволочи!» – и почувствовал себя еще более виноватым. Если бы по крайней мере он ощутил хоть какое-то живое волнение, пусть и сознающее свои пределы. Но нет: он был пуст, перед ним был великий гнев, отчаянный гнев, он его видел, но был не в состоянии его коснуться. Этот гнев взывал к нему, Матье, он ожидал, чтобы тот предоставил ему себя, свое тело и душу. Это был гнев других. «Сволочи!» Матье сжал кулаки, широко шагал, но это не приходило, гнев оставался где-то извне. «Я был в Валенсии в 34-м году, я видел там фиесту и большую корриду с Ортегой и Эль Эстудианте». Его мысль витала кругами над городом, ища какую-нибудь церковь, улицу, фасад дома, о которых он мог бы сказать: «Я видел это, теперь это разрушили, этого больше не существует». Вот оно! Мысль его приземлилась на темную улицу, отягощенную массивными монументами. «Я это видел», он гулял там утром, задыхался в пылающей тени, небо пламенело очень высоко над головами. Вот оно! Бомбы упали на эту улицу, на большие серые памятники, улица стала непомерно широкой, она теперь доходит до внутренней части домов, на улице больше нет тени, расплавленное небо стекло на мостовую, и солнце падает на развалины. Нечто готово было родиться, робкая зарница гнева. Вот оно! Но все тут же опало, расплющилось, он был снова пуст, он шел размеренным шагом с благопристойностью участника похоронной процессии в Париже, а не в Валенсии, в Париже, обуреваемый одним лишь призраком гнева. Стекла пылали, автомобили бежали по мостовой, он шел среди людей, одетых в светлые ткани, среди французов, которые не смотрели на небо, которые не боялись неба. И все же там это было явью, где-то там, под тем же небом, это было явью, автомобили замерли, стекла вылетели, женщины, оторопелые и безмолвные, сидели на корточках с видом уснувших куриц у всамделишных трупов, женщины время от времени смотрели на небо, на ядовитое небо, все французы негодяи. Матье было жарко, пекло было невыносимым и реальным. Он провел платком по лбу и подумал: «Нельзя страдать из-за того, из-за чего хочешь». Там происходило величественное и трагическое событие, которое требовало, чтобы из-за него страдали... «Я не могу, я не там, я в Париже среди примет моей реальности, Жак за письменным столом, говорящий «нет», ухмыляющийся Даниель, Марсель в своей розовой комнате, Ивиш, которую я поцеловал сегодня утром. Такова моя тошнотворная реальность, подлинная уже потому, что она действительно существует. У каждого свой мир, у меня это клиника с беременной Марсель в ней и этот еврей, который требует четыре тысячи франков. Есть другие миры. Гомес. Он был причастен, он уехал, таков его жребий. И вчерашний верзила. Правда, он не уехал; наверное, он бродит по улицам, как и я. Только, если он подберет газету и прочтет: «Бомбардировка Валенсии», ему не нужно будет насиловать себя, он будет страдать там, в городе, превращенном в руины. Почему я нахожусь в этом омерзительном мире выклянчивания денег, хирургических приспособлений, тайного лапанья в такси, в этом мире без Испании? Почему я не вместе с Гомесом, с Брюне? Почему я не хочу идти сражаться? Разве мне по силам выбрать другой мир? Разве я еще свободен? Я могу идти, куда хочу, я не встречаю сопротивления, но это даже хуже: я в клетке без решеток, я отделен от Испании... ничем, и тем не менее это непреодолимо». Он посмотрел на последнюю страницу «Эксельсиора»: фотографии специального корреспондента. На тротуаре вдоль стен – распластанные тела. Посреди мостовой толстая женщина, лежащая на спине с задранной на ляжках юбкой, у нее нет головы. Матье сложил газету и бросил ее в сточную канаву.

Борис подстерегал его у входа в дом. Заметив Матье, он напустил на себя холодный и чопорный вид: это был его излюбленный вид, вид сумасшедшего.

– Только что я позвонил вам в дверь, – сказал он, – но, помоему, вас нет дома.

– А точно ли меня нет дома? – в том же дурашливом тоне спросил Матье.

– Не знаю, – сказал Борис, – одно очевидно – вы мне не открыли.

Матье в замешательстве посмотрел на него. Было около двух часов, так или иначе Брюне придет не раньше, чем через полчаса.

– Пойдемте, – сказал он, – сейчас все выясним. Они поднялись. На лестнице Борис спросил:

– Наша встреча сегодня вечером в «Суматре» не отменяется?

Матье отвернулся и сделал вид, будто ищет в кармане ключи.

– Не знаю, приду ли я, – сказал он. – Я подумал... возможно, Лола предпочла бы побыть с вами наедине.

– Возможно, – согласился Борис, – ну и что из того? Во всяком случае, она будет любезна. И потом, как бы то ни было, мы будем не одни: к нам присоединится Ивиш.

– Вы виделись с Ивиш? – спросил Матье, открывая дверь.

– Только что с ней расстался, – ответил Борис.

– Проходите, – посторонясь, пригласил Матье. Борис прошел первым и с непринужденной фамильярностью направился к письменному столу. Матье недружелюбно посмотрел на его сухощавую спину: «Он видел Ивиш».

– Так вы придете? – спросил Борис.

Он обернулся и поглядел на Матье лукаво и сердечно.

– Ивиш... ничего вам не говорила о своих планах на вечер? – спросил Матье.

– На вечер?

– Да. Я сомневался, придет ли она: она была очень озабочена своим экзаменом.

– Совершенно точно придет, – заверил его Борис. – Ока сказала, что было бы забавно встретиться вчетвером.

– Вчетвером? – переспросил Матье. – Она так и сказала?

– Ну да, – простодушно ответил Борис, – ведь будет еще и Лола.

– Значит, Ивиш рассчитывает, что я приду?

– Естественно, – удивленно подтвердил Борис.

Наступило молчание. Борис слегка перегнулся через перила балкона и посмотрел на улицу. Матье присоединился к нему, ткнув его кулаком в спину.

– Мне нравится ваша улица, – сказал Борис, – но со временем это должно надоесть. Меня всегда удивляет, что вы живете в квартире.

– Почему?

– Не знаю. Такой свободный человек, как вы, должен был бы распродать всю мебель и поселиться в гостинице. Разве нет? Помоему, вам надо поселиться на Монмартре, месяц – в Фобур Тампль, месяц – на улице Муфтар...

– Бросьте, – раздраженно фыркнул Матье, – это не имеет никакого значения.

– Да, – сказал Борис после долгого раздумья, – это не имеет никакого значения. Звонят, – раздосадовано добавил он.

Матье пошел открывать: это был Брюне.

– Привет, – сказал Матье, – ты... ты пришел раньше, чем обещал.

– Да, – улыбаясь, сказал Брюне, – это тебя огорчает?

– Совсем нет...

– Кто это? – спросил Брюне.

– Борис Сергин, – ответил Матье.

– А! Славный последователь, – съязвил Брюне. – Я с ним незнаком.

Борис холодно поклонился и отступил в глубь комнаты. Матье стоял перед Брюне, опустив руки.

– Он терпеть не может, когда его называют моим последователем.

– Понял, – бесстрастно буркнул Брюне. Он, безразличный и основательный, крутил между пальцами сигарету под неприязненным взглядом Бориса.

– Садись, – сказал Матье, – садись в кресло.

Брюне сел на стул.

– Нет, – сказал он, улыбаясь, – твои кресла действуют развращающе... – Он добавил:

– Итак, социал-предатель, тебя, чтобы увидеть, нужно застигнуть в твоем логове.

– Я не виноват, – сказал Матье, – я часто пытался тебя повидать, но ты неуловим.

– Это правда, – подтвердил Брюне. – Я стал кем-то вроде коммивояжера. Меня заставляют столько бегать, что бывают дни, когда я сам себя с трудом нахожу.

Он с симпатией продолжил:

– Вот когда я тебя вижу, то наилучшим образом обретаю себя, мне кажется, что я оставался у тебя на хранение.

Матье признательно ему улыбнулся.

– Я много раз думал, – проговорил он, – что мы должны почаще видеться. Мне иногда кажется, что если мы будем время от времени встречаться втроем, то не так быстро будем стареть.

Брюне удивленно посмотрел на него.

– Втроем?

– Ну да. Даниель, ты и я.

– Действительно, Даниель! – изумился Брюне. – Еще ведь есть и этот наш приятель. Ты иногда его видишь?

Радость Матье угасла: когда Брюне встречал Портала или Буррелье, он, должно быть, говорил таким же скучающим тоном: «Матье? Он преподает в лицее Бюффон, я с ним изредка вижусь».

– Представь себе, да, я его еще вижу, – с горечью сказал Матье.

Наступило молчание. Брюне положил ладони на колени. Он был здесь, тяжелый и массивный, он сидел на стуле Матье и с упрямым видом наклонял лицо к пламени спички, комната была заполнена его присутствием, дымом его сигареты, его медленными движениями. Матье посмотрел на его большие крестьянские руки и подумал: «Брюне пришел». Он почувствовал, что доверие и радость вновь робко шевельнулись в его сердце.

– Ну, – спросил Брюне, – и что же ты поделываешь?

Матье смутился: фактически он не делал ничего особенного.

– Ничего, – признался он.

– Легко себе представляю: четырнадцать часов занятий в неделю и путешествие за границу во время летних каникул.

– Да, так и есть, – смеясь, согласился Матье. Он избегал смотреть на Бориса.

– А твой брат? Все еще в «Боевых крестах»? [1]1
  «Боевые кресты» – профашистская организация, возглавляемая полковником де ля Роком.


[Закрыть]

– Нет, – ответил Матье, – теперь он предпочитает нюансы. Он считает, что «Боевые кресты» недостаточно динамичны.

– Значит, теперь он дичь для Дорио [2]2
  Дорио – бывший коммунист, в 30-е годы – главарь ультраправой организации – кагуляров (от cagoul – капюшон).


[Закрыть] , – заключил Брюне.

– Да, так поговаривают... Слушай, я только что разругался с ним, – не думая добавил Матье. Брюне метнул на него острый взгляд.

– Почему?

– Все потому же: я его прошу об услуге, а он отвечает нотацией.

– И только тогда ты его ругаешь. Смешно, – с иронией заметил Брюне.

Они с минуту помолчали, и Матье грустно подумал: «Обстановка накаляется». Если б только Борису пришла в голову мысль уйти! Но он, казалось, об этом и не думал; нахохлившись, он сидел в углу с видом занемогшей борзой. Брюне оседлал стул, он тоже давил на Бориса своим тяжелым взглядом. «Он хочет, чтоб Борис ушел», – с удовлетворением подумал Матье. Он стал пристально глядеть Борису в переносицу: может, он, наконец, догадается под прицелом этих сопряженных взглядов.

Но тот сидел не шевелясь. Брюне кашлянул.

– Молодой человек, вы все еще занимаетесь философией? – спросил он.

Борис утвердительно кивнул.

– И на какой вы стадии?

– Я заканчиваю лиценциат, – сухо ответил Борис.

– Лиценциат, – задумчиво повторил Брюне, – лиценциат, ну что ж, в добрый час... И быстро добавил:

– Вы не рассердитесь, если я ненадолго отниму у вас Матье? Вам везет, вы видите его каждый день, а я... Прогуляешься со мной? – спросил он у Матье.

Борис стремительно подошел к Брюне.

– Я вас понял, – сказал он. – Оставайтесь, оставайтесь: я ухожу.

И Борис слегка поклонился: он был уязвлен. Матье проводил его до дверей и тепло сказал ему:

– До вечера, не так ли? Я буду там в одиннадцать.

Борис удрученно улыбнулся ему:

– До вечера.

Матье закрыл дверь и вернулся к Брюне.

– Так, – сказал он, потирая руки, – ты его выпроводил!

Они засмеялись. Брюне спросил:

– Может, я и перестарался. Ты не в претензии?

– Наоборот, – смеясь сказал Матье. – Он привык, и потом я рад повидаться с тобой с глазу на глаз. Брюне деловито сказал:

– Я его поторопил, так как в моем распоряжении только пятнадцать минут. Смех Матье осекся.

– Пятнадцать минут! – Он живо добавил: – Знаю, знаю, ты не распоряжаешься своим временем. Молодец, что ты вообще зашел.

– По правде говоря, я сегодня занят весь день. Но утром, когда я увидел твою физиономию, подумал: непременно нужно с ним потолковать.

– У меня была неважная физиономия?

– Да, бедолага, да. Желтоватая, малость отечная, с нервным тиком на веках и в уголках губ. Он с чувством добавил:

– Я себе сказал: не хочу, чтоб его доконали.

Матье кашлянул.

– Не думал, что у меня столь выразительное лицо... Я дурно спал, – с усилием добавил он. – У меня неприятности... знаешь, как у всех: обычные денежные затруднения.

Брюне явно не поверил.

– Если только это, тем лучше, – сказал он. – Ты непременно выпутаешься. Но у тебя скорее вид человека, обнаружившего, что он жил идеями, которые себя не оправдали.

– А, эти идеи... – сказал Матье, неопределенно махнув рукой. Он посмотрел на Брюне с покорной благодарностью и подумал: «Вот почему он пришел. У него был занятый день, уйма важных встреч, а он нашел время прийти мне на помощь». Но все-таки было бы лучше, если бы Брюне просто захотел его повидать.

– Послушай, – сказал Брюне, – буду говорить напрямик, я пришел предложить тебе: хочешь вступить в партию? Если ты согласен, я тебя увожу с собой, и за двадцать минут все будет сделано...

Матье вздрогнул.

– В коммунистическую партию? – спросил он. Брюне засмеялся, веки его сощурились, он показал ослепительные зубы.

– Конечно, – сказал он, – ты что, хочешь, чтобы я заставлял тебя вступать в «Боевые кресты» де ля Рока?

Наступило молчание.

– Брюне, – мягко спросил Матье, – почему ты так хочешь, чтобы я стал коммунистом? Для моего блага или для блага партии?

– Для твоего блага, – ответил Брюне, – и не надо меня подозревать в том, что я стал вербовщиком коммунистической партии. Пойми: партия в тебе не нуждается. Ты представляешь для нее не более чем некоторую интеллектуальную ценность, а таких интеллектуалов у нас пруд пруди. Это ты нуждаешься в партии.

– Стало быть, это для моего блага, – повторил Матье. – Для моего блага... Послушай, – резко сказал он, – я не ждал твоего... твоего предложения, ты меня застал врасплох, но... но я хочу знать твою точку зрения. Ты понимаешь, что я живу в окружении юнцов, которые заняты только собой и восхищаются мной из принципа? Никто никогда не говорит со мной обо мне; мне и самому порой трудно себя найти. Итак? Ты думаешь, что мне необходимо активно включиться?

– Да, – уверенно сказал Брюне. – Да, тебе необходимо активно включиться. Разве ты сам этого не чувствуешь?

Матье грустно улыбнулся: он думал об Испании.

– Ты шел своей дорогой, – продолжал Брюне. – Ты сын буржуа, ты не мог прийти к нам просто так. Тебе нужно было освободиться. Но для чего свобода, как не для того, чтобы активно включиться? Ты положил тридцать пять лет на то, чтобы очистить себя, а результат – пустота. Ты странный человек, – заметил он с дружеской улыбкой. – Ты живешь в воздухе, ты обрубил свои буржуазные корни, у тебя никакой связи с пролетариатом, ты паришь, ты абстрактность, вечно отсутствуешь. Но это не может нравиться тебе постоянно.

– Да, – сказал Матье, – это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.

– Ах ты, чертов зазывала, – сказал он ему, – проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.

Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:

–Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы – и все тебе воздается сторицей.

– Ты говоришь, как поп, – смеясь, сказал Матье. – Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.

Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.

– Вот ты реален, – сказал Матье. – То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.

Он быстро добавил:

– Ты человек.

– Человек? – удивленно переспросил Брюне. – Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.

И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».

Брюне встал и подошел к Матье.

– Ну так поступай так же, как я, – сказал он, – кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?

Матье в нерешительности посмотрел на него.

– Конечно, – сказал он, – конечно. Если я что-то и выберу, то только вас, третьего не дано.

– Третьего не дано, – повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: – Так что?

– Дай мне собраться с духом, – сказал Матье.

– Собирайся, – сказал Брюне, – но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.

– Не понимаю, – признался Матье.

Брюне посмотрел на него и выпалил:

– В сентябре будет война.

– Ты смеешься? – сказал Матье.

– Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.

– Эти сведения... – поморщился Матье.

– Ты что, ничего не понимаешь? – возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: – Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда-то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая-нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».