Текст книги "Золотоискатель"

Автор книги: Жан-Мари Гюстав Леклезио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

* * *

Лето, зима, потом снова сезон дождей. Все это время в Английской лощине я провел в грезах, не зная, на что опереться, не понимая, что происходит во мне. Мало-помалу я возобновил свои поиски, снова принялся измерять расстояния между скалами, добавлять новые линии в опутавшую долину невидимую сеть. На этой-то паутине я и живу, по ней и перемещаюсь.

Никогда еще я не чувствовал себя таким близким к разгадке тайны. Во мне больше нет лихорадочного нетерпения, которое я ощущал семь-восемь лет назад. Тогда каждый день мне открывался новый знак, новый символ. Я метался между склонами долины, прыгал с камня на камень, повсюду копал свои ямы. Я сгорал от нетерпения, от негодования. Я не мог тогда слушать Уму, не мог ее видеть. Я был ослеплен этим каменистым ландшафтом, жил вечно настороже, чтобы не пропустить движения теней, которое открыло бы мне новый секрет.

Сегодня этого больше нет. Во мне появилась вера, которой не было раньше. Откуда она взялась? Вера в эти базальтовые глыбы, в эту изрытую оврагами землю, вера в этот тонкий ручеек, в песок прибрежных дюн. Может, это все от моря, стиснувшего остров в своих объятиях и наполняющего его своим шумом, своим дыханием? Это – во мне, внутри меня, в моем теле: возвратившись в Английскую лощину, я наконец-то понял это. Я думал, что потерял эту силу, но нет. Мне некуда спешить теперь. Иногда я часами сижу неподвижно в дюнах, около устья речки, смотрю на море, разбивающееся о рифы, слежу за полетом желтых цапель и чаек. Или же в час, когда полуденное солнце занимает свое законное место на небосводе, я прячусь в хижину и, пообедав похлебкой из крабов и кокосовым молоком, пишу в школьных тетрадках, купленных у китайца в Порт-Матюрене. Я пишу письма Уме, Лоре, письма, которые они никогда не прочтут, пишу всякую ерунду про небо, про форму облаков, цвет моря, делюсь мыслями, что посещают меня здесь, в Английской лощине. Ночью, когда небо становится холодным, а раздувшаяся луна мешает мне спать, я сажусь по-турецки перед дверью, зажигаю фонарь и курю, набрасывая в других тетрадках планы дальнейших поисков, отмечая очередные шаги на пути к разгадке тайны.

Гуляя без цели по берегу, я подбираю разные выброшенные морем диковинные предметы, ракушки, окаменелых морских ежей, панцири каких-то существ. Дома я старательно складываю свои находки в пустые банки из-под печенья. Я собираю все это для Лоры и вспоминаю о разных штуках, которые приносил нам из своих странствий Дени. Когда мы с юным Фрицем исследуем песок в Лощине, я подбираю камни необычной формы, кусочки сланца с вкраплениями слюды, кремешки. Как-то утром, копая по очереди на месте старого устья Камышовой реки, там, где сейчас течение отклонилось к западу, мы вдруг натыкаемся на большой кусок базальта, черный как сажа, испещренный насечками с одной стороны. Я опускаюсь перед камнем на колени, пробую разобраться, в чем тут дело. Мой помощник смотрит на меня с опасливым любопытством: что это за божество явилось нам из речного песка?

«Смотри! Смотри сюда!»

Юный Фриц все не решается подойти. Затем встает на колени рядом со мной. Я показываю ему насечки на черной поверхности камня: они полностью соответствуют тому, что мы имеем перед глазами, в глубине долины. «Смотри, это Лимонная гора, а там – Любен, Патата. А вон большой Маларик. Тут Билактер, оба Шарло, а там – Командорская Вышка с дозорной башней. Видишь, на камне все обозначено. Тут он и высадился, а к этому камню привязал пирогу, я уверен. А это – ориентиры, которыми он пользовался, составляя свою тайную карту». Фриц Кастель поднимается на ноги. В глазах его все то же любопытство, все тот же страх. Чего он боится? Кого? Меня или человека, выбившего когда-то давным-давно на камне эти знаки?

После этого дня Фриц Кастель больше не возвращался. Может, это и к лучшему? В наступившем одиночестве мне становится понятнее, почему я снова здесь, в этой бесплодной долине. И мне кажется теперь, что нет больше преград между мной и тем незнакомцем, что около двухсот лет назад явился сюда, чтобы похоронить перед смертью свою тайну.

Как я только смел жить, не принимая в расчет того, что меня окружает, искать золото, одно лишь золото, чтобы, найдя его, сразу сбежать с добычей? Эти бесчисленные пробные ямы, это перетаскивание камней с места на место – какое надругательство! Теперь, оставшись в одиночестве, всеми покинутый, я вижу, понимаю это. Эта долина – вся, целиком – как могила. Таинственная, зловещая – место изгнания. Я вспоминаю слова Умы, сказанные с насмешкой и обидой, в тот, самый первый, раз, когда она перевязывала мне раненую голову: «Вы так любите золото?» Тогда я ничего не понял, меня лишь позабавило то, что я принял за наивность. Я не думал, что в этой суровой долине было еще что искать, что взять, я и представить себе не мог, что эта странная девушка, эта дикарка владеет тайной. Не слишком ли поздно я понял это?

Я остался один среди этих камней, не имея иной опоры, кроме ворохов бумаги, карт, тетрадок, в которых записана вся моя жизнь!

Я думаю о тех временах, когда понемногу открывал для себя мир, там, в Буканской впадине. О временах, когда я бегал в высокой траве, любуясь птицами, что вечно кружат над Мананавой. Снова, как когда-то, я разговариваю сам с собой. Напеваю слова песни про реку Танье, припев, который мы пели вместе со старым Куком, раскачиваясь в такт мелодии:

 
Эх, эх, детушки!
Без труда не проживешь…
 

Этот голос снова звучит во мне. Я смотрю, как течет к своему устью Камышовая река. В сумеречном свете все кажется мягче, легче. Полуденный зной, беспокойные поиски у подножья утеса, бесполезные пробные ямы – все это забывается, когда приходит ночь, принося с собой нежный рокот волн и едва ощутимый трепет камышей. Разве не то же чувствовал я тогда, много лет назад, у Башни Тамарен, когда смотрел, как погружаются во мрак холмы, как поднимается тонкий дымок в небо над Буканом?

Вот я и обрел ее вновь, свободу тех ночей, когда, лежа на земле с открытыми глазами, сообщался с центром Вселенной. Один в долине, я смотрю, как раскрывается надо мной звездный мир, смотрю на неподвижное облако Млечного Пути. Одно за другим узнаю я очертания созвездий своего детства: Гидра, Лев, Большой Пес, гордый Орион с драгоценными каменьями на плечах, Южный Крест со своей свитой и, конечно же, Арго – вон он плывет в пространстве, и его обращенная на запад «корма» словно вздыблена невидимой волной мрака. Я лежу на черном песке у Камышовой реки без сна, без снов. Я чувствую на лице ласковый свет звезд, чувствую, как вращается подо мной Земля. В мирной летней тишине, нарушаемой лишь далеким завыванием моря на рифах, очертания созвездий кажутся легендами. Мне видны все небесные дороги, на которых сигнальными огнями горят особо яркие точки. Мне видны тайные тропы, темные колодцы, ловушки. Я думаю о Неизвестном Корсаре, который, возможно, когда-то давным-давно спал на этом же песке. Может, он знал этот тамаринд, что покоится сейчас под землей? Может, так же жадно вглядывался в это небо, что привело его на этот остров? Здесь, укрывшись от морского ветра среди кокосовых и бутылочных пальм, лежа на теплой, мягкой земле, после стольких яростных сражений, жестоких убийств, он вкусил наконец мир и покой. Глядя на звездное небо, я совершил головокружительный прыжок во времени. Он здесь, Неизвестный Корсар, он дышит во мне, это его глазами смотрю я на небосвод.

Как я не задумывался об этом раньше? Английская лощина – это Вселенная, у нее те же очертания. Ее карта, такая простая поначалу, беспрестанно усложнялась, наполняясь знаками и вехами. И в конце концов их переплетения скрыли от меня истинное значение этого места. С бешено бьющимся сердцем я вскакиваю на ноги и бегу к своей хижине, где еще догорает коптилка. При ее неверном свете я роюсь в мешке, достаю оттуда карты, документы, сетки. С бумагами и светильником я снова выбираюсь наружу и, сев лицом на юг, сверяю свои чертежи с рисунком небосвода. В центре плана, там, где я когда-то водрузил свой памятный столб, пересечение линии норд-зюйд с осью «проушин» полностью соответствует расположению Южного Креста, волшебным светом сияющего прямо передо мной. На востоке, над самой расселиной, форму которой он в точности повторяет, изогнулся Скорпион, а его красное сердце – звезда Антарес – бьется в том самом месте, где я раскопал два тайника Неизвестного Корсара. Я смотрю на восток, и над тремя углами, образующими букву «М» Командорской Вышки, вижу Три Марии – три звезды пояса Ориона, только что взошедшие над горами. На севере, над морем, Большая Медведица, легкая и неуловимая, указывает вход в бухту, форму которой повторяет своим изгибом Корабль Арго, задравший «корму» по ходу устья реки, до границ старого побережья. У меня так кружится голова, что я вынужден прикрыть глаза. Что это, опять галлюцинация? Но эти звезды – живые, они вечны, и земля под ними вторит их очертаниям. Значит, ключ к тайне, которую я пытаюсь разгадать, был всегда начертан на небесах, где нет места ошибкам. И я, сам того не зная, постоянно вижу его с тех самых пор, как стал смотреть на небо, еще там, в Звездной аллее.

Так где же сокрыт клад? В Скорпионе, в Гидре? Или в Южном Треугольнике, соединяющем в центре долины точки H, D и В, которые я определил в самом начале своих изысканий? А может, он находится на «носу» Корабля Арго или на его «корме» и его местоположение обозначено огнями Канопы и Миаплацида, что загораются каждый день сверкающими базальтовыми утесами по обеим сторонам бухты? Или же его надо искать в драгоценном сиянии Фомальгаута, одинокой звезды, восходящей над открытым морем, чей блеск волнует, как загадочный взгляд, и которая сейчас ночным солнцем стоит в зените?

В эту ночь я не смыкаю глаз: все смотрю, смотрю, дрожа от возбуждения, в открывшееся мне небо, разглядывая каждое созвездие, каждый знак. Мне вспоминаются звездные ночи Букана, когда я бесшумно выскальзывал из жаркой комнаты в прохладу сада. Тогда, как и сейчас, мне казалось, что я кожей ощущаю очертания небесных фигур, и, когда наступал день, я чертил их камешками на земле или на песке оврага.

Пришло утро, высветлив ночное небо. И, как прежде, я уснул при свете дня неподалеку от холмика, под которым упокоился старый тамаринд.

Разгадав план Неизвестного Корсара, я больше никуда не спешу. Впервые после возвращения с войны мне кажется, что мои поиски обрели новый смысл. Раньше я не знал, чего ищу, кого ищу. Я был словно в ловушке. Теперь же с меня будто свалилась какая-то тяжесть, я могу свободно жить, дышать. Снова, как при Уме, я могу гулять, плавать, нырять в водах лагуны, ловить морских ежей. Я соорудил себе острогу из камыша с наконечником железного дерева. На заре, когда прибывающее с приливом море проходит между рифами, я, как учила меня Ума, ныряю голым в холодную воду. Плывя над самыми кораллами, выискиваю рыб: дорад, губанов, летринов. Иногда мелькнет рядом голубая тень акулы, тогда я замираю на месте, задерживая дыхание и поворачиваясь вокруг себя, чтобы не упускать ее из виду. Теперь я могу плавать так же далеко, так же быстро, как Ума. Я умею жарить рыбу прямо на берегу, на решетке из зеленых тростинок. Около хижины я посеял маис, бобы, сладкий картофель, чайот. А в железном горшке у меня растет молодая папайя, которую дал мне Фриц Кастель.

В Порт-Матюрене люди задаются вопросами. Как-то, когда я пришел снять немного денег со счета, управляющий банка Беркли спросил меня:

– Ну как? Вы чаще стали бывать в городе? Не означает ли это, что вы потеряли надежду отыскать свой клад?

Я посмотрел на него с улыбкой и ответил уверенным тоном:

– Напротив, сударь. Это означает, что я нашел, что искал.

И ушел, не дожидаясь следующего вопроса.

Действительно, я почти каждый день хожу на мол в надежде увидеть «Зету». Вот уже несколько месяцев, как она не появлялась на Родригесе. Перевозкой грузов и пассажиров теперь занимается «Фрегат», пароход всемогущей Британско-Индийской пароходной компании, представителем которой в Порт-Луи является дядя Людовик. Это судно доставляет и почту, письма от Лоры, которая вот уже несколько недель пишет о болезни Мам. Последнее, отправленное второго апреля двадцать первого года, выглядит еще более тревожно, чем предыдущие: я держу конверт в руках, не решаясь его распечатать. Стоя под навесом пристани, среди толпы моряков и докеров, я смотрю на собирающиеся над морем тучи. Кругом говорят о надвигающемся шторме, барометр падает с каждой минутой. К часу дня, когда всё успокаивается, я наконец распечатываю письмо Лоры, и его первые строки обрушиваются на меня горем:

Мой дорогой Али, когда это письмо дойдет до тебя, если оно вообще дойдет, Мам, возможно, уже не будет с нами…

В глазах у меня все плывет. Все кончено, я знаю. Мам умирает, а значит, ничто не может удержать меня здесь. Через несколько дней придет «Фрегат», и я уплыву на нем. Я отправляю Лоре телеграмму, чтобы сообщить о своем возвращении, но внутри у меня – тишина, и эта тишина сопровождает меня повсюду.

Буря началась ночью, я проснулся в тревоге: среди удушливого черного мрака меня разбудил долгий, медленный ветер. Утром над долиной изодранными лохмотьями несутся тучи, в просветах между которыми сверкает солнце. Укрывшись в хижине, я слушаю грохот волн на рифах – ужасающий, звериный рев – и понимаю, что на остров надвигается ураган. Нельзя терять ни секунды! Я беру свой солдатский вещмешок и, бросив остальные вещи в хижине, карабкаюсь на холм, к мысу Венеры. Здания телеграфа – вот единственное место, где можно укрыться от урагана.

Когда я подхожу к серым ангарам, там уже толпится народ: мужчины, женщины, дети; здесь даже собаки и свиньи, которых привели с собой живущие по соседству люди. Индус – служащий телеграфа объявляет, что барометр уже упал ниже тридцати. К полудню ветер с воем набрасывается на мыс Венеры. Здания сотрясаются от основания до крыши, электричество гаснет. С грохотом водопада на металлическую обшивку стен, на крышу обрушиваются потоки воды. Кто-то зажигает штормовой фонарь, причудливо освещающий лица.

Ураган бушует весь день. Вечером мы засыпаем в изнеможении прямо на полу склада под завывания ветра и стоны металлического каркаса здания.

На заре я просыпаюсь от тишины. Ветер снаружи ослаб, но все еще слышен рев бьющегося о рифы моря. Люди сгрудились на площадке перед зданием телеграфа. Приблизившись, я вижу, на что они смотрят: на коралловом барьере, прямо напротив мыса Венеры, виднеются останки потерпевшего кораблекрушение судна. До него от берега не больше мили, отсюда хорошо видны сломанные мачты и развороченный корпус. В сущности, это лишь половина корабля – задранная кверху корма, о которую, вздымая облака пены, в ярости бьются волны. По толпе из уст в уста проносится название, но, когда оно доходит до меня, я его уже и так знаю: «Зета». На корме виднеется старое, привинченное к палубе кресло, в котором сидел когда-то капитан Брадмер. Но что же стало с экипажем? Этого никто не знает. Кораблекрушение произошло ночью.

Я бегом спускаюсь на берег, иду вдоль разоренного, заваленного сучьями и камнями пляжа. Я хочу найти пирогу, кого-нибудь, кто мог бы мне помочь, но все напрасно. На берегу никого нет.

Может, сбегать в Порт-Матюрен за спасательной шлюпкой? Но мое волнение слишком велико, я не могу ждать. Я снимаю одежду и, скользя на камнях, иду навстречу волнам. Море, могучее, страшное, пришло из-за кораллового рифа, вода в нем мутная, как в реке во время половодья. Я гребу против течения, но оно настолько сильное, что я остаюсь на месте. Рев набегающих волн слышится прямо передо мной, я вижу, как в черное небо взлетают столпы пены. До обломков не больше ста метров, острые зубья рифов раскололи шхуну надвое на уровне мачт. Море затопило палубу, заливает пустое кресло. Ближе мне не подплыть, иначе меня может так же размозжить о рифы. Я хочу крикнуть, позвать: «Брадмер!..» Но голос тонет в грохоте волн, я сам себя не слышу! Еще какое-то время я плыву навстречу перехлестывающему через барьер морю. На разбитом судне никаких признаков жизни, будто оно попало сюда несколько веков назад. Холод охватывает меня, сдавливает грудь. Придется бросить эту затею, возвращаться назад. Я отдаюсь во власть волны, и она медленно катит меня вместе с принесенными бурей обломками. Когда я касаюсь берега, то от усталости и отчаяния даже не чувствую, что поранил о камни колено.

К середине дня ветер совсем стихает. Над морем и разоренной землей снова сияет солнце. Все кончено. На грани обморока, шатаясь, я иду обратно в Английскую лощину. У зданий телеграфа опять толпится народ; оправившись от испуга, все галдят, смеются.

Добравшись до Английской лощины, я вижу полное опустошение. Камышовая речка превратилась в бурный поток, с шумом несущий по долине свои грязные воды. Моя хижина исчезла, выдраны с корнем деревья, пальмы вакоа, от огорода нет и следа. На дне долины – ничего, кроме изрытой дождем земли и обнажившихся базальтовых глыб. Все, что оставалось в хижине, пропало: одежда, кастрюли, но самое главное – теодолит и б о льшая часть относящихся к кладу документов. Конец света.

Быстро темнеет, а я все хожу по Английской лощине в надежде отыскать хоть что-нибудь, что уцелело после урагана. Я осматриваю каждое место, но всё вокруг изменилось до неузнаваемости. Где нагромождение камней, повторяющее формой Южный Треугольник? А эти базальтовые глыбы у осыпи – неужели это те самые, что привели меня когда-то к «проушинам»? Сумерки цвета меди, цвета расплавленного металла опускаются на долину. Впервые в небе над Лощиной не видно птиц, возвращающихся в свои убежища на островах. Где они? Сколько их выжило после урагана? Опять же впервые на дне долины появились крысы, изгнанные из своих жилищ потоками грязи. Они скачут в полутьме вокруг меня, и я пугаюсь их писка.

В центре долины, у вышедшей из берегов реки, я вижу базальтовый столб, на котором перед отправкой на войну высек линию ост-вест и два перевернутых треугольника «проушин», складывающихся в звезду Соломона. Столб устоял под ветром и дождем, только глубже ушел в землю, и теперь, посреди этого разгрома, выглядит памятником начала рода человеческого. Кто найдет его когда-нибудь? Кто поймет, что он означает? Английская лощина снова скрыла свою тайну, затворила двери, на мгновение приоткрывшиеся мне, мне одному. На восточном склоне долины, там, куда падают лучи заходящего солнца, я ищу вход в расселину. Но, подойдя ближе, вижу, что под натиском стихии часть утеса обрушилась, завалив проход. Хлынувший из оврага грязевой поток снес все на своем пути, вырвав с корнем старый тамаринд, в мягкой тени которого мне было так хорошо. Через год от его ствола не останется ничего, кроме холмика, заросшего колючим кустарником.

Долго, до глубокой ночи, слушаю я звуки долины. Шум реки, несущей в бурных водах землю и деревья, журчание воды на сланцевых утесах, и вдали – непрестанный рокот моря.

Оставшиеся до отъезда два дня я любуюсь долиной. Каждое утро на рассвете покидаю узкую комнатушку в китайской гостинице и иду к Командорской Вышке. Но вниз я не спускаюсь. Я остаюсь среди зарослей, около полуразрушенной дозорной башни, и смотрю, смотрю на длинную, черно-красную долину, в которой больше не осталось моих следов. В море, нереальном, словно подвешенном к коралловому барьеру, принимает на себя удары волн неподвижная корма «Зеты». Я думаю о капитане Брадмере, тело которого так и не нашли. Говорят, он один оставался на корабле и даже не попытался спастись.

Этот последний образ Родригеса я уношу с собой, стоя на палубе новенького «Фрегата», когда тот, пыхтя машинами и содрогаясь всем своим металлическим корпусом, выходит в открытое море. Напротив высоких оголившихся гор, сверкающих в лучах утреннего солнца, навечно зависли над пучиной разбитые останки «Зеты», словно выброшенный на берег остов кита, над которым кружат морские птицы.

Мананава, 1922 год

* * *

После моего возвращения в Форест-Сайде стало странно и тихо. Старый дом – барак, как называет его Лора, – похож на протекающую посудину: его латают худо-бедно при помощи кусков жести и картона, но все равно во все дыры течет вода. Влажность и гниль скоро добьют его. Мам больше не двигается, не говорит, почти ничего не ест. Я восхищаюсь мужеством Лоры, которая не отходит от нее ни днем, ни ночью. У меня нет сил на это. Я брожу по тропинкам среди тростников в районе Пятнадцати Кантонов, там, откуда видны вершины Трех Сосцов и другая половина небосвода.

Надо работать, и, по настоянию Лоры, я рискнул снова явиться в контору В. В. Уэста, где заправляет мой кузен Фердинан. Дядя Людовик состарился, отошел от дел и живет теперь в доме, который построил для себя неподалеку от Йемена, там, где начинались наши земли. Фердинан принял меня с презрительной иронией, от которой прежде я пришел бы в бешенство. Теперь же мне все равно. Когда он сказал мне:

– Так, значит, вы решили вернуться на места, где..

Я закончил за него:

– …бывал когда-то.

И даже, когда он заговорил о «героях войны, которых теперь пруд пруди», я и бровью не повел. В довершение всего он предложил мне место надсмотрщика на их плантациях в Медине, и я вынужден был согласиться. Вот я уже и сирдар!

Я живу в хижине неподалеку от Бамбу и каждое утро объезжаю верхом плантации, наблюдая за работами. Днем, среди шума и гама сахароварни, я слежу за разгрузкой и отжимом тростника, проверяю качество сиропа. Работа изматывает меня, но я все равно предпочитаю ее сидению в душной конторе В. В. Уэста. Управляющий сахароварней – англичанин по фамилии Пиллинг, присланный с Сейшел Сельскохозяйственной компанией, – сначала был явно настроен против меня Фердинаном. Но он оказался человеком справедливым, и теперь у нас прекрасные отношения. Он часто говорит о Шамареле, куда надеется уехать. Если его переведут туда, он обещает и мне подыскать место.

Йемен – это одиночество. Каждое утро по бескрайним полям идут работники и женщины в ганни– словно наступающая армия оборванцев. Звук тесаков сливается в один ритмичный гул. По краям полей, со стороны Валхаллы, люди дробят тяжелые камни, складывают из них пирамиды. Обливаясь п о том, под гул тесаков и лай сирдаров, я еду через плантации к югу. На Родригесе солнце пьянило меня, высекая искры на камнях, на пальмах вакоа. Здесь же, на темно-зеленых просторах тростниковых полей, зной – лишь разновидность одиночества.

Я думаю о Мананаве, единственном, чего еще не лишился. Она живет во мне с давних пор, с тех самых времен, когда мы с Дени ходили к входу в ущелья. Часто, проезжая верхом по тропинкам среди тростников, я оглядываюсь на юг, представляя себе тайники у истока рек. Я знаю, что когда-нибудь обязательно поеду туда.

Сегодня я видел Уму.

В верхней части плантаций началась рубка тростника. Работники, мужчины и женщины, стекаются со всего побережья с озабоченным видом, потому что им известно: на работу возьмут лишь треть из них. Остальные вынуждены будут вернуться обратно, к своей голодной жизни.

На дороге к сахароварне одна женщина в ганнидержится в стороне от других. Повернувшись в полоборота, она глядит на меня. Большое белое покрывало скрывает лицо, но я узна ю ее. Однако она уже затерялась в разошедшейся по разным тропинкам толпе. Я пытаюсь догнать ее, но дорогу мне преграждают не принятые на работу рубщики, бредущие назад в облаке пыли. Добравшись наконец до полей, я не вижу ничего, кроме волнующейся под ветром густой зеленой стены. Я бегу наугад по тропинке, кричу: «Ума! Ума!..»

То тут, то там женщины в ганни, перестав рвать траву между тростниками, поднимают голову. Меня окликает какой-то сирдар, его голос груб. Растерявшись, я спрашиваю его, есть ли здесь манафы. Он не понимает. Люди с Родригеса? Он качает головой. Есть только в лагере для беженцев, рядом с Морном, у Креольского ручья.

Каждое утро я ищу Уму на дороге, по которой приходят ганни, а вечером – около бухгалтерии, во время выдачи жалованья. Женщины всё понимают, они посмеиваются надо мной, заигрывают, отпускают шуточки. И я уже не решаюсь показываться на дорогах среди тростников. Дождавшись ночи, я иду через поля. Я встречаю детей, подбирающих неубранные остатки тростника. Они меня не боятся. Они знают, что я их не выдам. Сколько сейчас может быть лет Шри?

Целыми днями я объезжаю верхом плантации, в пыли, под одуряющим солнцем. Это правда была она? Все женщины в ганнипохожи на нее – хрупкие фигурки, согнувшиеся над собственной тенью, с серпом или мотыгой в руках. Ума показалась мне всего лишь раз, как когда-то у Камышовой реки. Я вспоминаю нашу первую встречу – как она бежала от меня по долине среди кустов, как дикой козочкой взбиралась по горному склону. Неужели мне все это приснилось?

Так я принимаю решение все бросить. Ума показала мне, что делать, она по-своему, без слов сказала это – неуловимым миражом явившись мне среди этих людей, пришедших трудиться на землях, которые никогда не будут им принадлежать. Негры, индусы, метисы, сотни мужчин и женщин каждый день приходят сюда, в Йемен, или в Медину, Феникс, Мон-Дезер, Солитюд, Форбах. Сотни мужчин и женщин складывают из камней изгороди и пирамиды, выкорчевывают пни, вспахивают землю, сажают тростник, по мере его роста обрывают лишние листья, обрезают верхушки, пропалывают посадки, а потом, когда наступает лето, идут в поля и делянка за делянкой рубят, рубят тростник, с утра до вечера, останавливаясь лишь для того, чтобы наточить свой тесак, свой серп, рубят, пока листья не изрежут в кровь руки и ноги, пока от зноя не затошнит и не закружится голова.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я иду через всю плантацию на юг, туда, где торчит труба старой разрушенной сахароварни. Море рядом, но его не видно и не слышно. Только в небе временами кружат на свободе морские птицы. Здесь ведутся работы по расчистке невозделанных земель. Под палящим солнцем люди грузят на повозки черные камни, вскапывают мотыгами землю. Увидев меня, они прекращают работать, словно чего-то опасаясь. Тогда я подхожу к повозке и принимаюсь выкапывать из земли камни и бросать их вместе со всеми. Мы работаем без перерыва, а солнце уже спускается к горизонту, обжигая наши лица. Когда одна повозка наполняется камнями и выкорчеванными пнями до краев, ее сменяет другая. Вдали, чуть ли не до самого берега, тянутся старые изгороди. Я думаю о рабах, которые строили их, о тех, кого Лора называет мучениками, о тех, кто умер в этих полях, о тех, кто убежал в горы, на юг, к Морну… Солнце уже у самого горизонта. Как на Родригесе, мне кажется, что сегодня его жар очистил, освободил меня.

Пришла женщина в ганни. Это старая индианка с иссушенным лицом. Она дает работникам попить кислого молока, зачерпывая его из котелка деревянной миской. Подойдя ко мне, она останавливается в нерешительности, потом протягивает мне миску. Кислое молоко приятно освежает обожженное пылью горло.

Уезжает прочь последняя нагруженная камнями повозка. Вдали тонкий свист котла оповещает об окончании рабочего дня. Люди неторопливо берут свои мотыги и уходят.

Когда я приезжаю на сахароварню, меня там ждет уже мистер Пиллинг. Он смотрит на мое обожженное солнцем лицо, на запыленные волосы и одежду. Я говорю ему, что хочу отныне работать в полях, на рубке или расчистке земель под плантации, но он сухо перебивает меня: «Вы не способны к такой работе. В любом случае, это невозможно: никогда ни один белый не работал в полях. – И добавляет более спокойным тоном: – Я считаю, что вы нуждаетесь в отдыхе и только что попросили меня об отставке».

Разговор окончен. Я медленно иду по уже пустынной дороге. В свете заходящего солнца тростниковые поля кажутся огромными, как море, из которого поднимаются там и сям пароходные трубы сахароварен.

Я снова еду на горячие земли Йемена, привлеченный слухами о беспорядках. Говорят, в Медине и Валхалле уже жгут поля, а оставшиеся без работы люди угрожают спалить сахароварни. Эту новость сообщает мне Лора, она говорит тихо, не повышая голоса, чтобы не обеспокоить Мам. Я быстро одеваюсь. Несмотря на идущий с утра мелкий дождик, я отправляюсь в путь в солдатской гимнастерке, без пиджака, без шляпы, в ботинках на босу ногу. Когда я добираюсь до плато у Трех Сосцов, над полями светит солнце. С плантаций в стороне Йемена поднимаются столбы дыма. Я насчитал четыре, может, пять пожаров.

Я спускаюсь с утеса, напрямик, через заросли. Ума, конечно же, там. Я вспоминаю, как при нас с Фердинаном индусы бросили белого надсмотрщика в печь для тростникового жома и какая воцарилась тишина, когда он исчез в ее пылающей пасти.

К полудню, насквозь мокрый от пота, запыленный, с исцарапанным колючками лицом, я прихожу в Йемен. У сахароварни толпится народ. Что происходит? Сирдары говорят каждый своё. Люди подожгли склады и сбежали в сторону Тамарена. Полиция отправилась в погоню.

Где же Ума? Я иду к зданиям рафинадного завода, но путь мне преграждает полиция. Во дворе, в тени, под охраной ополченцев с ружьями, сидят на корточках мужчины и женщины, подняв на затылок руки, и ждут, когда решится их судьба.

Тогда я снова бегу через плантации в сторону моря. Если Ума здесь, то я уверен, она будет искать убежища у моря. Неподалеку среди полей в небо поднимается густой дым, я слышу крики людей, пытающихся потушить огонь. Откуда-то из глубины плантаций доносятся выстрелы. Но тростник так высок, что мне ничего не видно. Я мечусь среди тростника, кидаясь то в одну сторону, то в другую, прислушиваюсь к стрельбе. Вдруг я спотыкаюсь и останавливаюсь, едва дыша. Сердце у меня бешено колотится, ноги дрожат. Я где-то на границе имения. Тут все тихо.

Я забираюсь на каменную пирамиду и вижу, что пожары уже потушены. Только от сахароварни поднимается в небо столб светлого дыма, указывая на то, что снова заработала печь для тростникового жома.

Все кончено. Придя на черный песчаный берег, я неподвижно стою среди принесенных бурей сучьев и стволов. Я делаю это, чтобы меня увидела Ума. Пустынный дикий берег похож на Английскую бухту. Я иду вдоль бухты Тамарен в свете заходящего солнца. Ума видела меня, я в этом уверен. Она бесшумно ступает за мной, не оставляя следов. Я не должен стараться ее увидеть. Это такая игра. Как-то, когда я рассказывал об Уме, Лора сказала своим насмешливым голосом: «Вот колдунья! Да она тебя приворожила!» Теперь я думаю, что она была права.

Как давно я здесь не был! Мне кажется, что я иду по собственным следам, тем самым, что оставил на песке, когда ходил вместе с Дени смотреть, как садится в море солнце.